Салават — Улица Красноволосых Людей

Она, все так же улыбаясь, дотронулась до его лица и посмотрела на него, небритого, усталого, изможденного, стараясь заглянуть далеко в душу, пытаясь найти все ответы, которые ей были необходимы.

— Не надо ставить меня в женский род, — полушутя-полусерьезно сказала она, поглаживая тонкими изящными пальцами его лицо, — и ни в какой другой.

На нелепые странности, не поддававшиеся разумному объяснению, она была полна и всякий раз блистала своим умением легко и непринужденно ввести его в заблуждение или полное непонимание. Он не раз сомневался в ее здоровом нетронутом рассудке, который, казалось, находился в дремлющем состоянии, без контроля и присмотра отпускающий ее гуляющие мысли, по-детски глупых и наивных, до сумасшествия двусмысленных и глубоких.

— М-м-м. — Он натянул фальшиво-ласковую улыбку, стараясь казаться прежним, таким же нежным и страстно желающим ее и ее прекрасного крепкого тела. — Вот как? — залился он ненастоящим смехом, полностью вживаясь в свою несложную роль, требующую улыбок, смеха, влюбленных взглядов, четко и метко использованных фраз. Его природные умения и таланты ловко позволяли ему проделывать это, не заставляя испытывать неудобства, стеснения и угрызения совести.

Она припала к его груди.

— Да, ты знаешь, — сказала она и вновь взглянула ему прямо в глаза, словно ожидая ответа.

— Да, Я-то знаю, — улыбнувшись, поспешил успокоить ее и, обняв за плечи, притянул ее к себе.

Он содрогнулся в смертельной истоме от приятного мускусного запаха ее волос. Он обожал этот словно внеземной аромат и не упускал случая обнять ее крепче, чтобы полностью насытить свое неумеренное желание в ощущение испытать опьянение от одного только вдоха. В эти моменты ему казалось, что он мало-помалу теряет умение держать реальность в четко выставленном жизненной позицией и положением фокусе: время будто растягивалось, подобно клейкой густой массе обволакивая собой все происходящее и происходившее, и медленно, инертно продвигая секунды дальше к новым, не существовавшим доселе минутам и часам.

Все эти три долгих месяца прошли для него словно в забытьи.

А волосы у нее были длинные мягкие, будто шелковые, красные. Не красноватого оттенка, а красные. Она говорила, что это природный цвет, и очень этим гордилась. Однако он причислил это к ее очередным выдумкам и попытался забыть об этом, даже простил ее за детский нрав, характер, который вводил его в бешеную ярость и сильный гнев.

— Ты ведь не сердишься на меня? — вдруг спросил он, сам того не ведая.

— За что? — опять этот глупый взгляд, выводящий его из себя. Эти моменты он ненавидел всем своим существом.

— Да так, отмахнулся он, посмотрев в другую сторону, не желая быть втянутым в неожиданно начавшийся разговор. Он хотел задержать свой блуждающий взгляд на чем угодно, только бы не посмотреть ей в глаза.

Он боялся это сделать. Ее глаза, отливающие в сумраке комнаты металлическим неестественным блеском, казалось, что-то вытворяют с его неспокойной душой, пронзая ее снова и снова короткими, бьющими в самые больные и израненные места взглядами, переворачивающими все внутри. Будто она говорила глазами. И это точно не были словами любви.

— Уйдем отсюда? — подняла он голову.

— Пойдем.

Ее губы, светло-серые в вечерней темноте, прикоснулись к его лицу.

— Я сейчас, — встав с дивана, она удалилась в другую комнату, возможно, переодеваться или краситься, однако, он никогда не заставал ее за этим занятием, присущим многим девушкам ее возраста.

Его клонило в сон, поэтому он невольно устроился поудобнее на мягком диване, слегка утопая в его параллоновом ложе, не боясь заснуть, потому что знал, что он является заложником своего незавидного положения. К тому же он, красноволосая бестия, его сумасшествие, обязательно разбудит его…

… — Идем, идем, — смеясь, она тянула его за руку. Будить его явно приносило ей удовольствие и радость.

В голове у него было пусто, будто десять-двадцать минут легкой дремы быстро расчистили его сознание, давая место другим мыслям и переживаниям, словно одержимыми преследовавшие его уязвленный воспаленный рассудок.

