Halgen — Царьград

Ладьи полны товара — льняного полотна, сотканного русскими женщинами за длинные северные вечера. Если посмотреть на ткань внимательно, то можно разглядеть длинные девичьи волосы, упавшие на рукоделие и навсегда вотканные в него. Вместе с нитями родного льна им доведется обернуться парусами ромейского флота и отправиться в те края, куда никогда не ходили ни Родион, ни его отец. Кто знает, какие края, которые не известны русичам, ведомы ромеям? В их землях ведь лежит сам Святой Град Иерусалим, в который приходил Спаситель и где по сей день лежит его Крест. Может, там византийские челны поднимаются в самое небо и доходят до Рая? В русских землях никто в этом не сомневается, и когда прощались с отцом Родиона, часто наказывали ему дойти до престола Господа и передавали ему записки с прошениями. Но он, конечно, так туда и не дошел, наверное — побоялся, счел себя недостойным. А записки оставил в Царьграде, в Софийском соборе.

Ветер трепал волосы русичей, идущих через объятия Русского моря. Много раз пройденное, оно осталось для них, морских людей, все таким же тайным, своей загадочностью похожим на девушку. Потому с водой здесь говорили ласково, и полагали, что слова доходят до самого дна, до ушей морской царицы. Никто из мореплавателей не сомневался, что царица моря — дева с длинной изумрудно-зеленой косой, которая лежит на дне, и внимает песням и речам мореплавателям. Надо упоить ее уши, умилостивить ее сердце, нрав у нее, как у всякой девы — капризный и взбалмошный. Что не по ней — и ладьи уже плавают вверх килями, а то и вообще останутся одни щепки от корабликов, да цепляющиеся за них и без толку вопящие о помощи люди…

Нескончаемую русскую песню лишь изредка прерывает бодрый окрик «Навалились! Близок уже град Царя!» Он и верно близок, впереди под огненным шаром солнышка видна узенькая черная полоска, которой предстоит вырасти до большого берега, хранящего на себе великий город.

Когда-то западный Рим видел себя самым прекрасным городом мира. Но был он известково-белым, и более не находилось в том городе цветов, что не могла поправить даже классически-правильная архитектура, старательно рассчитанная по формулам мудрецов-геометров. Иное дело — Константинополь, величественные здания которого переливались всеми цветами, а купола храмов горели золотыми светилами. Как восток слился здесь с западом, так и архитектурная идеальность вобрала в свои объятия игру красок и солнечное сияние.

Земным солнцем сияли купола Софии, лучи которого прежде всего падали на царский дворец, который был словно сосредоточением всех красок, разлитых по городу. Великолепное здание, изящно украшенное набранной старательными руками мозаикой, стояло на вершине ближайшего к собору холма так, что глаз горожанина обязательно видел сразу и дворец и Софию. Так старания мастеров показали основу, на которой уже семь веков стоит царство. Имя ей — симфония властей, единство духовного и воинского начала.

Во дворце перед троном царя Константина Четвертого сейчас стоял человек в черных одеяниях. Похожие на звезды перстни на его руках говорили о знатном происхождении императорского собеседника, к которому никак не подходила одежда, сходная с убранством монаха-черноризца. Это был Никифор, мегадука флота Империи, а его черные одежды говорили о той вести, с которой он явился во дворец. Разговор шел уже давно, мегадука произносил еще и еще слова в свое оправдание, которые ничего уже не могли изменить или добавить что-нибудь к описанию беды, обхватившей черными руками благодатные земли.

— Воины не хотят идти в бой. Они поговаривают, что воля Божья решила судьбу страны, сарацины — это кара за грехи наши и наших предков. Потому человечьи десницы не в силах что-то переменить, остается запереться в городских стенах и молиться, уповая на милость Небес… — говорил он.

— Но вам же дан морской огонь, которого нет у них. Неужто не убоялись его враги наши?! — спросил с высоты трона Император.

