Endie — Когда переменится ветер

но я тебя прощаю.

001: Кролики просыпаются

— Эстебан!

Просыпаться около полудня в холодном поту у меня уже вошло в привычку. Волосы снова прилипли ко лбу, кончик носа едва ли не обледенел, под глазами обнаружились лиловые мешки. А мелко трясущиеся руки идеально дополнили прелестную картину, отразившуюся в зеркале, висевшем ровнехонько напротив подобия кровати.

Занавешивать его чем-нибудь на ночь, что ли, а то ведь вот так с утра на свое отражение наткнешься ненароком, а потом весь день испорчен…

— Эс-те-бан!!!

Кьяра кричала у меня под окном настолько истошным голосом, что невольно захотелось выглянуть и даже поинтересоваться, не случилось ли с ней чего. Чутье, впрочем, подсказывало, что не случилось. А общаться с человеком, который упорно коверкал мое имя на свой непонятный манер который день подряд, желания уже не было никакого.

Потому что раздражает. Потому что просил ведь. Так нет.

— Эстебан, я знаю, что ты проснулся, черт подери!!!

Зови-зови своего Эстебана.

Позвоночник уже почти привык к гамаку и перестал по утрам скрипеть словно дверца старого шкафа, что, конечно, не могло не радовать. Впрочем, моего желания хотя бы сегодня пойти на маяк и забрать оттуда обещанный матрас это не отменяло.

Хотя для начала нужно было заполучить ключи — и не сказать, чтобы это было так уж легко, потому как связка осталась у Гектора.

А я, к сожалению, слишком хорошо знал, где мне его искать.

Кьяра продолжала разоряться, я, все еще борясь с остатками сна и ознобом, натянул поверх рубашки свитер — чертово лето, мне дома и осенью так холодно не было, как здесь, а ведь сплю в одежде; — и отправился на крыльцо.

Естественно, он был уже там.

Конечно же, у нас состоялся привычный уже утренний диалог. Настолько привычный, что в какой-то момент мне показалось, что это просто пленку застопорило, заело, зажевало, и сейчас она порвется уже, наконец, и мы снова будем говорить нормально, а не как с трудом оживленные сумасшедшим ученым манекены из магазина готового платья для умалишенных.

— Вот скажи мне, Гектор…

— Ты не видишь, что я занят, Стив?

Честно говоря, первые пару дней я пытался хотя бы на обед или там прогулку его отвлечь, но вскоре сдался — потому что понял, что за время, потраченное на безуспешные уговоры, успел бы уже вокруг света пару раз обойти…

Собственно, я сразу понял, что ничего хорошего от старого сарая на заднем дворе нам ждать не стоит — только вот опасения мои в большей степени были связаны с крысами, призраками или мертвыми маленькими скаутами. А никак не с тем, что мой лучший друг, приехавший сюда без единой вещи, кроме блокнота и пачки шариковых ручек — ибо ехал за, черт его дери, настроением-вдохновением-музами-как-их-там, найдет там себе нового приятеля.

Безмолвного, холодного и бледного, как смерть. И столь же индифферентного к окружающему миру, как сам Гектор в творческом запое.

На самом деле, я даже решил, что на меня плохо действует свежий воздух, когда впервые застал эту замечательную картину, проснувшись на следующее после приезда утра и выйдя подышать на крыльцо, — Гектор уже был там, сидел на последней ступеньке, разложив вокруг нехитрый скарб в виде банок с какими-то чистящими средствами.

Так вот, он сидел, вытянув ноги в сторону моря, и, меланхолично присвистывая что-то до боли знакомое, и чистил, прости, господи, этот чертов унитаз.

Это был первый день.

Сегодня, кажется, уже четвертый…

Иногда мне кажется, Боженька хлебнул чего-то лишнего как раз в тот момент, когда решил, что наилучшим выходом для нас будет оказаться в этом чертовом заброшенном лагере именно в это время и именно вместе.

Потому что, возможно, для комедии положений мы бы и явились идеальными персонажами, но для реальной жизни это все-таки чересчур.

Мне просто нужны были ключи от маяка — но черта с два я мог бы их добиться от этого неудавшегося самоубийцы, который день подряд драившего самый ржавый на свете унитаз в поисках вдохновения на новые песни.

