Sobolps — Петр Крестников "Однажды в Казани"

Петр Крестников

…Однажды, после одной грандиозной попойки, меня угораздило вляпаться в мерзкую, гадкую, крайне нелепую и, очевидно, не свойственную моему тепличному характеру ситуацию. Не знаю, как это вышло, но, только, проснувшись, я понял, что очутился в Казани. За сто километров от дома. Зимой! В жуткий злющий январский мороз, без документов и, разумеется, без копейки в кармане.

Как назло, в этот самый момент, в этом городе, у меня не было ни одного знакомого мне человека.

А на мне было чёрное, лёгкое полупальто, брючки «стридж» и осенние полуботинки. Конечно же, беленький шарфик, — без белого, чёрного нет, и фуражка из кожи. Обычный демисезонный «прикид», абсолютно не приспособленный для защиты своего обладателя от местной рождественской стужи. Слава Богу, в кармане была почти полная пачка «Балканской Звезды», зажигалка, и… В общем всё! В остальном же, в карманах моих было пусто. Примерно так, как в моей голове. Не убрать, не добавить.

А вокруг выл голодный, чужой, жуткий ветер. Здесь была уже ночь, потому… Потому что вокруг было как-то зловеще темно. Темно, холодно и одиноко.

Никаких, даже самых мифических признаков кайфа. Полнейший облом.

Я поплёлся на железнодорожный вокзал, чисто интуитивно. Заблудиться почти невозможно, все дороги татарской столицы ведут к «Снежным барсам», так мне говорили. И, кроме того, на вокзале всегда очень много народа, всегда есть возможность погреться, спрятаться как-то от ветра, отвлечься, решить для себя, что, в конце концов, мне делать дальше. Как выбираться отсюда? Домой…

А тем временем ветер крепчал. Повалил густой снег. И снежинки его были вовсе не мягкими и не пушистыми, как мы привыкли. Это были совсем не снежинки, а иглы какие-то острые, жесткие — жесткие, быстрые — быстрые и… Вездесущие. Они больно царапали открытые участки моего тела, забирались в носки, под пальто, обжигали лицо и особенно уши.

Уши мои онемели практически сразу, следом за ними оцепенели конечности — руки и ноги. В скорости, я полностью перестал чувствовать своё тело, жутко замёрз.

Я брёл мимо витрин магазинов, киосков, ларьков и деревьев, и всё в тот момент для меня было ярко далёким, совсем не доступным, чужим, откровенно враждебным. Казалось, что мир этот — вовсе не мир, а другая планета, переполненная равнодушными ко всему гуманоидами. Правда, будет не лишним заметить, что гуманоидов мне на пути попадалось не много. Но, даже и с этими редкими экземплярами вступать в контакт я никак не пытался. Потому, что я знал, что я лишний на этой планете. И я…

…Я, увы… Никому здесь не нужен.

В тот момент меня грели лишь сладкие мысли.

Шарахаясь по безлюдным, заснеженным, тёмным улицам, я представлял себе, как неплохо быть дома, в тепле, на диване, с какой-нибудь ласковой дамой на голых коленях. Посасывать пиво «Красный Восток» полулитрами, пожирая сушёных кальмаров. Вешать при этом беспечно лапшу собеседнице на уши: о Боге и ангелах чистых — пречистых, как утренний воздух, и ясных, как звёзды на небе; о Сатане и его верных слугах, — демонах, что бродят рядом, пытаясь нас всех искусить и стащить наши грешные души под землю, во Ад, в царство вечно лукавого, лживого и всемогущего сына отцов Вельзевула. Рассказывать ей о безыдах, о троллях, русалках… О добрых гномах, хранителях тайн Соломона, о древней царице Есфирь… И о том, что писал о сегодняшнем вечере Екклесиаст.

И безжалостно прятать при этом улыбку за умным лицом, созерцая, как гостья твоя ловит каждый твой жест, ищет скрытый смысл в паузах между словами и смотрит тебе прямо в рот. Ничего, из того, что ты скажешь, конечно же, не понимая. Думая лишь о постели.

