Джон Маверик — Другой

День был солнечный и какой-то пустой, а город — незнакомый. Хизкия никогда не бывал здесь прежде; впрочем, это не имело большого значения — все города на Сдоме одинаковы. Та же крикливо и жалко разодетая толпа, те же прямые, как стрелы, залитые беспощадным белым светом улицы, те же дома, с неуловимой неправильностью очертаний, такие, что если запрокинуть голову и долго-долго на них смотреть, то начинает слегка тошнить, как от езды по кругу. Те же люди со странными равнодушными улыбками и отчаянием в глазах.

На перекрестке Хизкия увидел Йоэля и остановился. Впервые он видел его после этих страшных шести месяцев.

Йоэль стоял возле серой стены дома, в черном шейтле, накинутом на плечи, опустив голову. Шейтл его не был порван. Солнце, дробясь в мелких лужах на асфальте, бросало острый режущий свет ему в глаза. Должно быть, это было больно, но Йоэль стоял, не двигаясь. Чувствуя в горле неприятный ком, Хизкия пересек улицу и подошел к нему.

— Йоэль!

— Меня зовут Ахер.

Он поднял на Хизкию мутный, будто бы затуманенный взгляд своих темных глаз. Это было действие машкиаха. Хизкия помнил эти глаза другими. Ясными, прозрачно-зелеными, как переменчивое море в теплый летний день на мелководье — он так любил их когда-то. Он знал, что им больше уже никогда не стать такими.

В остальном же Йоэль почти не изменился (Хизкии было так страшно видеть его чужой взгляд, что он не мог ни на что толком обратить внимание). Может, он немного похудел и побледнел. Казалось, что он погружен в раздумье, хотя вряд ли он о чём-то думал. Хизкия понятия не имел, какие мысли могут быть у Ахера. Наверное, мимолетные и исчезающие, как тени на горизонте, такие же мелкие, как эти высыхающие лужицы на раскаленном асфальте улиц. Однодневка, без прошлого и будущего, обреченный жить только сегодняшним днем. Как будто в очень узком временном туннеле; идешь по бесконечной черной прямой, вдоль не отражающих света гладких стен, а спереди и сзади от тебя — темнота.

Самой большой ценностью на Сдоме считалась человеческая жизнь. Самым страшным деянием — убийство (или покушение на убийство — большой разницы тут не было; тот, кто однажды решился на подобную попытку — пусть неудачную — решится на нее и в другой раз). Но даже у преступников не отнимали жизнь.

Им делали инъекцию машкиаха, давали имя Ахер и выбрасывали на улицу. От машкиаха необратимо нарушалась структура мозга и пропадала память. Они сохраняли лишь простейшие необходимые навыки, но — ни лиц, ни имён, ни событий... Считалось, что в таком состоянии они не опасны; они, разумеется, и не были опасны. Их заставляли носить на плечах черный шейтл (целый — если жертва оставалась жива; порванный — если убийство было совершено); ими мог пользоваться каждый, кто хотел и как хотел; их не принято было жалеть. Их называли Ахерами, чтобы отделить от себя. Нормальный, здоровый человек не способен на убийство, а только извращенец — Другой. А может быть, хотели показать, что эти люди уже не те, какими были раньше, и не представляют больше ни для кого угрозы... Хизкия тронул Йоэля за плечо, осторожно, как будто боялся обжечься — не об него, а о шейтл.

— Йоэль, — он сам не узнал своего голоса, — я хочу тебя кое о чём спросить.

Ахер смотрел не на него, а куда-то в сторону равнодушно-рассеянным взглядом.

— Не теряйте времени. Я ничего не помню.

Хизкия до крови кусал себе губы, почти не чувствуя боли. Ушло бы куда-нибудь это проклятое солнце! Казалось, на него начинают оборачиваться прохожие (разговаривает с Ахером!) — надо было поскорее куда-нибудь уходить, а не стоять здесь. Так можно было нарваться на неприятности.

