Halgen — Suomen мечта

Уже было не оторваться. Супруга Тария несколько раз звала мужа по разным делам, но он, бросая невнятное «подожди», продолжал работу. Один за другим открывались справочники, и их знания тут же дополняли то, что хранилось в памяти конструктора. Вот уже конструкция почти готова, остается внести еще кое-какие детали, но это уже — мелочи. Даже если внести их неправильно, общего замысла они не нарушат…

Все, внесены и детали. Проект готов, обработан в трехмерной графике, и вот плод его трехнедельных раздумий стоит перед ним. Правда, пока еще лишь нарисованный, ни в коем случае не годный к употреблению по назначению. Зато — самый новый из всех новых, только что вышедший из сознания конструктора и готовый отправиться в самостоятельное плавание. Нажимаем на кнопку, и принтер выплевывает пачку чертежей. Корабль отвалил от пирса и начал свой путь. Дальше будет много согласований, доработок и доводок. Наконец, чертежи отправятся на завод, и там каждая их линия, каждый штришок отольются металлом и фаянсом, напитаются материальной плотью до того, что их можно будет ощутить под своими пальцами. Алдан полюбуется на тяжелый плод своих трудов, проведет по его гладкой поверхности, а после добавит в свою коллекцию.

Новый унитаз разработан, и конструктор вытирает со лба капельки пота, встает на затекшие от долгого сидения ноги, разгибает спину. Это — уже его двухсотый унитаз. Каких он только не изобретал в своей жизни — с регулируемой высотой для детей, с особыми вспомогательными устройствами для инвалидов, с установленными внутри электронными датчиками для медицинских учреждений, с экономией воды для японцев и немцев, с особым комфортом для отдельных категорий населения разных стран. Всего и не упомнить. От прошлых проектов в нем остался опыт, позволяющий теперь сделать какой угодно сантехнический аппарат, да большая коллекция, разместившаяся в специальном домике, который он соорудил недалеко от своего дома.

Со стороны могло показаться, будто он обожает свою работу, но на самом деле все было иначе. Скорее, он пытался заставить самого себя полюбить свое дело. Иногда это удавалось, и Аланд радовался, полагая на какое-то время, что унитазы — смысл его жизни, как это было сегодня. За такие мгновения своей жизни он и получил прозвище «унитазный барон» по аналогии со знаменитым ракетным бароном Вернером фон Брауном. В подтверждение того, что часы и минуты любви к унитазному делу у него все-таки бывали, он и держал свою коллекцию, на которую просто так сам никогда не любовался, но зато он с большим удовольствием демонстрировал ее всем, кто приходил в его дом.

На сегодня работа кончилась, и порыв невероятной любви перешел в гадкий душок отвращения. Ведь всю свою трудовую жизнь ему приходилось думать о естественных отправлениях людей, и представлять их в такие минуты — иначе было никак. И единство всех людей, независимо от их заслуг, добрых и злых дел, мыслей и помыслов, а также от пола и возраста казалось ему унизительным. Он стал тем, для кого сторона жизни, которой положено быть от всех сокрытой, оказывалась на виду, что не могло доставить радость, особенно — северному человеку, каким был Аланд. Всю жизнь ему хотелось чего-то особенно сложного, невероятного, но не найти его было в родной Суоми, и он продолжал мастерски творить чертежи унитазов.

Его «финская мечта» сбылась на всю свою глубину и ширину. Он имел двухэтажный восьмикомнатный дом со всеми удобствами, включая старое финское баловство — сауну с бассейном. У него имелось три автомобиля, два — обычных, для себя и жены, и один — любимец, восстановленный Фольксваген-жук. О чистоте и удобстве своего городка, о спокойствии за свое будущее и будущее двоих своих детей, Аланду не стоило и вспоминать — в Суоми все это было гарантировано. Одним словом, все, что окружало этого еще не старого конструктора, было своеобразной материализацией флюидного слова «счастье». Но счастье — оно таково, что убежит из любого предназначенного для него домика прежде, чем ты успеешь его сложить. Его тайна — это тайна птицы, боящейся неволи, загадка свежего ветерка, который сразу же иссякнет, если окажется в глухо закрытой комнате. Потому Аланд никогда в своих мыслях не соглашался с тем, что он счастлив. Вроде бы, он мог положительно ответить на 100 вопросов из ста о наличии разнообразных показателей счастья его жизни, но… Не хватало чего-то неуловимого, отсутствие которого тут же стирало все прочие доводы за его счастье…

Разумеется, в каждое воскресенье он направлялся в кирху, и слушал проповедь пастора о грядущей вечной жизни. Жизнь вечная в его устах была обитанием в таком же тихом и чистом городке, но только городок вместе с его людьми делался бессмертным, время как будто в нем останавливалось. Из звуков исчезало тиканье старых часов, из событий — похороны, роды и свадьбы. Остальное же шло по-прежнему, вернее уже не шло, а стояло. Однажды Аланд поговорил со старичком-пастором один на один, вспомнил слова о конце света, которые он прочитал в Библии. Тот ответил, что Суоми конец света минует, ибо здесь почти все честно трудятся и молятся когда положено и сколько положено. Значит, таких людей не за что карать, к ним сразу придет вечная жизнь, которая просто вольется в их жизнь нынешнюю.

