Halgen — Отряд

В этом красноармейском отряде командиром и комиссаром был один и тот же человек, своей внешностью не походивший ни на того ни на другого. Скорее, он был схож с дьяконом из сельской церкви — небольшого роста, с окладистой светлой бородой, с приятным сочным басом. Сходство это не случайно, ведь командир и комиссар и был в прошлом дьяконом в храме, что стоял на горке возле большого села, в котором обитали братья Зайцевы. На селе дьякон был очень уважаемым человеком, и потому ему без особенных трудов удалось собрать много народа и сформировать из них свой отряд. На вопрос, за что будем воевать, Демьян Иванович отвечал коротко «за правду да за любовь». Эти слова совершали истинное чудо, и людей вокруг дьякона собиралось все больше и больше. Послушал эти слова и начальник оружейных складов, которые прошедшая война приткнула совсем неподалеку от их села. Прежде он сам не знал, за кого ему идти, но теперь благодаря нему люди, пошедшие за Ушаковым превратились в человеков с ружьями, то есть — в бойцов.

По пути к отряду пристало много бродяг, правдоискателей, беглых солдат и прочего шатающегося люда, которым в те годы Русь-матушка была пропитана, словно губка. Потом отряд влился в разношерстную Красную Армию, стал подчиняться каким-то верховным командирам, но его бойцы не признавали иных командиров, кроме дьякона Демьяна Ивановича Ушакова.    

Сейчас Демьян Иванович в очередной раз рассказывал о Руси, охваченной огнем, что весеннее соломенное поле.

— Наши враги говорят, что мы предали веру, отвернулись от Бога. А я вам говорю, что мы — повернулись к Господу, в отличие от них, лицемеров. Не они ли, заходя в храм в былые годы, воротили от нас, своих ближних, свои глаза и носы, после чего с благовидным выражением смотрели в сторону алтаря?! Не возлюбили они своих ближних, и за то тяжко им сделалось ныне. Нам остается за них молиться, и силой оружия наставлять их на путь истинный, ведь у них в руках сейчас тоже — оружие, — говорил командир-дьякон, — Они говорят, что мы предаем запустению храмы. Лицемеры! Не они ли вносили в храм ложь, распределяя там даже места, где дозволено стоять им, и где — нам. Да, ныне храмы земные пришли в запустение, но — во имя храма Братства во Христе, храма Небесного! Потому помолимся о заблудших душах врагов наших и о том, чтобы Господь позволил нам наставить их на путь истинный!

Командир много рассказывал своим бойцам. Он говорил о грядущем новом мире, где не будет иллюзорных, выдуманных бесами перемычек, разделяющих людей. Тогда воцарится всеобщая любовь, и люди узрят Господа. Может, сам Господь попустит кому-то из людей мысль о том, как узреть Его, по крайней мере одному из людей уже явлена мысль о том, как подняться на небеса. Но за это будущее еще предстоит биться, ибо много еще есть людей, смущенных бесами и усердных в своей неправде. Вот и сейчас будущность сулит бой с такими…

За маленьким лесочком простиралось широкое поле, краем которого была белая зубчатая стена, которая являлась городом Киевом, древней столицей всех окрестных и дальних земель. А между ними и городом торчали земляные кучи — сооруженные противником укрепления, призванные не пустить отряд Ушакова к невинно-белому городу. Они вроде бы обороняли чистоту тех белоснежных стен, не подпуская к ним красный и черный цвета. Но оборона эта была, как сказал командир, лицемерна, ибо под внешней белизной чернота запряталась уже давным-давно, и нельзя от нее избавиться, не выбив ее на поверхность.

Красноармейский отряд готовился к бою. Бойцы внимательно смотрели на лица своих боевых товарищей, старательно подмечая в них каждую малую деталь. Быть может, и не удастся свидеться больше. И никто не знает, кому завтра пировать в честь победы, а кому лежать в нутре земли, которая лишь кажется черной и холодной, а на самом деле в нутре своем она светлая да теплая…

Отряд Ушакова был для Красной Армии немного странным, даже можно сказать — чужим. Ведь он не терпел в своем нутре ни чьего слова, кроме слова своего комиссара и командира, не внимал ничьей власти, кроме как его. В те годы Красная Армия была рада даже малой толике людских сил, и отряд терпела, но терпела его лишь так, чтобы использовав с наибольшим для себя благом, от него избавиться. Потому отправляли ушаковцев лишь туда, откуда мало кто выберется живым. Но отряд выживал, и нес потери гораздо меньшие, чем были у войск, которыми командовали бравые командиры или даже картинно-благородные военспецы из «бывших». В этом была заслуга Демьяна Ивановича. В той странной, самой удивительной войне, победы редко бывали производным от живой силы и техники, и очень часто они делались как-то иначе. Иначе делал свои победы и командир Демьян Иванович. Его сердце буквально чуяло, где враг дал хотя бы малую слабину, где чуть-чуть усыпил свою бдительность. Там и наносил свой удар бывший дьякон, а теперь — красный командир. Впрочем, противник, сражаясь с ушаковцами, тоже нес невеликие потери, по крайней мере — в людях. Заметив, что он вот-вот попадет в неожиданное окружение, враг чаще всего бежал, бросая винтовки, пулеметы, пушки, броневики, а иногда даже и аэропланы. Сдавались тоже часто. Знали о том, что Демьян Иванович всех пленных отпустит с миром, прочитав им на прощание свою проповедь о любви к ближнему. Так и бились люди Ушакова — мало гибли, мало сами убивали, зато много побеждали. Конечно, вообще без потерь на войне все-таки не обходится, и павших в бою, и своих и чужих, обыкновенно хоронили в одной могиле, чтобы вернее они на Том Свете помирились…