И снова она, ее прекрасная улыбка, ее развевающиеся красные волосы, которых она никогда не заплетала или делала из них разнообразные прически, порой просто проводя по ним пальцами, чтобы расчесать, как следует.

За зашторенными в любое, даже дневное, время дорогими узорными тканями широким окном зыбкая, едва очерченная грань во времени растворилась, дав ночи, поглощающей свет своей непроницаемостью, восторжествовать над земными сутками, гася солнце и разжигая в единицу времени миллионы, миллиарды точечных алмазных огоньков. У ночи, не испачканной темными пятнами разлитых облаков, был отменный талант — разрисовывать звездами огромный черный полукруглый холст над собой. Эта картина, на первый взгляд неизменная и вечная, вдохновляла умы на великие свершения, а своей безграничностью и глубиной была точным зеркальным отражением одной из сторон Вечности. Сколько слов, сколько пролитых музыкой и кровью стихов. Ночь, холодная и строго выдержанная, всегда отвечала мучительным молчанием или коварно-ласковым равнодушием, томительно всматриваясь в глаза.

«Этот взгляд», — сгорал он от своего желания и, наконец, поддался ему и, резко вскочив с дивана, обнял ее за талию, не спеша отпускать ее из рук.

— Милый, не сейчас, — загадочно улыбнулась она и захотела вырваться из его крепких объятий. Но тщетно, он был по-мужски силен, и у нее не оставалось ни единого шанса, — ну не сейчас, — звонко засмеялась она и, оборвав свой смех, несильно ткнулась лбом о его широкую грудь, не переставая сопротивляться и желая оттолкнуть его подальше от себя.

Он, ослабив хватку, позволил ей отойти от него.

— Ты надела это платье? — спросил он, хотя сам ясно видел, что это было то самое платье — черное платье-футляр с длинными рукавами.

Она медленно, словно вновь желая ощутить мягкий холод ткани, провела пальцами по левой руке и пристально взглянула на него.

— Ты бы знал, насколько сильно Я люблю это платье.

«Она оценила мой подарок», — смекнул он, улыбнувшись сам себе, поощрив тем самым свою догадливость.

— Идем, — в нетерпении выкинула она, бросив ему его ветровку, висевшую в прихожей.

«Куда Я денусь?» — Одел он, но не застегнулся.

Она надела свое короткое черное пальто с крестообразными пуговицами и, бренча металлом, достала ключи от квартиры.

— Ну как? Идем? — игриво посмотрела она на него.

Он дико устал от глупых, не требующих никаких размышлений вопросов, что просто кивнул в ответ, желая поскорее окунуться в свежий воздух, которого здесь никогда не хватало. Пыльно. Душно.

… Улица, вытянутая стрелой в четыре квартала, в восемь домов-многоэтажек по обе стороны от пересекающей ее ровно пополам гладкой асфальтированной дороги, теряла четкие очертания и медленно растворялась в оттесненной желтым светом глухой темноте натриевых фонарей, с силой вытянутых из своих оснований кверху. Дома, намертво сложенные из серых пузырящихся бетонных плит, поставленных друг на друга, кажется, были вовсе пусты изнутри, служа громоздкой мрачной декорацией к не менее мрачному фильму с явным будущим размахом на предстоящем кинопрокате, раз задумщики смогли позволить себе такую обстановку. Одним попкорном и содовой не обойтись. Ни в одном окне не горел свет, хотя время было не позднее, как раз для вечернего просмотра новостей или очередного сериала.

«Район новый. Пока мало кто заселился», — пояснила она как-то на одной из вечерних прогулок, когда он, удивленный, погружался в бесплодные изыскания причины.

«Но уже прошло три месяца». — Взглянул он в первое попавшееся окно, пытаясь что-либо разглядеть, уловить, но ничего, кроме многократно повторяющегося и с каждым разом становившегося меньше и меньше до исчезновения отражения улицы на ставшей при лунном свете серебряной поверхности стекла не нашел, как не старался, в секундный отрезок времени, пока она сильно не прижалась к нему, чтобы согреться. Пальто у нее было легкое, тонкое. Он заботливо обнял ее, желая покрыть собой.