Но внутри Аланда жило иное чувство Рая. Оно занимало какую-то маленькую частичку его души, но вместе с тем было так сильно, что в молодости едва не изменило его жизнь. В те годы он только-только поступил в Хельсинском университете, где сразу познакомился со своей будущей женой. Тогда он был робким пареньком с головой, плотно вжатой в плечи. Такой, конечно, не мог решиться подойти к возлюбленной Тарии и рассказать ей о своей любви. Случай, конечно, не новый и не единственный, тем более в народе, больше ценящем молчание, чем слова. Вот так и в тот день он очень долго смотрел на нее, собираясь начать разговор, но язык неожиданно закостенел, как крыло мертвой птицы, и смог произнести всего лишь несколько звуков. Аланд покраснел, что-то выдавил из себя о срочных делах, неуклюже попрощался и отложил разговор до следующего раза.

Сам не свой он переживал неудачу, понимая, что и в следующий раз с его языком случится то же самое. С делами сердечными, одним словом, у него тогда ничего не вышло, но с того дня начался другой интересный его путь, который, впрочем, все одно никуда его не привел. Вечером к Аланду неожиданно заглянули друзья, и пригласили его прокатиться на автомобиле по родной стране. Тем более что финские земли теперь, с появлением автомобилей сделались совсем уж крохотными, их можно объехать за несколько дней. Только сами их обитатели не любят подобных путешествий, предпочитая прогулки в края теплые, заморские. Было удивительно, что у кого-то возникла такая идея, но она уже родилась, и чтобы не откладывать мероприятие на неведомое «потом», они в тот же вечер и отправились.

И Аланду открылся мир озер и гранитных валунов, на которых кое-как примостились упорно боровшиеся за свою жизнь деревца. Кое-где зеленели мхи, они тоже не жили, а скорее выживали на неласковом каменном ложе. Красный гранит рапакиви казался теплым, особенно когда он играл с лучами заходящего солнца, как будто вспыхивая в них красноватым пламенем. Но обманчивым был тот жар, сам камень оставался по-прежнему холоден, и от приложенной к нему удивленной руки отнимал тепло, но не дарил. Серые, слюдянистые граниты озорно блестели, будто предлагали людям поиграть с многочисленными солнечными зайчиками. Но на самом деле они оставались равнодушны, а красивые блестки рождались на них просто так, сами для себя. Прозрачная, проглядываемая до самого дна вода будто тянула в свои объятия, но была она ледяной, скручивающей тело незадачливого купальщика болезненной веревкой судорог. Иногда попадался белый с розоватыми прожилками мрамор. Он был гладок, и потому казался даже уютным. Кое-где отполированный дождями и ветрами он изображал что-то похожее на мягкое ложе. Но не дай Бог человеку уснуть на таком ложе, которое жадно проглотит все человечье тепло, и к рассвету оставит на себе лишь холодное мертвое тело!

Друзья пробирались к северу, и природа за обочиной серого шоссе делалась все строже и строже. Мертвые камни делались все нетерпимее к наседавшей на них жизни, и вскоре все живое да зеленое сделалось удивительно маленьким, с трудом заметным. Аланд тогда задумался о том, что его земли обладают особенной красотой, не терпящей такого своего созерцателя, как человек. Они всеми силами стараются от него избавиться, жгут лютыми морозами, режут смертельными ветрами. Всю почву в этих краях давным-давно срезала бритва ледника, и та, что наросла за немного лет, была самим воплощением слова «голод». Своими землями Суоми никогда не смогла бы прокормиться, и то, что они сейчас сыты — заслуга хитрой политики государственных человеков.

Но для кого же предназначена эта чужая красота устремленных к небу нерушимых скал и слезно-прозрачных озер у их подножий? Почему она так стремиться прогнать с себя того, кто может быть единственным ее созерцателем? Значит, для иного ока предназначена она, иного взгляда ожидает. Где же этот взгляд, которому раскрыты озера да камни?

Аланд смотрел в звездное небо, на котором с приближением великого севера светил становилось все больше и больше. Оно — и есть то око, глаз Божий, который будет взирать на эти земли даже тогда, когда на них не будет людей! Бесчеловечная красота Суоми, наверное, важнее для Господа всех человечьих дел и деяний, ибо она несет в себе частицу неподвижности и постоянства, которые — самая суть Центра всех миров!

Но что тогда делать человеку? Устраниться из вечного и безмолвного созерцания, приняв самого себя — лишним, достойным исчезновения?! Или… Или прыгнуть на самое небо, предстать перед созерцающим оком, ведь человек — творение по образу и подобию Творца, и это делает его выше замшелых скал да ледяных лужиц! Быть может, для того Господь и дал человеку разум и умение творить, то есть — подражать Ему в самом главном! И он, Аланд, хоть его имя на родном языке означает землю, поднимется до небес и предстанет перед недвижимым оком!

Трепыхаясь своими пламенными языками, догорал костер, и со всех сторон подступали волны незаботливого промерзшего воздуха. Но это ничего — машина была наготове, можно ехать дальше. Но Аланд не спешил, он терпеливо ждал, когда из дровишек совсем истечет их деревянная душа. Он думал о том, что, наверное, рассуждает как язычник, и это закономерно — его народ принял христианство самым последним из всех северных народов. И даже потом финны-христиане все равно воспринимались соседними народами как колдуны, способные властвовать природными силами. Потому их боялись, хотя иногда и просили о помощи, когда таяла вера в силу молитвы. В боязни перед его народом кроется одна из причин того, что живя между русскими и шведскими селениями, он не растаял среди них, но остался самим собой…

Взгляд от маленькой, уже неживой звездочки костра переметнулся снова к небесам, полных звезд неугасимых. Его желание приблизиться к тому миру и предстать перед оком Божьим сейчас, во второй половине 20 века понятно. В мире много говорят о космонавтике, о полетах к звездам, которые пока что заканчиваются совсем уж близко к Земле. Но это ничего, все равно ведь там — космос, и оттуда все одно ближе до ока Господнего. Потому единственный путь для Аланда — сделаться космонавтом, что, наверное — возможно, ведь никто из людей его народа еще не летал в тайные подзвездные дали! Должен же кто-то отправиться туда первым? И если он не станет космонавтом, то, быть может, он сделается конструктором космических кораблей и проложит путь туда, где еще никого не было, ни людей его народа, ни иных?!