Костер догорел. Бойцы выпили вино, и Демьян Иванович, дождавшись, когда огненная жидкость растечется по крови бойцов, сказал короткое «Пора!» Лишенный движения лес внезапно зашевелился, среди его ветвей блеснули штыки. Тут же, распугивая птиц, под верхние ветки деревьев, взлетело громовое «Ура!». Отряд двинулся в бой.

От холма к холму, короткими перебежками, отряд быстро прошел широкое поле до середины. Там, где его встретил встречный русский вопль «Ура!», смешенный с пулеметным треском. Впрочем, резвые пулеметы стрекотали скорее от отчаяния и били они по пустому месту, которое отряд уже миновал. Бойцы были уже в окопах, где солдаты противника тянули к небесам свои руки. Кто-то еще, конечно, стрелял, но эти выстрелы уже не могли нарушить наступившей победной тишины.

Вторая и третья линии неприятельских окопов не были готовы к столь стремительному продвижению красных, то есть — ушаковцев, а потому не мудрствуя лукаво сразу же обратились в бегство. Оборона была прорвана.

Остывая от схватки, ушаковцы смотрели по сторонам. Где-то поле расчерчивалось пылевыми стрелами, с одной стороны и с другой — там неслась конница, красная и белая. В других местах к небу поднимались дымные плевки — там работали пушки. В стороне блестящих нитей железной дороги ползла маленькая зеленая гусеница — бронепоезд, и тоже плевалась на мир. Понять, чья она — красная или белая, отсюда было нельзя.

Ушаковцы выпили водку, которую нашли в блиндаже, и закусили ее еще горячей гречневой кашей, которую так и не успели отведать белые. Дьякон, как водится, прочитал пленным напутствие и отпустил их на все четыре стороны. После этого, собравшись с силами, отряд двинулся вперед. До города было уже совсем близко.

В город вошли тихо, не сделав ни одного выстрела. Лишь двое юнкеров, попавшихся им по дороге, наставили было на ушаковцев свои винтовки. Но потом сами же передумали, и бросились наутек, о чем-то крича друг другу на бегу. На окраине посчастливилось отобрать у белых два пулемета. Их хозяева сперва кричали что-то жалостливое, но когда поняли, что убивать их не будут, быстро за что-то извинились и исчезли восвояси.

Отряд пошел дальше по городским улицам, не встречая на своем пути никакого сопротивления.

— Скоро должна быть главная дорога. Как она у них тут называется? Вроде… Крестильник или как… О, Крещатик! — проговорил Федор.

В тот же миг окошко дома, под стеной которого они проходили, тихонько открылось. Прямо над головой Федора появилась женская рука, из которой выкатился какой-то тяжелый предмет. Предмет стрелой сиганул вниз и звонко ударился о брусчатку прямо под ногами Федора. Тут же все пространство потонуло во взрыве невиданной силы, а злосчастный дом оказался сокрыт за стеной огня и земляных брызг. «Вот он, салют нашей победы», отчего-то подумал Григорий, и тут же осел на мостовую. Быть может, то же самое решил и Федор, мысли братьев часто бывали одни и те же, особенно вот такие, внезапные. Но было ли так на этот раз или не было, никто никогда не узнает — Федор растекся по брусчатке зыбкой кровавой лужей. Григорий же только лишь осел, сохранив дыхание и биение жизни. Сквозь красный сумрак он услыхал короткое «в госпиталь!».

Послышался цокот копыт, Григорий почувствовал, что его куда-то и на чем-то везут, но открывать глаза или тем более поворачиваться было нестерпимо больно.

Очнулся он в пропитанном белизной пространстве. С трудом разлепив глаза, Григорий смотрел по сторонам, и с удивлением увидел сидевшую возле него женщину, вернее — девушку.

— Меня зовут Ольга, — сказала незнакомка, — Прости меня. Это я убила твоего брата и ранила тебя…

Григорий задумался над сочетанием слов «убила брата». Одна его часть с ужасом ощущала, что нет больше его частицы, одного из самых любимых на свете людей. Он никогда не верил в то, что настанет мгновение, когда он, Гриша — будет, а брат — уже нет. Тем более, что это свершится так скоро…

Григорий ворочался, и впадал в забытье, где видел улыбчивого своего брата в те времена, когда они еще были детьми. Вот они что-то строгают, а потом сравнивают получившиеся деревянные игрушки, у кого лучше. Оба смеются, ведь игрушки вышли одинаковые, как две капли сосновой смолы… А вот они едут куда-то с отцом на телеге, на лихом повороте оба нечаянно падают, и набивают себе шишки, причем — на одном и том же месте!.. Неужели его больше нет, неужели Гриша останется теперь только сам для себя, сам в себе, без своего образа, вынесенного наружу, но в то же время присутствующего в нем?!