— Морской огонь полезен, если жечь им галеры, сбившиеся вместе, в плотный строй. Сарацины же в морском деле совсем малы, и они по своей младости решили, что морские суда — те же скакуны, на которых они несутся по своим землям. Потому нападают они россыпью, с разных сторон, и мы можем поджечь один или два корабля, что их не страшит. Так же жгут корабли и огненные стрелы, к которым они уже давно привыкли…

Император вздохнул и отвел глаза. Это заставило мегадуку прервать свою речь на полуслове. Мысли Константина ушли с его родных земель, по которым погуляли кривые арабские сабли. «Спасти нашу землю могут люди из другого христианского народа, из новообращенных. Они чисты, подобно детям, они не успели набраться яда грехов. Но какой народ придет нам на помощь? Сербы? Болгары? Нет, они хоть и единоверцы, но уже жадно взирают на ромейские земли, алча забрать себе хотя бы кусочек, пусть даже ценой союза с иноверцами… Кто же тогда придет нам на помощь?»

— В Константинополь прибыл русский купец Родион, — доложил придворный по имени Никифор.

— Родион? — спросил император, что-то припоминая, — Какой товар он привез нам?

— Парусину, — ответил Никифор и осмелился добавить от себя, — Кому только она теперь здесь нужна? Наши корабли заперты в бухте. Куда не глянь — везде бороздят волны сарацинские галеры, их тени видели уже рядом с Гелиополем, в самом проливе…

— Русские паруса… — задумался царь, — Знаете что, пригласите русских сюда!

Вскоре царь беседовал с бородатыми людьми севера. Они были корабельной артелью, но каждый из них умел держать в руках лук, копье и меч. Ведь низовья русских рек кишели разбойными степными людьми, и нередко проводить ладьи из Днепра к волнам Русского моря приходилось с битвой. Ромеи не раз видели, как истыканы вражьими стрелами приходившие к ним русские ладьи, что восхищало их удалью северных корабельных людей, умевших своими руками не только перебирать товар, но, если придется, то и браться за меч, лук или копье. Морские бои в те времена требовали особой отваги, ведь море — это не родная земля, на нем нет таких малых, но часто спасающих жизнь друзей, как кочки, кустики, деревца, ямки. Со всех сторон открыт вражьим ударам морской воин, уклоняться или прятаться, чтоб выждать нужный момент для удара, ему некуда.

Константин поведал Родиону о вражьих руках, подобравшихся к самому сердцу православного мира, и предложил сразиться за веру Православную. Как он и ожидал, Родион и его люди с радостью согласились принять бой.

Когда голова русских мореплавателей вышел из императорских покоев, ему встретился человек с большой черной бородой. Одет он был в грубое холстяное рубище, его лицо хранило на себе рубцы от многих ожогов. Говорил он по-гречески, но с необычным акцентом, что немного мешало Родиону понимать его.

— Меня зовут Калинник, родом я из Дамаска. Теперь там они, сарацины. Я потерял родной дом, в который мне уже не вернуться, — начал свою речь мудрец.

— Дамаск. Там не был ни я, ни даже мой отец… — ответил Родион.

— Этот город близок к Святой Земле, на которую теперь тоже ступили они, — с грустью сказал Калинник.

Дальше мудрец принялся рассказывать историю своей жизни. Его отец был священником, он рассказывал своей пастве о любви, конечно и о любви к своим врагам. И однажды один паренек, сын кузнеца, спросил у духовного наставника, как же может человек любить своих врагов, если не могут любить их силы природы? В пример он привел огонь, иссушающий воду и саму воду, гасящую огонь. Святой отец не смог ответить на его вопрос и поведал о нем своему родному сыну.

И Калинник взялся на него ответить, сделав огонь, дружный к воде. В морском городе можно было найти множество смол и масел, которые он смешивал и поджигал, а потом бросал в воду. Пламя с шипением угасало, но это не останавливало Калинника, он принимался трудиться над новой смесью. После нескольких лет работы его лицо и руки покрылись ожогами, но сам мастер лишь еще больше уверился, что любовь воды и пламени — есть, ее лишь надо отыскать.

