Джаззоидт — Наш кот Кидис

В принципе, то, что происходит сейчас — в начале нового тысячелетия — можно назвать так — «Мы задыхаемся». Не в силах придумать нечто новое, человечество занимается тем, что копирует и повторяет то, что было придумано и сделано до нашего времени — времени, в котором мы копируем и повторяем друг друга, и задыхаемся во всё размножающихся сходствах и одинаковостях.

Сильные сердцем, смелые духом люди, извечно толкающие колёса человеческого прогресса и развития, не перевелись, но они задыхаются в опустошённой экспериментами прошлого безводной пустыне. Именно — опустошённая пустыня.

Делая сравнительный анализ своих возможностей и возможностей, предоставляемых миром, они либо в испуге отказываются от отважных попыток, либо быстро погибают, не рассчитав сил. Колесо человеческого прогресса и развития катится само по себе, ненужное и ржавеющее. Люди заняты вопросом добычи глотка воздуха, необходимого для жизнедеятельности. Жизнедеятельность, в свою очередь, сводится к тому, чтобы найти воздух. Колесо замкнутости, замкнутое на реализации собственных потребностей, катится под гору в очередную катастрофу.

Воздуха не хватает из-за бешеного увеличения количества желающих им дышать. Мы, как камешки, доверху накиданные в банку, которую некто постоянно трясёт. Мы трёмся, обтираемся друг об друга, стирая свои выступы, шероховатости, лица, лишаясь личности, становясь блёклыми похожестями и сходствами, не в силах выйти за пределы борьбы с лихорадкой, повторяя и повторяясь.

Выход — Аруанда. Страна мечты, колыбельная фантазии, фантазии собственной, ни на чью не похожей. И те, кому недостаточно рыбьего глотания воздуха и выпучивания глаз в напряжённой борьбе за личное счастье, похожее на личные счастья соседей, уходят и уходят либо под землю навсегда, либо под землю в надежде переждать время, либо в землянках и окопах готовя бомбы, чтобы взрывать, взрывать и взрывать всё подряд — пластиковое шоу — которым прикрывают разверзнутую неутихающую рану, либо в страну Аруанды, страну изысканных ароматов и грёз, страну мечтаний, по красоте напоминающих безвесные массивы облаков, когда их видишь сверху, и приятных, милых сердцу воспоминаний.

Мы жили вчетвером в четырёхкомнатной квартире. Мама, сестра, Владимир Николаевич и я. Я лежал на кровати в своей маленькой комнате с закрытой дверью, бесконечно смотрел небольшой телевизор, поставленный на табуретке рядом с кроватью, кроватью без пружин, на деревянно-дощатой основе, с квадратными тонкими подушками и выдвижным боком. Может, это был диван?

Я лежал и читал книгу, либо разрисовывал стены и потолок комнаты, либо бренчал на гитаре, либо стучал палочками по табуретке в такт играющей в телеэкране музыке.

У нас был кот — кастрированный и никогда не урчащий.

У меня была девочка. Лисичка, занимающаяся игрой на флейте, английским языком, буддизмом, каким он возможен на Урале, учащаяся на одном из гуманитарных факультетов местного Университета.

Я садился на Икарус, состоящий из двух отсеков, соединённых чёрной гармошкой, и ехал к ней. Или шёл пешком, что было приятней, хотя и дольше, хотя ходил я быстро — почти со скоростью автобуса, предвкушая её, Лисичку, безбашенную девчонку в красной шубе.

Или она ехала через весь город ко мне, в комиссионный магазин, на роликовых коньках, где я употреблял коноплю или напивался под вечер, называя это работой сторожем.

Летом она любила снимать футболку, если вокруг не было народу — тогда я просто умирал. Она смеялась. Я пугался.

Она жила с мамой в небольшой квартире и при этом не любила особо секс. Хотя иногда, особенно поначалу, ей сносило безбашенную башню, и она прыгала голой на ковёр. Предо мною представал выбритый набело лобок, и я падал сверху на неё… так же, как и многие в подобной ситуации пикируют.

Мне было и восемнадцать, и девятнадцать, и так вплоть до двадцати двух лет, и летом я катался на электричках по стране, либо играл до изнеможения в футбол с лаосскими студентами, по осени ездил на совхозные поля под паром, набивал Ермак коноплёй, сушил и всю зиму варил некий кисель из неё и молока с сахаром, который употреблял день за днём всю долгую сугробистую зиму. И читал, рисовал, писал стихи, увлекался музыкой 60-х, исключая Биттлз, разрисовывал комнату, употреблял всякие таблетки, мечтал о том, чтобы сделать свою группу, и даже сделал, и мы даже несколько раз выступали, и я даже лишился от усердия на одном из выступлений двух зубов, и всегда все, кто считал себя понимающим в музыке, хвалили гитариста, хлопали по плечу моего лаосского брата, обладающего уникальными гитарными способностями, а меня, вокалиста, либо называли дураком, либо молчали. И ещё мы никак не могли найти барабанщика.