Наконец, они вошли в кафе и заняли свободный столик у окна на улицу.

Она, снявши пальто, повесила его на спинку и, поставив локти на вытертую красную поверхность стола, ласково взглянула на него, ожидая чего-то. Внутри у него похолодело и неприятно закололо в пальцах рук.

Что он сделал?

Мгновенное оцепенение крепко схватило, сковало его мышцы, не позволяя шевельнуться.

Что он позабыл?

При этой мысли все внутри вмиг опустело. Он не мог позволить случиться этому.

— Не снимешь ветровку? — поинтересовалась она, не преставая смотреть и улыбаться.

— Что? — Легкий вопрос, полуприказ-полупросьба, показался ему нерешимой загадкой, отчего его лицо ударилось в краску. От прилившей крови лицо стало нестерпимо жечь. Он боялся потерять самообладание. — Ветровку? — тут его отпустило, секундное замешательство, полное запредельных ощущений и потерей жесткого самоконтроля, оборвалось с осознанием ситуации.

Он машинально, желая утаить свое недолгое нелепое поведение, проделал то, что и она.

После, когда обстановка немного разрядилась, и стало легче дышать, он заказал себе чашку горячего кофе, она же остановила свой выбор на апельсиновом соке.

Кафе, небольшое, удобно пристроившееся в конце улицы, было безлюдно, поэтому они говори негромко, почти шепотом, чтобы любопытный официант не услышал их разговор душевных дел. Она любила беседы за столиком, а он любил приносить ей от этих вечерних встреч удовольствие.

— Сегодня был тяжелый день, — начала она, отпив небольшой глоток сока. — Не знаю, что было бы не будь ты у меня. Сошла бы с ума, — подытожила она и еще раз отпила, пытаясь заглушить внутреннее переживание, волнообразно захватывающей ее мысли и чувства.

Требовалось продолжение разговора.

— Что случилось? — Он с сухим фарфоровым стуком поставил чашку с темным дымящимся кофе, играющим на своей поверхности полыми воздушными пузырьками, гоняя их небольшими кофейными завихрениями к краю, ближе к стенкам.

Она явно ждала этого вопроса и, уже предварительно заготовив все в голове, начала рассказ. Накипевшее в душе не могло больше засиживаться внутри, желая перелиться другим людям, дарую им новую порцию ненужных переживаний.

— Я не могу терпеть это. Люди словно специально досаждают мне. Хотят увидеть мои слезы. Милый, Я бы умерла без тебя, — она с преисполненными надеждами глазами робко взглянула на него, как бы спрашивая, что ведь так.

Уголок его крепко сжатых побледневших губ поднялся вверх, оттягивая слабую болезненную улыбку, позволяя собой ей продолжать.

— Не могу! Просто не могу…

Его отстраненный взгляд медленно, желая подольше растянуть это действие, полз по бледно-желтым стенам с грубой шероховатой поверхностью в поисках часов или чего-нибудь еще, что отвлекло бы его, а посмотреть на свои часы, послушно обхватывающие его иссохшее запястье, не решился.

20:25

«Еще день прошел», — невыносимой грустью осознал он. — «Еще один».

— Пойдем отсюда? — с болью, надломив линию своих губ, спросил он, глоток за глотком допивая обжигающий горький кофе, желая поскорее увидеть дно чашки.

— Нет, — коротко оборвала она и отвела взгляд на улицу.

«Почему?!» — взмолился он.

Он краем глаза заметил, что по улице около них прошлась, крепко обнявшись, еще одна любовная парочка. Парень, чья голова была закрыта почти полностью капюшоном, бережно и заботливо обхватив ее за талию, осторожно вел ее к дверям кафе, а она, наслаждаясь вечерней прогулкой и его нежным прикосновениям, шла, опустив голову ему на плечо.

Двери, несильно скрипнув петлями, распахнулись, и они, словно не желая показывать свое присутствие, тихо, почти неслышно прошлись и уселись за один выбранный из множества столиков около них.