Гриша просыпался, ронял слезы, и в то же время слышал слова незнакомки:

— Прости! Я нечаянно! Я случайно нашла эту штуку, и не поверила, что она может кого-то убить. Разве простой холодный кусок железа, к тому же несуразный, кого-то убивает?! Вот я и решила бросить его в окошко и узнать, что будет! Откуда мне было ведать, что там идете вы! — причитала она.

Слова Ольги мало-помалу успокаивали Григория. Уж больно нежными, больно невинными они были. И Григорий в конце концов понял, что Федю убило чье-то зло, которое кто-то запихал под железную оболочку гранаты. Оно не могло там сидеть смиренно, ведь зло и ярость не смиренны по самой своей сути. Кого-нибудь оно все равно бы убило, и почему этим «кем-то» не мог оказаться он, Гриша, или его родной брат, как и случилось?! Как не было велико горе Гриши, но зла на девушку он, конечно, не держал.

Увидев, что Григорий смотрит на нее совсем не злыми, а добрыми, прощающими все глазами, Ольга приободрилась.

— Твои меня потом схватили, когда эта штуковина взорвалась и твоего брата побила. Я, конечно, испугалась, с жизнью простилась. Но ваш начальник — такой умный и добрый дядька оказался, что я до сих пор дивлюсь! Он сказал, что помолится за меня, чтоб Господь простил, а меня как покаяние отправил тебе здоровья набираться помогать. А сами они ушли, их куда-то дальше отправили. Воевать, наверное, ведь сейчас все с кем-то воюют…

Ольга много говорила. О своей жизни дочери владельца мастерской музыкальных инструментов, в которой он сам и работал. Музыка была ее частью, все прожитые годы она буквально не смолкала в их доме, и Оля больше мыслила звуками, чем зрительными или какими-то еще образами. Вот и за гранату она схватилась, поинтересовавшись ее звуком. Гранат же, как и прочей бесхозной военной всячины, в городе в те дни было хоть отбавляй. Это и стоило жизни Федору. Но Ольга тут, конечно, была ни при чем, ведь если уж где-то в мире была изготовлена граната, предназначенная для того, чтобы вырвать из Феди его молодую жизнь, рука, которой надлежит ее бросить, все равно бы нашлась. Мужская или женская, сильная или слабенькая, толстая или тонкая — не столь важно…

Мысли Григория с брата почему-то перешли на Ольгу, и вскоре он почувствовал, что она теперь сделалась ему самым близким человеком на всем белом свете. Она как будто заняла то место, которое прежде занимал его брат. Вернее нет, она оказалась гораздо ближе, чем был он… Такая наивная, простая, она примет, пожалуй, все, что ей даст этот мир. А мир скорее протянет злое, чем доброе. Как, например ту гранату. Потому от злого ее надо оберегать…

Но когда Гриша пошел на поправку, Ольга неожиданно исчезла. Спрашивать о том, куда она делась, не было никакой возможности — никто в госпитале ее не знал. Сам Григорий отлично понимал, что, находясь внутри белых стен и глядя в белый потолок, он едва когда-нибудь отыщет свою нечаянно появившуюся братоубийственную любовь. Поэтому пришлось настаивать на выписке, хотя правая нога еще сильно хромала. Сказать по правде, Григорий был рад этой хромоте, ведь то был след, оставленный его любовью, быть может — на всю жизнь. Хромая нога как будто связывала его с любимой, каждый шаг напоминал ему о ней.

И вот, поссорившись, помирившись и попрощавшись с доктором, Гриша спустился своей хромой ногой по госпитальной лестнице. Внизу в будке сидел старичок, которого Григорий прежде не приметил, и потому не спросил его о своей Ольге, которую дед, быть может, как-нибудь видел и даже запомнил. Ведь как-никак, работа такая у этого деда — всех видеть!

— Отец, не видели Вы такой красивой барышни лет двадцати, что прежде сюда каждый день захаживала? — спросил Григорий, протягивая старику кисет с махоркой.

— Как не видеть?! — довольно ответил дед, сворачивая «козью ножку», — Хорошо ее помню! Ее, кажется, Ольгой звали? Да, точно, вот она в книжке расписывалась!

— Да, Ольга! — прокричал Григорий, и у него бешено заколотилось сердце.

— Не советую тебе про нее кричать… — хмуро заметил старик, — Да и шепотом про нее следует говорить осторожно, не каждому…

— Это почему же? — не понял Гриша и немного отпрянул от будки.

— Потому что ее забрало ЧК. А ЧК — такое место, откуда никто не выходит, кто попал в него.

— ЧК? — пожал плечами Григорий. Это слово он слышал первый раз в жизни, но оно сразу показалось ему нехорошим, в нем было что-то от взводимого курка.

— Да мил человек! И больше я тебе ничего не скажу, потому что сам не знаю, а соваться туда тебе не советую — не ровен час, сам там окажешься!