002: Отшельники

— У нас сигареты кончились, — голос у Кьяры сегодня был непривычно охрипшим, и на месте Стива Гектор непременно бы почувствовал себя виноватым — слышал же, как она кричала под окном, но даже не подошел. А теперь у нее наверняка болит горло, сел голос и все прочее.

Впрочем, Стив с самого начала был против того, чтобы они брали ее с собой — и теперь вел себя так, как если бы они были в лагере вдвоем. Лагерь… Да какой к черту лагерь — просто заброшенный дом, заваленный ненужным мусором, с удивительно низкой ценой за аренду, несмотря на расположение буквально на самом берегу моря.

Хотя, судя по голосу владельца в телефонной трубке — они ведь со Стивом нашли этот дом по объявлению, — он был рад как ребенок, узнавший, что Санта все-таки существует. Кажется, за последние пять лет они были первыми, кто изъявил желание остаться здесь на неограниченный срок. Точнее, ограниченный только деньгами Стива…

Ох, черт.

Об этом думать было слишком стыдно — и да, черт возьми, Стиви имел полное право, на самом деле, злиться за то, что Кьяра оказалась тут, потому что он, и никто другой, оплачивал аренду этого дурацкого старого грязного дома на берегу моря. Он, и никто иной, мог распоряжаться здесь вещами, а так же в любое удобное время сообщить ему, Гектору, что пора бы уже и домой собираться.

Но Стив бы этого никогда не сделал. Просто он скорее женился бы на Кьяре или предложил поставить пресловутый унитаз посреди гостиной, используя в качестве горшка для цветов, чем упрекнул в чем-нибудь Гектора. И это было очень-очень странно, и иногда хотелось ударить его как следует, потому что с некоторых пор он завел дурацкую привычку то и дело спрашивать, все ли нормально, не задел ли он его чем, и вообще, хорошо ли ты, Гек, себя чувствуешь, и не налить ли тебе чаю…

Если бы Гектор был чуть более эмоциональным, он бесился бы, ругался и посылал Стива к черту пять раз на дню. Но тогда это был бы уже не Гектор; так что он просто пожимал плечами, молчал или говорил «спасибо, не надо».

— Ты меня слышишь вообще, лохматый?

Гектор невольно вскинулся на нее, но тут же снова опустил глаза, с двойным упорством тыча губкой в ржавые потеки на белой эмали.

— Я тебя постригу. Попозже, вечером.

Гектор только головой покачал — Кьяриных ножниц над ухом ему только и не хватало. Ну и к черту, что волосы уже лезли за воротник рубашки. Все равно это были его волосы, и уж никак не Кьяре решать, стричь их или нет.

— Тебе не идет, ты выглядишь странно, Гек, ну правда.

Кури свои сигареты. И молчи уж лучше, а.

— Гектор, у нас…

— Кончились сигареты. Я помню. Ты уже говорила. Пожалуйста, не отвлекай меня. Я занят.

Гектор честно пытался быть вежливым и не показывать, насколько уже ему жаль, что он таки позвал Кьяру с ними, и как ему хочется послать ее ко всем чертям с ее стрижками, сигаретами и вечной болтовней.

— Совсем вы уже с ума тут посходили, чертовы крабы-отшельники!!!

Она швырнула окурок на землю и раздавила каблуком.

Возьми удобную обувь, сказал Гектор ей, мы будем много гулять. Кьяра явилась к автобусу в сапогах на шпильках.

Летом.

— Раки, — тихо поправил он.

— Что, черт возьми?!

— Ты сказала крабы-отшельники. Таких не бывает. Бывают раки.

— Эстебан вот точно краб, уж поверь мне, — Кьяра уже снова улыбалась, — И потом, это он докурил последнюю пачку сигарет!

— Я все слышал, между прочим! — откликнулся Стив в раскрытое окно кухни.

Бедняга Стив. Он все еще надеялся, что хоть Гектор, хоть Кьяра будут сегодня ужинать.

Уютный домашний старый добрый Стив, который на самом деле куда заботливее родной бабушки, хоть и боится это показать.

Впрочем, в сравнении Гектор был не очень уверен, потому что бабушки у него не было вовсе — ни родной, ни хоть какой-нибудь.

003: Гнездо

В одной из комнат нашелся гардероб, полный старых вещей — вперемешку, мужских, женских и детских, словно здесь жила когда-то большая семья, а потом они спешно уехали, бросив все ненужные вещи почему-то именно в этом шкафу.

