Halgen — АЛЬБА

Сейчас он с грустью взирает на неродную для него водянистую равнину, воздух которой напоен водяными капельками, то застывающими в воздухе промозглым туманом, то моросящими гадким дождиком, не оставляющим на одежде и сухого пятнышка. Наверное, народ всегда под стать земле, из которой он вышел. Родина герцога — суха и горяча, а там, где тела ее земли касается скудная влага, она сейчас же разрождается щедрыми дарами, цветет миллионами цветов, протягивает руки виноградных гроздьев.

Народ на ней живет тоже огненный, испепеляющий в себе боязнь смерти и без страха идущий на битву. Когда-то он был лишен родины. По его землям носились низкорослые всадники с кривыми саблями на таких же приземистых арабских скакунах, сновали еврейские торговцы и ростовщики. Люди Испании отвоевали у них родной край, пропитав каждый его клочок своей и вражьей кровью, буквально обратив почву в часть своей плоти. Выпивая чашу вина, герцог чуял, как он будто причащается крови своих предков, кости которых и по сей день белеют где-то на полях Арагона, среди колосьев спелой пшеницы или под сладкой тенью виноградных листьев.

Небольшие отряды рыцарей смело атаковали сарацинские полчища, запирая их в самых неподходящих для вихреподобного маневра местах — в узких долинах, среди частых кустарников и быстрых речек. Охваченные похожими на стальные кресты мечами, арабы с их коротенькими тщедушными сабельками, становились бессильными и беззащитными. Кто-то из них до самой смерти размахивал тонким клинком, кто-то сдавался, большинство же мчалось прочь. Испанское железо неотвратимо вспарывало арабские кожи. Закованные в блестящие доспехи воины очередной раз торжествовали победу и пели хвалу Господу. В то время, когда северные и восточные соседи, французы, итальянцы да немцы, мерялись силами в чванливых усобицах, испанцы дрались с иноверцами. Каждый удар меча-креста по кривосабельному врагу был как будто Божьей карой, и воины чувствовали свои руки продолжением невидимой длани Господней. Люди так привыкли петь хвалу Господу, что изменился даже их язык, сделавшись певуче-протяжным, непохожим на словно вырубленные из камня языки соседей.

У людей крепла вера, и мало-помалу к ним возвращались родные земли. Поверженный враг отступал к югу, оставляя за собой побитые войной края, вытоптанные и выжженные поля и виноградники. Их надо было заново обжить, построить дома, прокопать каналы для драгоценной влаги, вспахать земли. Все это делали привычные к беспощадному солнцу и обильному поту невысокие, но крепкие испанские крестьяне. Часть их труда доставалась воинам, чтоб те шли дальше, на юг, ставя кресты на несчастной земле.

И вот грянула последняя битва, сражение при городке, название которого певуче по-испански, но громоздко для любого другого языка — Лос-Навас-де-Толосе. Могучая рука рыцарского войска обрушилась на горсточку уцелевших арабов, словно на комара. Их прежде обширные владения сделались теперь узкой полоской прибрежного песка, и отступать им более было некуда, кроме как бросаться в беспощадные к человеческим телам соленые волны. В гневе обреченных сарацины кололи саблями увесистые латы, не причиняя им никакого вреда, бросались беззащитными нежными телами на мечи, которые не замедляли пронзить их насквозь. Последний удар отсекает голову обезумевшему от ужаса и безнадежности сарацину, и вот она, с жутко выпученными глазами, болтается в прибрежных волнах. Чуть поодаль осталось его тело, похожее на распоротый мешок, из которого выливается красное вино.

Испания праздновала победу. В испанских деревнях появилось множество мастеров, умеющих вырезать из куска дерева скульптуру Христа или Богородицы. Люди хотели видеть перед собой почти живой образ Бога, похожий на них, и потому — понятный. Они знали, что очень далеко есть человек, который может каждый день подниматься в Небеса и вставать под Божьим престолом. Имя тому человеку — Папа Римский, и добраться до него легче, чем до Господа небесного. Хоть путешествие по морю тяжело и опасно, оно все же легче, чем поход в Небеса, который живому человеку не совершить. Итальянское море — оно как небо, почти всегда гладкое и лазурное, но по его глади может скользить кораблик, отправляющийся в далекий край, где обитает ходящий между Небом и Землей человек, сделанный, как и все люди, из плоти и крови.

Морские путешествия требовали такой смелости, что мало кто отваживался на них. А из смельчаков, отправлявшихся на волю волн, немногие возвращались. Про тех, кто не вернулся, говорили, что Папа Римский увел их в небеса. Вернувшиеся же в родные земли рассказывали очень много. Известковый, белый Рим они произвольно раскрашивали во множество цветов. Главным образом — в золотой, часто — в красный. Про Папу Римского обыкновенно говорили, что видели, как он возносился в Небеса и возвращался обратно с таинственными свитками в руках, но о том, что говорилось в небесных письменах они, конечно, не знали. Не для всех они писаны, лишь очи Папы, да может еще скольких-то его учеников достойны коснуться написанных невидимой рукой буковок.

На самом деле все они видели Папу с очень большого расстояния, оттиснутые толпой коренных римлян, которые пользовались своим правом стоять на площади ближе к Папе. Потому понтифик запомнился им лишь маленькой человеческой фигуркой, которую почти не отличить от других. Остальное же пририсовало старательное воображение, игру которого они и приносили землякам. Приносили они и новости подвластного Папе мира, не очень им понятные и запредельно далекие. Например, рассказывали, что в мире, оказывается, есть места, где сарацинов еще не перебили, и теперь их бьют и там. Разбить их в тех далеких землях — чрезвычайно важно, ведь там лежит чудесный город Иерусалим, в котором жил Господь, когда он приходил на Землю, и в котором теперь место — Папе…

Новости доходили до края католического мира, за которым плескался жидкий край света, Океан, запоздало. Потому испанское воинство всегда опаздывало к походам в Святую Землю, и в числе вошедших в Святой Град людей этих краев никогда не было. О том, что христиане изгнаны из Святой Земли они тоже узнали много позже, чем это случилось. И, конечно, никто из испанцев не мог видеть, как рыцарь, в числе последних ушедший из Святой Земли, склонил колени у престола Папы. Он видел понтифика куда ближе, чем самый везучий из испанцев-паломников, но по его обожженному лицу скользила досада, смешенная с озабоченностью.

— Аккра пылала, недостроенные ее стены облепили сарацины, словно муравьи, или демоны… На одного воина-христианина приходились тысячи сарацин, и хоть мы рубили их сотнями, скоро нас самих уцелело очень мало…

— В мире нет более людей, готовых отдать жизнь за Святую Землю, — со скорбью говорил понтифик, — Рыцари ныне одержимы гордыней, и отчаянно бьются друг с другом, дабы показать свою доблесть. Не так ее показывать следует! Иные думают, как расширить свои земли и дерутся с язычниками, прикрываясь крестами. Я благословляю их, ведь в их деле больше правды, чем в драке друг с другом. Подняли голову ересиархи, многие — с мечами в руках, с этими волками тоже надобно биться, дабы они христианских овец не совратили…

Рыцарь сунул руку под накидку с красным крестом — знаком рыцарей Храма и извлек из-под нее большой хрустящий свиток. Желтый цвет и особенный хруст говорили о седой старости этого документа, даже о его древности. Выразив свое почтение к нему поклоном головы, рыцарь передал свиток Папе.