Высокая, стройная, немного худая, девушка, несколько сутулая, что придавало ее виду некоторую особенность, которую могли уловить не все, и не все старались видеть в этом какую-то определенную черту. Милый овал лица, женственная линия тонких бровей, носа, алых, наполненных горячей кровью губ, возводившие ее на первые места среди других девушек в несерьезных разговорах между мужчинами за распитием вечернего пива. И похоже любой, на кого не ткни, из этих мужчин, любителей дозированного алкоголя и роскошных женщин, увидев ее раз, пусть случайно, даже мимоходом на улице, мечтал о ней и в мыслях за секунду выстраивал, высекал нового идеального себя: красивый, богатый, любимец женской ласки и внимания, — из себя нынешнего, на которого хотелось бы закрыть глаза или заглушить тупую боль от осознания себя запахом душистого хмеля и солода. Но главное, она с тобой, пусть деньги связывают тебя с ней, но она с тобой, готова любить.

Он не любил пива.

А парни, увидав ее в шумной компании, старались остаться с ней, чтобы поговорить. Она странным образом влекла их к себе. И после разговора с ней любой был готов бросить свою девушку ради нее. Уж очень она их сильно влекла.

Он холодно и бесстрастно продолжал смотреть на нее.

«Увядший цветок», — подумал он, увидев глубоко посаженные нервно и резко двигающиеся покрасневшие глаза и круглые синяки под ними, разом пересекающие ее божественно созданную грацию и красоту, порочащие ее саму.

— Живо идем отсюда, — вдруг его красноволосая бестия встала и, схватив пальто, пошла к выходу.

Он не шелохнулся, лишь также медленно провел по увядшему цветку ласковым взглядом, наконец, допив свой ставший горьким кофе, выбежал за ней вслед.

Она не успела уйти довольно далеко, поэтому ему не составило особого труда догнать ее.

— Ко мне можешь сегодня не приходить, — обиженно сказала она около подъезда, когда он ее проводил.

С этими словами, развернувшись, она громко хлопнула железной массивной дверью перед ним, отрывая его от себя защитным кодом в три числа, которых он не удосужился запомнить.

Его не испугал резкий короткий грохот двери прямо у его под носом, ни ее слова. Его сердце продолжало также размеренно выдавливать из себя теплую кровь в тело, не передергиваясь от избытка выброшенных гормонов, бросающих в сильные переживания и лютый страх. Голова была отвлечена совсем другим.

Он медленно, все обдумывая и укладывая мысли по местам, зашагал к себе домой.

***

Слабая, ветхая деревянная дверь, вырезанная из фанеры, со стуком ударилась о косяк и, не удержавшись на месте, медленно отошла в обратном направлении, оставляя комнату настежь открытой. Он не спешил ее закрывать, а вместо этого свалился на свою маленькую кровать, весело визгнувшей ржавыми пружинами. Это была небольшая комнатушка в студенческой общаге: потрескавшиеся стены, облупившаяся краска, злобно щетинившая своими острыми ломаными чешуйками, прогнившие изъеденные изнутри лишайниками ржавчины трубы, сантехника; жилами выступающая на стенах, потолке проводка, бардак, грязь… Все углы были вытравлены сыростью и обросли грязно-зеленой плесенью. Стоял невыносимый запах гнили.

В свои 23 года она имела свою квартиру, а он же ничего, кроме тетрадей с лекциями.

Он, вздрогнув от сильного напряжения, обхватил себя руками, чтобы хоть как-то согреть себя, и повернулся на другой бок, не переставая что-то искать в своих мыслях.

«Я ведь ее люблю… Люблю, люблю милая моя. Люблю»

По телу растекалось приятное тепло от воспоминаний о приятных, затрагивающих душу мгновениях. Он еще раз убедился в том, что любит ее.

Он никак не мог выкинуть из головы тот момент, когда они познакомились, все назойливо дающий о себе знать. Сначала рассорились, а потом увидели друг в друге стоящих внимания людей, и все закружилось в омуте страсти и желания. Встречи, свидания.    

«Люблю ее».

Не выдержав давления усталости и настилающего, как мягкое одеяло, сна, он, закрыв глаза, постарался заснуть. И у него это хорошо получилось

***

Дремлющий в кармане телефон разорвался громким звонком, начиная звенеть, поигрывая лежащей там мелочью. Он сквозь не прошедший сон достал телефон и ответил.

— Привет, — все-таки она позвонила ему.

— Привет, — ответил он, потягиваясь и зевая.

— Ты мне нужен. Очень нужен.

