Книга «РАССКАЗКИ» Цикл: ХАРМС

Хармс как-то заметил, что его литературный и поэтический талант

с каждым днём возрастает. Он принялся набивать трубочку и погрустнел.

«Во дела — думал литератор — так, и до Александра Сергеевича Пушкина не далеко.

А потом что»?

Он поднялся и начал прохаживаться, меряя комнату шагами.

— А потом, ничего нету — бормотал он, сжимая зубами трубочный мундштук —

Потом, гигантский провал до самого Господа Бога.

Хармс потонул в облаке ароматного дыму. Разогнав его рукою, произнёс:

— До Господа Бога дотянуться, такого и затевать не стоит.

А Александра Сергеевича превзойти, крайне уже глупо.

Он улыбнулся и пошёл выбивать трубочку.

— Сегодня же начну писать хуже — твёрдо решил он —

Ежели дар мой усиливается, то и мои усилия должны этому соответствовать.

Сегодня — пишу хуже. Завтра — ещё хуже. Послезавтра — совсем плохо.

А в четверг с утра — и вовсе отвратительно!

И тогда, Бог даст, останусь на прежнем своём уровне.

Аминь.

ДВЕРНАЯ СИМФОНИЯ.

— Про дверные петли, симфонию возможно написать — полагал Хармс,

слушая их не повторяющееся пение, при каждом открывании-закрывании

— Сколь музыкальна оказывается — не смазанная петельная конструкция!

Сколь певуча и талантлива она во всём, против обывателя, без музыкального

на то слуха. Чудны и велики дела твои, Господи! — думал он — Коль даже

простая железяка, превосходит обывателя в творческих своих возможностях!

Ежели не смазана давно, машинным, для такого случая маслом.

ЦАПЛЯ.

«Цапля ходит как цыган, глаз её коричнев».

— Нет — решил Хармс — Всё же, Пастернаковское:

«Забором крался конокрад, загаром крылся виноград» —

гораздо мне поэтичнее!

И он решительно вычеркнул тогда

цыганскую цаплю из нашего Мироздания!

КРОССВОРДЫ.

Хармс обычно занимался тем, что любил разгадывать кроссворды.

Для поэта не имело значения, чтобы вписывать туда правильные слова,

подглядывая ответы на последней странице. Для него главное было,

чтобы буквы на перекрестьях полностью совпадали.

Например: «Советский писатель, на букву Эл, по горизонтали».

Он тогда, быстренько вписывал в клеточки своё личное мнение: «чешуйчатокрылый».

И смотрел, что там загадано по вертикали.

По вертикали же, задавалось следующее: «синтаксический оборот».

Хармс вписывал туда: «памидор», с большой даже ошибкой.

Зато две буквы «о», в перекрестных словах, вполне между собой совпадали!

— То-то! — улыбался Хармс — А что «памидор» с большой даже ошибкой,

так это ерунда! — успокаивал он — Не есть же я его целиком, немытым собрался!

Моя теперь задача, быстренько разгадать этот сложный кроссворд и отправиться в парк на лавочку.

Где много воздухов среди каштанов в траве. Где, свернув разгаданную газету в трубочку,

возможно разглядывать сквозь неё снующих под ногами голубей.

— Что у нас следующее? — бормотал он, сжимая зубами трубочный мундштук —

«Самая крупная и не летающая на земле птица», по горизонтали.

— Ну, это просто! — говорил себе Хармс — Это: «бухгалтер».

ОЧЕРЕДЬ.

— За селёдочкой стоим? — подходя, уточнил Хармс у хвостатой очереди.

Та, оглянувшись на него, зашелестела. Какая-то сердобольная старушка

решила помочь непутёвому литератору и поманила его поближе пальцем.

— Жа шишушимами мы вше ждешь штаим — поясняя, прошамкала она, ловя выпадающую челюсть.

— Спасибо тебе, добрая женщина! — обрадовался Хармс и быстро направился в сторону дома.

Он двигался в клубах заплечного трубочного дыма и повторял про себя:

«Жа ши-шу-ши-ма-ми, мне как раз-то и без надобности! Вполне без них проживу.

А вот «зельцера» на ужин прикупить — стало необходимо».

«ЗА ЗАСЛУГИ — ПЕРЕД».

Хармс сидел на лавочке в сквере и разглядывал, сквозь

большую увеличительную лупу всё, что попадалось ему на глаза.

Проходящие мимо граждане сильно шарахались на сторону,

увидев огромный в его лупе глаз. Тогда, Хармс кричал им:

— Осторожней, попрошу вас об бордюр!

Своими криками он спас многих Советских граждан и гражданок

от покалечанья, с вывихами голеностопных суставов пониже коленок.

Всего же набралось порядка 100 человек. А по советской Конституции,

такое массовое спасение мирного населения расценивалось уже как подвиг.

И вознаграждалось медалью «За заслуги — перед». Второй правда, степени.

Но Хармс об этом и вовсе не знал:.

— Осторожно, попрошу вас об бордюр!

ДЕ ЖАВЮ.

— Отчего же говорите вы, будто — дрянь я пишу? — удивлялся Хармс

у редактора заводской газеты «Вперёд! Там — хорошо!» —

Как вы себе это решили? На каких таких основаниях?

— На основаниях моего взгляда на литературу — отвечал тот,

отмахиваясь газетой «Вперёд!», от кружащих по редакции мух.

— Отчего же вы липкую ленту у себя на потолке от мух не повесите? —

интересовался у него Хармс.