Друзья перебили полет его мысли словами о том, что пора уже ехать. Аланд не расстроился, ведь самое главное он уже успел сказать самому себе.

— Вот видите, звезда летит прямо по небу, — сказал сидевший за рулем Рютте, — Это — спутник, звезда летать не может. Наверное — русский, их сейчас становится все больше и больше. Может, конечно, и американский, но вряд ли…

— Россия ближе, — сказала Лийса.

— Какая разница? — авторитетно заметил Рютте, — Спутник или висит над одной точкой Земли, либо облетает ее всю. Раз этот летит, значит — он как раз из вторых, первый мы бы от звезды и не отличили. Но русских сейчас больше, потому по вероятности — скорее, русский!

— Значит, не видать нам больше того неба, которое было над нашими предками. Без всяких лже-звезд! — вздохнула Лийса, — Старые спутники, наверное, так и будут там летать, и когда-нибудь в ночном небе будет одна мелкая крупа…

— Нет, — сказал Рютте, — Они падают, но до земли не долетают, сгорают в атмосфере. Там от трения об воздух температура выше, чем в плавильной печке, потому сгорает любой металл! Но сейчас они все еще новенькие, до еще не дошло!

Аланд удивился, отчего речь зашла про космос? Неужели друзья могут читать его мысли? Он даже вздрогнул, побоявшись за их сохранность. А потом сообразил, что о чем же еще можно говорить, если видишь звездное небо, да с диковинкой, со странствующей звездочкой в придачу. А все газеты только и повторяли на все лады очень старое греческое слово «космос», приобретшее теперь благодаря русским вторую молодость, первозданное очарование! Вот и ответ на тот вопрос, что он недавно задавал сам себе у костра.

— Рютте, как ты думаешь, а мы в космос полетим? — спросил он друга.

— Может, и полетим. Только не сами, а — с русскими или американцами. Для них Суоми — что девушка, перед который каждый показать себя хочет, чтоб больше ей приглянуться. Вероятнее всего наш космонавт полетит с русскими. Они в этом вопросе за ценой не постоят. Не то что американцы, те и денег взять могут, определить нашего космонавта — в пассажиры!

— А чего бы самим не полететь? Сделаем ракету, космический корабль — и в небеса! — спросил о предмете своего мечтания Аланд.

— Такие большие дела могут делать только великие страны. Посчитай, сколько народа у нас живет, и сколько в этой работе занять сможешь? А ведь их тоже надо поить и кормить! Ракета — конечный результат, который складывается из многих-многих производств и технологий, среди которых есть и уникальные. Их еще разработать надо, потом — создать, и лишь спустя много времени, когда уже все заработает, делать ракету! Еще много ученых надо, а у нас их столько быть не может, ведь народу-то мало! На каждого ученого работает по 10 человек — лаборанты, ассистенты, на них — еще 100, кто на сложных экспериментальных производствах трудится. Их всех тоже надо поить-кормить и куда-то селить, а зимы у нас лютые, значит дома должны быть теплые. Учти еще, сколько денег в этот проект вложить надо? Пожалуй, все деньги, которые найдешь в Суоми, даже если людские карманы до дыр обчистишь! Отдача же будет лишь через много-много лет, и то она под вопросом, под печатью большого риска! Допустим, многие космические технологии можно использовать в самых обычных производствах, но у нас не так много промышленности, чтобы этот перенос стал возможным! Вот сам и ответь, может ли наша маленькая страна на такой путь идти?! Мы идем по пути производства того, что требует, конечно, ума, но окупается почти моментально, и каких-то уж особенно новых технологий не надо. Создание новейшей бытовой техники для индивидуального пользования — вот наш путь, мы это умеем!

— Обидно все-таки… Летать на чужом и с чужими! Они, может, в космос совсем не затем летят, зачем туда наш человек отправится! — вздохнул Аланд.

— Что же поделаешь?! Когда-то паровоз был очень высокой технологией, на уровне ракеты, а железная дорога — на уровне космоса. В России ее даже со звездой сравнивали! Паровозик мы сделать все же сумели, но какой?! Маленький, слабенький, работающий на дровах, смешной рядом с русскими и даже немецкими железными богатырями. Ты в железнодорожном музее был, видел такой почти игрушечный паровозик с широкой трубой? Такая граммофонная труба — чтоб искры от дров не летели и вагоны не подожгли! Но то — паровоз, а то — ракета, ее маленькой и смешной ракеткой не смастеришь. Не полетит она такая — и все дела!

Они еще поговорили на тему космоса, всерьез обсудили вопрос, можно ли в космосе зачать детей, и какими они станут — не ощутившие в первые мгновения появления на свет привычной для нас силы тяжести. Сошлись на мысли, что лучше, чем те, кто ее ощутил. Ведь на Земле плохих людей так много, а хороших — мало, так может в космосе все будет наоборот?!! Да и дышится там, наверное, легче — ведь воздух тоже имеет вес, которого в космосе у него, понятно, нет. Больше воздуха ребенок вдохнуть сможет — тоже на пользу пойдет.

После, заинтересовавшись невесомостью, стали придумывать специальные космические танцы, невероятно не похожие на привычные танцы в одной плоскости. Друзья сошлись во мнении, что они будут восхитительны. Жаль только, что сейчас таких больших кораблей нет… Но когда-нибудь их же построят!