Однако даже такие сладкие мысли, такие мечты, вместе с мнимым, эфирным Амуром, не прибавляли мне силы настолько надёжно, чтобы я мог продвигаться и дальше. По столь широкой, вольготной для ветра дороге. Ветер, буквально зверел. Он сшибал меня с ног, добиваясь того, чтобы я, наконец-то его испугался и спрятался где-то. Надо честно признаться, что ветер, настойчивый парень, добился — таки своего очень скоро. Я, замученный этой «непрухой», продрогший насквозь и уставший до дури свернул в переулок, где было немного потише. Там злой ветер отстал от меня, вихрь угомонился, и мне полегчало. Вздохнув полной грудью, стряхнув с лица снежную стружку, закрыв глаза, досчитав про себя до двухсот, помолившись, и сжав в кулаки свои пальцы в карманах, я встал в полный рост и геройски продолжил свой путь.

Убогая, узкая тропка, забытая, кажется, даже местными гуманоидами, не имеющими на меня никаких видов, повела меня в полную неизвестность. Во мрак ночи, до боли не романтичной, какой-то ничтожной, в безликую бездну, в саму преисподнюю, — чёрте куда. На куличики чёрт меня не приглашал.

А вокруг росли странные сооружения, внешне похожие на чьи-то жилища, дома страшных бомжей, или норы сатиров, смеющихся надо мной из своих гнусных окон, похожих на дыры, на дупла в трухе древесины. Строения, окружающие меня со всех сторон, были крайне не симметричны, полуразрушены, и искалечены временем так, что невольно становилось немножечко жутко, — вдруг там кто-то живёт? Эти здания были похожи на склепы, а в склепах, на сколько я знаю, живут только призраки, зомби и прочая нечисть, которой мне только что и не хватало.

Вокруг слышался шелест и шорох, какой-то совсем непонятный, похожий на шёпот. Он шёл ото всюду. Чуть позже я понял, что окна всех местных построек заделаны целлофаном, который местами был порван и так вот шуршал. Всё — кромешный отстой! Боже, Боже, куда я попал? А вокруг темнота.

Бог молчал…

Через тридцать минут моих странствий по этим руинам я понял, что я заблудился. Что мне оставалось? Я сдался.

Присев на крылечко какой-то развалины, я закурил, но «бычок», как предатель, потух, и глаза мои непроизвольно закрылись. Я сказал себе: «будь, что будет, ты сам виноват». Навалилась дремота.

Скрутившись в клубочек, как брошенный маленький и абсолютно беспомощный кот, я ушёл от реальности, я отключился. Тогда мне казалось, что я вижу смерть. И, что смерть говорит со мной, — вовсе не страшно. Она не такая, какой все её представляют… Она лучше, чем…

…Очнулся я оттого, что почувствовал, как кто-то гладит меня по щеке. Кто-то дует мне прямо в глаза. И услышал приятный, спокойный и ласковый девичий голос:

«Парнишка, ты чё, перебрал что-ли, а? Или чё? Чё ты спишь? Здесь нельзя… Здесь замёрзнешь. Ты кто?.. Просыпайся! Эгей…

Тогда я посмотрел на неё, — будто бы рассвело. Словно ангел спустился с небес и присел прямо передо мной, очень просто, по свойски, — на корточки.

— «Мы молчали, как цуцики,

Пока шла торговля всем,

Что только можно продать.

Включая наших детей…

И отравленный дождь

Падает в гниющий залив.

А мы всё ещё смотрим в экран.

Мы всё ещё ждём новостей.

И наши отцы никогда не солгут нам.

Они не умеют лгать.

Как волк не умеет есть мясо,

Как птицы не умеют летать.

Так молись за нас!

Молись за нас, если ты можешь.

У нас нет надежды, но…

…Этот путь наш.

И голоса звучат всё ближе и строже.

И будь я проклят, если это мираж!» — прохрипел я ей первое, что пришло в голову.

Стихи Боба произвели на неё неизгладимое впечатление. Они прозвучали здесь, как заклинание, словно молитва, — гипноз.

— Ух, ты! Круто, — сказала она. — Это что?

— Мне хреново, малыш. Это всё. Больше я ничего не могу. Я…

— А ты классный!

— Ты тоже, — ответил я, рассмотрев её чуточку лучше.

Это была самая обыкновенная девушка лет двадцати, 25-ти, но не старше. Она была в серенькой, тоненькой курточке, дырявой местами. В джинсах не новых, потёртых, и в летних кроссовках. На руках её курточки висели варежки, белые, вязанные, на резиночках, — обычно такие носят в школу деревенские дети, — прикол. А на голове была шапочка чёрная с жёлтым — «Би-Лайн». Из шапочки, прямо до пояса висела роскошная косичка, — коса с бантиком цвета Луны. Волосы у неё были русые, как у меня. Но, намного пышнее. И пахло от них летним полем. Удивительно пахло, — незабываемый запах! Она была стройная, хрупкая и беззащитная, мёрзла, наверно, не меньше, чем я, — мотылёк…

Только вот, почему-то вокруг неё всё было так неестественно нежно… Так трогательно, гармонично, и… Очень легко. Почему?