Конечно, вопреки предостережениям деда, Григорий решил сунуться именно в ЧК. Он вспомнил, что все еще остается красноармейцем, но искать свой отряд в красном водовороте гражданской войны, да еще с незажившей ногой было бессмысленно. Можно было приткнуться к какой-нибудь другой части, но Гриша не мог представить себе иного командира, кроме Демьяна Ивановича. К тому же боец из него пока неважный, нога-то все еще хромает! На самом деле, это все, конечно, были отговорки, Григорий просто не мог оставить этот город, не найдя в нем своей Ольги, которая нечаянно убила его брата, покалечила его самого, и оттого сделалась самой любимой на свете…

Так Григорий и подошел к мрачному зданию бывшей тюрьмы, в котором теперь расположилось местное ЧК. Про эту организацию Гриша успел сообразить лишь только то, что она наверняка — тыловая, а, значит, он может рассчитывать получить в ней какую-то службу. Скорее всего — невысокую, охранником или каким-нибудь курьером.

Когда на входе в зловещее здание Григорий увидел не какое-то злое страшилище, а самого обычного красноармейца, даже похожего на него самого, у него отлегло от сердца. Гриша достал из кармана кисет, бывший в те годы поистине волшебным, и смело подошел к стражу.

— Привет, братишка, — запросто сказал он.

— Чего надо? — недобро отозвался «братишка», что было необычно для красноармейца.

— Видишь, я был ранен, свою часть потерял, еще хромаю. Мне бы пока не выздоровею, в тылу послужить, оклематься.

— А я тут при чем?!

— Проведи меня, чтоб я поговорил с кем надо…

— Знаешь чего, мой тебе совет — проваливай отсюда, пока цел! Разве не слышишь, чем оттуда пахнет! — он мотнул головой в сторону двери, которую сам и караулил.

Дверь, словно услышав своего стража, отворилась, и оттуда появилась женщина, затянутая в кожаную куртку. Ее внешность сразу показалась Григорию какой-то чужой: кудрявые сине-черные волосы, крючковатый нос и тоскливые, очень тоскливые глаза, словно их никогда не касалась рука революционной радости. Да, для того мира, где бурлили революционные страсти, где бился за правду и любовь отряд Демьяна Ивановича, она была чужой. Но здесь, похоже, она значилась самой главной. По крайней мере, красноармеец вытянулся перед ней в струнку. Начальница рассмотрела Григория с какой-то жадностью, она даже облизнулась.

— Это кто такой? — спросила она красноармейца.

— Говорит, что раненый боец, вышедший из госпиталя и еще не поправившийся. Ищет службу в тылу, и вот пришел к нам, — доложил красноармеец.

— Пойдем, расскажешь о себе, — пригласила она Григория.

Григорий отправился за чужой незнакомкой. Они прошли в ее кабинет битком набитый бумагами. По дороге она задавала ему вопросы, и Гриша отвечал на них. Впрочем, рассказывать ему было особенно не о чем. Воевал, был ранен, лечился в госпитале. Про Ольгу он, конечно, ничего не сказал, а о своем ранении сообщил, что получил его в бою. Начальница кивала, но ей, похоже, все сказанное было по большому счету безразлично, и спрашивала она просто для порядка. Когда вопросы закончились, она перешла к делу.

— Я не представилась, — сказала она, — Меня зовут Рахиль Самуиловна, я — начальница Киевского губернского ЧК. Ты хоть знаешь, чем занимается наша, так сказать, организация?

Зайцев, конечно, уже кое о чем догадывался, но в ответ пожал плечами.

— Это не важно, — ответила Рахиль, — Обо всем, что тебе надо, ты очень быстро узнаешь. Мы принимаем тебе на службу, зайдешь в канцелярию, получишь документы. Жить будешь в комнате напротив, через коридор от моего кабинета. Там есть лежанка и столик. На этом пока все…

Бумаги оформили удивительно быстро — поставили печати и все, после чего указали, где столовая, в которой Григорий будет получать свой продпаек. В комнатке Гриша обустроился тоже быстро, ибо скарба кроме сапог при нем никакого не было. Ему достаточно было лишь вбить в стенку гвоздь да повесить на него свою шинель.

После этого можно было приступить к своим обязанностям. Обязанность оказалась удивительно простая — ходить по коридорчику длиной в 20 шагов в одну сторону, разворачиваться, и шагать те же 20 шагов обратно. Для ее исполнения Зайцев тут же получил винтовку и штык. «За такую ерунду хороший харч, да еще, как барину, отдельные хоромы!», удивлялся он.

20 шагов туда. Пройдя их, Гриша понял, что нечто непонятное отвратительно давит на его слух. 20 шагов обратно. Григорий осознал, что воздух здесь буквально пропитан стонами и слабыми криками, которые сплетались в единую красную массу, и было даже непонятно, откуда они доносятся. Было однозначно ясно, что Зайцев попал в царство боли, тяжесть которого, легшая на его спину массивнее всякого камня. За это он и получал свой харч, за это и жил в отдельной комнате.

Стоны сгущались в ушах бойца, они протекали в них, вспучиваясь в мозгу и грозя выдавить его наружу. И без того хромая нога при каждом шаге подкашивалась все больше, и к концу дня Гриша едва не волочил ее.

Об источнике этих стонов Григорий знать не мог. По сторонам коридора были железные, плотно замкнутые двери, и можно было догадаться, что они растекались оттуда. Но видеть сквозь них Гриша не мог. Конечно, на дверях были глазки, но охраннику не полагалось подходить к ним и смотреть внутрь. Было лишь ясно, что стонут мучимые люди, и источник их мук — это руки других людей. Но ни мучимых, ни мучителей Григорий пока не видел, лишь его ноздри улавливали резкий запах крови...