Когда они вернулись, Аланд принялся узнавать, есть ли в Суоми отряд космонавтов, и можно ли туда записаться? После некоторых исканий он дошел до Министерства Обороны. В соответствующем ведомстве этого министерства ему сообщили, что — да, такой отряд планируется создать, в первую очередь в него будут брать летчиков, но инженеров, возможно, тоже — во вторую. Может, русские (а полет вероятнее всего будет проходить с ними) охотнее возьмут инженера. Ведь пилот — это, обычно, командир, а командиром на русском корабле должен обязательно быть — русский. Инженер же — человек второй или третий, им может быть и человек из другой страны. Также ему рассказали, что добровольцев не так и много, нет в Суоми того порыва, что был даже в США, не говоря уже о «космической болезни», охватившей Россию.

Финны, отрезанные болотными водами от остального мира, всегда жили замкнуто в своих хуторах, мало общаясь даже друг с другом, а не то, что с инородцами. Потому и распался народ, который мог быть единым, на много-много племен — карелы, мордва, марийцы, удмурты, эсты, чтоб их сосчитать — спичек в коробке не хватит. О том, что финны — народ, сами они обычно с удивлением узнавали от инородцев, которые их вовсе не захватывали, а просто заселяли пустующие земли, что были между их редкими поселениями. Финны тоже не противились людям другого народа, а просто прятались на своих хуторах и не общались с ними. Оттого финский язык такой необычный, почти лишенный заимствований и из славянских и из германских языков, хотя с этими народами финны всегда жили бок о бок, иногда отделенные узенькой речкой или каменной грядой. Из-за этого финну чудовищно тяжело долгое время находиться среди людей, говорящих на другом языке, по-иному чувствующих мир. И мало кто пожелает вместе с ними долго жить в узеньком кармане космического корабля, за бортами которого — непонятный человеку вакуум, мрак и чудовищный холод. И не найти в маленьком шарике-корабле места, которое можно было бы отделить и сделать чем-то, похожим на крошечный хуторок!

Аланду предложили пройти много-много медицинских обследований, после чего его, возможно, зачислят в космические «кандидаты». Времени и сил на это требовалось много, результатом же должна была стать ничего не обещающая запись в каких-то документах. Но, как говорят русские, охота — пуще неволи. И спустя несколько недель Аланд принес результаты обследований, включая изучение его головы на каких-то сложных приборах. В «космическом» учреждении решили, что Аланд в космос — вполне годен, о чем выдали справку, и прямо на его глазах сделали запись в особом журнале. Наверное, у пишущего в ручке был вместо чернил раствор чистой радости, которая из букв перенеслась в сердце Аланда. На крыльях справки он прилетел к своей Тарии, красочно рассказал ей о своем космическом будущем, а потом — о любви. Наверное, она бы приняла любовь Аланда если бы он и не был кандидатом в космонавты. Но «космическое содержимое» все-таки придало ему некий особенный смысл, он стал для возлюбленной кем-то вроде принца. Ведь своих принцев и королей у людей Суоми никогда не было, не могли их прокормить тощие северные земли. Но космонавты теперь появились. Правда, еще не летавшие, но и они для всех остальных финнов могли выглядеть если не принцами, то, по крайней мере — князьями.

Одним словом, мечта Тарии сбылась. У нее появился собственный принц, да не простой, а космический, и потому скоро была свадьба. Такая скромная финская свадьба, на которую гости приходят со своими напитками…

Настало время семейной жизни и… ожидания событие, свершение которого Аланд не мог ускорить, сколько бы не старался. Оно вошло в плоть и кровь молодой семьи, ведь именно оно, соединившись с любовью, и сложило ее, как буквы — в слово. Стены своей комнаты молодожены украсили нарисованными светящейся краской звездочками, рисунками планет и космических кораблей. Кое-где виднелись вполне серьезные чертежи межпланетных кораблей, которые создавал Аланд, чтобы еще больше приобщиться к космосу. Самый лучший из своих проектов Аланд назвал, конечно же, именем эпического богатыря Илмаринена. Возможно, в этих чертежах были полезные идеи, по крайней мере сам Аланд утверждал, что сделал несколько изобретений, которые могли бы пригодиться для будущих дальних полетов. Только кому они были нужны в Суоми где нет ни космической науки, ни космической промышленности?!

От своей кровати к рисованному космосу они протянули нити, то есть — обычные швейные нитки, окрашенные красной краской. Каждый взгляд на них означал космическое путешествие с обязательным возвращением обратно, в объятия тел и слияние душ. Так любовь и ожидание космоса сделались одним целым.

Время от времени Аланд ездил в Хельсинки (жили они тогда уже в Турку). Там он отправлялся в Военное Министерство, где беседовал с одним и тем же чиновником. Был он полноват и носил большие очки. Скорее всего, в списке космических кандидатов его не было, да он, наверное, и сам не особенно желал туда попадать.

«Вы же понимаете, молодой человек, что дело тут — политическое. У России своя политика, для нее есть союзники врага, которых русские хотят сделать нейтралами. Есть и нейтралы, которых пытаются обратить в союзников, есть даже союзники, которых по зарез надо удержать в своем лагере. А мы у них всегда в стороне, Суоми им нужна такая, как сейчас — нейтральная. Что мы перейдем на сторону врага, они не боятся — нам не выгодно. Союзника тоже делать не хотят — через какую страну им тогда с союзниками врага торговать? Потому и в космос брать не хотят! Про американцев вообще говорить нечего, обычный американец даже не знает, в Европе наша страна, в Азии, или даже в Африке!»

Аланд кивал головой, понимая, что решить этот вопрос не только не под силу собеседнику, но его не сдвинули бы с мертвой точки даже богатыри Вейнемяйнен, Илмаринен и Леменкайнен взятые вместе.

