Наташа Северная — Мыло

Многие люди проходят музеи за полчаса. Я их называю случайными прохожими. Зашли и вышли, так ничего не увидев, не поняв, не почувствовав, лишь для того, чтобы где-то в сознании поставить для себя галочку: «здесь я побывал». Вы резонно заметите, что музей очень похожи друг на друга. Везде одни и те же зубила, топоры, мечи, часы, посуда, домашняя утварь. Да, вещи похожие, но ведь у нас одна история на всех. Но это только кажется, что топор, которому пять тысяч лет, один и тот же что в Москве, что в Симферополе. Ан нет, его делали разные мастера, пользовались им разные люди: одним, быть может, совершили убийство, а другим — рубили деревья. В каждом музее есть своя изюминка, есть нечто настолько особенное, что навсегда впечатывается в память (даже нищета музея — и та способна поразить). Есть свой почерк, свое неповторимое, в данном случае — «симферопольское» — представление истории. Мы не просто переходим из зала в зал: мы переходим из эпохи в эпоху, из века в век, из старой жизни — в новую, из дальних рубежей истории — к современности.

В небольшой комнате лежат бивни мамонта, челюсти и зубы ископаемых животных, которые про этот мир знают гораздо больше, чем я, просто потому, что они были ближе к его началу. За двадцать минут передо мной проносятся миллионы лет! Пытаюсь осознать, понять, прочувствовать, представить — этому бивню 100 миллионов лет!? Как такое огромное число, такой непостижимый срок уложить в своей голове! Или человеческий скелет. Кто вам сказал, что это скелет? Это же человек! Только живший двадцать пять тысяч лет назад. И, в отличие от меня, он был ближе к истокам мира и гармонии, а я — ближе к его концу, разрушению, катастрофе. Он, как и я, был осью своей планеты. Потому что отсчет жизни мы ведем с самих себя и все соизмеряем и сравниваем только с собой. И другого понимаем только тогда, когда начинаем понимать себя. Ни секундой позже и ни секундой раньше.

Я иду дальше.

Маленькие залы с высокими потолками, — какие эпохи и века они вмещают в себя! А сколько людей, судеб!

А ведь не у каждого есть судьба, зато каждому дается жизнь. Бери и делай с ней, что хочешь!

Музей — это огромное вместилище мертвецов: ведь у всех вещей, у картин, посуды, одежды когда-то были хозяева. А теперь они — ничьи, с безликими инвентарными номерами. Как узнать, кто был их хозяин, с судьбой или случайный человек? Ведь вон, сколько случайных шатается по музеям! Разве мало их в жизни? А фотографии… О-о-о, это отдельный рассказ. Всего лишь миг, яркая вспышка и кусочек твоей личной истории навсегда запечатлен. Фото со временем пожелтеет, покорежится, но всегда найдется тот, кто разглядит, рассмотрит, угадает, прочувствует. Для меня музей — машина времени. В таких эпохах можно побывать, столького насмотреться, о стольком передумать! Многочасовые вояжи во времени даются нелегко. Эмоции, мысли, переживания... Мне нравится выходить из музея потрясенной, ошарашенной, удивленной. И мир, который я оставила несколько часов назад, тоже начинает меняться — медленно, подспудно, неотвратимо, словно сдвинулся с места некий ледник.

Уже на выходе из музея я заметила небольшой стенд, как потом оказалось, приуроченный к 9 мая. Скажу честно, я так устала, что поначалу отмахнулась от него. Боковым зрением успела ухватить слово «фашизм». Облегченно вздохнув, предвкушая свежий ветер и меню в кафе, я поставила ногу на ступеньку…и…

Стоп!

Ну, что еще такое?

Нехотя вернулась к стенду. Что же необычного заметило мое сознание, заставив меня вернуться? Стенд, как стенд. Фотографии, фашисты, надписи… Что? Производство мыла? Из чего? Из человеческого жира?!

Такого я еще никогда не видела. Да и сложно было предположить, что процесс изготовления мыла из человеческого жира можно так наглядно и доступно представить.

Мыло… Вот оно… Бело-желтый кусок, только из человеческого жира и жизней.

Я вижу лица людей. Изможденные лица за колючей проволокой. Точнее это уже не лица: пустые запавшие глаза, съеденные голодом черты лица. Там нет больше личностей, у всех одна судьба. Они все на одно лицо — заключенные концлагеря. Каждому из них присвоен личный номер, как и музейным экспонатам. Этот номер стирает не только имя и фамилию — он стирает все, что отличает человека от биологического материала.