Вечером в своей комнате Гриша мучился уже сам, правда, не физически, а умственно, от тяжкого вопроса «куда я попал?». При мысли о том, что Ольга, быть может, уже по ту сторону железных дверей, и ее слабый стон вливается в общую мелодию боли, но распознать его он не может… Потом Гриша вспомнил Демьяна Ивановича, его слова о правде и добре, их боевые дни, и ему стало еще тяжелее, чем было, когда он ходил с винтовкой по страшному коридору. Неужели они шли вперед, занимая земли и города лишь для того, чтобы в них вырастали такие пропахшие кровью и ужасом болезненные гнойники? Неужто зло ехало у них на плечах, незримое и не чаемое, а они, ничего не подозревая, шагали вперед, полагая что несут добро?

В этот миг Григорий услышал крик, который видимо оказался сильнее других. Женский он был или мужской различить было невозможно. При падении в пропасть ужаса и боли есть такая точка, где половые, да и прочие различия людей делаются ненужными и неважными. Гриша вздрогнул, закутал голову в кусачее казенное одеяло. «Надо вызволять Ольгу, если она еще жива», думал он, и ему хотелось что-то делать, чтобы время, назначенное для его пребывания здесь, прошло скорее. Но ускорить его ход он не мог. Ведь чтобы что-то предпринимать, надо было сделаться здесь своим, а на это могло уйти… Бог знает сколько, ведь мало что сейчас зависело от Григория...

На следующий день он опять выхаживал по своему 20-метровому маршруту вдоль страшного коридора. Сегодня было оживленнее — то и дело навстречу ему ходили звероподобные низкорослые существа в кожанках, в которых Гриша безошибочно узнал палачей. С собой они иногда несли сумки, в которых звенело что-то тяжелое, зловещее. Не было сомнений, что там были спрятаны инструменты боли. Впрочем, спрятаны они были не очень надежно, иногда торчали из сумок, и их холод сам собой передавался душе Григория. Стоило кому-нибудь из этих «кожаных» зайти за одну из железных дверей, как оттуда доносился пронзительный крик. Гриша вздрагивал, но тут же брал свою душу в железные клешни и продолжал нести службу.

Одна из дверей со скрипом отворилось, и двое кожаных выволокли из-за нее страшное окровавленное тело со спутанными желтоватыми волосами. Они потащили его прямо по полу в направлении лестницы. Гриша сам собой отпрянул к стене, сообразив, что протащить свою жертву, минуя его, они никак не смогут.

— Чего, боец, сдрейфил?! Да, это тебе не «ура» кричать и не в атаки ходить! Привыкай! — оскалился один из кожаных, когда поравнялся с ним, — Этот гад сознаваться не хотел. Ничего, во всем признался! Теперь вот на расстрел ведем. Точнее, тащим. Он, сволочь, решил напоследок нам нагадить, чтоб потрудиться его тянуть пришлось! Но ничего, мы ребята трудящие!

Тело было еще живо, оно чуть-чуть открывало рот и моргало глазами. Гриша отвернулся, но ему было хорошо слышно, как неизвестная жертва по-ватному заколотилось о ступени. Потом все затихло, а через несколько минут сгустившуюся тишину чуть-чуть толкнул приглушенный выстрел. Гриша вздрогнул, он сразу понял, что это оборвалась жизнь того, кого волокли…

Внезапно по лестнице застучали каблучки, и перед Гришей пробежала начальница, Рахиль Самуиловна. Перед ней тут же вырос кожаный пыточник, и они вместе скрылись за одной из дверей. Оттуда раздались крики голосом, которому, видимо, уже пришлось здесь кричать много и долго. Поэтому он был до жути хрипл и как-то могильно безнадежен. Гриша понял, что все, кто оказывается там, по ту сторону, сами собой превращаются в рабочий материал, из которого следует приготовить лишь труп. Правда, напоследок следует взвалить на него еще грех, чтобы убить не только тело (это можно и в бою, да в конце концов все мы и так смертны), но и душу. Надо нагрузить уничтожаемого грехом предательства, грехом клеветы и грехом гнева на своих мучителей. Для этого и трудились в поте лица кожаные злодеи.

«Как они сюда пришли, в этот тихий, уютный старый город?! Неужто попали вслед за нами, за теми, кто шел вперед, лез на пули, полагая, что творит добро?!», задавал Григорий один и тот же вопрос самому себе.

Дверь с особенно злым скрежетом открылась, и кожаная женщина вышла вон, вытирая дамским платочком кровь, прилипшую к рукаву. Следом за ней вышел кожаный «заплечник».

— Ты уж постарайся, а то работы совсем не видно, — сказала она каким-то необычно ласковым голосом, в котором чувствовался какой-то особенно утонченный нерусский цинизм, — Учти, что я хочу взять себе его фамилию, разумеется, когда он уже на небесах будет!

— Да я и так… Во всю… — виновато ответил кожаный.

Она кивнула головой, и потом, проходя мимо Григория, неожиданно промолвила:

— Когда сменишься — подойдешь ко мне!