Потому, что смотреть на неё было очень приятно. Она была чудо! Как ангел, спустившийся только что с неба.

— Меня зовут Леся, — представилась девушка. — Слушай, пойдём ко мне, а?

— Петя, — представился я.

— Я живу совсем рядом. Здесь, в канализации… В люке. Тепло. И… Сегодня есть спирт. Целый литр. Ментов нет. Так что можно развлечься. Оттянемся, как в «Метрополе». Ты как?

—С удовольствием, солнышко! Не ночевать же мне здесь? А тем более — спирт. Может, не простужусь!

— Медицинский! Какая простуда? С утра будешь свеженький, как помидор. Побежали… А то у меня уже ноги свело. Вот «дубак», надо же.

Сказав это, Олеся взяла меня за руку и повела за собой. Я поднялся, пошёл вслед за ней, как послушный домашний зверёк. Она шла впереди и вела меня, словно ребёнка, — ширина тропинки не позволяла нам идти рядом. Добирались мы до её пресловутого люка минут двадцать пять. Казань — вообще очень долгая, тем более, если нет денег. По дороге Олеся постоянно болтала.

— Нет, — говорила она, — я, конечно, в чужую душу, к тебе не полезу, не думай. Я правила знаю. Но, всё же скажи, ты откуда? Ты как здесь, вообще, очутился? Как будто не местный?.. Здесь, знаешь, чужие не ходят. Здесь не безопасно.

— Я… Я Чистопольский, — ответствовал я. — Сам не знаю, как здесь оказался. Ребята, скорее всего, подшутили. Как в этом… В кино… Как его?

— «С лёгким паром»!

— Вот — вот… Только здесь почему-то не Питер. И там, вроде банькой не пахло.

— Бывает. Ты, знаешь, Петь, не напрягайся. Чистополь — это всего два часа на попутке. Завтра, глядишь, дома будешь, ага. Ещё до обеда, какие проблемы?

— А ты?

— А… Я потом тебе всё расскажу. За спиртяшкой, окей?

— Хорошо.

Слева от нас потянулся огромный, какой-то совсем бесконечный, бескрайний, высокий — высокий бетонный забор. Очевидно, за ним скрывалось от глаз какое-нибудь производственное предприятие закрытого типа. Тропинка стала пошире, и Леся взяла меня за руку, мы пошли рядом, как пара влюблённых.

— А мы смотримся вместе, скажи? — Чуть смутившись, спросила она.

Я заметил, рука её дрогнула как-то нелепо, глаза опустились стыдливо и ушки слегка покраснели. Они, очевидно, боялись услышать правдивый ответ.

— Олеся, ты очень красивая девушка, — прошептал я, умышленно выделяя каждый гласный звук этой фразы.

— Мне даже неловко.

— Зачем? — Засмеялась моя собеседница.

— Будто бы… Не заслужил.

— Что за глупости, Петенька? Это уже перебор. — Она обняла меня нежно, склонив голову мне на плечо. И косичка упала мне в руку, и бантик пробрался украдкой в холодный карман. — Хотя, знаешь, я, правда, красивая… Правда! Я была фотомоделью, пока…

— Что пока? Расскажи…

— Не сейчас. За спиртяшкой. Потом. Потерпи?.. Хорошо?

И в глазах её заблестели еле-заметные капельки слёз. Губки сжались, и носик вонзился в мою разомлевшую грудь. Про себя я заметил, что так… Плачут только одни королевы. Не правда! Одеждой и сленгом меня не заловишь. Брось, милая Леся… Ты не полукровка! Ты, Лесенька, солнышко! Ты — человек!

А справа от нас и огромной бетонной стены продолжались руины из мёртвых домов. Я смотрел на них вновь. И сейчас… И потом… Они виделись мне ещё более страшными и беспощадными, нежели раньше. Хищными и кровожадными. Здесь… Боже! Здесь, в этом жутком, гниющем, вонючем аду могло жить это чистое, светлое, нежное сердце.

Ты прости меня, Господи! Боже, как страшно.

Олеся подслушала мои мысли. Многие девушки это умеют.

