Радуга — Один день из жизни Машки — бойца и комиссара

Вся жизнь впереди!

Вся жизнь впереди,

Надейся и жди.

Боец и комиссар — разные вещи. Машка была и тем и другим в двух разных стройотрядах. Смазливая, по словам окружающих. Вертлявая и худая — по собственным наблюдениям. Особо разглядывать себя в зеркале, не было времени и необходимости. Благо, что от мужского невнимания не страдала. Что-то привлекало в легкомысленном пренебрежении к своей внешности, делавшем ее естественно привлекательной, противоположный пол. Поклонники падали штабелями на обочинах дороги жизни, по которой Машка стремительно неслась, стараясь успеть, не пропустить. А вот выйти замуж. Свить гнездо. Заселить его птенцами и стать наседкой — это не для нее. Вернее, дело нужное, но потом, в другой жизни, не сейчас, когда на дворе олимпиадный восьмидесятый, а ей только двадцать. Когда-нибудь: она сменит потертые джинсы на романтичное платье, практичные кроссовки на изящные шпильки, мальчишескую стрижку на длинные волосы. Когда-нибудь и обязательно. Ведь из радиоприемника ветхого «козлика» вещали, что «вся жизнь впереди, надейся и жди!».

За окнами золотое море, колыхалось и шумело, смешивая в себе солнце и колосья с зерном. Нескончаемое, как в «сводках с полей» новостей первого канала. Машка затихала от сознания причастности к выращиванию грядущего урожая и созданию «светлого будущего» — сельской школы, находящейся у черта на куличках, в сто километрах от районного центра. Гордилась, не от бодрой агитации партийных органов и ЦК ВЛКСМ, а оттого, что она, именно она, в свои двадцать строит и созидает. По велению души и сердца.

Машка смотрела из окна стройотрядовской машины на пшеничные поля, прерываемые оросительными каналами, речушками, с перекинутыми над ними мостиками. Ее всегда привлекали мосты, мостики, мостищи. Наверное, потому, что они между: берегами, городами, прошлым, настоящим и будущим. Манили уже тогда, в восьмидесятом и позднее, всю жизнь. Думала о том, что видела бы сейчас ее мама, и как вообще отпустила дочь сюда, в тьму таракань, так далеко от дома, уюта, сытости и беззаботности. Машку ждали комиссарские дела в зональном стройотрядовском штабе и райкоме комсомола. Она любила эту сторону своей деятельности. Здесь все получалось легко и само собой. И было временной передышкой от тяжелого физического труда на стройке, где нужно было работать руками, а не головой, а она маялась, если происходил «мозговой застой». Она запомнит эти мгновенья: в красках — золото и аквамарин, звуках — шум пшеницы на ветру, ощущениях — юности, силы, надежды и ожидания. Обязательно счастья. Того, что непременно будет. Ведь «вся жизнь впереди». И чтобы потом, в другой, взрослой жизни, которая, вероятно тоже неизбежна, не забывать. Подпитываться. Находить поддержку. Быть мостиком. Не ставить жирный крест на всем. Ведь это все было. И было частью ее жизни. Дети выучатся в школе, построенной ее руками. В архивах сохраняться газеты с ее статьями.

Они заехали в редакцию районной многотиражки. Машке нравился запах типографии, находившейся тут же. Бабины газетной бумаги высотой почти в человеческий рост громоздились под лестницей. Главред вынырнул из двери: «Привет, Мария! Ты думаешь над моим предложением?». Он звал Машку к себе в редакцию поработать спецкором. При этом глазки его масляно поблескивали, живот колыхался, а Машка про себя посмеивалась: «Все-таки примитивные они существа, мужики, все мысли об одном!». Отвечала: «Эк, хватили, Иван Василич, у меня ж еще три курса строительного впереди!»

В райкоме комсомола людно, суетливо, прохладно. Не успела Машка расположиться на столе у стены, обвешанной агитационными плакатами, как от нее стали требовать отчеты, планы, в общем, скучную бумажную обязаловку. Подходили, приветствовали ребята, ее, так сказать, коллеги по общественной работе. Промчался мимо секретарь, бросил на ходу: «Читал, читал твои статьи, Мария! Молодец, творишь и созидаешь! Помнишь, за вашим отрядом концерт?»