— Пошли, — бросил он гораздо более грубо, чем ему хотелось бы.

Ни слова не говоря, Ахер повернулся и последовал за ним, зачем-то оглядываясь назад. Как будто хотел задержать в памяти тот перекресток, где только что стоял. Хизкии стало стыдно за свою невольную грубость.

— Мы идем в гостиницу, где я остановился, — сказал он, словно извиняясь. — Там мы можем спокойно поговорить.

Ахер ничего не ответил — ему было всё равно.

Войдя вслед за Хизкией в его номер, Йоэль остановился у двери, прислонившись спиной к косяку; он ждал. Во всех его движениях и позах была какая-то обреченность и отстраненность в то же время, как будто он жил где-то вне этого шумного, залитого солнцем мира, где-то за его пределами, выключенный из неистового потока его суеты и радости. Хизкия опустился на кровать. Ему хотелось плакать — должно быть, от возбуждения.

— Я так долго искал тебя, Йоэль! Я не знал, в какой город тебя забросили.

Ахеров всегда увозили в другой город, туда, где их никто не знал. Вероятно, это было актом милосердия как по отношению к ним (это ограждало их от чьей бы то ни было мести), так и по отношению к близким их жертв. Что-то промелькнуло в глазах Йоэля, где-то в самой глубине замутненных расширенных зрачков: смутный проблеск темной угасающей молнии.

— Я голоден. Вы не дадите мне чего-нибудь поесть? — попросил он слабым, робким голосом, видимо, совсем не рассчитывая на успех.

Можно было спуститься вниз, в ресторан, и взять там обед, но Хизкии не хотелось никуда идти, не хотелось видеть других людей, разговаривать с ними. Кроме того, ему было почему-то страшно оставлять Йоэля одного, в пустой комнате. Он достал то, что у него было: несколько кукурузных лепешек и бутылку виноградного сока, которую он открыл о спинку кровати. Йоэль присел к столу и принялся за еду. Он ел медленно (это была его обычная манера), осторожно отламывая кусочки лепешки своими аристократически тонкими пальцами и сжимая стакан с соком с такой силой, как будто хотел раздавить его. Они, его пальцы, словно жили своей самостоятельной жизнью, не зависимой от сознания, с художественной точностью повторяя заученные за двадцать семь лет движения.

— Ну неужели ты совсем не помнишь меня, Йоэль? — с тоской спросил Хизкия. — Не помнишь, как мы любили друг друга?

Ахер молчал, не поднимая глаз от стола, продолжая механически разламывать лепешку. Видимо, вопрос показался ему риторическим.

— Тебе плохо, Йоэль?

Но тот чуть заметно покачал головой:

— Не знаю. Вряд ли это подходящее слово. Просто... как-то странно. За мной как будто всё время следует черный туман, похищая у меня день за днем; я с трудом и очень смутно могу вспомнить то, что было вчера. Да нет, я уже к вечеру начинаю забывать то, что было утром... — он говорил медленно, как будто вслушиваясь во что-то неслышимое; может быть, он забывал слова, которые произносил, и ему приходилось делать над собой усилие, чтобы не сбиться. — Иногда так хочется хоть что-нибудь запомнить... Но туман не отстает от меня ни на шаг, и его невозможно рассеять. Он — как матовое стекло: вроде бы за ним что-то есть, но что — не видно, — он поставил стакан и одной рукой слегка коснулся лба (как будто это могло ему помочь!). — Мысли ускользают, и я не успеваю их высказать. То, что произнесено, остается дольше... но тоже ненадолго. Да, я забыл: вы назвали мне свое имя?

— Хизкия...

Йоэль облокотился на спинку стула, знакомым до боли движением откинул волосы со лба (его щеки слегка порозовели от еды) и стал почти прежним... Вот только взгляд...

— Хизкия, расскажи мне, как это было у нас, — попросил он тихо.

Хизкия не мог больше сдерживаться, он встал (и заставил Йоэля встать), привлек его к себе, отчаянно, судорожно обнимая.