— На основаниях моего беззлобного нрава и не кровожадности к мухам —

отвечал ему редактор — На крепких основаниях веры моей в загробное существование.

— Отчего же — начал было Хармс, да сбился с мысли —

Так вы значит, духовно продвинутый редактор «Вперёд»? — удивлялся ему Хармс —

Отчего же полагаете вы, будто — дрянь я пишу?

— На основаниях моего взгляда на литературу — отвечал редактор —

На основаниях того, что пишете вы просто замечательно.

Но дожить хочу среди мух, до глубокой старости.

Давайте же теперь обнимемся с вами — гений.

И они обнимались.

Гений, с духовно развитым редактором «Вперёд!».

А на следующий день, всё повторялось вновь.

КУЛЕБЯКА.

Хармс сидел за писательским столом, возле яркого окна,

и ел на разложенной перед собою газете кулебяку.

А заодно, склонял её по-всякому. А потом даже — спрягал.

И читал выборочно из газеты то, что не накрывала собой кулебяка.

И облизывал пальцы. Облизывал он их, по строгой очерёдности —

начиная с левого мизинца, пока не добирался в конце, до правого.

— Кулебяка — ляка — бяка! — невнятно бормотал он, запивая всё сладким чаем.

— Кула — лебя — куба — ляк! — и чаем её! Чтоб внутри у него, ей — потеплее казалось.

«Наша советская плотина, взметнулась тогда до небес» — читал он заметку в газете.

— Кая — кабул — бука — бак! — от одного мизинца, до другого.

«В стратосфере, нет совершенно воздуха. Зато, советский человек дышал там из баллона в гондоле»..

— Кука — кабель — лук — беляк! — чай у него закончился.

От кулебяки остались лишь крошки на газете.

«Советский человек может всё, когда он сильно…»

Дальше было оторвано, оттого, что газету он подобрал на лавочке в сквере.

— Каку — лаку — белку — бяк!

Хармс подобрал все крошки, со сложенной напополам газеты на ладонь,

и слизнул их оттуда. Скомкав газету в урну, он отправился сполоснуть пальцы.

Вернувшись, решил для себя так:

— Сейчас напишу, что-нибудь — человеческое.

Спасибо Тебе, за всё — негромко добавил он.

Но тут в комнату, безо всякого стука, вошла Зина соседка.

— Ты свежую «Правду» читал? — с порога спросила она, тыча пальцем под заголовком.

— Нет — развернулся к ней Хармс — Я пока, только не свежую правду знаю.

— Вот тут, правду читай! — Зина сунула ему газету в руки — «Челюскинцев» притёрло

сильно во льдах, а потом и вовсе, как орех раздавило!» — по памяти пояснила она,

грузно опускаясь к нему на кровать. Та хрустнула, но устояла.

Хармс пробежал глазами передовицу и отложил газету в сторону..

— Теперь, я полон уже свежей правды — сообщил он, набивая трубочку..

— Новенького, чего написал? — поинтересовалась она,

заслоняясь рукой от бьющего, через окно солнца.

— В основном, про кулебяку — признался Хармс — Там, видишь ли, дело в следующем....

Зинаида покачала головой.

— Про раздавленных «Челюскинцев» надо сейчас писать.

Про то, как их Папанинцы самолётами сверху искали, а когда обнаружили,

принялись продовольствие с неба сбрасывать. Но аккуратно,

чтоб их там окончательно, консервами не поубивало.

Вот про что надо писать. Про советское величие и Заполярье!

А ты, про кулебяки всё пишешь — она поднялась — Газету, можешь не возвращать.

И Зина направилась по пищащему паркету из комнаты.

— Ты Хармс, гений — обернулась она — Так пусть весь Советский народ об этом узнает.

А не только я, да редактор газеты «Вперёд!» — и дверь за ней, щёлкнула.

Хармс закурил и прикрыл глаза. Он наблюдал, как под смеженными веками —

тени, вперемешку с волнами света, от гуляющей на окне шторы,

качали его душу словно лодочку. И шелест улицы был, как прибой.

— Отлично — улыбнулся Хармс — Теперь у меня есть чистая газета.

Завтра на ней можно кулебяку про «Папанинцев» кушать.

«Так что я собирался написать — человеческое»? — вспоминал он.

И под его прикрытыми веками, возник дивный город на далёком холме.

И он шёл к нему и шёл. И вокруг — цвела Земля.

«А коммунизма, не будет — вдруг ясно понял он —

Будет другое. Что-то — человеческое».

НЕДОТЁПА.

Хармс сидел на лавочке и сочинял, глядя перед собою вдаль.

Он полагал, что даль — светла и прекрасна.

А кошка, притаившись возле ног литератора, наблюдала за голубем.

Выждав, сцапала его и свернула хлипкую шею.

Поурчав немного, для удовольствия, она перетащила добычу

на колени сидящего на лавочке Хармса.

И принялась с аппетитом пожирать добычу.

Вернувшись вскоре из светлых далей, литератор обнаружил

на своих коленях растерзанного голубя и двух милиционеров вокруг.

— Пройдёмте, товарищ — бросил один и коротко козырнул —

За убиенную птицу штраф будем платить.

Второй, покачал головой и добавил:

— Ладно бы пришёл домой, ощипал его и поджарил.

Так нет же — сырого умял!

— А может, жена от него ушла. А он — недотёпа.

Приготовить себе не может? — предположил первый милиционер.

— Может быть и такое — согласился второй — Теперь вот, сырыми голубями питается.

