Halgen — Наука, как предчувствие

Подземелье францисканского монастыря недалеко от города Фрейбурга. Огненные отблески пляшут по каменистому своду, покрытому толстыми слоями копоти. На очаге стоит котел, в котором варится что-то страшное, угрожающее. С чернотой копотной стены сливается мрак одеяния двух людей, стоящих в этой странной кухни. Оба они — монахи-францисканцы, исповедующие добровольную бедность и нестяжание. Заняты они, надо полагать, трудом во славу Божью, и это — благостно, но отчего же здесь глаза слезятся от едкого серного запаха?

Этим вопросом поначалу задавался и послушник Георг. Когда он сделал свой первый шаг в подземелье, его охватил ужас. «Шел в святое место, чтоб грехи с себя смыть, а тут… Попал в самое логово…» Признаться, в чье логово он попал, послушнику было страшно. Он трижды сотворил молитву, но отвратный запах, говорящий о близком присутствии известного рогатого субъекта не исчезал, не развеивался. И Георг застыл на холодных каменных ступенях, отполированных множеством ног (говорят, в прежние времена здесь народ окрестных деревень от врагов скрывался).

— Что с тобой? — удивился наставник, отец Бертольд.

— Страшно, — откровенно признался Георг.

— Ты о чем? — не понял наставник.

— Пахнет… — прошептал ученик.

— А-а! — радостно протянул отец Бертольд, за свое постоянное пребывание в темном подбрюшье земли, а также за несмываемую с лица сажу, прозванный черным, по-немецки — Шварцем, — Ты подумал, что нечистый самое удобное для себя логово свил, прямо под святым местом, откуда нас совращать — ближе всего!

— Да… — Георг кивнул головой.

— Но ты не разумеешь, что сера — такое же Божье творение, как и мы с тобой, к примеру, — принялся разъяснять монах, — В наших телах, кстати, серы очень много. Нечистый может и без серы обойтись. Вспомни, когда тебя соблазняло совершить самый тяжкий грех своей жизни, чуял ли ты серную вонь? Вот, то-то и оно, что нет, не было тогда никакой серы! А сама сера лежит в земле, и вокруг ее залежей демонов тоже не витает — я их святой водой окропил. И ныне сера помогает нам искать Господа в мертвом веществе. Сера, соль и меркурий — суть три начала всего Бытия. Они связаны с четырьмя стихиями — землей, водой, воздухом и огнем!

— Как же Вы, святой отец, ищите Господа?

— Прежде надо разуметь, что хочешь отыскать, каково оно — то отражение Господнего лика, что сокрыто в материале. Много об этом мыслей, много споров. Одним видится золото, другим — вечное движение. И те и другие правы, но лишь отчасти. Как и я могу быть прав тоже лишь отчасти, ибо Господь никогда не явит себя в своей всевозможности, а откроет нам лишь какую-то из своих ипостасей. Это так же верно, как то, что Его имя нам неведомо, и любое слово, которым мы Его назовем, станет всего лишь эпитетом, одним из многих обозначений. Ну, скажи, кто более прав — тот, кто назовет Его Всесильным, или тот, кто назовет — Всеблагим?

— И в чем же для Вас лик Господень, спрятанный в веществе? — набравшись смелости, спросил послушник.

— Это — огонь. Но не то пламя, которым пылают дрова. Этот чудесный огонь — подобен молнии. Он мгновенно связывает землю с Небесами, но, в отличии от молнии, поднимается отсюда, с Земли. Когда мы с молитвами отыщем его — то уже придем к самому Господу, своим явлением Он нам скажет об этом. Работа души и работа рук сольются, и раскроются небесные врата!

Ученик взялся за работу. Выпаривали, сушили, перетирали, растворяли, кристаллизовали, выдерживали в бане Марии. Молитва сливалась с чудом исчезновения кристалликов в растворе, и другая молитва — с их выпадением на дне колбы. Одна работа, вторая, третья.