Мама спрашивала меня: «Серёжа, когда ты начнёшь работать, мне тяжело нести вас на шее, тебе ведь уже столько-то лет, пора бы посерьёзнее относиться к жизни». — «Конечно, мам, обязательно устроюсь куда-нибудь, вот только немного отдохну». — «От чего, от чего, Серёжа, тебе отдыхать? Ну да ладно», — заканчивала моя добрая мама, а я нёс всякую околесицу.

Периодически, иногда, я пристраивался где-нибудь, обычно на стройку, работал неподолгу, а потом снова улетал в «свободный полёт» и «творческий поиск», и пребывал в мрачном расположении духа, испытывая стыд по поводу своей бесполезности.

Однажды Лисичка принесла ко мне в комнату чёрно-белого котёнка. Мы тогда жили с нею вместе в этой моей комнате и спали на кровати, выдвинув бок. У котёнка ноги были то ли перебиты, то ли парализованы, короче, он их волочил за собой, зато передними лапами загребал линолеум, как опытный спортсмен академической гребли. У него была длинная мягкая шерсть, и пятна белого и чёрного попросту наляпаны на эту шерсть в лучших традициях свободного искусства.

Котёнок бешено вращал глазами и был безумен, как Ван Гог.

— Как же мы назовём сие чудо? — спросил я её.

— Я уже придумала — Кидис, в честь моего любимого певца.

Теперь на кухне, на полу стояли две прямоугольные тарелочки, в которые утром и вечером накладывалась варёная килька с малюсенькими белыми твёрдыми шариками глаз, и оба кота спешно двигались в их направлении.

Евнуху Тёпе нужно было быть наготове, потому что безумцу Кидису было всё равно, из какой тарелочки есть, он подлезал под достаточно увесистого Тёпу, издавая рычащий звук, и жрал, разбрызгивая ошмётки. Тёпа пытался корректно его отодвинуть, отчего тот рычал ещё сильнее, потом вдруг высовывал измазанную в рыбе морду и переключался на другую тарелку, тогда Тёпа наконец мог тоже перекусить тем, что осталось. Но, не съев и половины из второй тарелки, Кидис вновь кидался к первой, выдавливая Тёпу плечом из нужного пространства.

Будто целое племя голых дикарей устраивало оргию с жертвоприношением — так ел Кидис.

Он постоянно урчал, был нежен и безумен. Одно накладывалось на другое, переполнявшие его чувства бурлили и выплёскивались в атмосферу безудержным невинным фонтаном.

Взрослые люди, видя это чудо природы, обычно начинали жалеть его, строить гипотезы о полученной им инвалидности и, вздыхая, прогнозировать его будущее. Мы же его просто любили. Мы же были детьми в возрасте и любить могли по-детски. Возраст и иждивенческое моё, поскольку Лисичка всё-таки и училась, и работала понемногу — шила на машинке платья, разбиралась с маминой, её мамы, бухгалтерской книгой — мама работала в магазине, и она тоже периодически работала продавцом, потом вдруг увольнялась и выстригала ирокез и красила волосы в красный цвет, так вот, иждивенческое моё существование…

иждивенческое моё существование… м-да…

Как-то, начитавшись «Ангела Западного Окна», после неудачной попытки достать колёс, я спросил у Владимира Николаевича:

— Вы знаете, чем я занимаюсь? Не думайте, что…

— Нет, я не знаю, чем ты занимаешься, — ему было всё равно, а мне было стыдно.

— Я занимаюсь алхимией. Вы знаете, что это такое?

— Нет, я не знаю, что это такое, — и я шёл к себе в комнату, закрывался и смотрел телевизор.

Потом мне это всё надоело. Я не занимался алхимией — я занимался ерундой, я всем мешал жить их этой мещанской жизнью, жизнью серьёзных взрослых людей.

Мы чего-то опять ссорились с нею, сидя на кухне, я вырвал из головы у неё клок волос, она повынимала ещё несколько — вырванных не до конца — и рванула мне по щеке ногтями. Мы передвинулись в «большую комнату» и катались по полу, вцепившись друг в друга, из-за того, что наши отношения зашли в тупик. Тупик — это вообще моё излюбленное состояние. Мы смотрели впритык глаза в глаза и напряжённо возились на ковре аки борцы какого-нибудь там стиля.

Но пришла сестра и сказала мне, чтобы я прекратил. И я послушно встал и ушёл к себе в комнату. Там в это время сидел один мой приятель, с которым мы до инцидента распивали спиртное. А Лисичка пришла, увидела и вознегодовала.

Так вот, сестра, младшая меня на три года, взяла ситуацию в свои руки и попросила уйти и другана, и Лисичку. Больше никогда вместе мы уже не жили.

Они ушли. А я взял телевизор и швырнул его об пол. С тех пор я не смотрю телевизор.

Потом я пошёл и опрокинул холодильник.

