Роман Годельшин — Дезертир

     А Лев Борисович был моим учителем. И начальником одновременно. Вообще это очень неплохо, думаю, когда твой начальник — твой же и учитель. А вот наоборот — не всегда хорошо. В общем, он был моим шефом. И фамилия у него очень соответствующая: Шефф. Вот так вот. Шефф. С двумя «ф». Может быть, он был немцем. Или его предки были немцами. Но я не спрашивал. Стеснялся, вдруг он обидится. И хотел, а вот стеснялся. Это у меня дурацкое такое свойство. Очень боюсь людей обижать. Не не хочу, а именно боюсь. Разновидность трусости такая. Всё время думаю: вот он мне сказал так, а я ему хотел бы ответить вот так, а он вдруг, раз!, и обидится. И мне будет плохо. Не от него, от себя будет плохо. От совести, что ли? Ну, наверное.

     — Видишь, Сашенька, — сказал Лев Борисович, — Вот эта ломанная линия — это прошлое. А вот это — точка выбора. А под ней конус вероятностей. В этой точке можно направить ход истории в нужном направлении. А направлений этих бесконечно много. И все они, потенциальные, образуют этот вот конус вероятностей.

     Я не точно вспоминаю, а по смыслу. На самом деле Лев Борисович очень хорошо говорит. Логично, красиво. Я так никогда не смогу. То есть, я полагал раньше, что, вот, проживу с его и тоже так научусь складно и красиво говорить. Но уж теперь не проживу.

     Я тогда спросил:

     — А почему прошлое такое изломанное?

     — Это потому, Сашенька, — сказал шеф, — что в прошлом уже было много точек выбора. И всё оно — промежутки времени между этими точками.

     Меня в группе «Лилия-7» все Сашенькой называли. С первого же дня. Мне не нравилось. Мне бы хотелось быть Александром Вениаминовичем. Это солидно звучит: «Александр Вениаминович». Вот услышишь такое по отношению к себе и сразу чувствуешь: ты важен, нужен. Тебя уважают. А «Сашенька» — это что? Мальчик. Бегает, под ногами путается, мешает всё время, с расспросами пристаёт. Бесполезный, в общем, докучливый. Ничего толком и не сделал в жизни. Да… Да я и был таким. Чего там… Сашенька и есть.

     Шеф меня сам и нашёл. Некоторые говорят: «Он меня на помойке нашёл». А меня — нет. Я на помойке не валялся. Я просто жил. Я был простым человеком. Именно простым. Что бы там классики по этому поводу ни говорили. Дескать «это дубли у нас простые». А я был простой. В мире вообще очень много простых людей. Очень простых. Очень много. Их большинство. И они простые. Как карандаш. Даже если цанговый. Вот смотришь, на человеке всякого надето: пиджак, машина, дача, дети, любовница, работа, влиятельные друзья, бизнес… Вроде сложный. А внутри — всё тот же грифель графитовый. Значит простой. На кнопку нажмёшь — глядь графитовый грифель высунулся. Простой. Я знаю место, где много непростых людей вместе сидят. Это психушка. Дурдом. Там пациенты — они да, они непростые. Ну, гении ещё бывают. Тоже непростые. И простым людям с ними очень непросто жить. Вместе. Восхищаться можно. Но издалека. А потом приходить в свою простую квартиру, съедать свой простой (даже если и сложный) ужин и просто ложиться спать. С простой женой. Или без жены. Ну, там, с любовницей, тоже простой. Или просто с подругой. Или вообще в одиночестве.

     А я был программистом. Я выучился на программиста в институте МИИГАИК. Смешное название… Нет. Не смешное. Просто забавное. Когда я ещё в школе учился, нас возили туда на уроки по информатике. Потому что в школе компьютеров не было, а учить информатике без компьютеров — это очень трудно. Нет. Не так. Учить-то что там трудного. Трудно научить. Вот поэтому нас в институт и возили. И я тогда уже решил, что поступлю в него и буду учиться на программиста.

     И выучился. И стал работать программистом. Сначала в том же институте и работал. Потом нашёл работу в банке. Но так всё это неинтересно. Я-то думал, что программистом работать очень интересно. Вот сидишь, пишешь программу, думаешь, там, всякое такое, по клавишам стучишь, а потом запускаешь — и она раз! Заработала. Зажила. А когда в банк устроился, оказалось — рутина всё. Скучно. Я потом ещё, уже когда меня в группу включили, поработал в одном месте, где компьютерные игры делали. Но там не намного интереснее было. А может это оттого, что я уже другим увлёкся. Ну, наверное. А, неинтересно это всё.