С первого взгляда стало ясно, что это — сундук с сокровищами, который здесь даже зарывать не стали — поставили на самое видное место, в самой просторной комнате, по утрам залитой солнечным светом.

Мальчикам было все равно, где она будет спать, и Кьяра устроилась именно здесь, будто боясь, что если на ночь оставить шкаф в одиночестве, вещи быстро поймут, что их покой нарушен, и сбегут куда-нибудь в лес, или, того хуже, утопятся в море, чтобы никому не достаться.

Ей было жаль все эти платья, костюмы и дурацкие яркие комбинезончики — в конце концов, они не заслужили, чтобы их вот так бросили непонятно где, на краю света, ни в чем не повинные, красивые, добротные вещи… Гнить и ждать, когда какие-нибудь чертовы туристы забудут затушить костер неподалеку от дома, и ветер поднимет пламя, и все сгорит. Конечно, вместе со шкафом…

Кьяре частенько лезли в голову довольно странные мысли — раньше ее это пугало, потом она перестала обращать внимание. Пожалуй, в чем-то ей помог Гектор — он был похож на нее этим странным, ненормально трепетным отношением к вещам. Он мог не выкидывать годами чашку с отбитой ручкой, потому что она ведь была не виновата, что от дрожи в пальцах он ее уронил, так разве можно отплатить ей за десять лет совместной жизни помойкой?..

Кьяра прекрасно понимала, почему Эстебан — не могла она звать его плебейским именем Стив, как бы он не просил, впрочем, признаться в том, что он для него слишком красивый, она не могла точно так же, еще чего, — так сильно бесится из-за истории с этим унитазом. Он не понимал, как вообще можно прикасаться к таким вещам, а, тем более, что можно всерьез относиться к ним, как, к примеру, брошенным котятам.

Она была уверена, что, найди Эстебан разоренное гнездо или там больного мышонка, он бы — тайком, конечно же — лечил его, кормил и выхаживал. Он любил всех этих маленьких живых существ, он ведь, черт возьми, даже птиц мог по голосу определять! И учил ее каким-то там названиям бабочек, пока они не рассорились из-за поездки…

Эстебан действительно чувствовал, когда дело касалось чего-то живого. Но понять, что для Гектора нет различия между вещами живыми и неживыми, он так и не смог…

Хотя Кьяра видела, что он пытается. Она видела, что он заботится о Гекторе по мере своих сил и понимания, но на самом деле этого было мало. Очень-очень, катастрофически мало.

И самое страшное, Эстебан это тоже понимал.

Но сейчас не нужно было думать о нем, или о Гекторе, или о том, что кто-то из них останется тут насовсем. Сейчас мальчики улеглись спать — в последнее время они стали ложиться очень рано. Гек, конечно, ничего не говорил, но было ясно, что он устает даже просто сидеть на этом несчастном крыльце, а Эстебан, видимо, пытался делать вид, что все нормально, и ложился в то же самое время.

Чтобы потом просыпаться в четыре утра и идти на берег плакать, думая, что все спят.

Гектор до моря пока так и не дошел. Да и Кьяра тоже — было то слишком холодно, то слишком ветрено, то слишком страшно...

Она бы и не знала, что Стив плакал, если б у него не была такая бледная кожа, и она не наткнулась бы тогда на него, сидящего на кухне.

Ох. Все-таки он, конечно же, Стив. И никуда от этого не денешься.

Впрочем, сейчас все это было неважно — была ночь, холодная, словно осень дома, туманная и страшная, а потому все занавески были задернуты наглухо, и Кьяра делала вид, что не слышит тысячи странных шорохов, скрипов и треска с улицы.

Была ночь, и все, что имело значение — это единственная в доме кровать, — мальчики спали в гамаках, — пахнущие почему-то листвой простыни, длинная извилистая трещина на белом потолке и, конечно же, шкаф.

Кьяра надеялась, что хотя бы завтра ей достанет смелости вытащить на свет божий все его богатства. Пока оставалось только предвкушать — и пытаться заснуть, думая о том, что же лежит в большой деревянной шкатулке, стоящей на его нижней полке.

Она закрыла глаза и даже начала погружаться в странный, беспокойный, душный сон, когда хлопнула входная дверь, — Стив снова ушел на берег.