— Товарищ, вы паспорт свой предъявите — вежливо обратился один милиционер.

Порывшись по карманам, Хармс достал оттуда его.

Милиция быстренько полистала и один другому сказал:

— Видишь? Разведённый этот товарищ. С год уже.

— Разрешите принести вам искренние извинения, за причинённые неудобства! —

возвращая Хармсу паспорт, сказал советский милиционер.

Второй, достал из штанов кошелёк и сунул оттуда в руку поэта мятый рубль.

— Вам товарищ, необходимо книжку по готовке возле кухонной плиты купить — пояснил он —

Питание для человека должно быть красиво оформленным и полезным.

— Да, уж! — кивнул, другой — А не как вы, тут — не прожаренное совершенно.

Да ещё, на коленках!

Они козырнули и покинули место своего недавнего происшествия.

А литератор домой направился — чистить от перьев штаны.

ДВА РУБЛЯ ДО ПОЛУЧКИ.

— Зинаида, одолжи мне пожалуйста два рубля до получки! —

бодро заявил Хармс, заходя к ней в комнату.

Пионер Петя в это время кушал тушёную капусту и поздоровался.

Зина подложила сыну следующую по счёту котлету и взглянула на Хармса.

— Да ведь, не отдашь — сказала она — Нету у тебя, никаких получек.

Одни только писчие расходы наблюдаются.

— Так я же писатель, Зина! — согласился с нею Хармс —

Мне необходимы писчие расходы, чтоб писательством заниматься.

Не могу же я всё это в голове своей держать. Там, и без того тесно.

Мне необходимо постоянно изливать оттуда на бумагу, чтоб

голова не разлетелась, от тесноты в ней.

— Напиши тогда, про пионеров и отнеси в газету «Вперёд» — посоветовала Зина —

Напиши, как наши дети маршируют и дуют в горн.

Вот твои два рубля на писчие расходы и получаться.

Хармс потоптался возле стола в нерешительности.

Потом, глаза поэта вспыхнули не здешним огнём.

И он, встав в творческую позу, заявил:

— Ты не понимаешь, Зина! — горячо заявил он —

Нельзя мне, про пионеров писать! Ну никак нельзя!

Муза тогда к другому писателю улетит, туда, где не маршируют.

И не трубят в горн. Тишина ей необходима и облака вокруг.

Пойми это, всей своей Душою, Зинаида.

Без Музы я, как редактор газеты«Вперёд!» сделаюсь.

Буду мух скрученной газетой от писательского стола отгонять,

пока не начнётся моё загробное существование.

Пионер Петя доел, и вылизывал свою тарелку.

— Загробного существования нету! — звонко сказал пионер —

Его попы придумали, чтобы люди им денег побольше,

на золотые кресты давали — он отставил тарелку,

сказал — спасибо, и убежал во двор.

Зина глядела на поэта, а глаза её были печальны.

— Я Хармс... тоже вот — она не знала, как об этом сказать —

Я Хармс, девочкой когда-то была — улыбнулась Зинаида,

складывая тарелки в стопку.

— Я любила в небо смотреть и летать там, среди ласточек...

Она, со звоном бросила вилку на грязную посуду и присела к столу.

И сидела там, глядя перед собой. А потом, тихонько заплакала...

Хармс подошёл сзади и обнял её за плечи.

— Потерпи — негромко сказал он — Мы тут, недолго бываем.

Она всё плакала, беззвучно кривя рот, и крупно катя по щекам слёзы.

— У тебя хорошее сердце — шептал ей Хармс — Оно помнит ласточек.

Оно вскоре вернётся к ним. Потерпи.

Зинаида вытерла заплаканное лицо передником и шмыгнула носом.

— Петю жалко — тихо сказала она — Сыночка моего. Война скоро будет, Хармс.

Убьют его, на этой войне. Я знаю.

Хармс убрал руки с её плеч, и стоял, глядя перед собой остановившимися глазами.

— Его быстро убьют. Даже, не успеет почувствовать — негромко сказал он.

Потом, перевёл взгляд на Зинаиду — Съезди в деревню, окрести его там,

подальше от людских глаз. Мальчику это поможет..

— Да знаю я, знаю — ответила она, глядя на тарелки —

Ладно. Иди, вымой их. Я тебе за работу заплачу.

Хармс схватил стопку тарелок со стола, чмокнул Зину и убежал с ними на кухню.                                                                                                                        

— Горчицей их — не забудь! — крикнула она — И сполосни потом, как следует!

Он, что-то прокричал в ответ. Но за шумом воды, Зинаида не разобрала, что именно.

— Беда мне с тобою, Хармс — негромко добавила она, и пошла к комоду.

Где в маленьком ящичке хранились все нехитрые её сбережения, в размере четырёх рублей.

И Зинаида Петровна Заславская-Гольц, взяла оттуда — его половину.

КРИВЫЕ ВЕНИКИ.

Веники продавались кривые, но пахли они замечательно.

Хармс вздохнул и купил на последние — самый маленький.

Вернувшись, он поставил его в самую пустую вазу на кухне.

А на утро, Зина им подмела.

— Я же не знала — говорила она — Думала, так стоит…

Хармс, молча тогда, вышел с кухни.

ОПИЛКИ.

Бумага, на которой писал свои произведения Хармс, была дрянная.

Как в дурно струганных дешёвых досках, попадаются занозы и сучки,

так и в бумаге, на которой он писал, попадались древесные опилки.