— Господь не дает нам Ключ, — говорил Бертольд, — Мы еще далеки от Него, наши души напоминают пока ту мутную жидкость, с которой мы начали. Вещество очистилось, а мы — нет, потому придется все сначала…

Наверху текла своя монастырская жизнь. Там звенели колокола, возвещающие о богослужениях, лились слова проповедей, вертелось колесо монастырского хозяйства. В ту жизнь и шел Георг, когда решил уйти из мира после того, как из ревности порешил свою возлюбленную. Его только страшило, что сколько бы он не выслушал проповедей, сколько бы он в меру своих сил не крутил колесо монастырского труда, он все равно никогда бы не узнал, спасена его душа, или нет. И теперь он с радостью постигал другой путь, где весть о грядущем Спасении придет мгновенной огненной вспышкой, она явится, как ангел — вестник, озарит его лицо и поставит точку в нескончаемых душевных терзаниях.

Сера, соль-селитра и древесный уголь, который мудрый Бертольд поставил на место ртути (о том ему был пророческий сон). Соотношение — 10:75:15. Все числа — кратны пяти, числу Божьего присутствия в мире. Первое кратно двум — Божественной и человеческой природе Христа, два других — трем, то есть — Троице. Ступка с мелким порошком застыла перед учеником и учителем. Долгая молитва, ученик и учитель обратились в два живых вопроса, вознесенных к самим невидимым из подземелья небесам…

Раздался взрыв, огненная вспышка осветила своды погреба, и тут же погасла, навсегда оставшись в душах двух людей, созерцавших ее. Святой Дух явил себя им, и значит — Небеса для них открыты, и теперь они могут подняться наверх, и без трепета смотреть вверх, где среди синих гор и долин для Бертольда и Георга уже готово вечное место…

Первым, кто встретил их под богатым звездами небом, был настоятель. Грохот из подземелья донесся и до его ушей, мгновенно разметав чуткий сон старика. Объятия, сладкие слова братьям, вложившим «новый меч в руки слуг Господних». Потом был спокойный рассказ настоятеля о тревожных временах, о бандах разбойников, что шатаются по округе. Ладно еще те, что грабили купцов на дорогах и реках, им надо золото, которого во францисканском монастыре особенно не сыщешь. Но одной из таких банд командовал человек благородных кровей, барон, который занялся разбоем лишь под гнетом своей гордыни, из жажды обретения земной славы. Такой — особенно опасен, ибо он может дерзнуть и на вызов самому Господу, напав на монастырь. Что смогут сделать монахи, в своем большинстве — вчерашние мужики против искусных в войне рыцарей, которыми водительствует умелый вояка? А вот взрывное зелье, что сварил Бертольд, может помочь делу…

Шварц, понятно, отказывался. Он говорил, что использование порошка против людей будет кощунством, ведь само зелье — это суть тайное слово Господа, сказанное его душе. И взрыв был громким только в людских ушах, на деле он — едва слышный шепот.

Но, пусть Бертольд и отмолил свою душу, земная жизнь его все-таки продолжалась, и текла она в стенах все того же монастыря. Несколько уговоров настоятеля и всей братии, и монах-алхимик согласился построить мастерскую для изготовления пороха, в которую мастерами и подмастерьями набрали отбившихся от своих цехов, разорившихся и теперь странствующих по миру кузнецов да их подмастерьев.

Вскоре был построен врытый по самые окна в землю домик. Внутри кипела работа. В ступках толкли серу и селитру, в специальной печке выжигали древесный уголь, который затем тоже толкли в похожий на черный снег порошок. Только главное действие, составление смеси, Бертольд никому из пришлых не доверил, хотя и самому ему все время смешивать порошки по старости лет было уже тяжко. Оттого эту, самую главную часть работы, связанную с хранением ТАЙНЫ он доверил Георгу.

Вскоре Георг почувствовал, что работа, потерявшая свой таинственный смысл, теперь может лишь утомить глаза да руки. Она его тяготила, он чуял в ней лишь яд, отравляющий бытие уже после обретения им вести о грядущем спасении души. Избавиться же от нее было не сложно, многие мастера то и дело приходили к нему с просьбой об открытие им Тайны. Разумеется, с последующим занятием места Георга.