— Хорошо, сейчас буду.

Понятно, для чего он ей был нужен. Но выбора не было, ему, пересилив себя, пришлось встать с кровати, пленительно тянувшей обратно ко сну. Он, встряхнув немного измятую одежду, вышел прочь из ненавистной комнаты, ставшей его тюрьмой на эти годы.

***

Внутренняя легкость, невесомость, появившаяся в миг, когда неподъемный груз упал с его плеч, позволяя вдохнуть полной грудью, не боясь, что этот вдох будет последним, придавала его походке видимую уверенность и нерушимую твердость.

Внутреннее чувство, поглощенное созерцанием происходящего, томительно молчало, словно выжидая что-то , пристально наблюдая за ним, и временами отводя свои большие плоские глаза к чистому ночному небу, подобно разъеденной язвой от неонового света, губящего обаяние восторгающей темноты, но поддерживающего незаметную ночную жизнь города, забившуюся в подпольные притоны, в закоулки, в поздних гостях, временами ставших в тишине шумными машинах, мелькавшими на ночном асфальте, скрипя резиной и грохоча неуемным огненным мотором, испортившей жизни защитникам природы и прочей «зеленой» живности. Это есть ночная тень, не любящая неясный неоновый свет обличающего характера.

Всему этому неподкупным свидетелем и строгим судьей, не выносившим никакие приговоры, будто наблюдая с укором, оставался дорожный светофор, служитель ночной справедливости, но бездействующий, не принимающий никакого участия, бесконечно наблюдающий моргающим своим желтым глазом — глазом Правды, оком Истины. Пожалуй, он единственный, кто знал о ночи в городе все, но предпочитал оставлять все это в тайне ото всех.

Он завернул за угол и вышел на улицу, где она проживала в одном из наводящих тревогу домов. Не смотря на безжизненность постройки, казалось, что кто-то там все-таки проживает, не показываясь на свет , ограничившись пространством в четыре стены, дарующим небывалый комфорт, упокоение, а главное — защиту от враждебного, во всяком удобном моменте признающего отдельно взятого человека беспомощной игрушкой в руках кровожадной Судьбы, мира, готового сломить каждого и готового помочь всем одновременно.

Наконец, он подошел к двери подъезда и разочарованно взглянул на кодовый замок, через секунду с большим ужасом осознав, что не знает пароля.

Его цель отошла на один шаг дальше от него, готовясь вовсе скрыться в невозможности ее достижения, оставив его в разочаровании и горе.

Но вдруг изнутри замок щелкнул, не позволив его переживаниям разрастись во что-то большее, и дверь, слабо подталкиваемая с другой стороны, медленно отворилась, будто своим широки и небыстрым действием приглашая окунуться с головой в бетонную непроглядную темноту, наполняющую весь подъезд густой черной жижей.

— А Я хотела тебя на улице подождать, а ты уже здесь, — послушалось из темноты.

«Это судьба», — улыбнулся он и нырнул в подъезд, лишив себя возможности видеть.

— Давай раздевайся, — нетерпеливо бросила она ему через плечо и, не снимая пальто, прошла дальше в гостиную.

Он немного потоптался в прихожей, тускло освещенной настенным светильником, не хотя разбрасывающий неприятный желто-оранжевый ореол света вокруг, бессильно действующий на нагнетающую со всех сторон темноту, и когда более или менее его глаза привыкли различать вспухшие очертания, вошел за ней и сразу же поймал ее взглядом.

— Раздевайся и иди ко мне, — поманила она его пальцем и, дергая за край пальто, расстегнула пуговицы. Пальто легко соскользнуло с ее нежных рук и глухо упало на пол, смявшись в бесформенный комок, через мгновение пропавший из виду поглощенный темнотой.

Она, прекрасная богиня, стояла перед ним, разгоряченная своим желанием и жаждой непременно утолить его, готовая утолять его, чтобы он любил ее, готовая быть его, как в другие вечера. Она, запустив руку в волосы, растрясла локоны, сбив их в полный беспорядок, что придавало ей большую пленительную силу, с которой не совладал бы никакой мужчина, подставивший свою голову ее суду.

— Иди же ко мне, — испытывая внутреннее будоражащее ощущение, произнесла она.