Вот дети за проволокой. В их глазах фотовспышка высвечивает слабый интерес. Новое всегда интересно: новый фотоаппарат, новый человек. Такой сытый, умытый, хорошо одетый дядя — фотограф. У каждого концлагеря есть свой архив. Это сейчас мы воспринимаем страшные фотографии, как хронику ужаса. А ведь тогда цель была иная — запечатлеть процесс изменения «биологического материала» и полученные от него результаты. Кто-то шел на опыты, кто-то в печь, а кто и на мыло. Все это надо было сфотографировать и ничего не упустить. Дядя — фотограф с задачей справился успешно.

Газовая камера. Серые неприметные стены. А внутри…

Что, казалось бы, можно взять с человека, у которого от всей его прошлой жизни остались обтянутые высохшей кожей кости? Но…

Возле открытых дверей газовой камеры — тела.

Сотни тел.

У кого-то открыты глаза, у кого-то рот…

Рядом улыбающийся заключенный. Он рад. Рад ответственной работе, рад тому, что лично его в газовой камере не было. А работа у него и впрямь серьезная. Осмотреть каждое тело, не пропустить ни одного золотого зуба. Зубы на переплавку, трупы в отдельное место.

Следующий снимок — натюрморт. Крупным планом — пустое ведро, а за ним куча-мала из мертвых тел. Мужчины, женщины, дети — все вперемешку. И вновь наш знакомый улыбающийся заключенный. Ну, вообщем, все понятно.

Затем тела разделывают, соскабливают жир.

Последнее фото. Тела лежат вповалку, их уже немного. Жир переливается через край ведра, медленно сползает на землю. Нет, это не жир, это сползает и пытается спастись чья-то жизнь. Это судьбы людей: измученных, обездоленных, преданных, одиноких. Нацизм нашел им применение. Казалось бы, голодные, кости да кожа, без гроша за душой — и отобрать то уже нечего. А оказывается есть что. Жир. Это мыло, качественное и дешевое, поставлялось в армию. Голубоглазые солдаты арийской расы смывали с себя грязь и кровь мылом, в куске которого были десятки жизней. Как бы кощунственно это ни звучало, но с экономической точки зрения нацизм — удачный бизнес-проект. Каждый человек был переведен в экономическую единицу, за каждой жизнью и судьбой стоял экономический проект, точные расчеты и цифры.

Я возвращаюсь к первой фотографии. Всматриваюсь в эти пустые глаза, в них — бездна и ужас. Ловлю себя на мысли, что про себя я глупо улыбаюсь — так же глупо, как тот заключенный. Во мне глупая радость от того, что в том железном ведре нет моего жира и мыла из меня никто не сделал. И вообще: как хорошо, что эта война была давно и без меня.

Без меня…

Зачем же я себя обманываю? Я, следствие этой войны. Какая-то часть моего тела, моего гена будет всегда принадлежать этой войне. Этому ужасу, этим концлагерям и мылу. Я тоже часть биологического материала.

Я смотрю в пустые глаза пока еще живого человека. В глаза человека, который не знает, что через пять фотографий он станет куском мыла, и вижу своего деда. Голодный, кожа да кости, без имени и фамилии. Жизнь его — это четыре стороны света, обнесенные колючей проволокой. Он так и не успел рассказать мне о своей беде, о своем горе, когда тебя-человека превращают в тебя-животное. Ему повезло: он не стал куском мыла. Он совершил невозможное — выжил. Выжил, чтобы из немецкого концлагеря перейти в советский. Его сердце остановилось, когда мне было семь лет. Я до сих пор спрашиваю себя, какой была бы моя жизнь, доживи он до глубокой старости. Так что эта война и мою судьбу поцарапала.

Я отхожу от этих фотографий, от ужаса и отчаяния. Ловлю на себе странный взгляд вахтера. Понимаю, что с моим лицом сейчас, что-то не так, что я какая-то странная. Плевать…

Кто бы мог подумать, что самое главное в этом музее находится на стенде, который стоит в коридоре возле дверей. И нашли же куда поставить…

Правильно поставили. Слишком давно все это было, теперь надо носом тыкать. Пока я рассматривала фотографии, мимо стенда прошло три человека и, ни один не обратил внимания, не подошел. Да и я готова была пройти мимо… В какую клоаку мы опять попадем? Какую войну себе еще придумаем?

Я закрываю за собой дверь. Шум улицы накрывает с головой, мелькают десятки лиц прохожих. У меня нет права осуждать их за безразличие. Да и что такое безразличие? Жить, не различая плохое от доброго? Все когда-нибудь повторится. Это только кажется, что прошлое в прошлом. Будущее определяется именно прошлым. Кто знает, быть может, мне или этим случайным прохожим еще предстоит стать куском мыла? Ведь не всегда человек способен удержать судьбу в своих руках. Иногда она выпадает и, словно хрусталь, разбивается на сотни осколков.