Сама он была непонятного, серовато-голубоватого оттенка, с бежевым тоном в конце.

Вначале она предназначалась для обёртывания, а не для письма, но была дешёвой,

и это определило её дальнейшую судьбу в квартире литератора.

Чернильное перо, скользя по ней и натыкаясь на очередную опилку,

летело вкось, карябая её.

— Извините! — говорило перо опилке.

— Да ничего — отвечала та, торча уже вертикально из бумаги и,

с интересом, оглядываясь по сторонам.

Раньше опилки жили на поверхности, в мире двух всего измерений.

И осознавали своё бытиё, исключительно в плоскости бумажного листа.

Зато теперь, они торчали из него, вполне уже трёх-мерно.

И были всецело поражены, увиденным!

Все торчащие над поверхностью, просто обожали теперь чернильное перо.

И звали его между собой «Стальное, пришедшее к нам — Сверху».

Что конкретно оно делало в их листовом мире, опилкам было не ясно.

Но то, что «Пришедшее к ним — Сверху», было занято крайне важным делом,

не вызывало даже малейших сомнений!

Одна из опилок, оказалась на удивление крупной с виду и любознательной изнутри.

Она заявила остальным, что теперь она здесь главная, среди опилок «торчащих вверх».

И остальные должны её слушаться. Оттого, что она прозревает уже смысл

происходящего на листе и важность миссии «Пришедшего к ним — Сверху».

И в знак доказательства своих полномочий и избранности, демонстрировала

большую синюю кляксу наверху себя, в виде чёткой короны.

Все опилки тогда попадали на коленки и склонились к бумаге ниц.

— Придёт день — говорила им большая опилка –

Когда осознаю я в совершенстве предназначение «Стального».

И сакральные символы, оставленные им.

Которыми полон уже до краёв, наш мир.

Остальные опилки, благоговейно молчали.

Хармс вычитывал и правил черновик, водя перепачканным пером.

Пару раз, он отметил торчащую из листа крупную опилку с кляксой,

но был занят, и взгляд его пробегал дальше, не задерживаясь на подобной ерунде.

На следующий день, он решил закончить редактирование и переписать черновик набело.

На писчую уже и белую бумагу для письма.

Духовный лидер собрал вокруг себя опилки и произнёс им вдохновенную речь:

— Братья и сёстры! К вам обращаюсь я.

Приходит час, когда не смогу больше оставаться с вами.

Приходит время, осознания мною действительности нашего Листа,

опилок, и «Стального, пришедшего к нам — Сверху».

Он помолчал, собираясь с духом.

— Было у меня видение — продолжил он — Будто, над «Пришедшим — Сверху»,

находится Некто, подобный Абсолютному Бытию.

И сияющая длань его, водила «Стальным» по поверхности листа.

Словно последний был ему, как…

Но, тут! Произошло нечто, не укладывающееся в миропонимание опилок.

Их духовный лидер — внезапно исчез. Да-да, исчез! Растаял в воздухе!

Толпа опилок, рухнула на сучковатые свои коленки окончательно

и принялась горячо молиться Абсолютному Началу своему.

Которое, как поняли они из наставлений своего духовного лидера:

«Водило сияющей Дланью своей, стальное перо,

по лицу их грешного, и полного ещё двухмерности, мира».

Хармс держал перед собой наколотую на перо

крупную с кляксой опилку, и разглядывал её со всех сторон.

— Извини дружище, ты работать мне мешаешь — сказал он и,

сняв опилку с пера, выкинул её в окошко. И летний ветерок

подхватил её и унёс в поднебесье…

Оставленные на произвол листа опилки, тогда услышали голос,

подобный грому, и исполненный восторженного благоговения:

— С вами говорю я, ваш духовный наставник!

Внимайте же мне, ибо видел я лице Господа, скрытое за завесою.

И по милости Его и превеликой Мудрости, был вознесён я в Мир.

Мир, полный широты, воздухов и сияния повсюду.

Мир же сей — огромен и все Славен! И я парю в нём,

подобно альбатросу, и наблюдаю величественные картины повсюду.

И созерцаю, стоящих мощными корнями в земле —

Великих предков нашего древесного Рода.

Они велики — до небес и колышутся кронами...

Притихшие опилки слушали — не смея дохнуть.

— Взываю же к вам, с высоты моего понимания Действительности! —

продолжил громовой голос — Любите друг друга, и весь Лист ваш!

И этого, довольно с вас будет…

И громовой голос затих вдали.

Многие опилки тогда, плакали.

Обычно, закончив редактировать и переписав черновик набело,

Хармс комкал исчерканные листочки и выкидывал их в мусорное ведро под столом. Но этот листок, решил оставить. И приколол его булавкой к обоям, поближе к окну, где волнами ходила прозрачная штора.

«Какую-то тему я сейчас нащупал — думал он, глядя на приколотый к стене листок — Не знаю, в чём тут дело. Но что-то подсказывает мне…»

Он поднялся из-за стола и решил немного прогуляться под прохладно шумящими деревьями в парке.

Уже выходя из комнаты, он бросил взгляд на письменный стол, где стояла иконка Богородицы. И волны шторных теней ходили по столу…

А лик Её, был ярко освещён. И не колебался.

За Хармсом, тихонько щёлкнула дверь.

ПРИЧАЛ.

                        На утреннем крыле, возле причала, чаек качало.

                        Когда пароход гудя отчаливал.

                        Не чая более причалить,

                        В протяжении месяца, к Мельбурну.

Хармс отложил в сторону перо и потёр глаза.