— Конечно, — безоговорочно согласился он, успев крепко обмотать руку бечевкой. — Люблю тебя…

***

Внутренняя боль на удивление легко улеглась, а на место опустошению пришли уверенность небывалое спокойствие. Не уж то всё? Он не мог этому полностью поверить, боясь спугнуть достигнутое состояние умиротворенности одной небрежной мыслью. Он не мог себе этого позволить, поэтому быстрее рвался на улицу, к воздуху, чтобы не дышать пылью и не травить свой мозг ненужными упреками и порицаниями. Его пальцы нащупали в темноте холодню металлическую поверхность массивной двери, и он на ощупь отыскал замок и с силой надавил. Послышался приглушенный щелчок открывающегося механизма. И в конце концов, он, оказавшись на улице, с жадностью принялся глотать холодный, слегка сладковатый от паров сгоревшего бензина, воздух.

От тяжелой усталости, о ткоторой начинали древеснеть и неметь мышцы, сковывая все тело, он, согнувшись, поставил руки на колени, всматриваясь в шороховатую, зернистую поверхность асфальта, все никак не сумея собрать свои мысли в осмысленную цепочку.

“Я жив, жив! — закричал он на себя, — не забывайся!”

Тяжесть, вмиг сдавившая грудь, немного отступила под внутренним непрекращающимся яростным натиском споротивления и нежелания поддаться своим страхам и слабостям, терзающих его отягощенную произошедшим душу.

— А Я тебя ждала, — услышал он.

Колкий мороз пробежался по его спине, лишая возможности двинуться.

— Думала, что ты не сможешь, — услышал он дальше.

— А сама бы смогла? — ущемленный ее безверием, раздраженно спросил он, взглянув в глаза.

Она лишь лукаво улыбнулась, сильно поджав свои побледневшие губы.

— Я бы сделала это и без тебя. — Самоуверенности ей было не занимать. При тусклом свете фонарей было видно, что ее взгляд не омрачен ни страхом, ни угрызением совести, лишь читалась подлинная нерушимая уверенность и знание правдивости своих действий. Он не мог не поверить, последние сомнения были стерты увиденным в ее глазах холодным огоньком, ярко блеснувшим в свете ночного города.

— Ты дала им знать? — спросил он.

— Да, к полуночи. У нас есть еще два часа, — ответила она, явно просчитав на несколько шагов вперед, что заслуживало искренней похвалы и глубокой признательности с его стороны.

Он понимал, что на ближайшие два часа неразрывно связан с ней, что придется считаться и с ее условиями, как бы глупо и непозволительно это ни было для него.

— Хорошо, — коротко, не желая впустую тратить слова и время, произнес он, вглядываясь в звездное небо.

— Знаешь? — нерешительно обратилась она к нему, слегка подавшись вперед, желая дальше продолжить начавшийся разговор.

Он вопросительно обратил на нее глаза.

— Я думала, что не вынесу всего этого. Любовь к нему разрушала меня.

— Это не любовь, а наркотики погубили тебя! — грубо прервал он ее, грозно взглянув в ее худое, изувеченное препаратами, лицо с выступающими скулами, начавшее терять свой истинный облик с первой введенной дозой.

Последовало оправдание:

— Из-за него! Я чуть не сошла с ума. Он не понимал меня, хотя Я давала ему все. Он грубил мне. Я терпела. Я любила его. Я сходила с ума. О господи! Я умирала. Но мы любили друг друга. Но Я совершенно не понимала его. Он мог сделать все. Господи, не хочу вспоминать, — в слезах она закусила ладонь. — Он изменял мне каждую неделю. Бывало с двумя-тремя за раз. Я даже заставала их за делом. Убейте меня! Нет уж, нет, теперь он мертв! Он! Он! Не Я! Он! ОН! — закричала она, чуть не срывая с себя волосы, в бешеной истерике.

«Надо же, и со мной ведь так же, — спокойной, отстранившись от мира, подумал он, — измены, непонимание, наркотики. И теперь она мертва. А Я жив».

— Они хотят нашей смерти, понимаешь? — несвязно пробормотала она, закрывая рот ладонями, будто ужасаясь своим мыслям. — Их цель была загубить нас.

На что он ответил:

— Понимаю. Идем, у нас мало времени.