     А как же он ко мне тогда подъехал? Чёрт. И не помню совсем. Как-то оно так случилось, что вот я живу, работаю, ничего такого не знаю и вдруг раз! И я уже в совсем другом мире. То есть мир тот же, но я на него совсем уже с другой стороны смотрю.

     Я же такой же как и все… Как многие думал, что всякие там чудеса — они на самом деле не существуют. Это ещё в детстве у меня веру в чудо отбили.

     Почему-то все родители… Все простые родители всех своих простых детей приучают верить в Деда Мороза и в то, что на Новый Год, что ни пожелаешь, а оно обязательно сбудется. Сначала. Сначала приучают, а потом говорят: «Не-ет, сынок! Нет, сынок, никакого Деда Мороза не существует. Это мы с мамой тебе подарки дарили. А сначала их покупали. На кровно заработанные денюжки. Вот папа каждый день на работу ходит и трудится там. Тяжело. В поте лица. И за это ему дают денюжки. И вот на эти денюжки тебе подарки-то и покупали. А все твои письма к Деду Морозу — вот они. Видишь? Вот они. Мы их читали и покупали тебе подарки. Если могли. Иногда не могли. Потому что денюжек у нас не сколько хочешь, а сколько дадут. И ты тоже скоро вырастешь и станешь зарабатывать денюжки. И сколько заработаешь — столько и потратишь. Не больше. Даже, скорее, меньше. Вот так вот, сынок.»

     Вот зачем это? Зачем сначала вот так вот приучать, а потом говорить: «А фиг!»? А нафига? Непонятно. А что получается в результате? Вот я. Как бы два при этом человека. Один, который я, хочет чуда. Хочет-хочет-хочет. Так хочет, что аж в животе подводит. А потому что на самом деле эта вера в сказку же никуда не делась, просто загнали её поглубже. Вот она и свербит оттуда. Из глубины. А другой человек, который тоже я, говорит: «А фиг!». А на самом-то деле человек один. Единственный, хоть и простой. А ему вот так устроили. Не понимаю.

     А потом оказалось, что чудеса всё-таки есть. И через стены ходить можно и свечку пальцем зажигать. Только научиться нужно. Ну и способности к этому нужны. Без способностей тоже можно, но плохо будет получаться. И трудно.

     Тут холодно. Зима и чердак этот.

     Это самое плохое, когда… Нет, не самое. Бывает, наверное, и совсем уж плохо. Но это тоже ужасно. Когда тебя ставят перед выбором: или-или. Например, «Или твоя мама, или я». В детстве меня спрашивали: «Кого ты больше любишь, папу или маму?» Вот идиотство же! Я не помню, что отвечал. Хочется думать, что вообще не отвечал. А как там на самом деле было — не помню. Вот выбор. И, главное, знаешь, что, что бы не выбрал, потом перед собой будет жгуче стыдно. И хорошо ещё, если только перед собой. Но перед собой — это обязательно. И всё равно надо выбирать. Но мне-то это не надо! Я-то не хочу выбирать. Я хочу, чтобы было «и». А надо — «или-или». И всё. И всё.

     И тут тоже. За что я опять должен выбирать? Вопрос без ответа. Ненужный. Я уже выбрал. И опять чувствую себя кругом виноватым. Потому что, вроде получается, что я предал… Группу свою, Лилию эту семь. А ведь мне там никто ничего плохого не сделал. Ну Сашенькой называли. Так что ж? А тут как ни крути, а кого-то предашь. Или этих своих товарищей. Бывших теперь. Наверное. Или других людей. Простых. Тех, которые сейчас спят, наверное. В тёплых постелях. Они спокойно спят, а завтра, может быть умрут. А я сижу на чердаке. Мне холодно. Я невидим, потому что наложил на себя заклятие невидимости. Но виден пар у меня изо рта. Когда я выдыхаю.

     Интересно, если бы я, тот старый, давнишний я, вошёл ночью на чердак и увидел, как из пустоты вырываются облачка пара… Я бы испугался? Стереотип какой-то в кино, там, и в книгах. Увидел чего-то непонятное — испугался. А я, наверное, не испугался бы. Но на всякий случай ушёл бы. Просто на всякий случай.