— Конечно. Конечно, я расскажу тебе всё. Только закрой глаза.

Ресницы Ахера дрогнули и опустились, скрывая последние следы ужасного преображения. Как будто не было этих страшных шести месяцев, а просто им обоим приснился кошмарный сон, а сейчас они проснулись, и ничего не случилось, и можно продолжать жить как раньше. Хизкия глубоко вздохнул и стал раздевать Йоэля, не торопясь, сдерживая свое возбуждение. Ему вдруг захотелось, чтобы всё это продолжалось бесконечно долго. Нет, Йоэль не помнил Хизкию, но тело его помнило прикосновения его рук, и (как когда-то!) каждой своей клеточкой откликалось на них. Оно продолжало любить его — Хизкия мог бы поклясться в этом. Его губы помнили его поцелуи и жадно, отчаянно жадно раскрывались навстречу им.

Это странное счастье — снова обладать друг другом после стольких дней боли и забвения. Оно, как прилив, нахлынуло на Хизкию, и он отдался, покорился его теплым, горьковато-соленым волнам, позволил себе раствориться в них и забыть обо всём. Это был не тот черный туман, о котором говорил Йоэль, а ласковая морская вода, в которой исчезают все чувства, кроме радости и единства с бесконечным и прекрасным миром, стихией, которую невозможно понять и постичь разумом и с которой можно только слиться.

Как когда-то они лежали на пляже, на обжигающе-белом песке, рядом друг с другом; и осторожные, ласковые волны набегали на них, на долгие мгновения накрывая их с головой соленой и белой, как облетевшие лепестки акации, морской пеной, и раскаленное небо плавилось над ними, стекая на землю прозрачными ярко-синими бликами; и Хизкии казалось, что тела их медленно и незаметно изменяются, вытягиваются, обращаясь в рыбьи, и вот сейчас, с новой волной, они оба вильнут плавниками и уплывут в море. Нет, кажется, это Йоэль придумал и сказал ему; ему всегда приходили в голову такие странные вещи.

Сколько это продолжалось, их единение — вечность, несколько минут, одно мгновение? Йоэль открыл глаза.

Снова вернулась боль, отпустившая на миг, и странная горечь во рту, смешанная с неприятным привкусом крови — вкус, преследовавший его с того дня, когда увели Йоэля.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил он шепотом.

Йоэль слегка улыбнулся в ответ; улыбка получилась и счастливая, и жалкая в то же время.

— Хорошо. Только болят почки, — пожаловался он. — Кажется, меня кто-то избил вчера, только не помню, кто. Иногда это не так уж и плохо — забывать. Меньше неприятных воспоминаний, — добавил он всё с той же странной улыбкой.

Хизкия закусил губу и ничего не ответил.

Они лежали рядом на слишком узкой для двоих кровати, но Хизкии казалось, что между ними незримо присутствует кто-то третий, что-то чужое, чуждое, невидимое для глаза, но мешающее им остаться наедине. Так, как это было раньше. Йоэль приподнялся на локте и другой рукой осторожно коснулся его плеча. Его прикосновение было легким, почти неощутимым.

— Хизкия, за что меня наказали?

Хизкия опустил взгляд: ему было тяжело смотреть в эти темные и нечеткие, неестественно расширенные зрачки; они словно гипнотизировали его.

— Стоит ли говорить об этом?

Йоэль чуть заметно пожал плечами,

— Какая разница? Я всё равно забуду. Но сейчас я хочу знать.

Хизкия молчал, разглядывая узор на подушке: тонкие и хрупкие, безжизненно-хрупкие бледно-зеленые ростки на резко-белом фоне тянутся к несуществующему солнцу.

— Очевидно, я пытался кого-то убить? Зачем? Как странно... Но он остался жив, иначе мой шейтл был бы разорван...

Это Ахеры, как правило, знали. Очевидно, подобная информация входила в свод тех немногих правил и предписаний, которые висели на стенах в их убогих комнатках, в приютах, где они ночевали.