Сперва он над ними посмеивался. Ведь если бы они с молитвой взялись ее постигать сами, то открытием Тайны Господь, быть может, и им бы сказал о их грядущем Спасении. А так они просто узнают несколько цифр, через которые выходит порох — и все! Конечно, он не понимал, что ремесленники мыслят иначе, что путь в Небеса для них — это как раз каждодневная безропотная работа с одной и той же материей, это повторяющиеся всю жизнь движения рук, ног и сознания.

В конце концов, Тайну он раскрыл. Старенькому мастеру-кузнецу, который уже несколько раз терял свою кузницу и странствовал по белому свету, переходя от герцога к герцогу, от барона к барону, пока не осел в этой тихонькой обители. Георг в последний раз окинул взглядом прокопченные стены, втянул кисловатый запах, и пошел прочь из порохового домика. В тот день он решил покинуть обитель. Ведь весть о грядущем спасении своей души он уже обрел, обрел он и Тайну, которая сделает Георга на много-много лет, до самой смерти, тем человеком, в карманах которого не стихает звон монет. Мастеров для работы он найдет без труда, подходящее место — тоже. Только Тайну в своей мастерской он уже не выдаст…

Сперва монастырь вооружился, и странствующие разбойники, даже голубых кровей, ему стали не страшны. Да, все они были людьми храбрыми, не боялись и смерти, смело шли навстречу блестящим клинкам. Но одно дело знакомая с младых лет сталь, а другое — что-то шипящее, дымящее и пахнущее серой. Не отнимет ли оно вместе с жизнью еще и душу, запах-то ведь все-таки кое о ком напоминает… Нет, от битвы с такой напастью лучше всего уклониться! Как говорят на разные лады разные народы — «не буди лихо, пока оно тихо!»…

Короче, все подземелье главной башни набилось мешками с мелким взрывоопасным порошком. Но мастерские продолжали трудиться. Работа ведь давно отлажена, много людей при деле, не разгонять же их! Кто-то уже предлагал излишний порох топить в речке, что протекала под западной стеной.

Но тут у келаря возникла удивительная мысль, которая позволяла и мастерских не губить и добро зря не переводить. Что если порохом понемножку торговать? Разумеется, францисканский устав определяет бедность и нестяжание, но так ведь не для своей мошны торговать, а в помощь бедным и обездоленным!

Дела монастыря пошли как нельзя лучше. Вскоре у его стен вырос обширный ремесленный квартал с большой пристанью, возле которой борт к борту стояли многочисленные баржи, развозившие огненное зелье в разные уголки мира. Монастырь разбогател так, что новые кресты собора отлили из чистого золота, на вес которого и шла торговля пороховым снадобьем. Трудно сказать, в каком количестве европейских войн принял участие мирный монастырь через свой черный порошок. А уж глаза скольких королей, принцев и герцогов он позабавил огненными потехами, приготовляемым все из того же порошочка! Сжигание пороха сделалось восхитительной забавой, заставившей позабыть былые рыцарские турниры, пиры да охоты. Ведь ничто так не могло описать богатство хозяина, как его способность жечь порох на радость гостей!

Впрочем, францисканский монастырь, под стенами которого лежала мертвая плоть Бертольда Шварца, уже не был одинок в пороховом деле. Повсюду открывались пороховые мастерские. Где-то маленькие и чадливые, в каждый миг чреватые смертоносным взрывом, а где-то большие и аккуратные, готовые ручаться за качество своего товара.

Пороха разных краев и мастерских сильно рознились по своему характеру, то есть по скорости воспламенения, по быстроте сгорания, по силе взрыва. Иные пороха только лишь тлели, а другие и не горели вовсе, и были несчастьем для покупателей. Но формула всех сортов пороха, что удивительно, была одна и та же —10:75:15. Теперь уже было неважно, как она попала за высокие каменные стены — вынес ее кто-нибудь из мастеров, унес с собой беглый монах Георг, или кроме отца Бертольда она удивительным образом открылась кому-то еще. Порох сделал свой прыжок, и запереть его обратно за высокую кирпичную стену, а тем более посадить под замок было уже невозможно.

