Джон Маверик — Графоманы

Нет, не так. Новый день начинался предсказуемо и пошло. Кларк стоял у распахнутого окна и скучающим взглядом перелистывал приевшиеся до зевоты аляповатые детали пейзажа. Каменистый пляж, у самой воды обрывающийся узкой полоской горячего серебряного песка, небо, лоснящееся золотом, забрызганное прозрачно-бирюзовыми каплями солнца. Но это кто-то выдумал. Дикое и безвкусное сочетание цветов.

Кто-то встал раньше всех и выдумал: солнце и небо с малахитовыми прожилками облаков, и грубые камни на берегу, изъеденные ветром и разграфленные тонкими штрихами соляного инея. «Как тетрадки в клеточку,» — лениво удивился Кларк. Три бочкообразные пальмы у самой стены их с Луром дома. «Боже мой, пальмы! Еще вчера здесь были березы.»

— Уныло, да? — спросил тихо подошедший Лур.

— Ага, — Кларк со вздохом отвернулся.

От Лура его тошнило по утрам сильнее, чем от панорамы за окном.

— Вообще-то, мне больше нравится наоборот: солнце желтое, а небо синее, но я не смогу сейчас исправить, слишком сильный след. Разве что, берег...

По серому пляжу разползлись фиолетовые, голубые, красные пятна цветов. Зарябило в глазах, словно на голые камни кто-то выдавил из тюбика радугу.

— Да, так лучше, — согласился Кларк. — Свари-ка мне кофе.

Лур многое умел: одним ловким мазком оживить скучный пейзаж, приготовить завтрак, мягким уютом наполнить дом, сложить песню или рассказать историю. Умел улыбнуться, когда Кларк пытался шутить. Угадывать желания и исполнять их с расторопностью сказочного джина.

Но при всех достоинствах у Лура был один — главный — недостаток: от него невозможно было избавиться. Что только не делал Кларк: гнал его, оскорблял, вышвыривал, как щенка, на улицу, запирал от него дверь. Просил оставить в покое, и по-хорошему просил и по-плохому. Бесполезно. Лур умел проходить сквозь закрытые двери. Ничего не требовал, но всегда находился рядом. И Кларк смирился, хотя и не понимал причины его настойчивости. Связывало ли их что-то из прошлого? Может быть... Ведь и они когда-то плыли в потоке времени, влюблялись, ошибались, учились. До тех пор, пока не застряли — в наказание или в награду? — в таком месте, откуда не выбраться, да и надо ли?

Кларк считал, что не надо, не оттого, что Безвременье ему нравилось, а потому, что не видел смысла менять одну иллюзию на другую.

Пальмы или березы... не появится ли завтра на их месте маяк? Качели? Вышка для прыжков с парашютом? Возникает ощущение, будто вокруг тебя что-то происходит, хотя на самом деле не происходит ничего. Реальность аморфно-статична, в ней нет событий, а есть лишь вероятностные всплески. Разум тасует миражи, точно гигантскую карточную колоду. От этого в мире не становится больше настоящих вещей, но создается видимость движения.

Кларка подобный расклад устраивал, Лура — нет. Чудак, мечтатель. Ничтожный графоман. Большую часть дня — хотя день, конечно, такая же условность, как и все прочее — он сидел за письменным столом и кропал свою бесконечную рукопись. Вычеркивал, правил, вымарывал целые абзацы и главы, изводил кучу бумаги... потом носил в редакцию и каждый раз возвращался ни с чем.

Кларк знал, что Лур пишет о нем, но только посмеивался над жалкими мечтами горе-сочинителя. Издевался над его упрямством, над отчаянной неспособностью понять и принять очевидное. Никогда он, Кларк, не согласится стать героем чужого романа. Уж если жить, то своей жизнью, а не кем-то навязанной.

Он улыбнулся бирюзовому солнцу и закрыл глаза. Исчезли ярко-вычурные краски, сразу сделалось тепло и приятно. Безвременье пахло морской солью, йодом, кофе и свежеподжаренным хлебом. И еще чем-то неуловимым, причудливым, как слово давно забытого языка.

За завтраком Лур был задумчив и сосредоточен. Разливал кофе по чашкам, подавал на стол гренки, йогурт, фрукты... но сам почти ничего не ел. Два раза уронил кухонный нож на пол.

— Пойдешь в редакцию? — насмешливо поинтересовался Кларк.

— Да, я вчера закончил переделывать, — сдержанно ответил Лур. — Попробую. Вдруг на этот раз получилось хорошо?

— Ну-ну, — усмехнулся Кларк. Он с удовольствием запустил бы в друга чем-нибудь тяжелым, но не хотелось омрачать завтрак банальной истерикой.

— Мне Главный Редактор намекнул, что если я немного поправлю эпилог... и еще завязку... так, чтобы сразу ввести читателя в курс дела... потому что в тексте не хватает динамики, — Лур лихорадочно шарил глазами по столу. — Я, пожалуй, не голоден. Ты ешь, я скоро вернусь.

Кларк презирал графоманов. Даже больше, чем самозванных художников, своими блудливыми мыслями рисующих то изумрудные звезды на розовом небе, то ледяные дворцы посреди городской площади, то разлапистые сосны с золотыми яблоками, то ржавые танки на морском берегу. От живописцев хоть какой-то прок: они делают мир интереснее и ярче. Во что превратилась бы действительность, если бы ее постоянно не расцвечивали люди? Иногда Кларку становилось любопытно, но выяснить не было никакой возможности.