— Пойду, умоюсь холодной водицей Москвы —

решил он и отчалил. Пеня под собою скрипучий паркет,

и держа курс — на далёкую сейчас, умывальницу.

«ГОЭЛРО».

                        «Гоэлро» идёт — шагает!

                        Свет людям он предлагает!

С чётким ударением на букву «я», в слове «людям» —

написал, и зачеркнул быстро, Хармс.

                       «Гоэлро» везде уже!

                        От него не спрятаться на этаже уже! — зачеркнул.

                       «Гоэлро — Гоэлро», не пошли бы мы в — зачеркнул.

                        Пишется, через — элро — зачеркнул.

                        Слышится, как — гоэлро?

Хармс откинулся и посидел немного, глядя в окно.

Затем, решительно уже продолжил:

                        Польза всем от «Гоэлро» очевидная!

                        Светит ярко «Гоэлро» нитевидная!».

— Ну, наконец-то! — обрадовался Хармс.

Только что, он честно заработал свой рубль.

— Завтра же, отнесу эту — он подбирал слова, не зная,

как ему назвать «эту». Которую, он только что написал.

— Завтра же, отнесу «эту» в газету «Вперёд!» — твёрдо решил он.

— На рубль сегодня, еды прикупить можно.

КРАЙНЕ НАУЧНО.

Встав поутру, Хармс уселся столу и, подперев голову рукою, вывел:

                               Ветер выл, мела метель.

                               Ночь, гудела как орган.

                               Шёл я лесом, аки зверь —

                               Страхом обуян...

Хармс не стал продолжать написание и отложил в сторону перо.

— Необходимо сейчас же опохмелиться — решил он и, достав

из-под стола тёплую бутылочку, отпил оттуда. Вначале из неё.

А затем уже, булькая, из носика чайника. Походив и покурив —

для ожидания — он присел к столу и, поскрипывая, вывел:

                            Ветер стих.

                            Снежок пушистый падает, кружа...

                            Солнце зимнее не слепит.

                            Сырник ем с ножа.

Он отпил ещё пару глотков, того и другого, и продолжил:

                            Снегирь в морозной белизне,

                            Клюёт рябины завязь.

                                                                    Зачеркнул.

                            В груди моей горит очаг.

                            Потрескивая угольками, там —

                            Огонь танцует.

Хармс остановился на достигнутом и улыбнулся:

— Надо это, в какой-нибудь научный журнал отнести — решил он —

Который специализируется на химических превращениях —

одного из другого. Думаю, им такое понравится.

И главное, крайне научно всё у меня. Крайне, научно.

ТВОРЧЕСКОЕ НЕДОРАЗУМЕНИЕ.

Хармс встретил тогда, восемь человек рабочего класса на улице.

Те, засалено шагали по делам с лопатами, неся на рабочем плече

длинную и железную трубу. Хармс пристроился к ним сзади,

и принялся разглядывать — что происходит в мире? — через эту трубу.

«На глаз труба похожа — думал Хармс — Только неповоротливый он,

и обзор из него маленький. Зато, хорошая фокусировка. Не рассеянная.

Всё чётко видно, когда идёшь к какой-либо цели.

Но узковато, конечно — для меня».

Хармс закурил трубочку и принялся издавать в один конец трубы

разнообразные звуки. Потом, тихонько напевал туда, лёгкие мелодии.

А когда вконец освоился, то произнёс хорошо поставленным голосом:

— Правильным курсом идёте, товарищи!

Рабочий класс, припнувшись от неожиданности, расширил глаза,

продолжая движение. Хармс обалдел, от произведённого на рабочий класс эффекта, и решил продолжить:

— Всем товарищам, повернуть теперь назад! — громогласно заявила труба.

И рабочий класс, послушно повернул назад. Вместе с автомобилями.

Многие автомобили, ехавшие, как оказалось — совсем не туда, загудели и

принялись разворачиваться, не обращая внимания на звенящие трамваи.

Поток утренних граждан, шедший на работу, плавно развернуло в противоположном

от работы направлении. В городе пошёл — неразборчивый водоворот.

Хармс перепугался и, подбежав к трубе, заорал изо всех своих творческих сил.

Набрав предварительно в лёгкие побольше летнего воздуху:

— Всем товарищам, необъятной нашей Родины, и её гражданкам!

Немедленно восстановить прежний курс, который был верный!

— Ур-р-аа! — закричали вокруг и загудели автомобили.

Разворачиваясь в обратную наверное, теперь уже сторону.

Что вызвало полный хаос на улицах и последовавший за этим в городе магистральный коллапс.

Хармс тогда быстро побежал домой, пыхая трубочкой, словно небольшой паровозик.

В небе над городом появились аэропланы. В него — уже входили войска.

Хармс обогнул выезжающий из-за угла броневик и, пыхтя, прибавил оборотов.

Кругом выли сирены и ездили автомобили с чёрными рупорами на крышах,

которые вертелись во все стороны и, хрипло призывали население:

— Немедленно прекратить всякую панику и вернуться по домам!

И не выходить на улицу, до особого на то распоряжения!

Хармс нырнул в подъезд и, стремглав взбежав по ступенькам,

еле попал латунным ключом в дверь. Он захлопнул её и стоял,

прислонясь спиной к косяку, с бешено колотящимся внутри сердцем.

Навстречу ему вышла Зина соседка, с кошкой под мышкой и, выпучив на поэта глаза, спросила:

— Что случилось, Хармс? Это — война?