Сложнейшее мастерство обращения с разящим мечом, удивительное искусство верховой езды на закованном в железные пластины боевом коне, поразительная меткость стрельбы из лука — все предалось забвенью. Свинцовые пчелы, выпускаемые из бомбард и мушкетов, легко пробивали прежде неприступные доспехи рыцарей прежде, чем воины успевали сойтись в честной схватке. Черный от пороховой гари мужик-бомбардир брал верх над сверкающим рыцарем в пурпурном плаще поверх доспехов.

Богатые города смогли вербовать и обучать достаточное количество стрелков, благо что учеба этой науке не занимала теперь почти всю жизнь от самого детства. Бронированные волны всадников обрушивались на стены толстопузых городов, не столько для грабежа их обильных сокровищниц, сколько для защиты главенства чести и отваги над наживой. Но в тех селениях тучными были не только хранилища драгоценностей, но и пороховые погреба. Отряды наемников с дымящимися стволами в руках выкашивали благородное воинство прежде, чем его копья и мечи успевали выбить щербины на высоких стенах.

Уходила эпоха. Вместо чести и мужества более всего стала цениться удачливость, приносящая богатство и дарующая победу в войнах. Те, кто еще сражался за былое, все меньше и меньше веровали в свою победу, потихоньку вешая свое бесполезное в новых войнах оружие на стену — для забавы потомкам. А сами воины былой эпохи либо вливались в новый мир, для чего зачастую брали в руки презренное, пахнущее серой оружие. Либо вымирали, гибли во все новых и новых битвах. Так в войне со швейцарцами сложил свою голову бургундский король Карл Смелый.

Так открытие скромного монаха изменило мир, менять который он сам, конечно, и не помышлял. Тем более — в ту сторону, где богатство выше святости и где затянутая в черные одеяния фигура монаха может быть запросто перенесена на пошлый бумажный листочек карикатуры. Другие алхимики, получив в свидетельство спасения души крохотный камешек, носили его при себе, никогда не показывая окружающим. По слухам, камень этот позволял превращать любой металл в золото, а еще защищал от всех хворей и напастей. Но отнимать у монаха его камень, или выпрашивать чудесное вещество было ни к чему — он являл свои свойства лишь в руках своего создателя.

Алхимики много и красочно писали, но лишь для того, чтоб показать совершенность своего пути и его возможность, не оставляя читателям надежд повторить его шаг за шагом. Получить свой камешек мог лишь тот, кто становился подобен уже его сотворившему…

… Упало яблоко…

Об этом раздумывал Исаак Ньютон, потирая еще не зажившую шишку на темени, оставленную плодом, которому позднее суждено войти в историю. Когда досадный удар высек глазные искры, ученый, любивший читать алхимические трактаты на свежем воздухе, оглянулся по сторонам. Никого поблизости не было, лишь на земле валялось чуть покусанное червем яблоко, которое и было виновником легкой травмы. Плод этот мало чем отличался от своих собратьев, еще висевших на ветках и уже упавших под ноги. Он так же был душист, ароматен, пропитан солнечным соком. «Его никто не бросал! Не было ничьей воли в том, что оно упало!», воскликнул Ньютон, дивясь тому, что он смотрит вроде бы на очевидную вещь, но как-то иначе, чем раньше. Неужели и впрямь маленький плод такой переворот в сознании сделал?!

Исаак поднялся, и тронул пальцем висевшее на высоте его роста яблоко. Оно тоже послушно упало на землю. Он поднес свою руку к глазам, внимательно ее рассмотрел. Да, это была его рука, видимая и плотная, но та рука, что бросила яблоко ему на темя, оставалась невидимой... А сделали-таки они одно дело!

Ньютон подбежал к рукописи, лежащей здесь же, в саду на столике. К счастью, под рукой оказалась и чернильница с пером. Ученый открыл свежую страницу и принялся писать: «Сотворив мир, Творец отвернулся от него, оставив нам, незаметным рабам своим, законы. Законы эти записаны всюду, они управляют нашей жизнью, в них спрятана Его воля, сказанная задолго до сотворения человека. Но познавая Его законы, мы научимся ими управлять, и они дадут нам власть над прочими Его тварями».