— Этот свиток мы нашли, когда еще наше войско стояло на Храмовой Горе, в Святом Городе, — с печалью промолвил он, — Мы решили, что он не должен покинуть Святую Землю и вынести из нее свои тайны. До последних дней мы хранили его в Аккре. Когда началась битва, то сарацины видели, что мы дорожим этим манускриптом, и целились убить того рыцаря, у которого он был в руках. Одиннадцать братьев приняли смерть, пока свиток не оказался у меня уже на самом краю города, у моря. Я с ним ушел.

Они развернули свиток, написанный по-древнееврейски. Ни понтифик, ни рыцарь этого языка не знали. Но по многочисленным схематичным картинкам можно было понять, что текст наполнен многочисленными расчетами, и обсчитывают в нем не какой-то товар, но — самое спасение души.

«Выходит, спасение — количественно, зависит от количества Божьей благодати… Приходя со Святым Духом она течет в сокровищницу Церкви, а мы — наделяем ею. Почему прежде никто не думал, что Благодать можно измерить? Ведь еврейские мудрецы, оказывается, ее мерили», бормотал себе под нос понтифик.

Через несколько лет на свете появились первые индульгенции — заверенные печатями грамоты, вместе с которыми, согласно заверениям, написанным в них, купивший получал отмеренное количество небесной благодати. А еще через короткое время торговля ими сделалась бойкой, ни одной базарной площади в европейских городах не обходилось без монаха, торгующего небесным товаром.

Уплатив достаточно монет, можно было очиститься и от будущих грехов, стяжав на себя еще сколько-то порций благодати. Известным сделался анекдот, в котором разбойник купил у монаха солидную индульгенцию, а потом монаха и ограбил. Но он ничуть не помешал торговле, лишь католические монахи, отправленные на такое послушание, сделались осмотрительнее, и на всякий случай стали держать под рясой заточенный кинжал.

Количество стало переходить в количество, как ему и подобает в торговой пляске рыночных площадей. Деньги бодро переходили в благодать, а она — в спасение, по крайней мере — в воображении продавцов и покупателей. Большинство народу копило деньги на покупку заветных грамот. Но находились и такие, кто желал убрать из торгового процесса лишние фигуры — монаха с кипой грамот в руке и того, кто заверял их своею печатью. Чтобы монеты оставались лежать в карманах, но при этом сами собой вели бы своего обладателя ко СПАСЕНИЮ. Или напоминали ему о нем, грели бы своим псевдо-солнечным блеском душу.

Самая могучая крепость мира, конечно, никогда бы не могла быть создана человеком, ибо все, сотворенное человечьими руками и головой, всегда может быть ими и сломано. Она сотворена, как говорят теперь — природой, то есть в зависимости от позиции созерцателя — либо Богом, либо — сатаной. Зовется эта крепость Швейцарией. В ее сердцевине обитал серый, под цвет окружающих гор, человек, которого звали Жан Кальвин. Он сделал судьбу обитателей этих гор похожей на сами горы — такой же неотвратимой, переходящей из этой жизни на жизнь тамошнюю, посмертную. Рай отражался в поднебесном мире звоном монет в карманах и за пазухой, а золотые монеты блестели Раем.

Теперь не нужны были монахи с опечатанными грамотами, не нужен стал и тот строгий, кто стоит над ними. Звон монет и их блеск — вот знак Рая, а если блеска и звона нет, то значит перед вами — не человек, а принадлежность ада, будущая пища бесов. От такого лучше держаться поодаль — как бы с собой не утянул! Новая мысль понеслась над Европой, заглядывая в ее уголки, и отыскивая недовольных своею жизнью, которых можно сыскать всегда и везде. Теперь их протест оперся на прочный скалистый фундамент, и можно было смело брать в руки меч, а если его нет — то лук, стрелы, нож или вилы.

Огонь вспыхнул на севере испанских владений, в стране туманов. Людей тех краев в Испании не уважали, даже считали, что вместо крови в их жилах плещется холодная слизистая субстанция. Ведь они никогда не сражались, предпочитая кровопролитию откуп, уплачивая любую цену, какую бы с них не требовали. Никто из католиков, конечно, не мог связать вспыхнувшую ересь с торговлей индульгенциями, начатую самым святым человеком, понтификом. Мятеж, по мнению испанцев, начиная от самого короля Филиппа Второго был вызван кипением голландской слизи, недовольной тем, что на этот раз не помог откуп.

Что же, испанцы — не иуды. На их веку одни иуды уже предлагали им откуп за свою жизнь и веру. Иуды-иудеи предлагали монет втрое больше, чем стоили все постройки и виноградники нищей, разоренной долгой войной Испании. Быть может, какой-нибудь король и забрал бы себе эти несметные богатства, думая поднять на них свои владения, влить в них жизнь. Но король Фердинанд и королева Изабелла помнили, что дьявол не может быть честен, и народ сатаны, давая им, по его меркам — малое, желал получить много большее. Они знали, что за этой кучкой золота кроются разные хитрости, призванные отнять последнее у бедного, измотанного долгой войной народа. Подкупленному же королю останется только лишь взирать на страдания несчастных подданных, тоскливо покусывая локти и читая молитвы.

Но этого не было. Король и королева радостно смотрели на обожающий их народ, а чуть поодаль, за городом светились точки костров, разожженных Великим инквизитором Торквемадой. В их пламени корчились несчастные евреи, и последние мгновения их земного пребывания были омрачены сомнениями в благости их бога. Почему он не пощадил СВОИХ, не заставил этого короля и его королеву принять скромные подношения?! Почему не оставил их на этой благодатной земле, где было начертано одно из мудрейших толкований Талмуда? Где столько лет раскидывались ростки иудейской мысли, вспыхивали разными цветами, и вот-вот должны были принести сочные плоды?!

Нет, не продался испанский король, не сделался отражением Иуды, пусть блеклым, не выразительным. Ибо в жилах его течет настоящая, огненная кровь победителя, которая стучит в сердцах и его рыцарей, идущих на войну.