Хармс вытащил погасшую трубочку изо рта и спрятал её в карман.

— Не волнуйся, Зинаида — отдышавшись, сказал он —

В городе произошло творческое недоразумение.

— Ты, по-русски мне объясни — попросила она, нервно перебирая кошку.

— По-русски, такое сложно объяснить — признался Хармс — Я тебе лучше по-иностранному опишу.

Случился у нас в городе, Зина — форс-мажор.

— Значит, война — печально сказала она, и пошла собирать чемоданы.

Хармс умылся и стоял над раковиной, глядя на себя в мутное зеркало.

— Нехорошо получилось — сказал он — Кто-ж знал такое?

Другой Хармс — в зеркале — ему покивал, обтирая мокрое лицо

и ероша всклокоченные волосы.

— Придётся тебя примерно наказать, Хармс — сказал он —

Иди в комнату и сиди там, пока комендантский час не отменят.

Лишаю тебя за форс-мажор прогулок в скверике

и вафельного мороженого. Ступай.

Хармс согласно ему покивал.

— Ты только, это… никому не рассказывай, ладно? —

негромко попросил он.

Тот, презрительно ему улыбнулся:

— Трус ты, Хармс! А ещё — поэт!

Он повернулся к нему спиной, удаляясь вглубь мутного зеркала —

пока Хармс выходил из уборной на свет...

— Да, нехорошо получилось — вздохнул он, подходя к окну и,

с опаской, выглядывая из-за шторы на улицу.

Там уже полным ходом шла эвакуация Горкома партии.

И стайка вольных голубей кружила тогда, в синем небе!

ТИМУРОВЦЫ.

— Хармс! Открывай немедленно! — раздались голоса в коридоре,

и последовал резкий стук в дверь. Она покачнулась, на сломанной петле,

и её слегка перекосило. А потом, дверь рухнула плашмя в комнату.

Подняв там тучу пыли, которая заиграла, переливаясь и искрясь в утреннем свете.

На пороге стояли — Зина соседка, с ведром воды и шваброй наперевес.

И её сын — пионер Петя. Петя был с пионерским галстуком на шее,

барабаном на пузе и горном за спиной. Неумело барабаня,

он вышел на середину комнаты и, выхватив горн из-за спины,

громко в него протрубил. А потом, отдал Хармсу салют.

Следом, похрустывая по упавшей двери, грузно прошла Зинаида.

Звякнув полным ведром, поставила его — расплескав сильно на пол.

— Помочь мы тебе решили, Хармс — сказала она, выкручивая тряпку —

Пойди, погуляй пока на скамеечке в сквере. Мы тебя в окошко позовём.

Хармс сидел, возвращаясь с далёких Небес на грешную Землю.

Очутившись в конце, возле своего писательского стола на табуретке.

Ноги его, были подтянуты коленками к самому подбородку.

В одной руке — недописанный листок, в другой руке перо,

с которого — чёрно капнуло на пол. И растеклось там.

— Не свинячь уже, Хармс! — строго сказала ему Зинаида,

наматывая тряпку на лысую швабру — Иди ногами отсюда. В сквер.

И она принялась влажно возить тряпкой по полу.

Пионер Петя тогда, переметнул начищенный горн за спину,

сдвинул туда же барабан и сунул палочки себе за ремень.

И начал закатывать рукава, оглядываясь по сторонам.

— Сейчас, ещё отличники придут. Человек пять! —

пообещал он литератору и радостно подмигнул.

Хармс быстренько побросал все свои писчие принадлежности в ящик,

защёлкнул его и сильно подёргал за ручку. Ящик, сидел там крепко.

Поэт поднялся со своей табуретки и прошмыгнул в коридор.

Там он быстренько переобулся и открыл входную дверь.

Стайка пионеров, приветствовала его на лестничной площадке салютом,

где дружно маршировала, выкрикивая хором следующее:

                Ты наверно позабыл мыло и мочалку!

                Ты наверно «Мойдодыра», вспомнишь скоро палку!

Они отдали ему салют и убежали в квартиру, хлопнув сильно дверью.

И, со словами:

— Здрасьте, очень приятно! Я Хармс, литератор —

Хармс уже сбегал вниз по стёртым и пыльным ступенькам,

направляясь к лавочке в сквере, возле дома своего.

Присев, он достал из кармана набитую трубочку и, чиркая ломающейся

всё ближе к своей головке спичкой, по коробку — потрескивая, прикурил...

Выпустив затем, большущий клуб сизого дыму по округе.

Постепенно, клуб начал рассеиваться и, из него

показалось испуганное личико миловидной дамы.

— Муза моя! Ты вернулась? — обрадовался Хармс, доставая

из штанов чернильный карандаш и сложенные листочки.

— Так на чём мы с тобою остановились?

— Кто это был? — с опаской оглядываясь по сторонам, пропела она.

— Пионеры с Зиной, это был — загадочно ответил Хармс, слюнявя карандаш

и разглаживая на коленке листочки — Сейчас они всё там протрут и уйдут восвояси.

Слегка успокоившись, муза подлетела поближе и пристроилась возле него,

заглядывая через плечо.

— После словосочетания — сияющая чистотой Беспредельность,

запятая нужна — пропела она..

Зинаида, елозя тряпкой по покосившемуся паркету,

смотрела в окно, на сидящего на аллейке Хармса.

«Ничего кралю он себе отхватил — оценивающе думала она, разглядывая

порхающую вокруг литератора Музу — Только, по хозяйству она не годиться.