004: Море

Не знаю, почему не сказал Гектору сразу, что дом я купил. Точнее, наоборот — знаю слишком хорошо. Он просто отказался бы ехать — сказал бы, как всегда, тихое и твердое «нет», заперся бы в комнате и больше никогда в жизни бы со мной не разговаривал.

Может, он был бы прав. А в результате мне пришлось его обманом сюда притащить — потому что он ведь до сих пор уверен, что рано или поздно мы вернемся, и он снова будет писать свои песни, и мы снова будем играть в нашей как будто бы группе…

Он был младше меня всего на год, и почему-то при этом умудрялся быть самым старым из моих знакомых детей…

— Эстебан!

Да заткнись ты уже. Иди сюда и поцелуй меня, что ли. Иначе я совершенно не представляю, для чего нужны вы, девушки, на берегу моря холодным летним вечером.

— Эстебан…

Она зашла в комнату без стука, но застыла на пороге — смешная в клетчатом свитере поверх длинной ночной рубашки, и в полосатых гольфах, которые связала сама — во время перерывов на работе, если ей верить.

У меня были причины ее ненавидеть; у меня не было причин ей не доверять. Удивительно все же.

Сейчас мне уже никак не поверить в то, что когда-то мы просто вставали по утрам, ходили на работу, ездили на другой конец города в гости к кому-нибудь, смотрели фильмы в кинотеатрах. Сейчас все это кажется настолько же призрачным и ненастоящим, насколько раньше казался берег моря и возможность начать день не с чашки кофе и сигареты, а с прогулки босиком по ледяному песку.

Мне кажется, на самом деле все это уже давным-давно кончилось. Я смотрел на Кьяру вчера вечером из окна, и она не казалась мне даже отдаленно похожей на живого человека.

И вот сегодня, здесь — не казалась вовсе. Бледная, с распущенными волосами, дрожащая от холода. Совсем непохожая на ту девицу, от которой меня отчаянно выворачивало последние несколько месяцев. Совсем другая.

Все-таки море делает человека беззащитным, кто бы что ни говорил.

Море нельзя пускать внутрь себя.

А я, черт подери, пустил, и теперь слишком четко и резко чувствовал разницу.

— Стив, прекрати, пожалуйста. Ты меня пугаешь.

Я даже не заметил, как она подошла и положила ладонь мне на затылок. Меня давным-давно никто не гладил по голове, если, может, только бабушка. Так это и было-то лет десять назад, не меньше…

Здравствуйте, меня зовут Стивен, я алкоголик, спускающий наследство умершего дяди, я приехал сюда потому, что я боюсь смотреть смерти в глаза…

— Стив. Пожалуйста. Не надо.

И она продолжала гладить меня по голове даже тогда, когда я попытался вырваться, отвернулся и, подтянув к себе коленки, заплакал так, как будто мне лет пять.

С веранды доносилось пение.

Гектор пел.

У него и, правда, был чертовски хороший голос. И даже слишком сильно, слишком близко шумевшее море не мешало его расслышать. Он пел что-то до боли знакомое, какую-то всем известную и даже, вроде бы, веселую песню. Но в сочетании с его низким голосом она звучала, как чертов реквием.

Я бы, наверное, так и плакал дальше, если бы эта сумасшедшая девица, в конце концов, все-таки не сделала то, что вечно делают героини фильмов, когда главный герой ударяется в буйную печаль.

Она меня поцеловала.

Правда, в щеку — этого было достаточно, чтобы снова ее возненавидеть.

— Эстебан, у меня в комнате потолок течет.

— Ну, так перебирайся в другую комнату.

Она хмыкнула, ткнула меня в плечо — и ушла. Дурацкие полосатые гольфы совсем сползли с коленок.

005: Атмосфера

Это было бессмысленно — с самого начала, вся эта поездка была так же бессмысленна, как и ее еженощное дежурство у шкафа. В конце концов, Кьяра позволила себе взять оттуда один свитер — в особенно холодную ночь, и тут же захлопнула дверцу, словно из старого помутневшего зеркала на ее внутренней стороне смотрела не она сама, а прежняя хозяйка.