Он изучил много языков — и персидский, и сарацинский, и латинский, и еврейский. Прочитал много трактатов, так и не найдя в них ответа. Зато он узнал кое-что о свойствах горючих субстанций, что позволило ему искать уже осмысленно. И вот в один из дней он сделал свой горючий эликсир, который вылил в амфору с водой и поджог. Он вспыхнул, благодарно лизнув руки своего создателя, и горел не угасая.

Калинник сделал целую амфору своего эликсира и вылил ее в воду, показав людям любовь воды и огня. Но что им в тот день было до любви двух стихий, если на их землю навалилась стихия страшная, человечья. Ей нельзя было сказать слово — она ему не внимала. Не понятен ей был и язык меча. В бою ромей бил по два десятка сарацин, но тут же их делалось на сотню, а то и две больше, и они неудержимо шли вперед. Вот и Земля Святая легла под их пятки и под копыта их маленьких, но выносливых и быстрых коней. Взяли они и Дамаск (конечно, тогда еще никто не знал, что спустя немного лет этот город сделается их столицей). Дороги Империи наполнились бегущими людьми увозящими на запад свой скарб и угоняющими скот. В их числе богатые навсегда уравнялись с бедными, а знаменитые — с бесславными, и глядя на них можно было воочию убедиться в тщете земных богатств да славы.

В гористой восточной части страны, где дороги узки, бегство тысяч людей мешало ходу войск, которые днями простаивали в ожидании, пока узенькие дорожки расчистятся от несчастных обитателей восточных краев. А вороги не ждали, их мелкие кони продолжали резво нестись вслед за солнцем, безжалостно настигая бегущих. С пойманными они обращались по-разному. Бывало, отбирали скарб и отпускали дальше, в других случаях — обращали в рабство, в третьих — просто оборачивали вместе со скарбом назад, в земли, занятые ими. Видно, среди них тоже есть разные люди, хорошие и плохие. Но не понять, кто из них — кто, ведь их лица для нас ужасно похожи, одинаково звучат и слова их языка, пусть льются они из разных уст…

Калиннику повезло. Он дошел до самого Царьграда и попал в покои Императора. Здесь ему предложили обратить дружный с водой огонь в оружие, которое будет поставлено на защиту христианского мира. Мудрецу стало страшно. Ему ли было не знать, как ведет себя оружие, попавшее в недобрые руки! Ведь сарацины были сто крат слабее, пока не дошли до его родного Дамаска и не получили мечей знаменитой стали, которая прежде верно стерегла христианский мир! Там же они получили и то, что прежде не видели в жаровнях своих песочных пустынь — корабли. И вот их флот уже носится по всему большому морю, подошел к святая святых Христова мира…

Но он понимал, что если сарацины придут в Царьград, то морской огонь все одно достанется им, и уж конечно они его станут применять лишь как оружие. Потому он и преподнес его своему императору, предложив и способ, которым надлежало его применять — метать наполненные эликсиром амфоры во вражьи корабли. Но не нашлось среди ромеев воинов, которые могли перелить морской огонь в победу, и потому теперь он дает его русичам.

На другой день в узком Мраморном море артельщики Родиона, обращенные ныне в ратников, прикоснулись к морскому огню. Они жгли легкие плотики, пущенные по морским волнам на волю ветра и волн. Сперва русичи боялись пылающей воды, страшились ее и многие ромеи. Потому воинам приходилось долго рассказывать про сокрытую любовь воды и огня, которая, раскрывшись, защитит мир любви, людей Христовой веры. Вскоре они научились метать огонь мастерски, с первого раза обращая плот в колышущийся на волнах маленький костер.