Струя огненных испанцев разрезала слизистые болота Нидерландов. Впереди неслась конница, набранная из идальго, благородных рыцарей, родных по крови и духу королю, герцогу, и самой испанской земли. Это на крови их предков теперь цвели испанские сады, наливались соком виноградники. Они повергли южного врага, теперь настал черед врага северного. Он во много крат опаснее, ибо прикрывается именем Христа, сохраняя которое на своих устах шли на битвы и гибли многие поколения испанцев. Но кальвинисты придумали себе иного Христа, зачеркнув в Христе истинном его Божье начало. Потому их Христос — суть антихрист…

За конницей медленно брели, увешанные тяжелой амуницией, наемники — мушкетеры и пикинеры. Полные усталости глаза, шары мозолей на руках и ногах иногда белые, а иногда — красные — вот отличительная черта этого воинства, набранного из наемников-простолюдинов. У мушкетеров добавлялись еще въевшиеся в кожу крупинки черного пороха, а у некоторых — рубцы от страшных ожогов, навсегда застывшие на лицах. Всадники их презирали. За неблагородное происхождение, за тихоходность, сдерживающую пыл их коней, за то, что вместо лихих атак уделом пеших воинов было лишь стояние в обороне. Особенно не любили идальго мушкетеров, ибо в их обращении с пороховым зельем им виделось что-то колдовское, тайное. Вместо острого железа, силы и отваги, те уповают на какой-то черный порошок, что для рыцарей означало по меньшей мере — трусость.

Но Фернандо Альварес давно понял значение этого невзрачного с виду войска, способного своим свинцовым градом остановить врага, вцепиться в занятую землю и закрепиться на ней до тех пор, пока благородные всадники готовятся к новому броску. Как Господь не сотворил ни одной лишней, достойной лишь презрение твари, так и всякий воин на бранном поле занимает свое место, и потому не может быть презираем. Мушкетеры орошают металлическим дождем нагло несущегося врага, пикинеры колют и рубят его, если он подошел близко, а потом бегут за ним вслед, когда тот обращается в бегство. Всадники лихими бросками охватывают вражьи земли, врываются туда, где их не ждут, но в случае, если противник берет верх, они должны быть готовы так же стремительно отступить, спрятаться за спину мушкетеров и пикинеров.

Герцог уважал даже обоз, эти скрипящие осями телеги с запряженными в них волами и лошадьми, ничем не отличимые от крестьянских телег, приехавших в базарный день на торговую площадь города. Под стать им и солдаты — вовсе не бравые, часто — увечные или просто больные, годные лишь для того, чтоб плестись за своими телегами и время от времени понукать тягловый скот. Но обоз, между тем — кровь войны, и что спасет войско, если оно обескровит?

Да, мало кто из полководцев задумывался об этом, ибо обоз — он как соль, или вода — заметен лишь когда его потерял. В сражениях, где соблюден старинный кодекс чести, обозы никто не трогает. Велика ли доблесть рыцаря, если он порубит худосочных солдатиков и повалит сколько-нибудь телег? Но в этих краях биться приходилось восновном — не с рыцарями, а с обезумевшими простолюдинами, души которых были насквозь пропитаны особенно ядовитой ересью. Такие легко нападали из-за угла, из лесных чащоб вонзали короткие ножи в бока и спины неготовых к бою рыцарей, иногда — прямо во время молитвы. Разметать обоз для них было величайшей удачей, и потому дохлым обозным солдатикам часто приходилось вступать в бой там, где рыцари и настоящие солдаты были далеко. Один такой обозник, в котором непонятно как держалась душа, вооружившись оглоблей, отправил к праотцам восьмерых негодяев, набросившихся на обоз из непроглядного кустарника. Фернандо Альварес де Толедо посчитал этого героя достойным посвящения в рыцари, и собирался обращаться с этим вопросом к самому королю. Неизвестно, допустил бы король его посвящение или нет, но на другой день отважный обозник, к несчастью, скончался от полученных в том бою ран.

Интересовался герцог аркебузами, этими адскими машинками, плюющиеся комочками смерти. Даже побывал в мастерской у известного мастера, творившего это непонятное оружие. Герцог своими руками сперва разобрал на части, а потом собрал одну из аркебуз, чтобы убедиться, что в этих страшных трубах нет никакой магии, а есть лишь движение человеческой мысли, стремящееся повторить движения мысли Творца в те мгновения, когда появлялось Бытие. Конечно, мушкет много сложнее меча, но пуля, выпущенная из него, казнит или милует по Божьей воле. Воля стрелка являет себя лишь в том, чтоб ее выпустить. Меч же послушен своему хозяину, казнит или милует по его желанию, и потому рыцарю приходится заменять своей волей волю Господню. Значит, аркебуза — всяко не более демоническое оружие, чем добрый старый меч!

В знак примирения герцога с новым оружием мастер подарил ему аркебузу с родовым гербом де Толедо, вырезанным белыми линиями на черном металле. Герцог принялся упражняться в стрельбе. Он сам чистил ствол, набивал в него порох и круглую пулю, вставлял фитиль, а потом поджигал его с помощью кремня. После раздавался грохот, оружие с силой ударяя назад, что требовало от стрелка большой осторожности. Свинцовые шарики, похожие на вишневые косточки, в слепую неслись к цели, превращаясь в орудие Божьего суда. Правда, целью пока был белый круг, нарисованный на камне, от которого с веселым звоном отскакивали запущенные косточки смерти.

Грянул очередной выстрел, герцога, как всегда, заволокло облачком дыма. Слуга, так и не привыкший к этому необычному оружию, с привычным страхом отскочил в сторону. Пулька звякнула о камень, а закопченный герцог задумчиво посмотрел на фитиль. Всякий раз, едва его касалась кремниевая искра, он исправно вспыхивал, порождая огненный смех внутри аркебузы. Испания — страна сухая, огоньку здесь ничего не помешает, а во время редких, но лихих ливней все одно сражаться никто не станет — руки перед глазами, и то не видно. Да и пережидать такой дождень не долго, чуть подождал и иди биться, если охота.

Но ведь есть на свете земли, где вода всегда висит в воздухе. Как воевать там? Надо бы фитиль прикрыть, спрятать его от воды, когда сам воздух противится стрелку, орошая его водой. Что если сделать защитный футляр? Фернандо Альварес прикрыл запальное отверстие рукой, потом взял сухую палочку и принялся рисовать на потрескавшейся от жара земле. Получилось. Пойдет к мастеру, и сам предложит ему новшество. Денег брать, конечно, не будет — к чему они ему? Гораздо важнее, чтоб его солдаты в грядущей войне брали неприятельские города и деревни, а не бежали бы без оглядки, бросая на ходу свое умершее оружие!

Когда герцог в сопровождении слуги подъехал к своему замку, до него донесся сладостный звук песни, будто распарывающий ткань небес бархатистой испанской ночи. Или наоборот, поглаживающий этот черный бархат с сидящими на нем светлячками звезд?!

У одной из стен он разглядел человеческую фигуру, голова которой была запрокинута вверх, к звездам, и от нее исходила эта великолепная, истинно достойная звезд, песня. Альба подал знак слуге, слез с коня, и осторожно побрел вдоль стены. Сухая земля и чернота ночи проглатывали шорох его шагов, а певец, наполненный своей песней, тем более не мог их слышать.