Повсюду, точно мягкие плюшевые бабочки, порхали мыслеформы, садились на деревья, на крыши домов, на фонарные столбы, окутывая их и преображая. Лур шел вдоль моря, прижимая к груди драгоценную рукопись и увязая по щиколотку в серебряном песке. Солнце плавилось голубой свечой, его шустрые блики вплетались в зеленые волны, как пряди дождя в листопад. Море было похоже на время, такое же своенравное и живое. Внушающее благоговейный страх, но не тем, что таило в себе опасность, а своей отдельностью и непокорностью человеческому воображению. Оно — единственное — не менялось от прикосновения взглядов, его невозможно было выдумать, переделать или подчинить.

Иногда запертые в Безвременьи люди говорили: «А что если это море придумало нас?» Могло ли оно быть богом, не тем, которого изображают на иконах и которому бьют поклоны в церквях, а неразумным богом, богом-стихией? Морю не нужно наше поклонение, оно не судит наши поступки, но Лур все равно молился ему.

«Пожалуйста, сделай так, чтобы рукопись взяли, — шептал он, бредя по сверкающей отмели, у пенистой кромки воды. — И чтобы Кларк согласился. О, море, я хочу любить! По-настоящему, чтобы сердце болело. Пожалуйста...»

Здание редакции Лур узнал сразу. Оно — хоть и отращивало каждый раз новые щупальца улиц, окружало себя то веселенькими треугольными домами, похожими на яркие пакетики из-под молока, то длинными гусеницами бараков; рядилось то в металл, то в пластик, то в цветные витражи — все равно оставалось самым огромным и внушительным.

Но, сколь изменчивым оно было снаружи, столь же неизменным внутри. Теплый, сонно жужжащий полумрак, зеленые ковры с жестким ворсом на лестницах и зеленые гобелены на стенах. Входящий словно нырнял в мутное озеро с цветущей водой.

В приемной перед кабинетом Главного Редактора никого не было, но Лур покорно вытянул из прорези в стене номерок — 121, значит, перед ним 120 человек. Опустился на стул и взял с низенького столика вдоль и поперек зачитанный журнал. Ожидание в Безвременьи могло длиться сколь угодно долго, иногда оно заканчивалось сразу, а бывало, что растягивалось на целую вечность. Все зависело от Главного Редактора, он один знал, кто и сколько должен ждать. Он знал каждого посетителя по имени, все его страхи, надежды, маленькие постыдные комплексы и ревниво взлелеянные мечты. Не смеялся над ними, как Кларк, а просто — знал.

— Лур Олемрик, — позвал из-за слегка приоткрывшейся двери бесстрастный голос, и Лур вскочил. Кинулся в кабинет и чуть не столкнулся с зеленоглазым Помощником, который тут же вежливо посторонился, пропуская его вперед.

Сам Главный Редактор восседал за столом, гнущимся от наваленных в беспорядке бумаг, и Лур понял, что 120 авторов уже побывали тут до него.

— Итак, господин Олемрик?

— Вот, я все переписал, — запинаясь проговорил Лур и подал Редактору рукопись.

Но тот не стал читать. Ему достаточно было заглянуть Луру в глаза, испуганные, но честные, как серо-голубая речная муть, наивно подсвеченная зелеными паутинками солнца.

— Ничего вы не переписали, Олемрик. Те же самые ошибки. Я предупреждал вас, что ничего больше не буду объяснять? — и легким взмахом руки Главный Редактор отправил рукопись Лура в мусорную корзину. — Все, идите.

— Всего хорошего, — улыбнулся Помощник.

Они оба смотрели Луру вслед, а потом вместе прислушивались к затихающим шагам в коридоре.

— Бездари, — сказал Главный Редактор. — Графоманы. Ни в ком ни капли таланта. Закидали меня макулатурой, и из этой дряни я обязан что-то выбирать. Лучшее из худшего, — он медленно сгребал измаранные неровными почерками листы в большую кучу. — Вот, не угодно ли, некий Йорк. Какой подарок себе запланировал на тридцатилетие. От него уйдет жена, смертельно заболеет ребенок, мать разобьет паралич. Потом его уволят с работы — и все в один год. Как он собирается это пережить? Наложит на себя руки и снова попадет к нам. Но я его повесть утвердил, сам сочинил, сам пусть и расхлебывает.

— Но Олемрик неплохо пишет, — возразил Помощник. — За что ты его так?

— Олемрик — такой же графоман, как и остальные. Сотый раз приносит одну и ту же рукопись. И что он вцепился в этого Кларка? Не понимает простой вещи: нельзя заставить человека жить. — Главный Редактор зачерпнул со стола полную горсть исписанных листков, подошел к окну и выпустил их, точно стаю голубей, в яркую пустоту. С неба бледно-сиреневыми хлопьями падал кем-то придуманный снег.— Графоманы. Ни одной цельной мысли или приличного сюжета, сплошная грязь, кровь и сопли.

Внизу, на ступенях соседнего здания сидел Лур и плакал. Он чувствовал себя ненастоящим, и боль его была ненастоящая. Пепельно-серое солнце ласково серебрило его поникшие крылья, дробилось на тусклые жемчужины и распрыгивалось по мокрому асфальту.

Но крылья Лура были невидимы для всех, кроме Главного Редактора, даже сам Лур о них не догадывался. А если бы догадался — смог бы летать, не зря ведь человек рождается крылатым.

Главный Редактор вздохнул, провожая взглядом танцующие на ветру рукописи.

— Почему никто из них не понимает, чего я хочу?

— А чего ты от них хочешь? — спросил Помощник.

Над городом тихо скользили и оседали в акварельную слякоть наши бездарно написанные судьбы.

© Copyright: Джон Маверик, 2009