Гриша вздрогнул. Он был уверен, что здесь его уже никто не видит, он сделался частью угрюмых стен и стальных решеток, одним из их прутиков. Сегодня, когда здесь никого не останется, Григорий собирался заглянуть по очереди за все страшные двери в поисках своей Ольги. А тут — такое…

Но слова Рахили породили в голове Григория неожиданный план. «Только бы она приняла меня один на один. Я парень все-таки ловкий, она, видать, недооценивает фронтовую школу! Скрутить ее я смогу в два счета, а потом она расскажет мне и про Ольгу, да и вообще про это самое ГубЧК». Он почувствовал, что тень от этого злого места ложится и на Демьяна Ивановича и на его боевых друзей, которые продолжают где-то сражаться, сами не зная, что прямо на них незаметно едет зловонный гной, порождаемый этой отвратительной организацией. Если понадобится, то он найдет свой отряд, и обо всем расскажет Демьяну Ивановичу. Тот, конечно, едва почувствует смрадное дыхание зла у себя за спиной — тут же повернет войско назад, и сравняет это ГубЧК с землей, пусть даже для этого ему придется перестать быть «красным»… Но прежде надо освободить ее, Ольгу, убившую его брата и сделавшуюся его любовью. При каждом шаге о ней напоминала хромая нога.

Гриша сунул руку в карман гимнастерки и привычно нащупал там остренький ножик. Какой же может быть красноармеец без ножа?! Но этот нож предназначался вовсе не для того, чтобы резать людей, его задачи были гораздо спокойнее — открыть консерву, вырезать палочку для кострища или сделать что-нибудь еще жизненно-походное. На этот раз ножик ожидала необычная, неродная для него задача.

Сменился Гриша уже вечером, когда край солнца поцеловался с зубчатым городским горизонтом. Он отправился наверх, собираясь сразу же отправиться к начальнице. Так он и сделал, сразу же дернув ручку ее кабинета, ибо в его родной деревне никогда не было гнусной городской привычки стучаться.

Дверь поддалась и открыла Григорию пустой полутемный кабинет. Он собрался сделать шаг назад, но нечаянно повернул голову и увидел Рахиль, которая почему-то стояла с оголенным низом, вернее — лишь в одних кружевных трусах. Гриша понял, что застал свою начальницу в очень неподходящее время, и сообразил, что лучше бы ему уйти, но тут же услыхал ее голос:

— Оставайся! Так надо!

Григорий остановился. Он с удивлением уставился на Рахиль. Та показала ему рукой знак, который он понял как веление стоять на месте, после чего со скрипом подняла квадрат пола. Это оказался лаз, ведший вниз. Рахиль шагнула в него, и ее нижняя часть быстро скрылась в провале. Рукой она махнула Григорию, повелевая следовать за ним. Они спустились в полутемное помещение, мрак в котором не разгоняла даже лампочка, притулившаяся в уголке. Гриша огляделся по сторонам и вздрогнул от страха. Из потолка свисали цепи, на которых покачивались зловещие крюки. Какие-то острые, болезненно-страшные инструменты были разбросаны по всему полу, в углах сгрудилось тоже что-то недоброе, страшное. Самым же жутким было отсутствие выхода, которое полностью запирало его волю, лишая ее привычной фронтовой свободы. Мученья и смерть тут были заложены, у них было отобрано то, что они имели там, на фронте — случайность.

Рахиль заметила его дрожь и улыбнулась. Не сказав ни слова, она молча запустила руку в штаны Григория, принялась их снимать. Гриша не сопротивлялся, лапы страха стиснули его изнутри, превратив в послушную субстанцию. Он и сам не мог понять, чего боится. Приспособлений, которые лишены человека, и потому сейчас совсем безопасны? Или Рахили, одолеть которую при надобности он мог одним пальцем? Или безысходности отсюда? Но ее еще не было, ведь над головой продолжал светлеть лаз. Наверное, его стянули путы чужих мучений, которые окутывали всю камеру, кое-где становились видимыми в виде потеков старой засохшей крови, но больше невидимыми струнами они обвязывали самое сердце.

Начальница стянула с себя кружевные трусы и придвинулась своим лоном вплотную к Григорию. Он вздрогнул, и тут же слился с ней, проник в горячее нутро, которое сегодня днем думал порезать ножиком. Все шло быстро и жарко, руки Рахили отчаянно лазали по телу Григория. Когда тот вздрогнул и истек в ее нутро струей горячего семени, чекистка будто нечаянно сунула руку в его карман и извлекла ножик. Красноармеец этого даже не заметил.

Любовный акт завершился, и они уставились друг на друга. Григорий — с непониманием, а его неожиданная врагиня-любовница с усмешкой. Смех в уголках ее пухлых губ все рос и рос, пока не вырвался фразой:

— Убить меня хотел?!

Она показала ножик.

Григорий вздрогнул очередной раз. Сейчас он понял, что весь его план безнадежно провалился, он уже ничего не сделает с этой женщиной. По крайней мере — сейчас, но позже уже наверняка будет поздно, ведь он тогда скорее всего сам сделается истерзанным узником этих стен, ожидающим лишь одного избавления — расстрела.

— Вот видишь, какая она зыбкая, какая смешная граница, между тем, что по ту сторону и тем, что по эту? — продолжала смеяться начальница-любовница, — И как легко отобрать у человека его волю, сделать его просто мягким предметов, вроде подушки! Ведь недавно ты мыслил творить со мной что угодно, но только не жить со мной, как с женщиной!