Потолки теперь текли почти во всех комнатах — она приноровилась спать под звук разбивающихся капель; мальчики просто перевесили гамаки. Пол по всему дому был уставлен кастрюлями, чашками и банками, и вот удивительно — казалось, все трое, они даже среди ночи с закрытыми глазами могли бы пройти от кухни до крыльца так, чтобы ничего не задеть и не расплескать ни единой капли…

Дождь шел третий день подряд — все выходило ровно так, как предсказывал чертов прогноз погоды пару недель назад. Холодное пасмурное лето, затяжные ливни, шторм на море… Все это даже и не пыталось казаться чем-то хорошим — серые будни города они променяли на стального оттенка морскую тоску.

Эстебан до маяка так и не дошел — каждый раз находил какую-то причину, не переставая, впрочем, по утрам поносить последними словами свой разнесчастный гамак.

Гектор только улыбался — в последнее время он и смеяться перестал, и смотреть на это было уже даже не больно.

Кьяра давно не чувствовала себя такой равнодушной — даже когда работала в больнице, даже когда ругала себя за каждую невольно пущенную слезинку при виде умирающего ребенка, даже тогда она была все равно куда более чувствительной и эмоциональной. Ей все же хватало сил хотя бы заставлять себя думать о чем-то другом.

Теперь ей было все равно.

Эстебан потихоньку совсем расставался с рассудком — иных причин тому, что он с каждым днем плакал все чаще и чаще, прячась внутрь себя все сильнее и сильнее, — Кьяра не находила.

Они даже перестали ругаться, как раньше, — просто молча расходились по комнатам и делали вид, что не прислушиваются судорожно к дыханию друг друга.

Из всей их странной троицы самым спокойным был Гектор. Как будто он все давным-давно знал, понял и принял — в отличие от своих друзей.

Когда шел дождь, он часами сидел у входной двери, выставив босые ступни под бьющие с неба струи, курил трубку, которую нашел вместе с табаком в том же сарае, что и своего фаянсового приятеля, и смотрел на море.

Это было, пожалуй, самое удивительное — все чаще и все дольше Гек смотрел на море, Кьяра замечала это уже не в первый раз, — но почему-то пока он так и не отваживался до него дойти.

Просто смотрел на серый мокрый песок, на редкие сосны по обе стороны от дома — и на огромное, шумящее, пугающее Кьяру до слез море.

Ночью на него и вовсе было боязно взглянуть — она так и не поняла, почему Эстебан упорно уходил туда со своей слабостью, как он мог сидеть там, на берегу, один, совсем-совсем, под проливным дождем…

На самом деле они оба боялись — что она, что Стив… Они боялись того, что было, и того, что неизменно будет. Они отчаянно хотели навсегда остаться в этой серой бессмысленности настоящего, в последнем отрезке времени, который еще мог хоть что-то изменить.

Просто вот так пить чай на кухне, шепотом болтать ни о чем, рисовать на пыльных полках стеллажа или на запотевших стеклах выводить указательным пальцем имена друг друга.

Кьяра могла поклясться, что на надпись «Стив — идиот», оставленную на запотевшем зеркале в ванной, тот смотрел с наибольшей нежностью, какую вообще можно было вообразить на его лице.

Когда-то им казалось, что если срок будет известен, они смогут наполнить оставшееся время смыслом.

Вместо того они украли своего лучшего друга у всей вселенной и спрятались на берегу моря. Может быть, потому, что это было единственное место на свете, про которое никто с точностью не мог сказать — начало это или конец.

По дому плыл, смешиваясь с запахом отсыревшего дерева, аромат свежих блинчиков. Эстебан пытался забыть все то, чем занимался на работе последние полгода.

Может быть, ему следовало послать дядю к черту и не учится шесть лет на психолога. Повар из него получился куда лучше — и куда быстрее, за каких-то четыре дня.

006: Берег

На лестнице пахло сыростью — впрочем, этот запах Гектору был уже настолько привычен, что он и внимания-то не обратил. Луч фонарика плясал по стенам, винтовая лестница уходила вверх, и единственное, о чем Гектор сейчас жалел, так это о том, что Стива не было в комнате, когда он проснулся с мыслью о том, что либо они пойдут на маяк сейчас, либо вообще никогда до него не доберутся.

Кьяру он будить не стал — вечером она все-таки добралась до него с ножницами, и Гектор теперь отчаянно не хотел даже молчать вместе с ней, не то, что звать ночью на море человека, который так нещадно его обкорнал, даже согласия толком не спросив.

Ветер холодил непривычно оголившуюся шею, и через сотню метров, грустно оглянувшись на дом, Гектор пожалел, что не стащил из шкафа хотя бы шарф. Ну, или там куртку теплую.