Люди Родиона получили ромейские доспехи. Через два дня ладьи русичей и корабли ромеев отправились в Гелиополь по узкой дороге пролива. Вскоре перед мореплавателями раскрылось огромное море, воды которого во мраке сверкали множеством мелких искорок. Оно как будто берегло в себе таинственный подводный свет.

Когда настало утро, цепкий глаз Родиона разглядел точки неприятельских кораблей, сновавших по горизонту. Долго пребывать на море кораблики тех времен не могли — их могла перевернуть первая же большая волна набежавшего шторма. Потому они то появлялись, то исчезали, скрываясь в спасительной тени берегов.

Весь день Родион провел в наблюдении за ними, стоя на вершине одной из прибрежных гор. Он понял, что супостат действует малыми отрядами, которые при надобности могут объединиться в отряд большой, а потом — снова рассыпаться. В этом их сила. Но как заставить их принять бой большим отрядом, который можно предать объятиям морского пламени? «Надо разбить один из малых отрядов, чтоб другие шли на выручку. Для этого следует отправить тоже небольшой отряд. Когда все сольется в большой битве, тогда выпустим главные силы, которые пожгут все огнем. Но как же люди, увязшие в битве и их ладьи? Огонь ведь не разберет своих и чужих… Что же, придется погибнуть вместе с супостатом, даровав Христову миру победу!» Родион решил вести обреченный отряд лично.

В наблюдениях и мыслях прошел день. Ночью он уснул там же, на вершине горы в одиночестве. Русские и ромеи тем временем готовились к битве — смолили корабли, укрепляли их борта железом, грузили стрелы и драгоценные амфоры с морским пламенем.

Среди ночи Родион проснулся и увидел, что на горе он уже не один. Рядом с ним стоял седобородый человек с грустными и мудрыми глазами, одетый в широкие цветастые одежды. Конечно, он не был русским, но не был он похож и на ромея. Когда он стал говорить, то Родион понял, что язык его — чужой, никогда и нигде неслыханный. Тем не менее, к своему удивлению, Родион понимал каждое его слово.

— Меня зовут Али-Мустафа, я человек из народа, с которым вы будете биться, — сказал он.

«Лазутчик… Отсюда как раз наши корабли хорошо видно! Или, может, гонец, переговорить хочет? Но нет, не похож он ни на лазутчика ни на гонца! Скорее, он походит на Калинника, только тот — из своих, а этот — из чужих», раздумывал русский голова.

— Нет, не гонец я и не лазутчик, — будто прочитав мысли русского с небольшой усмешкой в голосе ответил он, — Я — просто человек, раб Аллаха. А пришел я чтоб рассказать о вере нашей и о том, почему мы идем биться с вами. Наверное, вас дивит, что биться мы пошли даже без ссоры?

Родион ничего не знал о прежних отношениях ромеев и сарацин, и не мог знать, была ли между ними ссора или не было. Потому это его не удивляло.

— Мухаммед принес нам слово Аллаха. Наша вера — молода, каждый из наших людей видит в ней правду, размером с весь мир. Потому и жаждет разнести ее на весь мир, чтоб над ней никогда не заходило солнышко!

— В вере вашей сказано о войне? — задал Родион вопрос над которым размышлял едва узнав о непонимающих слов кровожадных арабах.

— Да. Как и в вашей. Разве ваша церковь не зовется воинствующей?

— Вера Христова учит биться со своими грехами и страстями, а других людей, даже врагов — любить. Оружие христианина — молитва! — ответил русский голова.

— Слово Аллаха учит тому же. Но ведь тяжело биться внутри себя и с самим собой. Или вам, русичам, это неведомо? Оттого всегда есть желание разглядеть врага снаружи и сразиться с ним. Или на Руси все не так?

— Так, — кивнул головой Родион.