Обычно, при этом они достают своё зеркальце. Смотрят в него очень пристально, словно пытаются что-то найти там, внутри, под стеклом. А потом, ничего на себе не поправив, прячут его в потаённое место, — почти ритуал. И моя собеседница сделала тоже.

Зеркала могут говорить с нами о многом.

В них есть что-то такое, что неким мистическим образом заставляет нас общаться с ними опять, вновь и вновь. Каждый день, — утром, вечером, после обеда, после новой прочитанной книжки, в процессе работы, любовных утех, даже ночью, когда нас тревожит бессонница. Жаль, что они не всегда говорят только правду. Впрочем, наверное, стоит признаться, что правда… Она не всегда нам нужна. Очевидно, что правда нужна лишь тогда, когда ложь преподносит нам боль и страдания. Но, каждый знает, что чаще случается наоборот. Правда жалит больнее.

— Ты говорила, что здесь не совсем безопасно, зачем? — Спросил я.

— А… а, — стряхнув ловким движением капельки слёз, отвечала она, — это жуткий район. Его сносят. И днём здесь работают сотни рабочих, разбирают дома уже несколько лет. В основном все приезжие, разные. Без прописки, все с подозрительным прошлым, вроде, как беглые, что ли? Их не поймёшь. Ну а ночью, они прямо в этих домах и живут, где им жить? Здесь творятся ужасные вещи. Постоянные пьянки, разборки, наркотики, драки… Резня. Беспредел. Обычные люди сюда не заходят. Здесь, Петенька, царство бомжей! А крышуют всё это хозяйство бандиты. Такие же, блин, отморозки, как эти… Больные на голову. Только с деньгами. Возомнили, что им можно всё. Хотя, знаешь… Здесь им можно всё… Абсолютно. Без ограничений. Это место ушло от закона. Ушло от понятий. Здесь нет ничего, кроме зла. Это мёртвый район. Нехорошее место. Отстой!

— Не пойму одного, что здесь держит людей? Почему они здесь, если здесь всё так плохо? Почему они не уезжают?

— Ты наивный, ей-Богу! Совсем, как ребёнок. Что может держать человека в Аду?..

— Интересно, и что?

— Деньги, или долги… Что ещё?

— И, что держит тебя?

— Со мной проще. Я никому ничего не должна. Деньги — мусор!

— Тогда…

— Просто я шизанутая! Я — экстримал! Просто я так хочу! Не хочу жить, как все.

И она засмеялась так громко, как будто и вправду была ненормальной. При этом глаза у неё заблестели совсем, как у ведьмы. Вампирша из «Стивена Кинга», не меньше. Дурдом…

Истерику можно остановить, если вовремя пристально, очень внимательно, сосредоточенно посмотреть истеричке прямо в глаза, не моргая при этом. Что я и сделал.

Я взял её жёстко за плечи.

Она поддалась. Опустила свой бешеный взгляд, её тело размякло, судороги прекратились.

— Прости, — прошептала она.

— Пройдёт, — сказал я, — я тебя не оставлю.

— Они разбирают район по кирпичикам. Откалывают кирпичи от домов топорами, ломами, стамесками, всем, чем придётся. Затем чистят их и сдают «бандюкам» по рублю за штуку. «Бандюки» продают кирпичи в город по три, по четыре рубля. Один рабочий в состоянии нарубить до тысячи кирпичей в день. А бандитов всего человек девять — десять от силы. Разумеется, всё незаконно. Конечно, бумаги какие-то есть, но налогов никто, никогда, никому… Это выгодно городу. Город стремится скорее отделаться от этих руин и построить здесь новый элитный район. Это центр. Здесь совсем рядом Кремль. Так, что это огромные бабки, — живое бабло. Каждый день. Здесь война! — Объяснила Олеся.

— Пойдём, — сказал я, — это мне ни к чему. Где твой спирт? Я устал.

По фуражке из кожи и воротнику неугомонно стучал колкий, льдинками, снег. Его нервный, придирчивый шум наводил лишь на грустные мысли. Злой ветер зудел в проводах, что ещё не успели стащить. И в «колючке» над грозным, неумолимо тянущемся вдаль, неприступным, бетонным забором. Волны томной реки под названием «Время» плескались о некий спасительный берег, который вот-вот должен был появиться из воображаемой бездны. И плеск этих волн звучал так безнадёжно и строго… И так монотонно… Что слушать его было невыносимо. Тоскливо и скучно. Хотелось бежать без оглядки, но ноги тонули в реальности жизни и вмиг каменели. Это камни пытались мне петь свои мерзкие «песни о главном». И камнем сырым становилась душа, та, что слушала их.