Написанное понравилось мыслителю. Он посыпал бумагу мелким песком, потом взглянул на проглядывавшее сквозь водянистую осеннюю пелену солнце. Ему подумалось, что ведь и светило не вольно в своей жизни, ему не избежать пут Закона, давным-давно наложенных Всевышним. Не избежать их и человеку, судьба которого — суть связка таких же пут. Яблоко, солнце, жизнь человека, мельчайшие шарики-атомы, из которых состоит все на Земле — все опутано законами…

Довольный мыслитель оглянулся по сторонам, желая заново посмотреть на мир, который был ему уже понятен, а, значит, стал как будто другим, чем тот, где яблоко безобидно и молчаливо висело на ветке, а он сам так же тихонько листал один из алхимических трактатов. Со стороны города к небу тянулся столб чадливого дыма — там жгли очередную ведьму. В прошлые годы он первый бы побежал смотреть на удивительное зрелище казни, когда приговоренная корчится в языках пламени, а собравшийся люд усмехается, полагая, что ее телом вертит прочно засевший в нем демон. Будто каждый из них не стал бы корчиться точно так же, окажись в пламени он сам! Но, что думать и о казнимой, и о радующихся ее страшной смерти? Ведь они шли по дорогам своих судеб, и эти пути и привели их сегодня на ратушную площадь? А его, Исаака Ньютона судьба сегодня туда не привела, вот и все!

В последующие свои дни Ньютону полюбилось перекатывать на руке оловянные шарики и радоваться тому, что из всего видимого и даже невидимого ничто не отличается в своей свободе от этих простых шариков. Все — подобно всему… Удачи алхимиков происходили от того, что они случайно находили верные пути в сплетениях небесных законов, а неудачи — от неверия в них, от трепетного ожидания Божьей Воли, которая на самом деле уже давным-давно свершилась…

Прошло немного лет, и завертелись зубчатые колеса, запыхтели машины фабрик. Прокопченные люди, помещенные в машинное царство, пропитывались его железом, и становились частями растущего мира машин. Человека в этом царстве и нельзя было видеть чем-то иным, что выше или ниже железа, ведь он был опутан теми же сетями законов, которые окружали и машины, позволяя им делать свои вращения.

Инженеры изобретали машины, ловко применяя то один небесный закон, то другой. Правоведы орудовали с законами человеческими, которые ныне понимались как переложение законов материальных на человеческое общество. Орудуя их духом и буквой, они научились обращать виновных — в невиновных и наоборот. Доктора учились ремонтировать машины живой плоти, к чему их призвал невеселый философ Ламетри. Адам Смит написал сочинение о невидимой руке рынка, всегда закономерно разделявшей богатства, а, значит — самой справедливой из всех рук, что тянутся к рулю общественной жизни.

Если в те годы кто-то за что-то и боролся, то лишь за равное с другими знание законов. А еще за послабления в пользу человеческой плоти, которая своей крепостью все никак не могла сравниться с металлической прочностью машин. Бывало, правда, что где-то вдруг возникало что-то, прорывающее сети законов, знания о которых родились из опытов с оловянными шариками. Но такие случаи по всеобщему согласию старались не замечать. Вызов законам не был нужен ни тем, кто с их помощью рулил мировым кораблем, ни тем, кто мечтал до этого руля когда-нибудь дотянуться…

Мастера-механики часто чуяли, будто в их машинах сокрыто большее, чем просто металлизированный свод законов. Это «большее» передавалось из уст в уста, из поколение в поколение, становясь новой цеховой тайной. Владение тайной позволяло механикам посмеиваться над теми, кто решил изучить машины и механизмы по богатым схемами и формулами учебным книжкам, да громко хохотать над горластыми инженерами, которые лезли командовать тем, чего они по-настоящему и не знали. Некоторые машины настолько нарушали законы, по которым они были созданы, что вызывали страх даже у своих создателей, оборотной стороной которого была любовь работавших на них механиков. Для них таинственная машина становилась чем-то вроде злой, но хозяйской собаки — всех чужих она яростно покусает, оставив на их мозгах раны недоумения, зато своего хозяина всегда оближет, и даже повиляет перед ним хвостиком…