     О чём я думаю? О ерунде какой-то. А о чём ещё можно думать ночью на чердаке в ожидании, когда… Когда круг Великих начнёт обряд Гекатомбы? Я не знаю, о чём можно. В кино думают о всяком возвышенном. А у меня не получается. О ерунде всё получается. Я своё заклинание придумал уже.

     Надо бы проверить его, да не хочется. Как перед экзаменом в институте, пока ждёшь, когда пригласят в аудиторию. Всё время позывы повторить что-то проверить. И одновременно такое тоскливое отрицание, типа, отстань, не могу уже, тошнит. Опять как будто два человека. Так у многих. Все мы шизофреники. Почти все.

     И ведь никто не виноват на самом деле. Лев Борисович, когда из Праги прилетел… По нему же видно было, что ему больно. Он сказал: «Принято решение провести Гекатомбу. Здесь. В Москве.» Я головой понимаю, но… Я спросил: «Почему опять в России?» Он сказал «Так надо». В детстве я спросил у мамы: «Зачем царя расстреляли?» Она посмотрела на меня с такой суровостью во взгляде и сказала: «Значит, так надо было». Значит, без этого никак не обойтись. Страшное это дело, когда «так надо». Наверное и башни Близнецы — тоже было так надо. Но я не знаю точно. Может мы к этому как раз никакого отношения не имели, а может и… А спросить побоялся почему-то. И теперь точно не знаю. А знал бы, изменилось бы что-то? Не знаю. Ничего я не знаю.

     Сейчас, наверное, маги собрались уже. Переговариваются тихо, вполголоса. Ждут. И ждут полковники у себя в квартирах. Смотрят на часы. А потом маги встанут кругом и запоют. А полковники поймут: пора. И поедут по дорогам танки и БТР-ы. В Москву. Свергать.

     Я не помню, что им говорил. Я даже кричал что-то. Я не идеалист. Если бы это были другие люди, из Лондона или из Хабаровска даже, я бы остался там. Но это те люди, мимо которых я хожу каждый день. И они мне, хоть и чужие, и всё-таки не совсем. Но всё-таки они такие… конкретные. Я их видел. К некоторым прикасался. Девочке одной котёнка с дерева снимал. А она плакала. Я их знаю, вот в чём дело. Лондонцев не знаю, а этих знаю. Поэтому ушёл. Что-то крикнул злое и ушёл. А они ничего не сказали мне в след.

     А ведь могли. Лев Борисович мог. И, если бы он сказал… Я бы, наверное, остался. Я же хотел остаться, только надо было мне что-то сказать. Ведь он умеет сказать. Он мог. Но не стал. Нет. Я не чувствую себя предателем. Он меня учил. Я доверял ему. Но тут он ничего не сказал.

     Точка выбора приближается. Я, наверное, не прав. Я хочу спасти этих людей. И тогда, если спасу, наверное, в будущем, случится какая-то катастрофа, о которой я не знаю. О которой мне не сказали. И погибнет гораздо больше людей. Только, думаю, я не спасу. Сил не хватит. Я же только начал учиться, а противостоять Кругу не в силах никто. Я, наверное, потому и решил так, что… Мёртвые сраму не имут. Пословица такая русская. Правильная.

     Я никогда ничего не заучивал. Ну, почти. Я всегда старался понять принципы. Потом это помогало в работе. И тут тоже ни одного готового заклинания я не учил. А это своё, которое сейчас составил… Как-то сработает. Но вряд ли получится так, как хотел. Но может моя гибель спасёт хотя бы одного неповинного человека? Или двух? Как высокопарно. Тьфу. Какой я дурак! Всегда был дураком. Таким и остался. И с женщинами дураком был. И верил во всякую чепуху, в которую положено верить. И в коммунизм верил. Таких как я быдлом и называют.

     Всё. Началось. Характерные вибрации я ощущаю как бы кожей. Хотя на самом деле… Неважно.

     Я встаю, расставляю руки в стороны. Я выгляжу смешно. Мне неловко, хотя никто и не видит, но я-то сам осознаю нелепость этой позы. Я начинаю проговаривать слова заклятья отрицания. Самодельного. Нетестированного. Глупого. Пусть. Губы от холода шевелятся плохо, поэтому я говорю медленно. Тщательно готовлюсь к произнесению каждого слова. За окошком чердака фонарь. Его свет… Ядовито-оранжевый, жёсткий, шершавый свет попадает внутрь. Пар у меня изо рта попадает в этот луч и… Он как будто зернистый. В нём можно разглядеть маленькие капельки. Они блестят. Я смотрю на пар краем глаза и произношу слова.