Когда Фернандо Альварес подобрался к поющему вплотную, то сразу узнал его — это был идальго Мигель де ла Крус. Кому же он пел, неужто звездам? Герцог послал взгляд на вершину стены, туда же, куда смотрели глаза певца, и куда неслись волны песни. Несмотря на тьму, он сразу разглядел там женскую фигуру, которую ни с кем спутать не мог. То была герцогиня Мария де Толедо, его жена, и ее уши сейчас пропитывались сладостью слов, которые слал ей идальго.

Рыцарь был сейчас беззащитен. Герцог мог отправиться в замок, привести оттуда целый отряд воинов, и вместе с ними так же беззвучно подобраться к певцу. Схватить, убить или заточить в подземелье, чтобы звуки его уст никогда более не коснулись слуха Марии, предназначенной лишь к тому, чтоб слышать единственный мужской голос — своего герцога.

Но вместо этого герцог взирал на идальго, восхищаясь его смелостью и силой его бестелесной любви. Людям других земель не понять этого благородного обычая — посвящать свое сердце женщине благородного происхождения без жажды ее тела. Глядя на нее, рыцарь видит в ней образ Богородицы, и, посвящая ей песни, он поет не для земной женщины, но для Небесной Царицы. Так он будто шагает на первую ступеньку лестницы, ведущей в самые небеса…

Герцог беззвучно отошел от идальго, и вернулся к воротам. Рыцарь остался погруженным в реку своего голоса. Его лишенное доспехов тело так же беззащитно стояло под стеной, доступное чужим рукам, веревкам и железу. Его жизнь и свобода зависели лишь от милости к нему подошедшего.

На вопрос слуги герцог ответил молчанием. Слуга, конечно, не стал ни о чем переспрашивать — не его это дело. Перекинув с плеча на плечо аркебузу, он вошел в ворота.

Марии герцог ничего не сказал о сегодняшней встрече, оставив ей дивиться, как супруг, проходя в ворота замка, в котором он был хозяином, не расслышал голоса, заполнившего всю долину. Мигелю де ла Крусу он тоже ни разу не обмолвился про ту поющую ночь. Тайна хранится и теперь, когда оба они оказались на войне в чужих слякотных землях, лишенных бархатистых ночей и чистых, честных звезд. Мария осталась в замке, наполненная ожиданием, таким привычным для всех испанских аристократок. Их положение в обществе было как будто знаком этих многолетних ожиданий, чем их больше, тем оно — выше. Кого же она ждала? Конечно, их обоих, и герцога Фернандо Альвареса де Толедо и простого идальго Мигеля. Первого — в его могучем теле, обращенном в тело победителя, второго — лишь как голос, сделавшийся голосом победителя…

Во главе отряда из десяти рыцарей Мигель понесся вперед, на разведку. Все дивились смелости и удали этого идальго, и лишь Альба знал, в чью славу Мигель совершает свои отчаянные до безрассудства подвиги.

           Вот и сейчас храбрый Мигель во главе своего отряда несся вперед по дороге, с обоих сторон которой плескалась болотная жижа и росли редкие деревья. Дальше, вероятно, сухих мест было больше — лес заметно густел, пока не превращался в плотный зеленый тоннель, сквозь который шла дорога.

Звон лат разведчиков и цокот копыт их коней растворился в болотистой глуши. Тяжелее всего на марше приходится коню полководца. В то время как остальные кони проходят одну дорогу, он проносится по ней трижды четырежды, а то и десяток раз. Полководцу надо все время видеть свое скачущее и шагающее войско, ведать его беды, знать об отставших. Потому конь у полководца — самый лучший, сильнее двух а то и трех иных коней, и выносливее целого табуна. А еще, конечно, он чует волю своего хозяина прежде, чем тот успеет натянуть поводья, он буквально чует мысли своего повелителя, распознает их в запахе своего дыхания.

Таким был и конь белого герцога, конечно — белый, будто облачко, на котором скачет в Рай душа павшего воина. Едва Фернандо почуял не доброе со стороны, куда ускакал Мигель, копыта его коня заработали быстрее, чем сам герцог сообразил мчаться вперед по дороге. Вскоре он уже видел крупы коней и спины ускакавших вперед рыцарей.

Внезапно как будто из леса наперерез им выкатился большой воз с чем-то торговым, гончарным. Должно быть, там был перекресток дорог, невидимый от того места, где был полководец. Воз сразу завалился набок, видно был неправильно загружен. До герцога донесся запоздалый скрип и звон чего-то разбиваемого, за которыми последовали приглушенные крики о помощи и мольбы о пощаде, издаваемые двумя человечками, которые везли товар.

Вроде, ничего необычного — два незадачливых торговца нагрузили слишком много своего товара, и поплатились за жадность. Где и с кем не случалось подобных недоразумений. Тем не менее Фернандо тут же заволновался, и пришпорил коня, понимая, что прибудет на место слишком поздно, а крик его сейчас может лишь навредить, ибо наверняка прежде достигнет нежелательных ушей, что спрятаны в густых придорожных зарослях.

«Неужели идальго не подумает как думал бы я», вздохнул Фернандо, и до крови прикусил губу.

Но его мысли, похоже, достигли сознания Мигеля быстрее, чем де Толедо сообразил, что ему делать дальше. Сверкнула сталь мечей, и отрубленные головы торговцев, плюясь кровью, легли аккуратно к своему товару.

Герцог повернул коня и помчался вспять. Вскоре он поравнялся с тяжело дышавшими пехотинцами, от которых несло потом куда крепче, чем от рыцарских коней.

— Пикинеры, живо в лес, да бегом! А мушкетерам прибавить шага, и занять позицию через триста шагов вперед! — распорядился он.

Лица усталых, пропитанных потливой солью людей, исказились гримасами недовольства. Под их лицами кружились сейчас целые рои отборных ругательств на разных языках, но ни одно не выпрыгнуло наружу. Войско быстро пришло в движение. Понеслись вперед мушкетеры, едва сдерживая стоны, которые жаждали вырваться из их сомкнутых ртов. Путаясь длинными пиками в зеленых руках деревьев, неслись сквозь лес пикинеры. Кони рыцарей же продолжали идти шагом, и многие пехотинцы бросали в их сторону злобные взгляды. «Будут на нашей крови петь о своих победах!», думали пехотинцы, полагая, что герцог послал их на врага, чтоб поберечь свою главную силу.

Впереди уже был слышен лязг железа — отряд Мигеля вступил в бой с выросшим прямо из кустов противником. Идальго правильно понял, что честных торговцев в этом крае, забывшем о честности во имя предопределения, быть не может. Враг желал перехитрить рыцарей, рассчитывая на их благородство, которое он легко обратил бы в смерть, а потом бы упоенно рассказывал о своем торжестве над «тупыми оливочниками». Но, вопреки глумливым мыслям про близкую и легонькую победку, испанцы ответили им тем, чем и полагалось ответить на глупость — железом.