— Мы пришли, — сказала Олеся. — Нужно набрать немножечко снега и льда. Я не умею пить не разведённый.

Спуститься в канализационный люк, находившийся метрах в пяти от забора, закрытый плотно чугунной, довольно тяжёлой крышкой, сверху припорошенной снегом от глаз посторонних, оказалось делом нехитрым. Стальная лестница вела в темноту, но, вскоре вспыхнула керосиновая лампа, — внутри стало светло. И, чёрт возьми, то, что я там увидел, меня удивило не меньше, чем моё волшебное появление в столице родного Татарстана! Там, внутри, в этой яме, (по другому назвать её я не могу), там, внизу было здорово! Классно, уютно, тепло и комфортно, словно в самой настоящей квартире со всеми удобствами. Там, внутри, под землёй находилось обжитое помещение примерно три на три метра, — там, внизу была комната! Стены комнаты были в коврах, и, скорее всего не дешёвых, потому, что ковры были очень красивыми, мягкими, создавали изысканный интерьер, придавали жилищу чудесный, таинственный вид на восточный манер. У правой стены, под коврами стояла кровать, — большая, двуспальная… Кровать была аккуратно застелена, убрана, устлана тёмно-синим атласным, ватным одеялом. По углам кровати, пирамидально стояли подушки. Над всем этим висела какая-то блестящая сферическая игрушка, видимо сувенир, изрисованный шестиконечными звёздочками. Керосиновый светильник, тоже какой-то необыкновенный, скорее всего очень древний, был расположен таким образом, что свет его отражался от этой, висящей над кроватью игрушки. В результате чего, вся комната переливалась, играла сказочными лучами и шестигранными звёздочками. И… Это было так необычно! Фен шуй…

Шестигранные звёздочки летали по стенам, по полу и по потолку, они были повсюду, но их… Как бы не было. Ощущение — будто паришь. Словно ты — космонавт, а вокруг — невесомость. Я, естественно, знал, что этот пиротехнический приём довольно известен, его часто используют на дискотеках и на рок— концертах. Но, чтобы увидеть такое в банальном канализационном люке! Это, конечно же, многократно превосходило все мои, даже самые смелые ожидания.

У фронтальной стены помещения, посередине, находился небольшой круглый столик из красного дерева и два очаровательных кожаных кресла чёрного цвета. Ещё там был шкаф для одежды, какие-то стулья и несколько крошечных тумбочек, типа аптечек, но эти в глаза не бросались, стояли продуманно, как бы в сторонке. На одной из таких вот «аптечек», застеленных снежно-белым материалом лежали две толстые книги — чёрная «Библия», и огромный зелёный «Коран».

Зазвучала волшебная музыка Роберта Майлса, — видимо, где-то был магнитофон. Леся переоделась и вышла ко мне в чёрно-белом махровом халате. В её тонких руках находился графин с жёлтой жидкостью внутри, сверху плавали льдинки.

— Из спирта я сделала водку с лимоном, не против? — Спросила она.

— Я всегда только за! Леся, солнышко… Просто шокируешь! Кто ты, ты сон? Или галлюцинация? Я сумасшедший, скажи, это просто мой бред? Я, наверно, в психушке, а ты… Или, может быть я… Просто умер в твоих катакомбах. Леся, если ты ангел, скажи мне, так выглядит Рай?

— Сударь, сударь, как много эмоций! — Подхватила она мою тему. — Не знаю, как выглядит Рай. Я не ангел. Но, это вовсе не значит, что в этом графине не райский напиток. Впрочем, надеюсь, что я удивлю Вас не меньше, прошу Вас, не падайте в обморок, вынуждена сообщить… Это уж точно не для слабонервных… Ещё есть тушёнка!

— Сударыня… Ах! Это даже жестоко. Ещё пара таких новостей и считайте, что я Ваш навеки. Последнее слово, слетевшее с Ваших очаровательных уст, воскрешает меня. Леся, мне снова хочется жить. Это просто какое-то чудо. Смею ли я, простой смертный, пригласить Вас на танец?

— Мне нужно наполнить бокалы, мой рыцарь.