     В детстве не любил зимние фонари. Когда холодно. Кажется, что можно подойти к нему и согреться. Подходишь — нет, всё равно холодно. Даже на чуточку не теплее. И от этого ещё холоднее становится. Почему я всё время про детство вспоминаю?

     Я закончил. Заклинание активировано. Я подключаю себя к нему. Когда заклинание Гекатомбы наткнётся на Отрицание, из меня в него потечёт энергия. Мало. Страшно мало. И когда она вытечет вся, я умру. Это будет быстро. Секунда, может быть. Это я себе льщу. Не хватит меня на секунду. Ну и пусть. Зато потом не будет стыдно ни перед кем. Это сейчас стыдно. А потом не будет.

     Вот. Контакт…

     Почему-то… Почему-то энергия не кончается. Откуда? Откуда во мне столько? Столько не было? Почему? Кто-то вливает её в меня. Лев Борисович? Нет. Исключено. Не понимаю…

***

     Ночь. Зима. Чердак пятиэтажки. Не центр города и не окраина. Так, что-то среднее. На грязном, загаженном голубями, полу чердака сидит молодой, лет тридцати, человек в синей куртке, джинсах. Он обхватил руками голову. Не шевелится. Неподвижный взгляд его устремлён куда-то вперёд. Там темно и ничего не видно. С улицы доносится мерное звяканье и покашливание: дворник колет лёд.

     Внезапно метрах в трёх от него появляется другой человек. Это пожилой мужчина, тощий, с резким костистым лицом. На нём элегантный светло-коричневый костюм. Он появляется мгновенно и бесшумно. Молодой вскакивает.

     — Лев Борисович!..

     Пожилой приближается шага на полтора. Внимательно смотрит в лицо молодого.

     — Я… — молодой беззвучно шевелит губами и опускает глаза.

     — Я всё знаю, Сашенька, — кивает пожилой, — Я всё знаю.

     Он переводит взгляд на чердачное окно. Свет фонаря падает ему на левую половину лица.

     — Что ж, — пожилой криво усмехается, — Твоя взяла. Не зря я тебя учил.

     — Лев Борисович, я… — бубнит молодой, — я не знаю, как так получилось. Я думал…

     — Ты ещё не понял? — брови пожилого ползут вверх, он оборачивается к ученику, — Ты правда не понял?

     — Я… Нет.

     — Город встал за тебя. Понимаешь, город. А за ним вся страна.

     — А… Разве так бывает?

     — Бывает. Редко. Всего четыре случая зафиксировано. Твой пятый. Можешь гордиться.

     Пожилой с неудовольствием смотрит на пыльную деревянную балку, потом машет рукой и садится на неё. Достаёт из кармана портсигар. Закуривает. Оба молчат. Портсигал серебристо поблёскивает. Пожилой смотрит на молодого. Молодой стоит, потупившись.

     — Значит теперь надо ждать какой-то катастрофы? — спрашивает молодой виноватым голосом?

     — Не обязательно. Точку выбора мы ещё не прошли.

     — Но я ведь отменил Гекатомбу?

     — Нет, Сашенька, не отменил.

     Молодой вскидывает взгляд. В глазах его удивление с ноткой испуга.

     — Помнишь, я говорил тебе о принципе завершённости? — спрашивает пожилой.

     — Да.

     — Начатое заклинание всегда срабатывает. Сработает и это. Ты оборвал его и теперь… — пожилой задумывается, подбирая слова, — Представь себе, что у тебя в руках рогатка. Ты натянул резинку и тут кто-то взял её и ножницами обрезал. И резинка ударила тебя по пальцам. Понимаешь?

     Молодой молчит, обдумывая услышанное. Понимание приходит вдруг.

     — Я… — дыхание перехватывает, — Я убил?..

     — Фактически да. Не прямо сейчас, позже. Где-то около часу дня.

     — Лев Борисович! — голос молодого дрожит.

     — Ничего, Сашенька, — пожилой встаёт, кладёт руку на плечо молодому, — Ничего… Уже ничего не сделать. А может так оно и лучше… Так, ведь, уже случалось. Только имей в виду: точка выбора близка. И делать выбор придётся именно тебе. И я тебя очень прошу, не ошибись.

     Пожилой встаёт и начинает уходить во тьму. Когда его уже почти не видно, он оборачивается:

     — Прощай, Александр Вениаминович.

     Лица его уже не разглядеть. Но кажется, что он улыбается. Ехидно.