Стройотрядовский зональный штаб гудел другими понятиями, озвученными прозаическими словами: кирпич, кровля, деньщина, выработка, план. Главный инженер зазвал Машку в кабинет, строго спросил о выполнении работ, сроках окончания и прочих важных делах. Машка, робея, рапортовала. Держалась ближе к двери.

— А это тебе, — голос шефа опустился на полтона ниже и зашуршал, — Я вечерком планировал подъехать.

На сукно стола под Машкиным носом легли коробка шоколадных конфет «Мишка на севере» и томик Агаты Кристи. Вещи жутко дефицитные и желанные. Машка вздохнула, мысленно облизываясь, попятилась к двери:

— Не стоит, жене отдай! Кстати, как поживает сынок? Ему когда стукнет полгода?

Шеф скривился, а она выскользнула в приемную. Щеки горели. Зато дело сделано, можно возвращаться домой.

Она удивилась закатному солнцу над пшеничным морем (день пролетел!). Поняла, что устала и жутко голодна. Что опоздала на ужин, и ждут ее холодные макароны и дежурная яичница в отрядной столовке. Но чай обязательно будет горячий и сладкий, много чая из пачечки со слоном.

Машина въехала в родной двор в сумерках. Уютная одноэтажная старая школа, в которой они жили, за лето стала своей, родной. В столовой мыли посуду. Кто-то плескался в душевой кабинке. Все как всегда, но что-то не так. Голос. Машка услышала приятный, даже красивый голос. Кто это тут воспрошает «о чем поет ночная птица?». Ошиблась она дваром, что ли?

Нет, свой двор, с костром посредине. Огонь танцевал в сумерках. Освещал лица девчонок, сидевших вокруг. Незнакомую физиономию гитариста. (О, Боже, нельзя быть таким рыжим!). Он поднял глаза, и Машка поняла, то пропала. Их взгляды встретились, и Машка осознала, что не в силах их разъединить. Она покорно опустилась на лавочку и слушала, в то время как их с гитаристом взгляды возносились и танцевали в звездах. Машка понимала, что теперь незнакомец поет не останавливаясь, песню за песней, только для нее одной. Это почувствовали окружающие и потихоньку разошлись. Двое остались у костра.

Резкой звук заглушил песню. Били поварешкой о висящую шпалу. Одиннадцать. Отбой. Пора угомонять бойцов-девчонок, завтра на работу. Машка поднялась, побрела к дому. Завершение дня. И начало? Она накинула халатик, но джинсы не сняла. Подружки хихикнули: «Комиссар ложиться не собирается?». Боец и комиссар — разные вещи. Только став руководителем, она осознала эту истину и почувствовала грань между собой и подругами. Раньше они были вместе, на равных, теперь — нет. Не беда, вернемся в институт, все будет, как прежде.

Все, тишина. Она одна. Подошла к умывальнику, висевшему у окна. Почему-то вздохнула. Сожаление? Чего ожидала? Где-то внутри, подсознательно. Песни только для нее.

Подняла глаза. В окне маячила рыжая шевелюра. Взгляд смеялся, звал. Сбросить халатик, оставшись в джинсах, заняло долю секунды.

Они бродили по полям, залитым лунным светом, оттого загадочным и таинственным. Они держались за руки и спешили говорить друг с другом. Оказалось, им многое нужно сказать. Звездное небо касалось горизонта, отчего было близким и доступным. Еще чуть пройдешь — и дотянешься. Этот ночной мир был только их, отличным от мира дневных обязанностей и забот. Он даже выглядел по-иному, совсем не так, как при свете солнца. Поэтому то, что происходило между ними, казалось значительным и важным.

Уставшие, опустошенные, освобожденные от мыслей и эмоций, они присели на склоне обрыва. В момент их первого поцелуя взошло солнце. Они прощались, и не могли проститься до тех пор, пока не раздался сигнал подъема, означавший приход нового дня.

*    *    *

Мария Васильевна сидела у себя в кабинете, просматривала прессу. Взгляд остановился на знакомой фамилии. Назначение на высокий пост. Вот и фотография. Неприлично быть таким рыжим! Глаза в окружении морщинок смотрели звездно-певуче-весело.

Сколько же лет прошло? Двадцать? Тридцать!!!

Она сидела с потухшей сигаретой над остывающим кофе. В голове снова и снова звучали строчки «Вся жизнь впереди, надейся и жди!»