— Нет, Йоэль, — произнес, наконец, Хизкия. — Я знаю, что ты не хотел и не собирался его убивать. Ты был в отчаянии, ты просто обезумел от ревности. Тебе казалось, что я влюбился в Менахема и собираюсь тебя бросить.

— Это была правда?

Хизкия с трудом, горько усмехнулся и покачал головой:

— Нет... Если бы это была правда! Может, я и был влюблен в него тогда; но по-настоящему я любил только тебя, Йоэль. Ты понимаешь меня?

Йоэль серьезно кивнул:

— Я пытаюсь понять.

— Попытайся, пожалуйста!.. — в отчаянии прошептал Хизкия. — Это я виноват в том, что произошло с тобой... с нами... Что я не смог объяснить тебе... хотя и старался. Но ты не поверил. А теперь все объяснения уже слишком запоздали...

Йоэль снова кивнул, соглашаясь.

— Я был поклонником его таланта, — продолжал рассказывать Хизкия. — Все, кто когда-либо встречались с Менахемом, становились его поклонниками. Искали свидания с ним, дарили ему цветы, ловили каждый его взгляд, каждое движение. Но это не любовь... Так, массовый самообман, гипноз...

— Кем он был? — поинтересовался Йоэль. — Артистом? Художником? Писателем?

— Кто? Менахем? Он был певцом, причем весьма посредственным. У него неплохой голос, красивый, грустный... Но таких голосов довольно много. А песни — он, как правило, сочиняет их сам — самые обыкновенные, чтобы не сказать примитивные. Что же касается музыки... — Хизкия пожал плечами.

— Ты был поклонником посредственного певца. — сказал Йоэль, и в его голосе не прозвучало ни вопроса, ни удивления.

— Нет, ты не понял. У него, у Менахема, был (впрочем, почему был?) удивительный талант — талант жить. Он слагал свою жизнь, как песню; каждый его жест, каждый взгляд, его улыбка — всё это было как песня. И эти песни — да, они были гениальны. Это не просто красота — красивых людей немало; нет, это что-то совсем другое. И это что-то (какая-то внутренняя красота, я сказал бы) так явно сквозило во всех его движениях, в его походке, во всех его манерах, было так заметно, что казалось, будто от него исходят свет и тепло. А люди — они как бабочки, они всегда летят на свет...

— Я рад, что он остался в живых, — задумчиво сказал Йоэль, садясь на кровати и прислонившись спиной к стене (когда-то это была его любимая поза; наверное, так было и теперь: слепая, механическая память мышц...).

— Я тоже, — отозвался Хизкия. — Но я делаю всё возможное, чтобы избежать встреч с ним, даже случайных. Мне больно видеть его. Если бы ты знал, Йоэль, как мне больно! Я так люблю тебя...

— Даже теперь? Даже... такого?

— Любого! — ответил Хизкия.

Он почувствовал, что к глазам подступили слезы; еще мгновение, и они неудержимо потекли по щекам, обжигая кожу, как кислота. Раньше бы он никогда не позволил себе плакать в присутствии Йоэля — он всегда хотел казаться сильным; но теперь... какое это могло иметь значение?

— Послушай, Йоэль, — снова заговорил он прерывающимся голосом, — я заберу тебя отсюда. Мы убежим куда-нибудь далеко, где нас никто не найдет, и будем жить вместе, всегда вместе — ты понимаешь?.. Всё равно я не могу без тебя... и ты не можешь, хотя ты и не знаешь об этом...

Йоэль вдруг встрепенулся и схватил его руку. Его тонкие пальцы были сухими и горячими, и Хизкия снова поразился их странной хрупкой силе; темные — внезапно заблестевшие, но не просветлевшие — глаза искали его взгляд.

— Правда? Ты действительно возьмешь меня с собой? Может быть, меня еще можно вылечить?.. Пусть не до конца, но хоть что-нибудь сделать? Чтобы немножечко отогнать назад этот туман...