***

Он хотел поскорее с этим покончить, чтобы больше не иметь ничего общего с этим делом, кроме остаточных воспоминаний, которые в недалеком будущем, наверное, затянутся в болезненные красные рубцы, брызжущие кровью при легком прикосновением, заставляя всем телом и сознанием содрогаться в разрывающей судороге помешательства и самонаказания. Но он не боялся этого, он понял, что у него больше нет ни прошлого, которым он мог всецело гордиться, ни будущего, на которое он мог возлагать свои смелые планы и надежды. Теперь ничего не было: все смылось пролитой кровью.

Его руки, разбитые в кровь, не чувствуя ни боли, ни усталости, крушили мебель в ее доме и рвали книги, потом все это он выбрасывал в окно, на тротуар. Заметить никто не мог: улица была мертва.

Порой он в ужасе поднимал на нее глаза, держась за бешено бьющееся сердце. Вот она, спокойная, очаровательно бледная, но уже навсегда потерянная всеми. С каждым разом он начинал делать все быстрей и быстрей, срываясь на себя за то, что все валилось из рук.

«Скоро, милая, скоро», — успокоил он ее в мыслях и взвалил на плечо.

***

23:50

Народ все собирался, всем хотелось увидеть ночное шоу, о котором упоминалось в интернете, и все, кто не поленился оторваться от бьющих светом мониторов и щелканья клавиш, начали стекаться на эту безжизненную тихую улицу, рождая непонятный гул и шум от десятков смешанных в один говор неумолкающих голосов. Временами оттуда удавалось вытянуть слова недовольства организацией шоу, а некоторые вовсе разочаровались, посчитав это за очередную шутку очередного клоуна.

Эта мысль, кажется, стала захватывать все больше и больше людей, потому что из всего скопления порой отрывались и уходили вовсеяси недовольные, разгневанные люди.

Время пришло.

— Итак! — крикнул он, выйдя из-за угла.

Люди разом подняли на него потерянные внезапностью появления взгляды, не понимая, что их дальше ожидая.

Он опрокинул жестяную канистру с бензином, не выпуская из рук, и пошел к толпе.

— Расступитесь, живо! — приказал он им и, продолжая расплескивать маняще пахнущий бензин на асфальт.

Люди, совершенно лишившиеся способности мыслить самостоятельно, послушно повиновались, открывая ему дорогу к накинутой им же горой мусора. Множество испуганных глаз глядели на него, пытаясь разузнать будущую последовательность действий, но ни в коем случае не помешать ему в ее исполнении.

Наконец, бензин закончился, и он выбросил пустую канистру на землю.

— По бокам дороги стоят бутылки с горючим, — громко, чтобы всем было слышно, сообщил он и, повернувшись, рванул мокрое от бензина одеяло на себя, показывая то, для чего все устраивалось, для чего все собрались.

Толпа, словно скошенная, онемела: он хотел сжечь девушку и парня, непонятно живых или мертвых.

— Ты псих! — в негодовании испуганно крикнул кто-то из них.

Он лишь улыбнулся, но под маской этого никто не увидел, лишь безумный огонек в его глазах, исполненный чувством долгожданного удовлетворения.

Они были готовы растерзать его на месте, устроить публичный самосуд.

— Погодите! — вдруг все начало меняться.

— У них красные волосы!

— Красноволосые!

— Оба!

— Красноволосые!

Огненная змея прошлась около его ног, устремившись к будущему пламени ада на земле. Все в один момент объяло невообразимым жаром, и их тела навек утонули в ярком огне, медленно сгорая и тая.

Он поспешил скрыться, чтобы его уход никто не смог проследить.

Прорвавшись сквозь яростную толпу, завлеченную одной лишь целью мщения, он забежал за угол и сдернул маску с лица. Холодный воздух ласково коснулся его горячего, слегка покрасневшего от сильного напряжения лица. В это же мгновение послышались звуки хлопков и лопающегося стекла: в ход пошли бутылки с бензином.

— Все кончено.

Он медленно пошел, куда глаза глядят, оставленный своей целью, своими желаниями, всеми вокруг. Мертвый живой человек шел, понурив голову, а одиноко стоявший светофор проводил его грустным желтым моргающим взглядом, удивленный невероятной оживленности на свой тихой улочке.