Аланд возвращался домой, и продолжал вместе с женой терпеливо ожидать русскую волю. Он все больше и больше интересовался тем народом, от которого зависел его будущий полет к самому небесному ОКУ, видящему его землю, но не созерцающему ее людей. О них он уже много слышал. Слыхал, конечно, на уроках истории, но больше ему рассказывал дед Антти. Самым большим событием в истории молодого государства Суоми была зимняя война 1939 — 1940 годов, и дед Антти сражался среди промерзших до дна болот и превращенных в ледяные иголки лесов. Война та была с русскими, с тем народом, от которого ныне зависел будущий его полет в желанный космос. Дедовы повествования о ней сделались самым яркими картинками его жизни, ведь были рассказаны в том возрасте, когда каждое слово воображение мгновенно переплавляет в живой образ, который тут же захватывает фантазера и перемещает его в себя.

Предки Аланда жили на Карельском перешейке, в краях, именуемых Ингрией много-много веков, быть может — и тысячелетий. Откуда пришли туда их пращуры, с севера или с юга, конечно — давно забылось, и каменистые края они считали самой родной из всех земель.

В те края наведывались то русичи, то шведы, то снова русичи, но за прекрасно-неприветливую землю они не держались, и отдавали ее безболезненно. Так было до той поры, пока русские не построили, наконец, большой город Санкт-Петербург. В него предки Аланда наведывались продавать свою сметану и масло, ездили и на заработки — пилить невский лед для получения воды. Эта работа была тяжелой и опасной. Требовалось с пилой в руках ходить по льду и выпиливать ровные кубики, проталкивая зазубренное полотно до самой воды. Иногда кто-то оступался, покачивался от тяжести доставаемого кубика, или проявлял еще какую-нибудь неловкость. Если пильщику особенно не везло, он с криком летел в открытую полынью, и его тотчас подхватывало беспощадное невское течение. Конечно, остальные пильщики тут же бросали работу и бежали на крик, но часто это было бесполезно — беспомощное тело несчастного ледоруба уже скрывалось под краем безмолвного ледяного поля.

Шли века. В жизни русского города много что изменялось. Вокруг него разрослись вишнево-красные заводские кварталы, утыканные рощей дымных труб, которые пришли на смену зеленому лесу. По Неве прошлепали колесами первые пароходы, на новых вокзалах засвистели паровозы. Но жизнь финнов от этого почти не изменилась. С появлением в городе головастой водяной башни и водопровода, ледорубное дело исчезло. Зато городу теперь понадобилось много больше дров, и предки Аланда сделались дровосеками. Различия невелики, даже инструмент один и тот же.

Все изменилось лишь тогда, когда у русских случилась революция. Финны тревожно расспрашивали друг друга об этом событии:

— Что там русские сотворили?!

— Революцию!

— Что же оно такое?

— Значит, у богатых все отнимут, а бедным — отдадут!

— Где же у нас — богатые? Одна голытьба кругом! Выходит, ни у кого не отберут, а всем все дадут?!

— Ошибаешься, отнять-то легче, чем отдать! Отберут просто у всех, вот и дело с концом!

Что и говорить, с появлением русского немца Маннергейма и с появлением прежде невероятного государства Суоми, финны вздохнули с облегчением. Выходит, конечно, никому ничего не дадут, но зато ничего ни у кого и не отнимут. Так жить можно! Правда, Петербург оказался теперь далеко, аж за границей, в него дрова уже и не продать, поэтому жизнь снова посерьезнела. Но ненадолго — вскоре на всем карельском перешейке закопошилась вроде незаметная, но могучая стройка. Сооружали укрепленный район, которому позже было суждено сделаться знаменитой Линией Маннергейма. Много местных крестьян сделалось теперь строителями. Работа была хоть и тяжелая, но не по крестьянским меркам, а платили хорошо, лучше чем когда-то в Петербурге.

Стройка была своеобразной. К камням и скалам, которых здесь и так всегда было больше, чем где-то на Земле, добавлялись скалы искусственные, бетонные, способные в отличие от своих диких «сестер» оскаливаться огненными клыками. Там, где вгрызались в гранит огневые точки, технике было не пройти, и много работ приходилось делать вручную. Но для лесорубов, привычных к тяжкому труду, эта работа оказывалась вполне посильной, и почти незримая, но очень злая укрепленная линия перечеркнула леса, скалы и болота от мелкого моря до холодного озера.

Когда работа завершилась, то финнам-крестьянам недолго пришлось оставаться без дела. Очень скоро они натянули на себя солдатскую форму. Со стороны города, который теперь именовали Ленинградом, тянуло войной. Советская Россия хотела получить кусочек болотистой и каменистой земли, интереса в которой быть не могло. Просто, могучая страна стремилась отвести подальше свою границу, которая сделалась в финских краях близкой к ее промышленному сердцу и древнейшему русскому транспортному пути, дороге из варяг в греки. Может, у кого-то среди высших командиров Красной Армии были и еще какие-нибудь соображения для начала войны, например — ледяное крещение своего войска, после которого ему уже не будет страшен никакой враг, хоть земной, хоть и подземный.

Русский народ часто сравнивают с медведем. Но его сравнить можно и с конем, ибо медвежья тяжесть и привязанность к своей земле часто меняются у русских на быстроту натиска и стремительность вторжения в соседние земли. Западным своим соседям Русь всегда являла мишку, мирно спящего в своей берлоге до той поры, когда его потревожат и заставят явить на свет безмерную силу и настоящий медвежий гнев. Но соседям южным она скорее могла показаться стремительным боевым конем, врывающимся на их землю, и мгновенно проходящим сквозь нее.