Хизкия судорожно сглотнул и опустил глаза. Вылечить Ахера было невозможно.

Он попытался представить, на что будет похожа их жизнь. Они с Йоэлем поселятся где-нибудь в глуши, в каком-нибудь далеком заброшенном местечке — за городом, лучше всего в лесу. В маленьком деревенском домике на двоих, уютном и светлом, затерянном среди цветов и деревьев. Вряд ли их будут искать — кому нужен Ахер? И каждое утро он будет рассказывать Йоэлю историю их любви, всю, с самого начала, с мельчайшими подробностями (ведь это обязательно нужно знать!). Только про Менахема он говорить не будет. Пусть забудет о нём, как будто его никогда не было, и о своем наказании пусть забудет. И он, Хизкия, тоже постарается забыть...

Когда они прощались, Йоэль, уже стоя на пороге, пристально и растерянно вглядывался в лицо друга, словно пытаясь что-то вспомнить (или, наоборот, удержать в памяти?).

— Тебя проводить? — спросил Хизкия. — Ты сможешь найти дорогу?

— Дорогу куда? Мне ведь всё равно, где стоять... А вечером, наверное, кто-нибудь доведет меня до приюта.

Хизкия взял его руки и крепко сжал их. Он не мог оставить Ахера в гостинице на ночь. В лучшем случае обоих с позором выгнали бы.

— Ну что же, до встречи. Я всё подготовлю и найду тебя завтра. Это, конечно, будет не так уж сложно... И мы никогда больше не расстанемся, Йоэль.

Йоэль улыбнулся:

— До встречи.

Он не назвал Хизкию по имени.

...Найти его было нетрудно. Он стоял уже на другой улице, но почти в той же позе: неподвижно прислонившись к выщербленной шершавой стене, опустив голову. Черный шейтл сполз с его плеча и готов был вот-вот упасть на раскаленный асфальт. Луж не было, они высохли еще вчера, и солнце с каждой минутой становилось всё более нестерпимым. Оно не просто обжигало — оно кусалось сквозь одежду, и Хизкии показалось бы страшным не то что облокотиться, но даже прикоснуться к стене.

Он приблизился.

— Йоэль, я пришел за тобой. Как обещал.

Йоэль поднял голову, окинул его безразлично-рассеянным взглядом и снова слегка отвернулся.

— Называйте меня Ахер, — попросил он равнодушно и устало; в его голосе прозвучали едва различимые нотки боли.

Хизкия заметил, что он едва стоит и опирается о стену, чтобы не упасть. Может быть, какие-нибудь подонки опять били его?

— Йоэль, — настойчиво повторил Хизкия, — ты помнишь, как мы вчера говорили?

Ахер несколько секунд с тревогой всматривался в его лицо:

— Нет... Очень смутно, — сказал он, наконец, неуверенно и слегка испуганно. — Вы меня брали вчера, да?

— Да... — ответил Хизкия.

Он внезапно почувствовал себя очень плохо. Эта ужасная жара... Этот свет, делающий тебя совершенно беспомощным и обнаженным, сколько бы ты ни надел на себя одежды. Йоэль... Чужой. Другой... Всегда, каждый раз другой...

Он обязательно вернется и заберет его из этого страшного места, с этой улицы. Только не сейчас! Сейчас ему нехорошо. Он должен успокоиться, выпить холодной воды. И ему станет легче, лучше... На Сдоме слишком жарко для человека...

Он всё равно никогда не сможет бросить Йоэля. Уехать из этого города, забыть всё, сбежать? Но куда можно убежать от этого? Что бы он ни сделал, Йоэль навсегда останется с ним, перед его глазами, в его памяти. Но что бы он ни сделал, он никак и ничем не сможет помочь ему.

Он слабо кивнул Йоэлю, повернулся и побрел прочь. "Я всё равно не могу без тебя..." — неслышно шептал он. Он, не оглядываясь, брел куда-то по затопленной раскаленным безжалостным светом улице...