Halgen — Концепция о душегубах

Но… Все они были душегубами. Именно в прямом смысле этого слова. Они никого не лишали жизни, но они жадно истребляли души, и не отдельных людей, а целых народов. Истребили они и душу моего, русского народа. Поэтому о некоторых из них следует поговорить подробнее (всех их просто не охватить в одной работе). И я выбрал из них четырех.

В клубах тумана купается знаменитый Биг Бен. Его яростный грохот против тумана слабее даже взмаха ладошки. Туман остается неподвижен, он подобно шапке накрывает наземную суеты, пряча ее от невидимых небесных глаз… Многие из суетящихся внизу людишек рады белесой шапке. Небесные глаза, если они есть, никогда не разглядят их движений в это время, а потому можно быстренько сделать что-то, что показывать небесам и не следует. Обхитрить кого-нибудь, например. Не на много, но самих туманных деньков тут много, потому, глядишь, так когда-нибудь и разбогатеешь…

В одном из домиков, затянутых в туманный плащ, на кровати лежал старый еврей с всклокоченной бородой. Он не делал никаких дел, ибо он умирал, и это составляло его единственное, но нескончаемо великое дело. Все свободное место комнаты занимали мелко исписанные по-немецки и по-английски бумажные листочки — плоды трудов старого еврея. Три чернявые девушки суетились вокруг умирающего, беспощадно отбрасывая в сторону листики, а то и подавляя их ногами. Сейчас им было не до них, важнее были жаждущие воды губы умирающего. Но уже завтра они бережно соберут все попранные листочки, сложат их, и будут думать о том, как дать им свинцово-печатную жизнь. Ведь больше их отец не напишет и буквы, свою самую последнюю точку он уже поставил. И точки этой не найти, так перемешались бумаги, и не виден уже последний лист. Может, вот это — он. Скомканный, что под кроватью лежит?! Или не он?..

Дочки любили отца, который целыми днями не выходил из своего кабинета, скрипя за дверью пером и шелестя бумагами. Когда они входили, то он не глядя обнимал их левой рукой и гладил по голове. Рука же правая оставалась на своем боевом посту, среди дебрей рукописи. И лишь теперь он весь перед ними, и правая рука впервые оставила положенное ей место, и покорно легла рядом с левой…

Завтра его похоронят. А бумажные крылья сочинений понесутся над всей Землей, ведь на них начертано самое последнее, самое верное и окончательное учение. Все в мире познано, он сделался стеклянно-прозрачным, и потому можно разглядеть и самое потаенное, что есть в нем. Его совершенство, которого люди, сами того не ведая, ожидали с самого дня своего рождения. А когда разглядел, можно смело заставить мир дозреть, обратиться в спелый плод окончательного своего состояния. В этом — Последний завет, который дарован людям от последнего пророка. Ибо имя старого еврея — Карл Маркс. Тот самый, памятники которому бронзовыми пробками и сейчас высятся во многих местах нашей земли.

При взгляде на предметы мира мы, прежде всего, видим противоречия, которыми кишат их внешние, наиболее доступные познанию «слои». Чтобы проникнуть в глубину познаваемого предмета, необходимо эти противоречия преодолеть и дойти до уровня познания, на котором они растворяются в своем единстве. Для этого и были открыты законы диалектики, которые со времен Аристотеля и до Гегеля воспринимались исключительно, как законы работы ищущего истину разума, идущего от «оболочек» предмета к его «сердцевине».

Маркс совершил переворот в диалектике, по его выражению — «поставив ее с головы на ноги». Законы диалектики он утвердил, как законы бытия самих вещей, которые лишь усваиваются разумом. Против такого понимания диалектики возражал русский философ Николай Бердяев. По его словам, «в природе нет непрерывного столкновения частиц вещества друг с другом».