Разбойники знали, что сейчас против них выступил лишь разведывательный отряд. Потому главные свои силы оставили в лесу, в ожидании подхода остальных рыцарей, слабых в этом природном зеленом тоннеле.

Сначала можно переколоть под чувствительное и беззащитное брюхо их коней, а когда воины окажутся на земле, добить их станет делом не хитрым. Рыцарским мечом тут не размахнешься, копьем не ударишь, в тяжком железе все одно — не разбежишься. А короткие кинжалы легко впиваются между железных листов, причем орудовать ими можно сразу со всех сторон…

Несколько партизан-гейзов припали глазами к дороге, видной им сквозь прорези в зеленых занавесках леса. Вот-вот окруженные со всех сторон, уже покрытые ручейками крови рыцари падут на землю, им на выручку прискачут основные силы, и можно будет огласить лес пронзительным свистом. Тут же из-за спины выскочит множество покрытых листьями людей, будто оживших кустов или каких-нибудь проявленных духов здешних мест.

Но крик раздался с другой стороны — из-за спины. И тут же что-то беспощадно холодное впилось в их спины, пригвоздив к земле, словно булавки — шустрых тараканов. Навстречу железу из недр убиваемых тел вырвались хрипы, смешанные с кровавой пеной. Уцелевшие лесные братья бросились на дорогу, спасаясь от леса пик, проросшего за их спиной сквозь родной лес. Но дорога тут же погрузилась в дымные облака, наполненные смертоносным металлическим дождем. Бой сам собой перешел в смертельную жатву. Новые и новые тела гейзов наваливались друг на друга, а сверху по ним уже скакали испанские рыцари, размахивая мечами, обращая в теряющие жизнь мясные груды тех, кто еще стоял на ногах.

План врага был спутан и растекся по дорожному песку кровавым потоком. Но Альба не радовался победе, ведь сегодня он очередной раз отступил от правил рыцарского благородства, которое обязывало всегда атаковать противника спереди, видя его глаза, а дальше уже полагать на Божью Волю. Понятно, враг сам не соблюдает здесь никакие писанные или неписанные кодексы. И все же что будет с рыцарями, когда они привыкнут отступаться от своих обетов и правил, чем тогда они сделаются лучше этих свирепых негодяев, с которыми дрались сегодня?

— Все же они рождены католиками, хоть потом и впали в ересь. Потому надо их отпеть, — сказал Альба подошедшему священнику.

Мигель, с перевязанным куском рубахи окровавленным плечом, снова пришпорил коня. Он не дождался даже восторженных слов герцога. Все одно желанные уста едва ли произнесут ему и звук, и что ему от хвалы других людей, пусть даже и самого сюзерена?! Нет, не будет ему высшей награды на свете этом, потому он ищет смерть, чтоб, пройдя сквозь нее, обрести желанную награду там, откуда уже не вернется. Конечно, и сам герцог, да и любой благородный испанец, будь он на его месте, поступал бы точно так же.

Похоронив незадачливых партизан в придорожных канавах, войско продолжило свой путь. Насколько знал де Толедо, впереди леса и болота перетекали в ленту зеленых полей, простиравшихся до самой зелени водной глади. В таких краях так удобно давать сражения…

Но с кем биться? Едва ли противник, привыкший к укромным уголкам и злодейским засадам, теперь честно построится в боевой порядок, и широко раскрыв глаза, пойдет на битву. Конечно, германцы или французы не позволили бы чужому войску хозяйничать на своих полях. Ведь там — хлеб, там виноград, богатства. Но здесь поля не были так важны, не они давали жизнь этому народу. Она делалась в полумраке чадливых мануфактур и на загаженных чайками морских причалах, где в изобилии появлялось и исчезало в шатких корабельных трюмах все богатство всего мира…

Тем удивительней был крик прискакавшего с разведки Мигеля:

— Впереди вражье войско. Германцы. Барон фон Штолль!

— Германцы… При чем тут германцы? Откуда? — удивленно промолвил Альба, — Они в самом деле за них?

— Нет сомнений. А что принесло их сюда, мы узнаем в битве. Надо только придти, пока нас не опередили и не заперли в этом лесу с гезами!

Снова тяжело дыша и громыхая оружием неслись вперед мушкетеры и пикинеры. Пришлось подогнать и часть обозных солдат, для них впереди была самая тяжкая работа, земляная. Рыть валы впереди обороняющейся пехоты. А рыцарям снова можно было не спешить…

Где-то на середине поля возвышался холм, а за ним, ближе к лесу, в землю западала пологая котловина. Герцог решил разместить мушкетеров и пикинеров на вершине холма, чтоб те, простреливая простор вокруг себя, задержали неприятеля. Конницу же он решил спрятать в котловине, чтоб в нужный момент извлечь ее оттуда для решающего удара.

Землекопы забрались на холм и принялись копать бесплодную, и оттого легковесную землю. Туда поднялись три пикинера и один стрелок, чтоб осмотреться на месте. Остальные столпились в котловине, ожидая команды к занятию позиции на вершине холма. Конница еще только-только показалась на лесной опушке.

Внезапно холм заволокло быстрым пыльным облаком. Едва недоумевающие пехотинцы успели переглянуться, как прямо перед ними выросли оскаленные морды вражеских коней.

Очевидно, противник поторопился сломить оборону Альбы прежде, чем она успела затвердеть в непробиваемый панцирь. Потому барон вступил в бой без разведки и вообще какой-либо подготовки, приняв одиночные человеческие фигурки на вершине горушки за главные силы обороняющихся.

Люди, что стояли на верху, мигом были сметены в котловину. Вслед за ними туда принялись проваливаться тяжелые туши германских коней. Им навстречу тут же вырос еж из пик, на которые одна за другой нанизывались лошади, вина которых была лишь в преданном служении своим хозяевам. Вскоре одуряющий мясной туман наполнил собой яму. Пикинеры в диком исступлении пронзали все, что проносилось перед их глазами, обращая живое и трепетное в остывающее мертвое. Не отставали от них и мушкетеры, покрывая кровавый суп перчинами своих выстрелов. Стрельба в упор с лихвой покрывала отсутствие точности, и огненные столбы аркебуз легко отрывали руки и головы подошедшему вплотную противнику. Впрочем, даже и такой точности все одно не требовалось, можно было палить хоть в пустоту. Оглушенные выстрелами и опьяненные дымом кони теряли связь с разумом всадников, и неслись, не разбирая дороги, убивая и калеча всех, кто попадался им на пути. Доставалось и всадникам, плашмя летевших с непокорных спин животных, неожиданно вспомнивших дикие времена своего рода.

Такого развития событий де Толедо, конечно, не ожидал. Но теперь ему следовало воспользоваться тем, что уже предстояло перед его глазами. Дождавшись, когда порыв противника окончательно застрянет в мясной каше, он дал сигнал быстрым всадникам.

Конная колонна отделилась от леса и понеслась на врага. Теперь все было по правилам рыцарской чести, глаза идальго в упор смотрели в лица его рыцарей. Привычно зазвенели мечи, запели на ветру копья. Началась главная часть битвы.