Она театрально опустилась на одно колено перед столиком из красного дерева, и грациозно, как балерина, наполнила водкой неизвестно откуда восставшие два хрустальных бокала. Мне хотелось похлопать в ладоши, но я удержался, впрочем, может быть зря. Ибо всё, чему я был свидетелем в эти минуты, безусловно, заслуживало самых щедрых аплодисментов.

— Богиня! — Произнёс я.

— Коленопреклонно… Прошу снисхождения, Сир, но тушёнку придётся жрать прямо из банки. Пардон, у меня нет тарелок.

Потом мы танцевали…

— Расскажи о себе, — попросил я её, прижимая всё ближе и ближе прекрасное, нежное, полупрозрачное тело.

— Всё детство я провела в Подмосковье, — начала свою сказку Богиня. — Мама моя умерла очень рано, совсем молодой, ну а мне тогда было всего лишь три годика. Я абсолютно не помню её. Так… Только фотки, и то, что рассказывал папа. Нет, нет, не подумай, мой папа, — он супер, он очень любил мою маму, рассказывал только хорошее! Только хорошее… И вообще… В остальном у нас всё было классно. Мы жили отлично. Мой папа, он, знаешь, — он лучший на свете, — таких больше нет. Он работал учителем в школе — благородный такой, образованный, интеллигентный и гордый. Огромного сердца и необъятной души человек. Из-за этого, наверняка, после мамы, у него так и не было женщины. Может быть, это дико звучит, но, знаешь, он хранил верность своей избраннице даже после, когда её с нами не стало. Для него это было в порядке вещей. Так, что я, видишь, папина дочка. Моим воспитанием занимался отец.

Он просто маниакально мечтал, чтобы я выросла доброй, порядочной, чистой и светлой, воспитанной девушкой. Достойным продолжением нашей семьи…

Представляешь, какой я была пай-пай-пай? Носик кверху, и юбочка ниже колен. Никакой парфюмерии, никаких мальчиков, — школа, фортепиано и факультативы. Я окончила школу с золотой медалью! Это просто отпад! Папа очень гордился дочуркой, до тех пор пока…

…Потом был институт. Это было в Москве. Институт разлучил нас с отцом навсегда.

Однажды подружки, девочки с нашего факультета, уговорили меня принять участие в конкурсе красоты, на котором я, неожиданно для себя заняла первое место, будь оно проклято. У меня появилось море поклонников. Мне понравилось демонстрировать своё тело. Так я стала фотомоделью.

Через год я уже танцевала стриптиз в одном из ночных клубов.

Папа, однажды, тайно приехал в Москву, навестить меня. Он хотел, чтобы его визит стал для меня настоящим сюрпризом, папа думал, что я ему очень обрадуюсь. Разумеется, всё было бы так, как хотел мой отец, если бы он, по наводке всё тех же подружек, не увидел своими глазами мои обнажённые танцы под страстные вопли нетрезвой толпы.

Такого позора его огромное сердце не вынесло.

С папой случился инфаркт.

Он скончался в больнице, не приходя в сознание, не попрощавшись со мной. Я убила его.

А убийцей меня сделал весь этот мир. Мир, в который я, дура, попала, уехав из отчего дома…

…Этот мир искалечил меня.

Как ты думаешь, если подать в суд на мир, его будут судить? Впрочем, не отвечай. Кто посмеет судить Сатану!

Всё смешалось в моей голове. После смерти отца я решила, что я не смогу больше жить так, как все. Я решила бежать… Знаешь, просто бежать! Далеко… В неизвестность.

Бежать от людей, от убогих вещей, от друзей и знакомых. От веры. Бежать от соблазнов, от памяти и от себя. Бежать без оглядки туда, где меня ещё не было, очень хотелось дышать, Боже, я не могу объяснить. Ты прости меня, милый, мне больно. Ты… Знаешь очень давно никто не был так близко ко мне. Паранойя…

В скорости, сразу, как только позволил закон, я продала нашу с папой квартиру и всё, что в ней было.

Ушла в никуда.