— Я поднялся на эту гору другой дорожкой, иной, чем ты. Она по другую сторону, узенькая такая, неприметная, — ни с того ни с сего начал сарацинский мудрец, — Вот представь, что путь в гору — это к Господу по-вашему или к Аллаху по-нашему. А дорожки — это веры. На склонах они не пересекаются, их даже и не видно одну с другой. Зато они встречаются здесь, на вершине. Никаких битв между ними нет. Такой и должна быть жизнь людей разных вер. Но… Этого пока не понимают ни люди вашей веры ни нашей. Быть может, если в завтрашней битве победите вы, таких людей будет больше…

— Ты не желаешь победы своим людям, а желаешь ее — нам? Будешь на нашей стороне? — удивился Родион.

— Да. Я желаю вам победу. Но буду на стороне своих людей, хотя в бою от меня пользы все одно — немного. Что будет дальше, на то, я скажу — воля Аллаха, а ты скажешь — воля Божья.

Мудрец отошел и его голова исчезла за горным склоном. Родион протер глаза. «Должно быть, он мне приснился», подумал он. Поднявшись, русский голова посмотрел на другой склон горы. Там и в самом деле была дорожка, ведущая куда-то в другую сторону от готовых к бою русских и византийских кораблей. Но мудреца-иноверца на ней не было, хотя уйти так далеко, чтоб скрыться из виду за такое время не успел бы и молодой человек.

Времени на раздумья не оставалось. Внизу — все готово к бою, а старик мог и в самом деле быть лазутчиком, и тогда надо успеть напасть на сарацин прежде, чем их вожди выслушают Али-Мустафу и придумают, как застигнуть русичей и ромеев врасплох.

Родион быстро спустился с горы и принялся давать указание корабельным людям. Меж тем поднявшееся горячее солнышко прогрело землю, и с нее в сторону моря потянулся слабенький ветерок. Значит, нападать требовалось со стороны берега. Оставалось только помолиться. К корабельщикам пришел батюшка, отец Никанор.

Легкие ладьи отвалили от берега и понеслись под попутным ветром в сторону, где виднелись точечки корабликов одного из неприятельских отрядов. Русичи молчаливо смотрели на берег, полоска которого делалась все уже и уже. Когда на брань идут пешие и конные ратники, им тоже горестно прощаться с родной землей, но их судьба — ступить хоть на чужую, но все-таки твердь. Быть может, когда-нибудь та земля тоже сделается родной для русичей, и могилы павших воинов окажутся рядом с их потомками. Но иное дело — море, которое никогда не сделается никому родным, и погребенный в нем прах никогда не окажется близко к потомкам.

Самое страшное сейчас было в том, что никто не ведал, кому доведется навсегда раствориться в царстве рыб и морских тварей, многих из которых никогда не касался взгляд человека. Но попутный ветер разгонял тоску, рвал тягостные мгновения, и стремительно бросал корабли на врага.

Родион оглянулся. Все готово к бою. На его ладье, шедшей первой, Иванко, Федя и Ставр уже натянули тетивы больших русских луков. Вот совсем рядом, перед изящным носом русской ладьи показались ощетинившиеся веслами борта неприятельских кораблей.

— Ломай им весла! — крикнул голова, и уже через мгновения уши корабельщиков заложило от оглушительного треска.

Во все стороны летели щепки. Иногда в воду падали и целые весла с зазевавшимися гребцами. Тут же воздух разрезали отчаянные крики на чужом языке. «Странно. Того старца я понимал, а теперь я их снова не понимаю», подумал Родион.

Тем временем русские ладьи уже прошли сквозь неприятельский строй, развернулись и принялись осыпать супостатов стрелами. За луки взялись все, даже кормчий Фаддей отбросил свое могучее весло и схватился за лук. Арабы отвечали, но их легонькие стрелы, пущенные из маленьких гнутых луков, безнадежно вязли в могучем русском дереве или отлетали от железных полос на бортах. Мешал им и ветер, заставляя дождь из стрел проливаться наугад, впустую.