Но продолжалась она недолго. Ослабший противник быстро развернул своих коней, им уклоняясь от испанского железа бросился наутек, за спины своих пехотинцев. Испанские всадники не отставали, и вскоре въехали в боевые порядки германской пехоты. Мушкетеры барона приготовились дать залп, но почти все мушкеты щелкнули осечками. Вода этих краев, лежащих почти что на морском дне, отравила их порох, ибо не было у них своего герцога Альбы.

Вскоре под ногами испанских коней трепетала ткань шатра барона фон Штолля. Сам барон вместе с остатками своего войска попал в испанский плен. Теперь с бароном беседовал герцог.

— Мне показалось, — говорил герцог барону, — Будто мы дрались сами с собой! Вы — словно наше отражение, ибо вы — тоже воины, рыцари! И что заставило вас биться с нами за этих пройдох, не ведавших никогда ни доблести, ни чести…

— Я пошел сражаться за дело святого Лютера! Ведь когда вы разобьете их, то дойдет дело и до нас, обитателей Пруссии. По-вашему мы — еретики. Но ведь наша вера учит добру и смирению так же, как и ваша, и мы тоже веруем во Христа. Но не торгуем спасением за монеты…

Фернандо поморщился. Мысль о торговле индульгенциями была неприятна и ему, воину, ищущему спасения в битве во имя веры. Но он не привык обсуждать и осуждать того, кто стоял в центре его мира, и мысли которого были чисты от земной грязи, как небесные облака.

— У меня есть единственный сын, — продолжал барон, — Он слаб здоровьем, не может воином стать. Но мудр не по годам. И я хочу сделать его священником. Но в вашей вере священнику положено целомудрие, значит не будет продолжения моему роду. Но святой Лютер снял целибат, и мой сын может продолжить наш древний род и вести людей ко Спасению!

Герцог пытался пропустить слова барона мимо ушей. Единственное, что было ему хорошо ясно — это что эпоха стравила в бою честных воинов, которым ничего не остается, кроме как свирепо убивать друг друга. А за их спинами тем временем хохочут гнусные карлики и держат в руках ножи, которые они втыкают в спины то одному, то — другому. Впору бы им, великанам, объединиться, ведь вера Лютера все же ближе к древней латинской вере, чем здешняя ересь…

Но нет, никто и не с кем не объединится. Остается отпустить их восвояси в свои земли, чтоб хоть когда-нибудь германцы все же поняли, кто истинный враг равно и новоявленной Лютеранской веры, и старой латинской, и направили бы свои мечи и копья в правильную сторону…

Барона и его поредевшее войско отпустили домой под рыцарское слово, в котором герцог не мог позволить себе усомниться. После этого осталось подсчитать потери, которые среди всадников были не столь велики, но больше половины пехоты осталось лежать в котловине под окровавленным холмом.

Дальше врагов не попадалось. Но было много каналов, которые, как партизаны этой земли, вырастали в самых неожиданных местах. То в лесочке, то за зеленой складочкой поля, то прямо поперек дороги. Казалось, что эта земля — и не земля вовсе, а уснувшее морское дно, которому снится такой вот странный сон. Иногда даже среди кустов промелькнет скользкое рыбье тело, а из чащи вроде леса, а вроде — пучка водорослей возьмет, да улыбнется русалка.

Берега каналов скользили под лошадиными копытами, опрокидывали обозные телеги и бросали множество нужных вещей мокнуть и растекаться по воде. Илистое дно жадно хватало конские и человечьи ноги, будто водянистая земля здесь ела людей живьем.

Все серее делались небеса, воздух обратился в мерзкую зябь. Этот край как будто сам собой рождал болезни. Когда-то через него в мир пришла знаменитая старуха с косой, страшная чума. Ныне водяной край изводил людей понемногу, награждая его не смертельными, но чудовищно изнуряющими в походе болезнями.

Местных обитателей по дороге не попадалось, они бежали, едва заслышав о приближении испанского войска. Их страх был оправдан. Кальвинистских проповедников от белого герцога ждал весь набор «душеочистительных» процедур, наработанный веками борьбы с иноверцами. Иногда их катали в бочках с гвоздями, иногда дробили кости рук и ног специальными щипцами, которые герцог не забыл взять с собой. Но чаще, за неимением времени, просто жгли. Когда не было и сухих дров, их запросто давили веревкой. Главное было провести казнь без единой капли крови, что чаще всего удавалось. Тем, кто из их паствы не желал отречься от учения, просто вырывали языки, дабы те не разносили ересь дальше.

Сами ученики Кальвина не считали эти расправы чем-то из ряда вон выходящим, и если кто-нибудь из них попадал под руки испанцев, это означало лишь, что у него такова судьба, начертанная еще задолго до рождения. Тех, кто сперва отрекался от учения, а потом вновь возвращался к нему, тоже не осуждали. Ведь этим путем он обретал спасение на этом свете, что могло означать спасение и там, за смертью. Но все же было лучше, если спасение на этом свете совершалось бегством…

Потому Фернандо удивился, когда в одной из деревень встретил по-городскому одетого человека, который, похоже, не боялся пришельцев. По своей вере он оставался католиком и носил на груди четырехконечный крест. Конечно, все это могло быть обманом, но на проповедника ереси или вражеского шпиона он никак не походил. О себе он честно сказал, что занимается ремеслом художника и держит путь к главарю врагов, Вильгельму Оранскому, чтоб писать его портрет. Этой деревне он потерял направление своего пути, то есть сведения о нахождении Оранского к нему перестали поступать, и теперь он ждет вестей, чтоб продолжить свой путь. Эта работа имеет смысл — будут заплачены немалые деньги, задаток он уже получил.

— Портретное ремесло я поставлю на новую высоту, — усмехаясь говорил художник, — Я придумал, как разбивать образ на множество точек, и потом переносить их на холст! Ныне любой человек, за деньги, конечно, сможет оставить свой лик для истории! Я введу в людскую память, которая лучше чует образы, чем наборы слов!

— Значит, дробить человека на капельки, будто он — водяной, — усмехнулся герцог, — Вот я знал одного художника благородного происхождения, странствующего рыцаря, так он говорил, что в человеке надо увидеть его Божье, идеальное, лишенное грехов начало. Чтоб его уловить, должно пройти много времени, но только потом можно браться за кисть и отдавать его холсту. Все человечье же потом само нарастет, как мясо!

— Сколько портретов тот художник пишет за лето и за зиму? Думаю, мало! А я тем временем напишу их много больше! — воскликнул мастер.

— К чему оно, «много»? — удивился герцог.

— Портреты приносят деньги, — ответил художник, — То есть количество точек на холсте обращается количеством монет в кармане. А монеты — они же знаки с небес, пролившиеся на Землю, они те же тайные письмена, чья тайна раскрыта…

— Что?! — недоуменно спросил герцог.