В одной рубашке и тонком свитере он продрог насквозь.

Ливень вроде бы прекратился, но мелкая морось свирепствовала вместе с ветром — к самому маяку, как показалось Гектору, он пробирался сквозь настоящую бурю и уж точно не несколько минут, а пару часов, если не дней.

И вот теперь он оказался здесь, внутри, совершенно один, и сам не мог понять, почему раньше ему не приходило в голову, что самое лучшее, самое главное, самое замечательное во всей этой поездке ждало его именно тут, в старом, давно забытом маяке.

Лестница вилась все выше, Гектор поднимался дальше, минуя комнатку, овеянную мерзким запахом керосина — черт возьми, да ведь здесь даже фонарь не электрический! — пока не оказался на самом верху башни. Там, ради чего, собственно и строился сам маяк — в комнате с фонарем, обвитой целой цепочкой застекленных окошек.

В одном из простенков вместо окна была дверь — можно было бы выйти наружу, обойти башню кругом, посмотреть на море…

Море…

Нет, это уж слишком. Без Стива он туда не пойдет.

Внезапно решение прийти сюда в одиночестве перестало казаться Гектору таким уж прекрасным. Круглая комната, со всех сторон ограниченная стеклом, в ночи казавшимся лишь дымкой, отделявшей его от моря, словно становилась меньше с каждым выдохом.

Хватит, приятель. Это уже начинает походить на паранойю.

Но снова вдохнуть полной грудью он смог, только прижавшись спиной к двери, ведущей наружу, и почувствовав, что отвоевал себе хоть кусочек спокойного мира.

Минута, две, Гектору казалось, он сможет простоять так всю оставшуюся жизнь, застыв с закрытыми глазами между море и сушей, черт возьми, он даже здесь, наверху, почти что в небе умудрился найти берег…

Наверное, он слишком быстро почувствовал себя в безопасности. Наверное, он поддался. Наверное, все дело было в пробивавшемся сквозь невидимые щели и трещины шепоте моря. Шепоте, который сводил его с ума с той самой секунды, когда, выйдя из автобуса, он впервые его услышал — сквозь крики и ругань Кьяры и Стива, сквозь визг шин на дороге.

Гектор так и не понял, что случилось — может быть, от старости крепления просели, или он слишком сильно навалился на деревянную хлипкую дверцу, но в какой-то момент он вдруг почувствовал, что опоры за спиной больше нет, и повалился на лопатки под оглушительный, бьющий в самое сердце рев волн.

Ветер свистел в ушах, забираясь в внутрь старого маяка сквозь ощерившуюся щель между стеклянных глаз, и Гектору хотелось извиниться за то, что он пришел сюда, и нарушил на самом деле давно устоявшийся порядок и покой.

Открыть глаза он так и не смог себя заставить — а потому до лестницы полз, будто младенец, зажмурившись так сильно, как только мог, и натыкаясь по пути на разбросанные по полу обломки не то кирпичей, не то еще чего.

По лестнице вниз он едва ли не бежал — и остановился лишь тогда, когда снова почувствовал под ногами песок, а дверь на маяк хлопнула за спиной.

А потом… Гектор так и не смог понять, что произошло.

Может быть, он просто наконец увидел море по-настоящему. Словно в самый первый раз.

Как будто на мгновение потерял сознание, а очнулся совершенно другим человеком…

И да, Гектор многое отдал бы за то, чтобы сейчас стоять на крыльце, рядом со Стивом и Кьярой, и смотреть на себя со стороны.

На то, как он, будто совершеннейший сумасшедший, бежит навстречу очередной волне и с неописуемым детским восторгом ныряет в кажущуюся ледяной воду.

Собирался дождь.

У них все еще оставалось немного времени.

Как в той сказке про строгую няню — ровно до тех пор, пока не переменится ветер.

007: Чайка

— Зачем он забирался сюда?..

Кьяра сидела на полу, зажав в зубах трубку Гектора, и перебирала кончиками пальцев кисточки на своем шарфе. Сегодня она впервые оделась по погоде. Вчерашней.

Сегодня она впервые позволила себе открыть шкаф, вытащить из него вещи, разложить на кровати и долго рассматривать — каждый пиджак, рубашку, юбку, все, что было внутри.