Ручки уж больно ухожены да белы. Зато — чистая барышня. Воспитанная.

Такое, сразу заметно».

И она пошла от окна, выкручивать тряпку.

Зинаида прикрикнула на пионеров, поднимающих выпавшую в комнату дверь:

— Веселее тяните, ребятня пионерская! Компот холодный сейчас будем кушать —

пообещала она, распрямляясь над ведром, с отжатой тряпкою в руках.

В лёгком... головокружении.

ЖАРА.

                           За окном плыла жара.

                           Вяло небо, в сини...

                           Отчего такое нам,

                           Выпало в России?

Хармс, покачал головой: «На таком писательстве, я ни копейки себе не заработаю —

думал он — Надо написать, про что? Пока даже не знаю, про что».

Он сидел в одних трусах и шлёпанцах, на писательской табуретке,

возле поэтического стола, приткнутого к июльскому настежь окну.

И тюлевая штора на нём, шевелила расслабленным телом.

В комнате Хармса стоял тазик с холодной водой, в котором плавало полотенце.

«Хорошая вещь, полотенце» — неспешно думал он, ощущая прохладную влагу другого

полотенца, на своей работающей сейчас в четверть писательской мощи голове...

«Полотенца оказывается, не только чтоб обтираться ими. Но и чтобы ими — увлажнять»..

В жару курить не хотелось, и он просто держал пустую трубочку в зубах.

Иногда, её посасывая.

Откуда-то из влажного подсознания, вернулась на круги своя мысль, о хлебе насущном.

— Напишу лучше про индустрию — решил Хармс, берясь за перо.

                        Индустрия задымит, мощная повсюду!

                        Вот тогда и заживём, чуя амплитуду!

Хармс сходил к тазику и поменял на голове полотенца.

                        Индустрия, индустрия!

                        Мы в тебя — надеемся!

                        Ты работай индустрия!

                        Ну а мы — поженимся!

— Это, уже ближе — решил Хармс. Но полотенце менять, пока не стал.

                        Индустриализация, должна быть понятна всем!

                        Наша великая нация — чадит и гремит без проблем!

Голубь спикировал на подоконник и принялся разглядывать литератора —

наклоняясь, как попало, своей головой.

— У меня тазик есть — объяснял ему Хармс — Там, полотенце плавает.

Голубь тогда передумал, и полетел лучше на дворовую помойку.

Хармс собрал во влажный кулак остатки всей своей талантливой воли и продолжил:

                        Индустрия — хорошо!

                        Объясняйте в школе.

                        Грохот, шум и суета!

                        Всё там — в солидоле!

— Соскальзываю я постоянно. Буду лучше мыльные пузыри из трубочки пускать.

И он направился в ванную, развести там мыльной водицы.

И заодно уж, воду в тазике поменять. На — похолоднее.

Он выпустил пробную серию радужных пузырей и подумал:

«Пузырей полную комнату напускаю. А когда они полопаются,

пойду в прохладной ванне по шейку лежать».

И он принялся за дело.

Зина зашла в комнату полную радужных пузырей, и стояла там,

глядя на Хармса.

— Ты полотенце моё не видел?

— Возьми моё, что в тазике плавает — посоветовал Хармс,

выдувая из трубочки разно-пузатую струйку.

Зинаида поменяла на голове полотенце и присела.

— Хочешь подуть? — предложил ей Хармс.

— Давай — согласилась она.

И он передал ей трубочку и блюдце с мыльной водой.

Ванна к тому времени, была прохладна уже наполовину…

КОНФУЗ.

Хармс, вместе с Зиной соседкой, сидели у него в комнате

и готовились угоститься нехитрым ужином. Зинаида Петровна

разложила уже варёную картошечку, и теперь доставала из большой банки

солёные огурчики — шерудя там рукой, среди зарослей зонтичного укропа.

— Укроп, Хармс, он для здоровья и запаха нам очень полезен — говорила она,

доставая пупырчатый огурец и вертя им перед носом литератора.

— А по мне, так он — потонул в мутном рассоле, совершенно —

отвечал ей Хармс, разглядывая скользкий огурец — Как там, у Некрасова?

Он поднялся и с жаром продекламировал, округляя глаза и раздувая при этом ноздри:

                        Прибежали в избу дети, второпях зовут отца:

                        — Тятя! Тятя! Наши сети — притащили мертвеца!

Зина обронила огурец мимо тарелки на пол и, ухватившись за рот ладонями,

быстро пошаркала разношенными тапками в уборную. Где и закрылась,

выключив за собою свет.

Хармс тогда, прекратил декламацию и полез за огурцом,

больно ударившись об стол головою.

А после пары стопочек «Анисовой», они с Зиной уже и не вспоминали

об этом, за ужином, конфузе. Она ведь знала, что Хармс поэт.

И мир наш, видится им поэтически.

Да и он, нисколечко в этом не сомневался!

СОН.

— Хармс, проснись! — Зина тормошила его за плечо, рядом стоял её сын Петя.

Литератор открыл, моргая глаза: «Сон мой, прощай» — пробормотал он.

После чего сел в постели глядя глазами на Зинаиду.. А сам втихаря,

продолжал доглядывать сон, до алогичного его завершения.

— Да-да, слушаю вас! — официально обратился он к Зине.

Во сне в это время, синий чемодан вёл неспешную беседу с мохнатой

и весьма флегматичной гусеницей, сидящей на стебле.