Гриша пожимал плечами. Он старался понять, к чему она клонит.

— Вот тебе ответ. Нет ничьей воли на свете, ни Божьей, ни человечьей! Она — выдумка, бред. Есть только судьба с ее законами и есть инструменты судьбы. Вот я к примеру и есть такой инструмент, но ты этого, наверное, еще не понял. Не твоей судьбы, вернее, не только твоей. Судьбы вашего народа, вашей революции. Даже скажу больше, наш народ — инструмент судьбы всего мира, только этого никто не понимает, все смотрят на нас, как на дохлых мышей. Но нам безразлично, кто и как на нас глядит, мы творим свое дело, и творим его надежно. Вот ты, боец, сражался, и считал, что творишь добро, что за тобой идет новое светлое царство! Но на самом деле следом за тобой идем мы, и прыскаем на ваш свет каплями тьмы, отравляем ваше добро своим злом. И ваше царство света рухнет, подточенное нашими червями тьмы. Зачем? Затем, что не судьба вам его построить, не дано это вам, и знаю я это оттого, что есть на свете мы! Есть везде — и вверху и внизу, и в нутре почти каждого человека. Если нас не останется на белом свете, мы все одно продолжим жить в середине вас самих, и оттуда давать вам команды, которые всегда покроют любой ваш свет темными подтеками!

Начальница вздохнула и натянула на себя трусы, потом — юбку, которая почему-то оказалась здесь, в нижнем мире. Знаком она разрешила одеться и Грише.

— Как ты думаешь, что я с тобой сотворю? Оставлю здесь, закрыв потайной ход на ключик? Отчего же, можно и так!.. Но тогда выйдет, что я напрасно сказала тебе столько слов, а главное — пичкала тебя своим телом, принимать которое ты не желал. Своего тела я не дала даже тому, чью фамилию теперь собираюсь взять, а тут ты, простой солдатик… Но и оставить тебя тем, кто ты сейчас есть, тоже нельзя. Как ты служить-то будешь, если все знаешь?! Нет… Знаешь, я тебя отпущу на все четыре стороны. Я ведь знаю, что ты будешь делать! Будешь поворачивать своих бойцов обратно, вспять, на нас. И вы придете сюда, чтобы нас убить, обратить в то же самое, во что мы сейчас обращаем тех, кого запираем за эти двери! Но тогда вы уроните в свое дело ту же самую каплю яда, ведь вы будете нас не убивать в бою, а мстить нам, карать. Сопротивляться вам мы не будем, мы подставимся под ваши ножи, и вы сотворите с нами зло, и развалите свой светлый дом, который еще не успели построить!

Гриша отпрянул от нее. Ее слова вонзались ему в самое сердце, рождаю в нем смертельную тоску, которую поддерживали такие же тоскливые глаза начальницы ГубЧК. Она указала ему в сторону лаза, и он стал молча вылезать. Но вдруг его мысль пронзило имя, слившееся с возникшим перед глазами женским образом:

— Ольга! Что с ней?!!

— Ах, Ольга, — усмехнулась Рахиль, сразу сообразив, о ком идет речь, — Приманочка…    На нее я тебя выманила, мне был интересен человек, который полюбил убийцу своего брата! Но с ней я ничего не сделала, отпустила я ее, когда ты появился. Таких ведь убивать нельзя, кто по глупости убить может, а потом за это в нее еще и влюбятся… Все, иди, а то путь обратно — короткий, путь туда, куда ты идешь — гораздо дольше. Понял, о чем я говорю?!

Гриша понял. Он вылетел из лаза обратно в кабинет, а из него почему-то выскочил на окровавленный двор. Спотыкаясь на трупах и прощупывая руками кровавый туман, он с трудом нашел выход на улицу. Двое прохожих, завидев человека, вынырнувшего живым из мертвого здания, тут же повернулись и пустились наутек. От такого можно было ожидать что угодно, но всяко ничего хорошего. Григорий с сочувствием смотрел на смолкший, закрывшийся и затаившийся Киев. Как теперь живут в нем люди, если посреди города есть это страшное место? И ведь в его появлении есть даже не капля, а целый стакан его вины, как и вины их командира, наивного дьякона Демьяна Ивановича…

Перед Григорием раскинулась дальняя дорога. Где-то он шел пешком, где-то ехал с обозами. Направление искать долго не пришлось, оно было у всех на устах — Крым, та земля, куда некогда толпами валили крестьяне-поселенцы, неся в себе мысль о том, что там уже — Рай.

Редкие деревья исчезли, потянулись степи. В них не было даже бугорков, и Гриша недоумевал, как можно сражаться на такой земле, где видно все до самого неба? Как вообще можно здесь жить, без уютных лесов с их пряно-грибным осенним запахом и привычной лесной живности, видимой и невидимой?

Он ехал на скрипучей телеге все дальше и дальше, в ту сторону, откуда доносился ветер, становившийся все мокрее и солонее. Вот уже брызги упали на его лицо…

— Стой! Слазь! Документы! — услыхал он в своем правом ухе.

Вокруг стояли люди в кожанках, сильно похожие на тех, которых он видел в Киевском ГубЧК. Первая мысль была о том, что их сильно много для винтовочки, с которой он так и не расстался. Поэтому вместо винтовки пришлось браться за карман и в самом деле являть документы.