Русские же стрелы разили метко, каждая из них верно обращалась в капельку чьей-то смерти. Вот ладьи и вражьи галеры подошли борт к борту, русские воины бросили луки и схватились за мечи. Арабы бестолково отмахивались своими кривыми саблями, получая могучие удары и летя за борт. Судьба этого отряда была решена, два неповрежденных кораблика уже отделились от строя и, подняв паруса, неслись в открытое море.

Но тут со всех сторон стали появляться новые сарацинские галеры. Они были подобны рою мошкары, прилетающей из чистого неба. Казалось, что врага порождает самое море, и его не сделается меньше до той поры, пока море не иссякнет.

Арабские и русские крики, свист мечей, сабель и стрел, треск дерева. Все смешалось в этой битве. На мгновение Родион увидел мертвого Иванко, пронзенного десятком коротких стрел, потом в его глаза бросился Ставр, рассеченный кривой саблей. Перед глазами мелькнули их родные, жена и дети Ставра, о которых теперь его род теперь должен позаботиться. Но некогда было даже упасть слезе — перед глазами вырастали и вырастали тела врагов, жаждущих смертельного угощения от его меча. Получив свою долю страшного кушанья, они исчезали, но пустое место тут же заполнялось другими. Родион потерял счет сраженным его мечом, он только чувствовал, что тот затупился, и уже не так бодро режет враждебную плоть.

В комок битвы собрались все силы неприятеля. Похоже, тот уже не понимал, что сцепился не с главными силами христиан, а всего лишь с их передовым отрядом. Слова исламских и православных молитв, не понятные друг для друга, но одинаково слышные Небесам, поднимались над страшным трещащим и лязгающим клубком и уходили вверх.

Повернув голову после очередного удара о враждебное тело, Родион увидел надвигающиеся корабли греков. Их могучие тела с шумом резали воду, их палубы блестели от мечей и доспехов многочисленных воинов. «Все, победа! Слава тебе, Господи!», пронеслось в нем. О том, что победа будет означать гибель многих его друзей, а, может и его смерть, Родион размыслить не успел.

Раздались сарацинские крики, и тут же покрасневшее море вздыбилось огненной стеной. Объятые пламенем сарацины в ужасе бросались в полыхающие, не дающие надежды на жизнь воды. Огненный шквал быстро рос, обращая фигуры гордых кораблей в простые дрова. Сеча прекратилась, уцелевшие сарацины вместе с русичами отыскивали дыры в подступившем к ним со всех сторон огненном мешке.

Русским повезло. Морской ветер неожиданно поменял направление, и вымел несколько израненных, но уцелевших русских ладей из пылающего шара. Вытирая со лбов кровавый пот, Родион и уцелевшие корабелы повторяли молитвы и со стороны наблюдали за судьбой своего сегодняшнего врага.

Внезапно русский голова увидел арабского мудреца, с которым беседовал на вершине горы. Тот метался по палубе одной из пылающих галер, бестолково хватался то за весла, то за мачту. Надежд на спасение не было, его корабль оказался в самой гуще огненной пляски, где от жара оплавлялись даже оббитые медью щиты. Родион отвел глаза. Он изо всех сил желал жизни тому человеку, и даже нечаянно помолился за него, хотя тот был иноверцем.

«Повернуть ладью снова туда, и забрать мудрого старика! Может, его желание победы для нас тоже выручило сегодня!», подумал он и уже приготовился отдать приказ. Но когда он повернул голову, сарацинской ладьи уже не было, вместо нее плавали лишь чадящие древесные обломки.

Огонь догорал. Израненные и обожженные арабы уже не мыслили продолжения битвы, они сдавались в полон ромеям, которым не пришлось даже обнажить своих мечей. По волнам вперемешку с осколками некогда быстрых и красивых кораблей плавали изуродованные железом и огнем мертвые тела. Смотреть на них было так страшно, что Родион приказал своим гребцам править к берегу.