— Дело у меня к тебе нехитрое, Хармс — обратилась Зинаида — Стенгазету нарисовать.

Петя быстро тогда покивал:

— Для нашего класса — добавил он — Ты всё равно умеешь.

                        Чемодан сказал:

                       — В Мире всё вертикально и горизонтально вокруг.

— Хорошо — согласился Хармс.

Гусеница в это время, оторвала листик со стебля 36-ю ногами сразу, и принялась флегматично жевать.

— Сейчас, я до просыпаюсь и к вам присоединюсь — пообещал Хармс.

Зина с Петей были непреклонны.

                        Чемодан тогда, обратился к мохнатой гусенице:

                        — Советую вам жевать чуть быстрее.

                        Иначе — с голоду помрёте.

Петя вытащил из-за спины, и развернул перед Хармсом газету с портретом Чкалова.

— Вот его необходимо крупно нарисовать — сказал он.

Услышав подобное, гусеница принялась сразу жевать с той же скоростью.

Литератор поднялся с постели в полосатой пижаме:

— Я иду умываться.

                           Чемодан продолжил начатую мысль:

                           — Мироздание наше напитано радостью.

Услышав подобное, гусеница прекратила жевать и поперхнулась.

Хармс тогда, постукал насекомое по мохнатой спине. После чего, она продолжила.

Зина сказала — Я иду жарить яичницу. Петя сказал — Хармс, я с тобой!

Буду зубной порошок на щётку тебе насыпать.

                           Чемодан сказал —

                           Верх и низ сходятся в центре.

                           Хармс подумал: «О чём это он»?

Гусеница тогда стала бабочкой.

И они, с раскрытым настежь чемоданом, улетели за горизонт.

Махая крылышками, из коричневатого внутри картона.

— Хармс, проснись — тормошила его Зинаида — Завтрак готов.

Литератор открыл голубые глаза, продолжая лежать.

— Доброе утро — улыбнулся он.

Зина посадила Хармса на постели.

«Он как ребёнок, ей Богу. Он — мотылёк».

«Скоро война — думал Хармс, наблюдая, как гусеница с винтовкой на плече,

семенит к товарному составу. А её провожает рыдая, мокрый от слёз чемодан.

В марлевой повязке. Поверх которой, блестели стальные застёжки.

Глядя, как жёлтые реки — слившись в одну — переваливают,

через «Великую китайскую стену».

ДЕТСТВО.

Детство — пора радости и плача, пора непрестанного любопытства и попыток ходить!

Пора удивительных открытий, распахнутых настежь дверей, за которыми улыбается нам новизна!

Взрослость — продолжил написание Хармс, но тут — перо, потеряв остатки чернил, встало...

Хармс макнул его пару раз в чернильницу, но оно лишь клюнуло там, по влажному донышку.

Литератор тогда вскинул брови — Надо же! — улыбнулся он..

Хармс подошёл к окну и отдёрнул там штору.

В небе кружила стайка голубей. Поэт полетал вместе с ними,

а потом и посвистел пронзительно, махая рукой.

И к окну свежий ветер вынес лёгкое пёрышко,

из груди — голубиного вожака.

ПРО ЗАПОЙ.

— Можно написать тогда, про запой — решил Хармс, наливая первую с утра стопочку — А вот про похмелье, уже не получиться! Не до того мне будет. А потом, и вовсе.

Напишу лучше сразу про похмелье. А когда полбутылки пройдёт — начну не спеша писать про запой.

Решив так, Хармс запрокинул стопочку, поддёрнул на свитере колючие рукава и принялся за дело.

— Зина! — громко позвал он — Я снова в теме!

Через время, та вошла с бутербродами на тарелке и,

оставив их на столе — молча удалилась.

ДУША ВСЕГО СУЩЕГО.

— Совершенно не важно, кто ты, Хармс — говорил ему Господь —

Важно кто я. Я — Вседержитель.

— Ах, вот оно как — раздумчиво произнёс литератор и после закурил.

— Ещё вопросы имеются? — строго спросил Господь.

— Пытаюсь чётко сформулировать главный — отвечал Вседержителю Хармс.

— Слушаю — строго говорил Господь — Тебя.

— А зачем столько атомов во Вселенной, когда Душа Сущего, всего-то одна? —

задал вопрос поэт.

— Вопрос хороший, конечно — строго отвечал ему Господь — Вопрос правильный.

Но не правильный ты. Что скажешь?

Поэт сидел, раздумывая куря.

— То-то и оно, подобие моё — произнёс Господь — То-то и оно — повторил он.

После чего, Вседержитель покинул Хармса.

Литератор сидел так, покуда не рассвело.

Не зная, как следует ему поступить...

А майский жук, гремя и покачиваясь, летел за окном.

КОЛИБРИ.

Колибри, они летают с длинным носом, как клюв.

А язык в клюве колибри, ещё длиннее.

Язык у них длинный, как у муравьеда.

Но колибри не любят клевать муравьёв.

Их потом тошнит.

А муравьед, обожает слизывать разных муравьёв.

Слижет их много — премного, стоит и улыбается как слон.

А слоны, тоже не любят муравьёв. Только веточки.

От муравьёв они громко чихают хоботом

и стоят потом, обмахиваясь ушами, чтоб — отошло.

А колибри вьётся возле цветка

и пьёт сладкий нектар.

А муравьед стоит и улыбается.

А слон всё чихает. А колибри…

— Стоп! — осадил коней Хармс — Плагиатом из Хармса сейчас потянуло.

Надо бы раннего себя, перелистать.