Финны же были абсолютно «медвежьим» народом, который никогда ничего не завоевывал, но не дай Бог кому-нибудь шутки ради сунуть палку в его берлогу. И когда между скал да валунов показались русские бронированные кони-танки, природа Суоми неожиданно ожила, и ощетинилась огненными вспышками и пулеметной дробью. Русские поначалу даже не могли понять, с кем они вступили в бой. Людей ни впереди, ни сбоку не было видно. Вокруг — лишь первозданная тишина девственных лесов да таинственное молчание древнейших скал. Вдруг мрак ранней ночи да снежная тишь разрывались яростным грохотом. Огненные стрелы со всех сторон неслись в явившихся сюда людей, перемешивали их тела с пропитанной кровью губкой снега. Словно каждая из многочисленных снежинок переплавила свое тело из ледяного в огненно-свинцовое, и мигом обратилась в капельку смерти.

Каменные шипы валунов и непоколебимые стволы вековых сосен сжимали танковые лавины до узеньких ручейков, зажатых на узеньких ленточках дорог. Снежный океан топил в своей белой бездне пехоту, и ей оставалось только брести за танками, по тем же дорогам. А с обеих сторон в лица солдат и командиров глядела первозданная лесная глушь. Какие невидимые и неслышные мысли проносились в ее утробе?

Пехотинцы и танкисты то и дело расспрашивали черное безмолвие, посылая в него патрон за патроном, снаряд за снарядом. Но грохот и частицы боевой материи бесследно исчезали в нем, и ни вздоха не доносилось оттуда. Так продолжалось до неведомого мгновения, когда танкисты раздумывали о сбережении снарядов, а пехотинцы — патронов, и стрельба понемногу затихала. Тишина брала свое. А через мгновение она разражалась огненным ответом, насмерть сражающим вопросителей.

Дед Антти и его друг Матти были частицами этого безмолвия, крохотными его мыслями. Как молнии они носились по страшным мерзлым лесам на лыжах, оставляя позади себя русские танки. Как только под их острый взгляд попадал валун или бурелом, сооруженный природой аккуратно возле дороги, бойцы останавливались, и сооружали засаду.

Русская колонна не заставляла себя долго ждать. Впереди, как всегда, был танк, корме которого и доставалась плотная связка гранат. От яркой бензиновой вспышки русские становились видны, как на ладони, а Антти и его друг вообще теряли свою видимость. Тут же вспыхивал подожженный другими финскими бойцами танк, следовавший в хвосте колонны. Пылающие стальные туши теперь превращались из защитников людей в их могильщиков, запирающих людей на узкой дорожной ленте, подсвеченной бензиновыми кострами. Пехотинцы вели бестолковую стрельбу, которой финны давно не боялись — знали, что все смертельные капли пролетят мимо. Зато каждый их выстрел всегда стоил жизни кому-нибудь из солдат врага.

Русские пехотинцы рвались прочь со смертельной полосы дороги, проваливались по пояс в сугробы, теряли сапоги и портянки. Уцелевшие танки зловеще газовали, тоже рвались в лес, и, отъехав недалеко от обочины, застревали, стиснутые верными своим людям деревьями и валунами. Тут уж только бы хватило гранат и патронов…

Когда хватало, а когда — нет, что сохраняло жизнь десятку-другому русских солдат, но все равно останавливало дальнейший их путь. Но русские бросали в бой все новые и новые силы, и вскоре огненная дорога Красной Армии подошла к Виипури, по-германски — к Выборгу.

В обороне города Антти и Матти не участвовали, они продолжали мчать на лыжах от замерзшего моря до скованного льдами озера, по многу раз в день переходя зыбкую линию фронта, нарисованную лишь на картах красноармейских штабов. Ломали ноги красноармейских полков и дивизий, заставляя их завязывать в карельских снегах. Ослабляли натиск на Виипури, и Красной Армии вместо могучего кулака теперь приходилось подносить к укрепленному городу лишь указательный палец.

Природа Суоми вместе с ее людьми сделала свое дело, и хоть Красная Армия и овладела Карельским перешейком, дальше идти она не могла, это было написано на обескровленных щеках каждого из ее солдат. Битва шла к завершению, причем каждый ее участник равно мог с веселой улыбкой назвать себя победителем, а мог вздохнуть и сказать, что он — побежден. Пала запрятанная в гранит оборонительная линия, не выдержав схватки с каленым русским железом. Советская Россия отодвинула свою границу на север, но все равно граничная линия оставалась здесь слишком протяженной, что не могло радовать ее правителей. Финляндия лишилась четверти своих земель, но сохранила саму себя. В сражении с таким противником, как Красная Армия, такой итог был вполне радостным…

Оставался лишь Виипури, этот замок, поставленный когда-то западной цивилизацией на самом ее краю, подобно точке. Запад здесь не остался, не выдержав мороза и тщетной почвы. Но и Россия тут не задержалась, предоставив этот край единственным, кто может в нем обитать— коренным его жителям. Теперь за него началась кровавая битва. Русские желали получить старые стены как символ своей победы не над несчастной Суоми, но над самим Западом. Для финнов же городок был последней крепостью, удерживающей Советскую Россию от смертельного похода, если не в этой войне, то в следующей.

Город тонул в многочисленных огненных фонтанах — по нему работала флотская артиллерия, снятая с кораблей и поставленная на железнодорожные платформы. Силы защитников таяли, но осаждающие все не решались начать победный штурм.

Тем временем Антти и Матти мчали по красноармейскому тылу на проворных лыжах. В одном из глухих лесов они увидели красную точку, то был костер, и помчались к ней. Неожиданно для себя они набрели на тыловую часть крупного красноармейского соединения, там были склад, полевой госпиталь и узел связи. План возник мгновенно — поджечь склад, после чего выпустить в противника все патроны и раствориться под темно-зеленым, зловещим сводом зимнего ельника. Они крадучись выдвинулись из мрака.