Я жила, словно ветер. Скиталась по разным большим городам, была в Питере, Екатеринбурге, в Одессе… Жила на помойках, питалась отходами вместе с бродячими кошками, спала в электричках, на стройках и, даже в лесу. Очень долго. Пока не нашла этот люк. Теперь, значит, Казань…

Я здесь целых три месяца. Это зима. Здесь тепло. Последние деньги истратила на обустройство жилища. Теперь денег нет. Деньги — мусор, чёрт с ними, вот, блин, документы… Их жаль. Без них тяжко, — менты. Паспорт я потеряла. Засада… — В этот момент реснички Олеси неосознанно пощекотали мою небритую щёку. Я посмотрел в глаза девушке, и увидел в них столько тоски и глубокой неизлечимой печали, что на небритых щеках моих вдруг появились две капельки слёз. Я увидел в своей собеседнице что-то родное, до боли знакомое, что-то такое, что было всегда, только вырвано с корнем из сердца отъявленным монстром… В глазах Леси прочёл его имя. И понял, что знаю его уже слишком давно, потому, что его звали… Родина! Реснички смахнули мои непокорные слёзы. Музыка слов моей гостеприимной хозяйки опять зазвучала:

— Ночью, заешь, я здесь не живу, — продолжала она. — Ночью здесь очень страшно. По ночам я брожу по безбрежной, как море Казани. Собираю баночки из-под пива, пустые бутылки и так… А потом их сдаю. Ровно в девять утра, на Большой Красной открывается пункт по приёму цветмета и прочих отходов. Так, что денег на жизнь мне хватает вполне. Иногда получается даже откладывать. Вчера, например, этот спирт. Для тебя.

— Для меня? — Перебил я её.

Но она не услышала. Значит, не время.

— По утрам, — говорила Олеся, — сразу после Большой Красной и «шопинга» я всегда возвращаюсь домой. Днём я сплю, я ни с кем не общаюсь. У меня нет друзей, только Бог. Вечерами молюсь. У меня есть священные книги, там написано, как… Обычно, я никогда не молюсь за себя, я молюсь за других. Прошу Бога о том, чтобы Он простил всех. Всех людей, они злы. Сами делают Ад из того, где живут. Боже, Господи, только Ты знаешь, как мне за них больно! Можно жить по-другому, они не хотят. Они долбят свои кирпичи и, наверное, будут долбить ещё тысячу лет. А вчера… Вчера сделалось чудо. Днём я видела сон. Знаешь, мне снился… Ты! И стемнело. Когда я проснулась, впервые за всю свою жизнь попросила у Бога о личном. Я просила о том, чтобы сон этот сбылся. И тогда, прямо здесь, прямо здесь, где сейчас Роберт Майлс, я увидела ангела… Ангел мне ничего не сказал, только я поняла, что Господь наконец-то услышал меня. У меня будешь ты. Я спасусь! Это знак. Вот и всё… Ночью я не пошла на работу. Я… Ходила за спиртом, лимоном, тушёнкой… И… За тобой! И теперь… Ты всё знаешь, родной! Можешь делать, что хочешь, я вся для тебя. Ничего не бывает случайно.

Магнитофон замолчал. Свет погас. Мы остались втроём с подземельем. Стало слышно, как ветер уныло гудит наверху, как вода разъедает незримые трубы канализационного люка, — злые крысы шуршат где-то рядом. Шепчут что-то о нас… Строят планы… Считают крысиные карты подземного царства, делят, твари, заблудшие души по местным, суровым, крысиным законам. Очевидно, у них есть свои «кирпичи».

— Что ты чувствуешь, милый? Ты хочешь меня? — Спросила Олеся. — И тело её засветилось неведомым жутким сиянием, полупрозрачным, как светятся призраки в чёрной ночи. Я почувствовал, как с её плеч сполз махровый халат, шлёпнулся на пол, словно пропал в преисподней… — Ты чего-то боишься, родной? Что тревожит тебя?

— Может быть… Это грех?

— Во что веришь, любимый?

— В Христа. Это традиционно.

— Традиционным не может быть то, что навязано людям насильственным методом.

—Что ты имеешь в виду?

—Я? Владимира. Красное Солнышко. Он до сих пор гонит стадо к реке.

…Её губы открылись мне для поцелуя. Они были девственны, словно молочные губы младенца, нежны и прекрасны, как майская ночь, и безгрешны, — в любви нет греха. Потому, что любовь — это Бог. Бог… И мы слились с ним так, как сливаются ангелы с ветром порока в сердцах, обезумевших от Его близости, как от огня. Ибо сердце без пламени — прах. Только я видел истину в прахе в тот миг. Так как «прах мы, и в прах возвратимся». Всё просто, — ничто не бывает таким, как оно должно быть.

Я проснулся лишь в полдень. Олеся готовила завтрак. Горел сказочный, мягкий, магический свет.

— Здравствуй, милый, — сказала она. — Знаешь, ты был прекрасен сегодня. Спасибо, любимый! Любимый… Я очень люблю тебя, Петя.