На берегу русичей пригласили в шатер ромейского мегадуки, который уже стоял недалеко от места битвы. Их угощали вином и удивительными яствами, которых они никогда не вкушали не только в своих землях, но даже в Царьграде. Девушки-гречанки смазывали их раны какими-то удивительно пахнущими маслами, от которых боль сразу стихала, словно получивший кусок мяса цепной пес. Страшная речь битвы заканчивалась точкой победной радости, звук которой разносился от подошедших музыкантов.

Вдали угасал страшный костер сражения. Он уже не пылал, а лишь однообразно и скорбно дымил. Взгляд, обращенный в ту сторону, бросал на сердце волну печали, смыть которую не могли ни ласковые руки гречанок, ни прекрасные звуки музыки.

Родион направился к горе. «Прошлый раз я там был, когда все еще были живы. И Ставр, и Иванко, и… И тот мудрец! Его мне почему-то так же жаль, как и своих, русичей…», думал он.

Русский голова поднялся на известковую гору и долго смотрел на точку моря, сделавшуюся для многих последней точкой их жизни. Теперь найти ее было трудно. Пламень погас, кровь расплылась по воде и скрылась в лишенной берегов синеве. Щепки и мертвые тела разбросали волны, отправив их на корм рыбам. Правда, Иванко и Ставра там не было. Их тела с телами еще нескольких русичей привезены на берег и завтра они будут преданы земле на кладбище Гелиополя.

Мысли победителя прервали тихие шаги, едва колеблющие маленькие камушки на горном склоне. Родион обернулся и вздрогнул — перед ним стоял Али-Мустафа. С большой раной через все лицо обожженный, но — живой. «Живой мертвец! Надо от него подальше, а то с собой заберет!», с ужасом подумал Родион и попятился к склону. Еще один шаг — и он кубарем скатился бы с горы, сломал шею, найдя себе вместо мудрой гибели в бою нелепую смерть в день радости.

— Я — живой! Разве не слышал, как шуршали камешки у меня под ногами! Мертвецы веса не имеют, идут не слышно… Аллах надо мной сжалился, ведь сегодня я никого не убил и зла никому не сделал. Когда я упал в воду огонь уже затихал, и волны его разогнали, расчистив мне дорожку к жизни. Потом море вынесло меня на берег…

Родион кивнул головой.

— Вот, все так и вышло, вы победили нас. Теперь больше сделается людей, которые уразумеют про разные тропинки, ведущие к одной горной вершине. Я отправлюсь назад, в свои земли, и стану говорить об этом, ты же отправляйся в свои, и тоже говори…

Старец исчез так же, как и в прошлый раз — беззвучно, без прощания, просто скрылся из виду на своей дорожке. Родион же спустился по своей тропинке к шатру мегадуки.

Что было дальше? Арабы больше не совершали завоеваний, сражаясь более с врагом внутри себя, чем снаружи. Вскоре им пришлось защищаться от латинян, пришедших с мечом на их земли, чтоб утвердить свою веру. Но латиняне также пришли с огнем да мечом и в Царьград, и на русские земли, и в сечах с ними дрались потомки Родиона.

Родион, вернувшись на Русь, отложил меч и продолжил торговлю с Византией, которая восстанавливала свой флот и которой потребно было много-много парусины и пеньки для канатов, а также крепкой русской лиственницы. Потом торговлю продолжил его сын, и так продолжалось до тех пор, пока латиняне не разорили Константинополь, и дальним потомкам купца не пришлось снова взять в руки меч.

Али-Мустафа ушел в персидские земли. Там он приобрел много учеников и последователей, сделался основателем одного из первых в исламе суфийских орденов. Его последователи есть и по сей день.

Калинник вскоре умер в одном из монастырей Константинополя, куда он ушел послушником сразу после битвы. Его изобретение, увы, сделалось прародителем пусть не самого разрушительного, но самого злого оружия из созданных людьми — напалма. Увы, чаще всего оно ложиться в недобрые руки…

Товарищ Хальген

2011 год