— А! — сказал один из них, по-видимому — главный, — Проезжай дальше! Тебе во-он туда, — он указал рукой.

Григорий двинулся в том направлении, и к ночи уже обнимался со своими друзьями и командиром Демьяном Ивановичем. Потом его пригласили к костру, и там он увидел… Ольгу! Она запросто мешала в котле кашу. Радости не было предела, тут же откуда-то появилось вино, и они отметили разом встречу, чудесное спасение, и под конец это празднование само собой перешло еще и в свадьбу. Свадьбу Григория и Ольги, которую благословил дьякон и командир Демьян Иванович, сказав, что венчание можно отложить до будущих времен.

Утром Григорий вылез из палатки, которую отвели для них с Ольгой, и увидел командира, который грустно склонив голову сидел у костра. Ольга еще спала, и Гриша решил поговорить с командиром один на один, рассказать ему правду и вместе подумать о том, что делать дальше.

Он подошел к Демьяну Ивановичу, поведал ему про Киевское ГубЧК, а после спросил, как же бороться за добро дальше, если прямо у них за спиной растет зло и оно мчится вперед, крепко сидя на их плечах?

Командир не поднимал головы, а когда он ее все-таки поднял, то Гришенька увидел у него на глазах слезы. Правда, те быстро испарились, ведь не место им на командирском лице.

— Все, путь добра и правды окончен, — грустно сказал он, — И вам с Ольгой видно уже не обвенчаться…

— Почему это?! — удивился Григорий.

— Потому, что мы идем на вражьи укрепления, будем переходить вброд Гнилое Море. С той стороны больше пулеметов, чем нас всех! Но ведь и за нами — тоже пулеметы, там — пулеметный полк ЧОН. Слыхал, что это такое? Мы красным больше не нужны, война заканчивается, а нам ли не знать, что они всегда делают с тем, что им более не нужно?! И так и так уйдем на небо…

«Вот ведь почему она отпустила меня! Видать, все знала!», промелькнуло в голове Григория. Он потряс головой, выгоняя из нее неприятный образ, ставший еще более отвратительным после свадьбы с Ольгой.

— Когда нет выхода, надо молиться! Божья-то Воля все одно — остается! Что-то Вы, Демьян Иванович, об этом позабыли!..

— Да, впал я в уныние… — пробормотал он.

Так они и ждали боя, из которого живыми уже не выйти. С молитвами, с мыслями о добре и правде. Оглядывались по сторонам, и с тоской в сердце чуяли, что своих нет уже нигде посреди этого мира, одуревшей от Гражданской Войны России. Вокруг — чужие, и куда смотреть, чтобы разглядеть тех, кто свои? Разве что, на небо…

Наконец наступила она, зябкая промозглая ночь. И они двинулись вперед, к страшной черной воде Гнилого моря, из которой торчали какие-то палки и поднимались к верху зловонные пузыри, что могло напомнить о нечисти, которая должно быть в изобилии населяла дно этого безжизненного залива.

Вода заплескалась под ногами, обжигая их своим холодом. Соль текла по лицам, забиралась под одежду, разъедая старые раны.

— Помните, что мы бьемся за Добро и Правду! Пусть даже такими остались одни лишь мы! — кричал командир.

И бойцы шли. Они не дрогнули даже тогда, когда мрак ночи расчертили линии вражьих пулеметов. Вперед, по узенькой подводной дорожке, вправо-влево не ступишь, везде глубокие ямы, а впереди — высекающий кровь огонь.

Гриша и Ольга шли вместе, под руку. Они прошли и ледяную воду, и огненную арку над своими головами. Противник увидав их перед собой, уже не бился. Бросив оружие, он бежал, оставив в себе лишь память о людях, которым их вера дала пройти по воде как посуху…

Мимо пронеслась идущая в прорыв конница. Догонять противника дальше было бесполезно, поворачивать назад, навстречу смерти — страшно. И они просто встали лагерем, развели нехитрый костерок из сухих трав, и стали варить привычную походную пищу — кашу. Так они и дождались ЧОНовцев с пулеметами, и когда те появились, люди Демьяна просто взялись за руки и слились в молитве друг с другом и с небесами.

Кожаные ЧОНовцы проходили мимо, нелепо вращая своими головами и бросая в разные стороны грязные ругательства. Их лошади ржали, бессмысленно мотали головами и тоже простукивали своими копытами дальше, в глубину Крыма. Скоро вдалеке лишь чернели пятна их спин и задов лошадей, но потом влажная синь этих приморских краев сокрыла и их.

— Что за чудо… — прошептал Григорий.

— Именно, чудо, — ответил Демьян Иванович.

Усталые после дня, в котором их чуть не убили, в котором они одержали победу и увидели чудо, бойцы разбрелись по своим палаткам и заснули глубоким сном людей, завершивших свое дело.

Но их следующий день не совпал с другим днем тех же ЧОНовцев, или далеких красных вождей, или той же Рахили Самойловны. Их следующий день наступил много-много лет вперед, когда Русь пробудилась толчком новой революции, еще девственно-белой, не лапанной ничьей кровавой рукой. Тогда и явился вновь этот отряд, о котором все давным-давно уже забыли.

Товарищ Хальген

2010 год