— А-а, — запнулся художник, понимая, что нечаянно сболтнул лишнее, и вполне достаточно, чтоб как минимум — лишиться языка.

Но герцог, вопреки ожиданиям портретиста, извлек горку золотых монет.

— Напишешь мой портрет, — сказал он.

— Но… Я и так… — запинался художник.

— Нет! Раз сказал, что монеты — таинственные письмена, значит — получай их!

Мастер засуетился, откуда-то притащил холст и краски, тут же взялся за работу, боясь потерять хоть мгновение времени.

— Нет, не подумайте, я — католик! То что я сказал — я не считаю. Но тут другие так считают, и приходится приспосабливаться… Сами понимаете… Мы, здешние католики, все так, рассуждаем при них — как они, а молимся — как все мы! Иначе никак, они же тоже убить могут, — бормотал художник за работой.

Вскоре портрет был готов. Удивительно быстро. Герцог решил взять его с собой, чтоб дома сравнить с тем образом самого себя, что сейчас хранился у герцогини. Впрочем, он и так понял, что портрет здешнего мастера, конечно, удивительно похож на него. Но не на живого. Нет. На мертвого Фернандо, каким он станет после того, как из его тела выпорхнет душа…

— Отправляйся с нами, в Испанию! У нас тебя никто не обидит, к братьям по вере ведь попадешь!

— Нет! Не могу! У меня семья здесь осталась… — сбивчиво отказывался он.

— Ладно, иди, — ответил де Толедо.

— Он же еретик! — воскликнул граф де Эспино, когда за художником затворилась дверь.

— Жадный, глупый и лживый, — с усмешкой ответил белый герцог, — Побольше бы среди них таких!

Войско подошло к городу Лейдену, который будто был соткан из воды. Вода плескалась в каналах, стекала по серым фасадам его домов, шумела в близком море. Стиснутое дамбами море здесь было не возле города, а как будто висело над ним — его уровень был выше суши, и этот край в самом деле можно назвать его дном. Штурмовать воду нельзя — она все одно протечет мимо воинов. Осаждать ее тоже нельзя — она протечет сквозь любое кольцо осаждающих. Ее можно иссушить, выпарить, но как ты выпаришь столько воды? Она поглотит любой пламень. Эх, расчистить бы непролазные тучи и пустить на врага самого могучего союзника против влаги — горячее солнышко!

Но оставалось только лишь осаждать. Сил для штурма все одно не было, надо было ждать подкрепления. Слишком много крови утекло в партизанских засадах, в боях с германскими баронами, да в городках малых, что в обилии попадались на пути войска…

Конечно, сломить город осадой едва ли удастся. О том, чтоб вызвать у его обитателей жажду, в этих краях не приходилось и думать. Разбудить призрак голода в селении, которое кормится морем — тоже нелегко. Но кроме как ждать, все одно ничего не осталось…

Гордые испанские корабли под всеми парусами неслись на север, в сторону войны. Их трюмы были полны пороха и провизии, а некоторые из кораблей несли в своем чреве и солдат. Рассекая волны, они шли к земле ереси, неся в себе запах сухих испанских лесов, оставаясь частицей своей родины. Матери-Испании дорого давалась их жизнь. На месте вырубленных корабельных лесов пересыхали реки и источники, гибли поля и виноградники. С них уходили крестьяне, и некогда цветущие края превращались в молчаливую безлюдную пустыню.

Красавцы-корабли, измотанные частыми штормами, с измученными матросами, месяцами не видевшие ничего, кроме палубы, мачт и рей, подходили к голландским берегам. Здесь их ждало новое испытание — из устьев рек, из каналов и проток к ним устремлялись крохотные суденышки без гербов и флагов. Подходя в упор, они осыпали испанских красавцев градом пуль и мелких ядер, норовили поджечь сухое дерево. Иногда эти пиратские лоханки сами превращались в плавучие костры, несомые волей ветра на испанских гигантов. Вовремя увернуться от плавучего пламени было делом высочайшего мастерства, далеко не всем капитанам удавался столь искусный маневр. Да и увидеть страшный костер удавалось лишь чаще всего, когда столкновения с ним было уже не избежать.

В те годы у берегов Нидерландов появилось удивительно много рыбы. И чаек. Не то потому, что поглощенные войной стороны стали меньше ее ловить, и больше ее стало доставаться чайкам. Ни то тела павших моряков сделались сытным рыбьим кормом, а чайками обернулись их неприкаянные души. Испанский флот в чужих водах таял, как крупица воска в стакане с кипятком. И новых сил войску Альбы ждать было неоткуда. Их Испании прорвались к Лейдену лишь два боевых корабля, которых хватило, чтоб более-менее надежно отсечь город от моря.

Как и подобает осажденному городу, Лейден утонул в темноте. Битком набитые окрестным, лишенном пристанища людом улицы источали зловоние. Все крепче и крепче ограждались от мира дома лавочников и сами лавки, где еще оставалась еда. Здесь, в отличии от осажденных городов других народов, еду даром никто не раздавал, ибо это помешало бы предопределению свершить свой скорый суд. Мэр так и говорил, что к концу осады в городе останутся лишь предопределенные к спасению, праведники, остальные же вымрут, и это будет милостью Господа. Эти же слова повторял и проповедник, правда, отшлифовав их до гладкой формы, то есть — до неузнаваемости.

Но пришла другая беда — в городе иссяк запас золотых монет. Все, что прежде звенело в карманах горожан, ныне покоилось в мешках торговцев едой, и не было товаров, за которые они отдали бы свои богатства. Кому в осажденном и голодающем городе потребно новое сукно или игрушечные кораблики?!

И вот в городе зашелестели первые бумажки новых денег. Имя их автора не вошло в историю, хотя он совершил одну из величайших революций всей истории. Отныне богатство сделалось оторванным от всех своих символов, в том числе и от вещества, блестящего солнечными лучами. Теперь оно само сделалось символом, простой цифрой, для которой уже не значим материал, на котором она станет написана. С тех дней под грохот пушек начался победный марш вольной цифры по всем краям и землям, по всем народам и народцам. Острые зубы перегрызли пуповину, которая еще соединяла количество и качество, пустив первое в свирепый самостоятельный поход.

Все громче делалось шуршание бумажных денежных знаков. Торговцы съестным прибавляли опечатанную бумагу к своим золотым грудам. Все одно золота им больше никто не мог дать, держать же съестные припасы до лучших дней не было толку. Они бы испортились, да и в цене бы упали. Потому им ничего не осталось, кроме как принять новшество.

Пушки герцога де Толедо молотили по городу, рвали в клочья возы, карабкающиеся по дороге из порта, разносили в клочья суденышки, которым удавалось подобраться к осажденному городу. Иногда его войско отбивало вражьи вылазки, но те совершались все реже, а противник делался все слабее. Наверное, пойди сейчас Альба на штурм, и он легко одержал бы победу даже имевшимися силами. Очень многие из тех обитателей Лейдена, которые не входили в число торговцев съестным или городских управителей, теперь бы радостно приняли испанцев и вернулись бы в веру своих предков.