Потом собрался и уехал в Петербург. Чтобы умереть. Надоело всё к чёртовой матери!

Там нашлись друзья, которые меня пригрели на первое время, потом устроился в пекарню, потом устроился в общежитие и пошло-поехало. Я жил в Петербурге и всё время думал о смерти.

Ещё я думал о Лисичке, уверял её, что я её люблю, и что хочу жить вместе с нею в этом прекрасном городе.

Я звонил ей полгода, я растопил лёд её обиды, я уверил её в том, что изменился, стал взрослым и хочу жить с ней по-взрослому.

— Но, — сказала она, — если я и приеду, то не к тебе.

Но она ведь была Лисичка, и если б она приехала, я знал, что мы будем вместе.

Вот интересно, когда у тебя есть девушка, ты начинаешь обращать внимание на других. Тебе хочется ещё девушку, чтоб их было много, чтобы между собой они жили в согласии.

Можно сказать, что я был настолько неуверенным в себе человеком, что для того, чтобы приобрести уверенность, мне было необходимо использовать других людей. И при всей моей неуверенности, я был склонен к манипулированию людьми.

А моя мама в это время попросила Лисичку освободить нашу квартиру от безумца. И теперь он жил у девушки, чья мама, имеющая толстого перса, была тоже не в восторге от нового постояльца.

И если я приехал в Питер умирать, то Лисичка привезла его с собой. Она где-то у кого-то жила уже два месяца, пока я не узнал об этом. Она нашла себе работу, но в этом городе часто человеку-то жить негде, и тем более, если ты живёшь у кого-то…

Приезжих этот город очаровывает новыми возможностями, наделяет аристократическим чувством собственной значимости и разрушает прежние связи и отношения. В этом городе нужно начинать всё сначала, если, правда, ты не узбек, приехавший на заработки. Но рано или поздно даже узбеки разъединяются, уверовав в собственную амбициозность. Этот город как проверка на стойкость. В каком-то смысле он живёт в постоянном состоянии блокады. Каждый пытается блокироваться. Идеальное место для тотального беспросветного одиночества.

Что я всё ною об одиночестве?

Мне ведь даже котёнка подарили, а я через пару месяцев вернул его обратно. (Девочку Лёли).

А что же Кидис, бедняга-сумасброд, проехавший две тысячи километров в плацкартном вагоне? Я спросил её об этом.

— Мне пришлось отдать его бабушкам при Лавре.

— О, несчастное существо! — возопил я и побежал в Лавру искать своё ис-чадие. Мне было плохо. Без балды, и некому было меня пожалеть. А если человека некому пожалеть, то он сам должен, обязан пожалеть кого-нибудь. Жалость, сама по себе, неважно куда направлена, главное, что она помогает функционировать русскому сердцу.

Территория Лавры огромна, на ней стоят храмы, прихрамовые сооружения, всевозможные здания, вплоть до столовой для туристов. Ещё там есть Некрополь для великих и просто кладбище для не настолько великих. И по всей территории Лавры шныряют коты, именно коты, не собаки.

Я, по провинциальной привычке, стал обшаривать все углы и закоулки, даже зашёл в монастырь, где сурьёзный бородач гладил утюгом монашеские одеяния.

— Извините, вы случайно не знаете… я тут кота ищу.

Ну что может быть серьёзнее, это же мой сын, любимый, дорогой — так мы придумали ещё тогда, когда жили вместе. Мы же в ответе за тех…

Но мне сурьёзно указали на то, что это монастырь, а коты, пусть даже инвалиды — это несерьёзно.

Я нашёл бабушек, их там много, и оказалось, что никакого специального приюта для животных не существует. Поищите, посоветовали мне, за кладбищем, там много их бегает.

Но было кладбище, а «за кладбищем» не было ничего, кроме забора.

А потом мы ещё даже жили вместе с нею в общаге, но недолго — она уехала сдавать дипломные экзамены. И однажды мы весь день «валялись» в постели и плакали долго, о том, что, вот, детство-то закончилось, и как это случилось — непонятно, и почему вдруг так всё резко поменялось, и что хочешь — не хочешь, а надо теперь играть по правилам взрослой жизни, и чего это оно так поздно закончилось? Все вокруг ходят такие серьёзные, а мы котёнка потеряли, да если б хотели, то наверно нашли бы. И вообще, какой он сейчас? Уже взрослый он, наверно, превратился просто в монстра какого-нибудь. Или его собаки загрызли. Но то, что его кто-нибудь подобрал и одомашил — это уж точно нет. Не домашний он, а людям нужны просто игрушки, чтоб отдыхать от серьёзности.

И можно ли всю жизнь прожить котёнком Кидисом?

Шум шум шум

гул и прочие уроды

мы говорим по телефону

чтобы отделаться от проклятья

чего ж ты так сидишь?

всё ждёшь… и на меня

не смотришь

послушай эту тишину

давай посмотрим вместе

и главное — спасибо тебе. За тишину.