Механизм ученой мысли работал исправнее всех сотворенных руками агрегатов, и вскоре он родил идею сотворения человека через механические законы, которое произошло точно так же, как потом человек сотворил свое железное окружение. Теперь роль Творца сжалась до крохотной отправной точки, до первого толчка, после которого Он мог равнодушно умыть руки и более не поворачиваться в сторону Бытия, которое потихоньку лепило само себя. Творение стало казаться случайной игрушкой, к которой Игрок только лишь прикоснулся перед тем, как она ему надоела моментально и навсегда. Идея геологической эволюции, плавно перетекающей в эволюцию биологическую, и далее, через человека — в эволюцию техническую быстро выпотрошила мир от его смысла. Новая картина окружающих пространств нарисовалась в людских головах. Вечная надежда на посмертное возвращение к небесному Отцу была убита, но вместе с тем погибла и ответственность за все совершаемое при жизни. Какая может быть цена людским грешкам перед всеобъемлющим ГРЕХОМ Сотворившего, который пренебрежительно отбросил созданное им, и предал мир во власть слепых законов, словно злой ребенок самую нелюбимую куклу?!

Машины и механизмы, сплетаясь и пересекаясь, соткали, в конце концов, свой новый мир, плотский житель которого был уже не человек, но рабочий. Этот смысл обитателя пропахшей выхлопными газами и отработанным маслом планеты тонко подметил Эрнст Юнгер в глобальном труде «Гештальт рабочего».

Среди многообразия машин были и особые механизмы, научные. Восседающие на них ученые рвались в глубины материи и в дали космоса, чтоб убедиться своим оком в том, что и там — полный порядок, что законы, которым послушны оловянные шарики исправно работают повсюду. Тут и задача подходящая подоспела — соорудить самое мощное оружие для самой последней из мировых войн.

Наука погрузилась туда, куда уже не проникал глаз человеческий — в мир крохотных шариков-атомов, слепленных из еще меньших протонов, нейтронов и электронов. Тут человеческий глаз, даже и вооруженный, сделался бессилен. Наступила эпоха игры длиннющих математических формул и картинок, которые выводились из них. Сперва эти картинки были привычны натренированному Ньютоновскими игрушками человеческому глазу: атомы — комки мелких шариков, окруженные роями шариков еще мельче. Но формулы пронзительно кричали о другом, о том, что самые мелкие из кругляшков не катаются, как привычные всем оловянные катышки, а летают как-то по-другому. Так, что вроде они есть и везде и нигде, причем — сразу…

…Открылась дверь…

Страна под сенью орла и свастики-посолони, Германия конца 30-х. Страна переполнена машинами и механизмами, что ни город — то нагромождение заводов и фабрик, улицы и переулки дрожат от металлического лязга. В воздух взмывают новые самолеты гениального конструктора Месершмитта, редкие немецкие лесочки с дорожками и скамеечками, замирают от лязга гусениц панцеров Порше. Фюреру демонстрируют новое достижение заводов Круппа — мортиру «Карл», сокрушающую исполинскими бомбами любое из возможных укреплений. Механика здесь сделала самые последние шаги высоту, и добралась до самой вершины своей горы.

В кабинете директора Института Кайзера Вильгельма беседовали два старых приятеля, его директор, физик Вернер Гейзенберг и величайший архитектор Альберт Шпеер.

— Я с малых лет полюбил классицизм, — рассказывал архитектор, — Ведь этот стиль — застывшее в камне стремление к абсолютной красоте. Много веков, из поколение в поколение люди стремились достичь идеал, и теперь я продолжаю их стремление, тоже отыскиваю идеал. Теперь много чего изменилось, строительная техника стала другой, математика тоже сделала шаг вперед, потому и расчеты теперь совершеннее. Но суть осталась прежней. Только я, в отличии от римлян, понял, чего им не хватало для достижения совершенства. Дело в том, что люди той эпохи не чуяли времени, оно для них было просто вечным возвратом в одну и ту же точку. Потому и свои строения они проектировали на вечность. Но время-то все равно их не пощадило, поломало тяжелые мраморные колонны, обрушило портики. И я чую течение времени сквозь свои постройки, и потому проектируя новое здание, я, прежде всего, представляю его таким, каким оно сделается, когда обратится в руины! Не стоит обманывать себя, всякому строению в облике руин суждено прожить куда дольше, чем в своем изначальном, рожденном архитектором, виде. Так пусть руины будут величественны, пусть когда от Империи не останется и следа, все восхитятся ее былым величием запись о котором навсегда сохранится на земном лице!