Вдруг Матти толкнул друга и указал ему в сторону костра. Тот повернул голову, и увидел прекрасную высокую девушку с почти что светящимися белыми волосами. Как видение, она возвышалась на той стороне их вражды. Но сама походила на финку, точнее даже — на символ самой страны Суоми.

Оба, и Антти и Матти сейчас представили, что бы было, будь она — на их стороне. Как бы они говорили ей о любви, как бы с ней под руку ушли из этого страшного леса на родные хутора, которых теперь не было на земном лице. Как бы праздновали свадьбу, как жили бы потом. Разумеется, весело и счастливо, по иному быть не может, тем более в том будущем времени, когда не будет войны. Про то, как поделить незнакомку на двоих, никто из друзей не думал, для каждого было очевидно, что она бы выбрала его, но друг не остался бы в обиде…

Взгляды встретились, и девушка тоже смотрела на них, не произнося не звука, хоть и понимала, кто есть эти появившиеся из леса люди. Кем была она, санитаркой или связисткой, или походной женой какого-нибудь русского командира, друзья так никогда и не узнали. Не узнали они, осталась она жива, или была пронзена пулями, вылетевшими из оружия того, кто мгновение назад отправлял в ее сторону свое восхищение…

Вошедшая в анекдоты финская медлительность… В этом есть доля правды, иногда она и в самом деле находит на людей этого народа, как в этот раз. Бывает, она приносит и добро, но на этот раз принесла худо. Неожиданно лесные люди услышали за спиной громкие русские крики, и через мгновение возле самых ушей засвистели пули. План провалился, и оба друга почувствовали, что наступил момент, когда осталось лишь одно — уносить свои ноги, благо, что к ним прикреплены длинные лыжи. Отстреливаясь наугад, финны понеслись в лесные недра, не разбирая дороги, обдирая промерзшую кожу о сучки и прутья. Какое-то время из-за спины слышались выстрелы, должно быть кто-то из русских тоже встал на лыжи и отправился вслед за полночными незваными гостями. Но догнать прирожденных лыжников, выписывающих поистине заячьи петли, он не сумел.

Когда погоня осталась далеко позади, Антти повернулся к другу и едва не вскрикнул. Тот корчился от боли, в его груди что-то булькало и плескалось, извергая наружу ручеек крови. Почуяв взгляд друга, тот беспомощно сел на свои лыжи, пробормотав «Кажется, я ранен. Ты иди вперед, а я — уж сам…»

Конечно, Антти его не бросил. Сперва он перевязал друга, а потом, достав веревку, он соорудил из лыж Матти некое подобие санок. Он потащил эти санки по рыхлому снегу на север, теперь раздумывая лишь о том, как выбраться из этих лесов живым.

Когда вспоминают ту войну, то часто говорят о небывалом, особенно яростном морозе, гибельном для русских и спасительном для финнов. В следующей войне тоже был мороз, только сражался он уже на стороне русских, превращая немцев в куски плотского льда. Странная вещь, этот холод — то он на одной стороне, то на другой. Но на самом деле он — сам по себе, он не друг ни зверям, ни человеку, и обе сражающиеся стороны страдают от него почти одинаково. Может какая-то — чуть меньше или чуть больше. Но замерзнуть на смерть может любой солдат, не важно русский он, немец или финн. Каленые ледяные клещи вырывали жизнь из тела Матти, дымной струей она вытекала из его груди и расчерчивала снег красной полосой, которая тут же обращалась в хрустящую алую пыль.

В полусне Антти продолжал тащить свои сани. Время от времени ему слышались звуки кантеле, и он беззвучно отмечал, что этот музыкальный инструмент удивительно похож на русские гусли. Промерзшая шея не поворачивалась, и солдат не мог даже обернуть голову, чтоб поискать глазами источник сладких звуков. Краями своих глаз он видел какие-то блестящие фигуры, отрывающиеся от снежного моря, воспаряющие к черным небесам, а потом снова растворяющиеся в снежном безбрежии.

Один раз ему все же удалось повернуться, и его взору открылась окутанная предрассветной морозной дымкой кроваво-красная дорожка, расчертившая гладкое белое поле. Антти как завороженный глядел на красную струну, расчертившую белую страницу, и не мог от нее оторваться. Ведь красный и белый — это цвета его народа, а также и цвета народа русского…

Но надо было продолжать путь. Волки выли под звуки невидимого кантеле, а может — гуслей. Дополняя эту песню скрипел под лыжами снег. Антти уже не чувствовал усталости, он перестал ощущать и свое бытие. Как будто сделался невесомым и теперь парил в морозном, полном ледяных иголок воздухе. Как он находил дорогу — не стоило спрашивать, ведь всякий финский крестьянин наверняка ее найдет, даже будучи и без сознания. Каждый камень, каждая сосна и ель, которые ничем не приметны для гостя этого леса, для финна, его векового хозяина, могли сказать о многом. Так, слушая лесной шепот, он и вышел на третий день к своим, незаметно для себя пройдя линию фронта. Его, конечно, тут же отправили в госпиталь, где он узнал, что на санках, которые он усердно тащил столько времени, и веса которых не чуял, лежал уже насквозь промерзший труп.