В какой-то момент она даже поймала себя на том, что невольно представляет себе прежних хозяев дома, семейную пару с маленькой дочерью, они жили долго, но совсем несчастливо, может быть, он даже бил жену, или гулял, или у них очень сильно болел ребенок, и пока отец спивался, мать пыталась справиться со своим горем в одиночестве…

Может быть, их девочка даже сошла с ума.

Плакала вот здесь, в этой комнате, в потухшем сердце маяка, совсем другая, взрослая женщина, плакала, закрывшись от мужа и дочери, плакала и кидалась на стены — не более пяти минут в день, чтобы после, зашив в очередной раз порванную душу, спуститься вниз, вернуться в дом и приготовить ужин.

На той самой кухне, где Стив вот уже три часа как не гремел сковородками.

— Зачем он забирался сюда?..

Стив стоял, опершись о косяк двери, ведущей на лестницу — как раз напротив прохода в галерею. Грязные следы босых ног танцевали по полу только в одну сторону.

Впервые за неделю выдался солнечный день — вся комната была залита потоками света, тысячу раз отраженными от морских волн и плясавшими теперь в оконных стеклах, и казалось, что море вдруг решило вернуть маяку долг, и теперь потухший десяток лет назад фонарь запылал вновь.

Не изнутри.

Внутрь.

На море стоял штиль, и Стив никак не мог припомнить, был ли в его жизнь шторм страшнее, чем этот тихий, едва слышно голос волн, вовсе не бившихся о берег, а нежно накрывающих его с тем, чтобы мгновения спустя уйти. И вновь вернутся. И снова — уйти…

— Чтобы не чувствовать боли.

Они так и не поняли, кто на самом деле это сказал, — надеялись только, что им просто показалось.

Бессмысленная поездка, думала Кьяра вчера ночью. Бессмысленная жизнь, думал Стив, сидя в тысяче шагов от маяка — если идти по берегу, далеко-далеко, он ведь забрался на скалу, боясь, что Кьяра все же решится пойти за ним.

Может быть, ему стоило хоть раз позволить себе заплакать, лежа в гамаке, зарывшись лицом в подушку, зарыдать так, чтобы перебудить весь дом, всех птиц, весь лес, весь мир…

Черта с два.

Гектор всегда был один.

— Пойдем отсюда.

Кьяра не ответила — она все еще сосредоточенно перебирала кисточки шарфа, они чередовались — красные и черные, как и полоски на нем, — и тогда Стив просто подошел к ней и протянул ладонь.

На лестнице она заплакала, и Стив, наверное, первый раз в жизни подумал — Господи, помоги. На «какого черта» ему уже не хватило сил.

На солнце песок казался персиковым, или сливочным, или карамельным — сладким, будто сахар, мягким под ногами; они шли босиком, Кьяра несла сапоги будто ребенка, прижав к груди, Стив же связал шнурки и повесил кеды себе на шею.

Два маленьких потерянных ребенка, держась за руки, шли к дому, которого у них больше не было, несмотря на кипу бумаг, утверждавших, будто они являются его законными владельцами. Два незнакомых человека, связанных только кольцами на безымянных пальцах.

Осиротевшие родители, у которых никогда не было детей.

— Он мне рассказал однажды, как дурно пахло в палате.

— В последней больнице?

— Во всех, Эстебан. В каждой.

Крыльцо скрипело под шагами босых ног, и почему-то дом казался пустым из-за того, что больше нигде, ни в одной комнате не было слышно плеска воды.

Дожди кончились, ветер переменился.

— Знаешь, — Кьяра обернулась на пороге в свою комнату, — Мне только жаль, что он не успел…

Стив промолчал — она все равно почувствовала.

Он успел.

— Море и правда такое соленое, Стиви?..

— Я просто слишком долго плакал на берегу.

В большой деревянной шкатулке, которую Кьяра сняла с самой нижней полки шкафа, лежали морские ракушки, с десяток, и сложенный вдвое пожелтевший листок. Чернила на нем побледнели, и прочитать она так ничего и не смогла — только поняла по бледным неровным очертаниям, что писал, наверное, ребенок.

На подоконнике в кухне, на забытой Гектором тарелке все еще лежали два блинчика.

Ровные, поджаристые, самые лучшие из тех, что Стив испек за всю свою жизнь.

Они вовсе не заслуживали окончить свое и без того короткое существование в мусорном ведре.

Над морем кружили чайки.

Fin