Но Альба решил осаждать. Ему было все равно, кто гибнет, а кто выживает и богатеет в стиснутом железным обручем осады городе. Для Фернандо все они были еретиками, и теперь через него должны были вкусить Божью кару, положенную за свое отступничество. Если они верят, что посмертное воздаяние начинается на Этом Свете, то пусть поверят, что небесная кара приходит и к живым!

Испанцы жевали свои скудные обеды, утешаясь тем, что еретикам в городе сейчас еще тяжелее, и когда испанец отправляет себе в рот засохшую маслину, кальвинист обсасывает крысиный хвостик.

Сил у герцога оставалось немного. Почти всех воинов пришлось собрать вокруг Лейдена, чтоб сделать кольцо осады более-менее прочным. Но эта осада далась ценой потери окружающих земель, где остались лишь редкие, беззащитные перед лесными разбойниками, отряды. Союзников среди местных искать не приходилось, все они скалили зубы при виде католиков, либо стремительно убегали от них. Еще немного — и все завоеванные земли снова будут потеряны, и тогда придется снимать осаду, и спешить в карательный поход. Один, другой, третий раз пройтись через крохотную страну из одного ее конца в другой, расставляя повсюду кровавые точки и запятые, но не получая победы. Десять лет, двадцать, сто лет удобрять мертвым мясом и поливать кровью одну и ту же землю, пока она вовсе не лишится своего народа. Чтоб после народ, пришедший ему на смену, впал в ту же ересь, и против него понадобилась бы новая война…

Воины пребывали в тоске. Война утратила главную свою часть — движение, которое хоть и кривым путем, сквозь кровь и слезы, но приводит все-таки к дому. Теперь же застряв на месте, многим уже мнилось, будто низменность засосала их навсегда. И нет уже из Голландии дороги к родным домам, спящим под покоем жаркого солнца и вдыхающим сладкий виноградный запах. Руки и ноги были готовы к бою, которого уже никто не страшился, ведь через него лежит путь к родным землям, но бой не наступал. Продолжалось все то же стояние под все учащающимися и леденеющими мелкими дождями.

На плотинах, которые держали воду каналов в покое, время от времени появлялись какие-то людишки, похожие на местных. При появлении испанцев они исчезали, проваливаясь ни то в землю, ни то под воду. Но стоило воинам отвернуться, как их серые силуэты возникали вновь. У людей южных краев как будто из крови испарялся свет их родного солнца, и теряя его, они погружались в тоскливую дрему. Сперва еще отгоняли этих полупрозрачных людишек, иногда даже удавалось убить кого-то из их числа. Но потом силы будто растаяли, и на странные силуэты перестали обращать внимание. «Должно быть, рыбой промышляют, чтоб прокормиться», считали многие.

Конечно, сам Фернандо так не считал. Уж он-то знал, что случайностей на войне не бывает, и потому строго велел расправляться со всеми «плотинщиками», которые появлялись в поле зрения испанцев. Но там, где от герцога было далеко, ему следовали кое-как, чаще напевая родные песни, воскрешающие в памяти родину, чем патрулируя скользкие берега чужих каналов. Не ведал никто из них, какую работу сейчас совершают почти невидимые людишки, не записавшие в книгу истории даже своих имен. Да и делали они, по большому счету — мелочи, где-то подкапывали тела плотин, где-то открывали ржавые шлюзы.

И вот все испанское войско проснулось от странного шума. Выглянув из шатров и палаток, испанцы задрожали от страха. Со всех сторон бурлили, пищали, пенились, шипели необоримые водяные потоки. Водяная лавина перла по полям, сметала слабые деревья в лесах, размывала дороги, обращала холмы — в острова. Под ее скользким и мрачным телом исчезали покинутые обитателями деревушки, навсегда хоронились кладбища вместе с мертвецами и самими могилами. Лишь вершины церквей, построенных еще в католические времена, торчали из глубин водной глади, словно памятуя о былых временах, навсегда сокрытых под водой.

Стихия забирала назад свое, и что могла поделать с ней жалкая горстка южных людей, которые ей были чужды так же, как солнце и небо? В ней навсегда сокрылись склады припасов, поломанные возы, искалеченные палатки. У войска более не осталось ни сухого пороха, ни здоровых лошадей, ни даже сухой одежды. Места, где прежде стояли лагеря, теперь плескались грязными лужами, на поверхности которых покачивались обрывки испанской материи.

Водная стихия взяла свое. Хлюпая по воде, то и дело проваливаясь по пояс в ямы, армия герцога де Толедо отходила. Ничем не мог помочь ей и флот, которому победа водяной стихии, против ожидаемого, не принесла нового простора для действия. Наоборот, сделалось хуже — береговая линия изменилась до неузнаваемости, и парусные великаны садились на мели в тех местах, где проходила уже невидимая граница между морем и затопленными землями. Посаженные грудью на ил, они делались беззащитными перед голландскими плоскодонными суденышками. Они теперь уже без опаски выныривали из зарослей камыша и осоки, и легко атаковали испанских «гостей». Пушки испанцев были им не страшны, водные разбойники нападали на морские корабли практически в упор, на том расстоянии, которое не могли достать их длинные орудия. В поединке «слонов» и «мышей» верх опять одерживали «мыши»…

Нет, не одолеть отважному войску воду. Принимая в себя все удары, хоть штыков, хоть мечей, хоть пушек, хоть пик, хоть мушкетов, она остается по-прежнему цела и невредима, готовая к удару своей холодной волны. Испанский огонь медленно угасал в голландской сырости, войско уходило в южную сторону.

Вода, одолевшая страну огня, пировала победу вместе со своим народом. Журча и расплескиваясь она неслась по всему миру дальше, разнося с собой псевдо-душу наступающего мира количества. Поток из прорванных плотин так и не павшего Лейдена с тех пор уже не ослабевал, он лишь разрастался, растекаясь по землям, уже далеким от мира количества и воды.

Так начался Второй Всемирный Потоп, обративший всю Землю в финансово-информационный океан, на дно которого ныне утоплены все народы, включая и нас с вами. Тяжелы невидимые камни, привязанные к нашим шеям, мокра и мерзка невидимая вода, растворившая нашу кровь, набившая собой наши сердца, легкие и мозги…

Герцог Фернандо Альварес де Толедо усталыми глазами смотрел на покидаемую землю, на которой навсегда остался идальго Мигель де ла Крус, подло зарезанный гейзами на одной из дорог (а точнее — мелких речек) большого отступления. Он двинулся в сторону, чтоб узнать о наличии поблизости врага, который поклялся не выпускать отсюда никого живым. Из-за куста, мимо которого проезжал идальго, выскочило блестящее ножевое лезвие. Пронзенная плоть рыцаря рухнула, и через бьющую огненной кровью рану, в тело ринулась холодная вода…

Товарищ Хальген

2011 год