— Я счастлив, родная! Малышка, скажи, ты поедешь сегодня со мной?

— В Чистополь?

— Навсегда…

Она села ко мне на постель, провела рукой мне по голове и ответила нежно, и в тот же момент очень строго, задиристо:

— Нет.

— Чёрт возьми, почему?

— Ночь — всегда, как гипноз, — объяснила спокойно Олеся. — Ночью мы не всегда адекватны. Плюс водка. Плюс люк. Знаешь, не горячись. Давай сделаем так: ты поедешь сегодня домой на такси. У меня есть немножечко денег. Отдохнёшь. Всё обдумаешь, взвесишь… Один. Дома. В привычной для тебя обстановке. Без суеты. Если не передумаешь, милости просим. Я буду тебя очень ждать. Если нет — не судьба. Милый, я не обижусь, поверь. Я привыкла к таким поворотам судьбы. Ты подумай, зачем я тебе? Только не возражай. Чтобы это понять нужно время.

— Любимая, ты сама мудрость!

— Наверное… Всё может быть. Только чтобы там не было, знай, я всегда тебя буду любить. Даже, если ты бросишь меня. Потому, что ты мой! Ты не стадо, совсем не такой, как они. Ты один. И, такого, как ты больше нет на земле. Слышишь, нас познакомил сам Бог! Знаешь, я благодарна судьбе. Если я родилась для того, чтобы знать эту ночь, значит, всё не напрасно. Мне больше не страшно. Мне больше не нужно. О чём я мечтала — случилось. Прощай. Уезжай. Знаешь, так будет лучше для всех.

— Здесь мой адрес…

— Окей!

— Я приеду, родная. Мне нужно два дня. Ты дождёшься, и мы будем вместе. Дождёшься?

— Конечно. Я буду любить тебя так, как никто, никого, никогда не любил. Обещаю! Возьми моё сердце. Оно будет рядом всегда. Даже если…

— Без если, Олеся.

— Прощай…

— До свидания, крошка. Два дня — это миг, по сравнению с тем, что нас ждёт впереди. Впереди у нас целая вечность. Мы знаем Его! Он есть наша любовь. Значит, мы никогда не умрём. Мы бессмертны!

— Я верю! Я жду! Я надеюсь!

— Пошёл…

— С Богом, милый. Удачи тебе…

Ровно через два дня я вернулся.

Я вернулся в компании лучших друзей, на роскошных, свадебных автомобилях, с великолепным букетом чудесных цветов. Но Олеся пропала.

Люк, в котором случилось всё то, что случилось, был пуст.

Обстановка… Вся мебель… Кровать и подушки… Светильник… Игрушка и шестиконечные звёздочки… Столик из красного дерева… Кресла… Священные книги… Магнитофон из которого пел Роберт Майлс, — всё исчезло, как сон.

Люк был грязным, сырым, отвратительным, гадким, чужим и холодным. Как, впрочем, и все канализационные люки Казани. По полу бегали наглые крысы.

Все наши поиски не увенчались успехом.

Никто из местных бомжей и бандитов Олесю не знал.

Милиция… Скорая помощь… Больницы… Все морги… Всё тщетно.

Олеся пропала. Как будто её здесь и не было вовсе. Совсем… Никогда.

И друзья на меня разозлились. Решили, что я разыграл их, как в старом, бездарном, «совковом» кино. Было очень обидно…

…Ещё через месяц я обнаружил таинственный, странный конверт. В почтовом ящике, на своё имя. Без обратного адреса и без почтового штампа. В конверте находилось письмо, написанное аккуратным девичьим почерком, следующего содержания:

Привет, мой хороший!

Ты сдержал своё слово, приехал за мной, значит, я не ошиблась, ура! Всё, что я говорила тебе — это правда. Действительно, очень люблю тебя, милый, единственный, солнце, родной! Я твоя. Навсегда. Я скучаю.

Жаль, что нам не быть вместе. Зачем?

Ты не понял лишь самого главного… Сути, мой рыцарь…

Всё просто!

Просто я шизанутая! Я — экстримал! Просто я так хочу! Не хочу жить, как все!

За меня не волнуйся, я не пропаду. На Руси люков много… Прощай.

Береги моё сердце. А мне… Знаешь, мне без него как-то легче.

Твоя Леся. Прости.

© Copyright: Петр Крестников, 2009

Свидетельство о публикации №2903180414