Тогда он не смог попечалиться о смерти друга, из его полуживого тела морозный ветер забрал все чувства. Скорбь пришла позже, когда вместе с теплом вернулась и жизнь. Он долго корил себя за гибель Матти, но так до конца своих дней и не смог придумать, что бы он мог сделать для него тогда, в скованном льдом лесу вдали от линии фронта. Даже его дыхание, и то там было замерзшим, и ни в кого не могло вдохнуть тепла…

Те далекие дни все время воскрешались дедовой памятью. Вот однажды он взял с собой еще маленького Аланда и отправился с ним в Ленинград. Соседи по вагону смачно причмокивали, предвкушая сегодняшнюю выпивку. Ведь поезд этот в народе (и финском и русском) давно окрестили пьяным. Такую цель ставило перед собой большинство пассажиров, и вечером, когда поезд покатится обратно, он будет пропитан ядреным спиртовым запахом и пьяными бреднями. Но замысел старого Антти был иным, и когда поезд поравнялся с платформой Финляндского вокзала, они отправились не с рассасывающейся по ближайшим ресторанам толпой, но вскочили в битком набитую пригородную электричку. Вскоре дед и внук оказались в каком-то поселке, будто выплывшем из старого страшного сна. Улицы поселения были сплошь составлены из двухэтажных серых бараков. Зловонные будки в их дворах и очереди к водяным колонкам, по одной на каждой улице, красноречиво говорили о наличии удобств.

Дед без устали водил внука по селению, подолгу стоял вместе с внуком у мусорных куч и возле гор приготовленных в печку дров. На одном из перекрестков он обратил внимание внука на двух детей, выходивших из барака и направлявшихся к ближайшему магазину, который был закрыт, но на его дверь опиралось безвольно размягченное пьяное тело. Должно быть, это был папаша одного из ребят. В один из бараков они зашли, поднялись по скрипучей деревянной лестнице, едва не рассыпавшейся под ногами. Из-за ободранной двери, что была на площадке, нестерпимо несло мочой — должно быть, прямо там справляли малую нужду, когда не было сил или возможности дойти до будки.

Потом дед и внук вышли обратно на улицу, заглянули в дворовый колодец, из которого нестерпимо несло тухлыми яйцами, и воду из которого, по-видимому, уже давно никто не брал.

По лицу старика ползала ядовитая усмешка, которая делалась все заметнее и заметнее, хотя он, видимо, старался удержать ее внутри. Он старательно пропитывал внука впечатлениями от поселка, стараясь, чтобы те охватили каждую крошку его души. И только когда они вернулись на вокзал и сели в поезд, старик произнес: «Вот и мы бы так жили… Если бы не Матти, если бы не мое поколение… Не зря, значит, воевали, не зря тогда лилась на снег и его кровь…»

Как был согласен с ним Аланд! Его брала дрожь только при одном броске памяти в глубину русского поселка. А уже представить себя на месте кого-нибудь из его жителей у него и вовсе не хватало душевных сил. Потому возвращение назад, в свое место и время, в самого себя вызывало такое чувство, будто его обдувал ветерок чистейшего счастья.

Но теперь… Теперь, когда не стало Советской России, а финский отряд космонавтов был расформирован за ненадобностью, Аланд вдруг вспомнил, что в том бараке, куда они с дедом тогда зашли, он услышал еще и характерный грохот космической ракеты. Он раздавался из телевизора, а, может — из радио, и легко просачивался сквозь неплотно запертую худосочную дверь. Только сейчас до него дошел смысл того звука — и в том бараке люди тоже жили мыслями о дальних мирах, через которые они когда-нибудь придут к вечному и абсолютному счастью. Отрицая на словах Бога, они стремились к Нему, новая вера пронизывала всю их жизнь, не оставляя в ней темных уголков. Быть может, кто-то из того барачного поселка когда-нибудь еще совершит бросок сквозь миры, и попадет-таки в их Начало, в самый Центр Всех Миров… Так и будет, если русская жизнь сейчас возьмет, да вновь изменится. А изменится она наверняка, русского его бытие всегда жмет со всех сторон, как жесткая кровать, оно ему обязательно неудобно. И в постоянной смене своей жизни тоже спрятано вечное русское искательство, без которого не может жить народ. Россия — страна непрерывного пути, начало которого потеряно в глубине прожитых тысячелетий, а конец растворился среди звездных гроздей необъятного неба. Что перед этим жизнь сегодняшняя, которая, все одно, прекратится в одном из «завтра»? Чем восьмикомнатный особняк выше барачного закутка, если рука прикоснулась к двери, раскрывающей Вселенную и то, что сокрыто за ее необъятным, но все же конечным телом?!

А ему, неудавшемуся космонавту Алдану, и всем людям его народа нарезаны небольшие ломтики счастья, которых, вроде бы, должно быть достаточно. Их хватит для жизни, а смерть для людей, воспитанных на аккуратно расфасованных кусочках радости, суть продолжение этой жизни, по-иному представить ее себе здесь никто не в силах. И Господни очи всегда будут взирать на страну Суоми, видя ее леса, скалы да озера. Но никогда они не заметят людей, каждый из которых упивается своим клочком житейского блага, и потому не имеет сил и времени, чтобы просто взглянуть на небо…

Выходит, это отстаивали деды, когда возводили между Суоми и Россией неприступную стену из своих тел вперемешку с гранитом и бетоном? Такой ей быть, земле лучших в мире конструкторов обогревательных приборов и унитазов, где никто не занесет своей ноги для шага в Великий Простор?!

«Унитазный барон», который давно уже не был кандидатом в первые финские космонавты, глубоко вздохнул. В руках уныло лежала бумага, говорившая о расформировании космического отряда, которую он случайно извлек из верхнего ящика стола.

Жизнь не оставляла выбора, выданный ему брикет счастья он мог обменять лишь на его отсутствие. Потому оставалось лишь вернуться к компьютеру и придирчивым оком в очередной раз осмотреть свой проект нового унитаза…

Товарищ Хальген

2010 год