— Значит, то, что чудится твердым, на самом деле — не твердо. Наши глаза, кожа наших рук всего не говорят нам, они не договаривают. Им и кажутся камни, из которых сложены великие здания — твердыми и вечными, а на самом деле все, как видно, не так. Потому как органы чувств не могут определить! О, неопределенность, вот что это! — ответил Гейзенберг непонятными словами.

Шпееру осталось лишь пожать плечами. Он чувствовал, что в сознании его друга-физика сейчас рождается что-то невероятно мощное, чему он невольно помог своим рассказом про архитектурный смысл величественных руин. Яркий образ, описанный архитектором, породил какой-то новых поход мысли физика в мире формул и абстракций, которые сами по себе были чужды Шпееру. Потому больше он помочь физику ничем не мог, кроме, разве что, строительства нового лабораторного корпуса для Института, к которому он и собирался приступить.

Вернер прохаживался по гранитному берегу маленькой речушки Шпрее, и наблюдал, как солнечные зайчики играют с ее крохотными волнами. «То, что мы считаем частицами — суть волны. Если мгновение остановить, то каждая застывшая волна — вроде как частица, но остановить-то его нельзя! Потому и текут волны энергии, каждый миг снова и снова создавая наш мир, сплетая ткань физических законов. Но никто не может ручаться за их постоянство, оно зависит лишь от порождающей их воли. Все, что есть здесь, сложено не из крошечных шариков, а соткано многими волнами, всякий предмет — сгусток энергии, которая может и рассеяться точно так же, как собралась…», раздумывал физик.

Рейх набирался жизненных соков, росла его мощь. Улицы Берлина украшали все новые и новые огромные дома, говорившие о начале новой эпохи, устремленной в новое тысячелетие. Но Вернер Гейзенберг, глядя на быстро растущую новую среду обитания, чувствовал в сердце грусть. Он понимал, насколько беспомощна человеческая воля, ибо не под силу человеку вмешаться в тончайшие колебания, совершаемые в самой основе всей материи. И потому человеку всегда придется смиряться перед своим будущим, ткать которое будет вовсе не он…

Через несколько лет того мира не стало. В каменистый прах обратились гениальные творения Шпеера, явив миру сокрытую в себе руинную сущность. Закрылась страница истории, и немногое, что от нее осталось — это открытая гениальным Гейзенбергом волновая сущность материи, через которую Господь в каждое мгновение являет себя Бытию.

В последующие годы ученым осталось лишь дальше постигать таинственный мир душ предметов, сокрытые в них волны. Со временем в трудах физиков Бытие приобрело вид мирового листа, на котором каждое мгновение идет рисование всего сущего. Ученые дошли до самой глубины бытийной ткани. До таинственных суперструн, из которых сплетено самое пространство. Их колебания в непредставимых человеческому сознанию 11 измерениях и творит видимый мир с его элементарными частицами, слагающимися хоть в гору Эльбрус, хоть в старый дедовский валенок, хоть в звезду Альтаир…

Последние разработки ученых говорят о том, что колебания суперструн происходят из некоего Центра, который и есть Творец плотного мира, создающий его в каждое мгновение. К Нему можно приблизиться, проникнув в 11 измерений, что технически вполне возможно.

Наука подошла к самому стержню своего смысла, который прежде был глубоко сокрыт. Алхимия, Ньютоновская механика, теория Гейзенберга — все приобретает значение лишь вблизи него. Современная наука застыла в величайшем предчувствии. Осталось сделать последний шаг — открыть таинственную дверь 11 измерений, и чье-то сознание уже готово принять в себя и выдать людям эту мысль…

Товарищ Хальген

2010 год