Так внешний, полный противоречий наружный слой понимания вещей переместился у Маркса в его внутреннюю основу. От познания Маркс требовал лишь хорошо видеть противоречия, наполняющие предметы, глубже которых, как будто, уже ничего нет и быть не может. Но все противоречия разворачиваются во времени, потому наблюдая за враждой его частей, можно предположить будущее состояние предмета и объяснить его прошлые. Эта способность метода давать правдоподобные прогнозы и привлекла к нему множество интеллектуалов.

Любимым объектом исследований для Маркса, конечно, было человеческое общество. Оно легко доступно наблюдению, его прошлое гораздо очевиднее, чем былое скал и морей. Мыслитель быстро обнаружил в нем уровень, в наибольшей степени богатый противоречиями, и принял его за основной. С его помощью можно понимать историю и строить догадки о будущем. Этот уровень марксистского познания общества –соответствует области материального производства, в которой происходит нескончаемая борьба труда и капитала, производственных средств и производственных отношений.

Развитие истории в «правильном» (т.е. соответствующем марксистским прогнозам) направлении, безусловно, не отказывается от помощи тех, кто осознал эту правильность. На помощь истории неслись лихие тачанки, поливая округу свистящим дождем, обрушивались железные клювы лихих сабель. Отряды атеистов с обезьяньей ловкостью взбирались на купола соборов и лишали их крестов…

Все, что можно познавать, очертили труды Карла Маркса. Шаги за границу этого философского квадрата означали падение в бездонную яму, ибо там не могло быть ничего, кроме пустоты…

Пустота сходна с темными водами. В царств темных скользнула туша так называемого «философского парохода», на котором по решению большевистского правительства из России был выслан цвет русской философии. Ведь русская мысль всегда была подобна острию, она направлялась в глубину вещей, а не поглаживала их поверхности, гадая по форме шероховатостей об их будущем. Теперь на русское неудержимое Богоискательства налагалась печать марксизма, запечатывающее сердцевину предметов, проникать в которую не следует, ибо ее, вроде как, и нет...

Пароход отваливал от причала Васильевского острова. Бородатые люди на его палубе бросали печальные взгляды в сторону берега, который делался все дальше и дальше. Отпечатки их следов стирались с родной земли вместе с их мыслями.

Тягостный пароходный гудок пронесся над тяжелой осенней водой. Возвышавшийся над причалом гипсовый Карл Маркс одобрительно кивнул головой, провожая тех, кто своими исканиями наносил ему большую обиду. На самом деле голова была неважно приделана, сказывались отсутствие средств у молодой советской республики и нереальная масштабность «плана монументальной пропаганды».

Но это ничего. Через десяток лет на месте почти развалившегося гипсового Маркса появился добротный бронзовый Карл Маркс. Голова его уже не болталась, и сам он походил на увесистую бронзовую пробку. Пробка прочно запирала Русь от понимания ее смысла. Советская Россия не поняла даже совершенного ею космического рывка, истинный смысл которого до сегодняшнего дня остался в тайне. Мышление на уровне производственных отношений надежно подготовило русских к наступлению цифровой эпохи, в которую все предметы, да и сам человек обратились в сгустки единиц, именуемых деньгами.

Прошло чуть более полувека, и бронзовый Маркс рухнул на землю, распался на свои составные части, потеряв руки, ноги и голову. Теперь он сам сделался товаром, провалившись в мир производственных отношений, который в свое время он столь скрупулезно изучал. Прогнозы сбылись, но совсем не так, как сбывались они в еще живой, а не бронзово-монументальной голове Маркса.

Сейчас часто слышатся слова о правоте Маркса в том или ином вопросе. Что же, это — истина, но все его успехи перевешивает огромная каменная неправота, стоившая русскому народу его будущего. Неправота в нахождении смысла предметов.

Английский пароходик отчаливал от пристани. Он был как будто капелькой морской мощи Великобритании, и потому его глаза-иллюминаторы гордо смотрели на оставляемый берег. На палубе, как всегда в часы отплытия, сновало множество морского люда. Их сторонился щегольски одетый молодой человек, по виду — городской франт, непонятно каким ветром занесенный в мир угольной пыли, скрежещущих машин и механизмов. Как бы не запачкать ему здесь свой дорогой костюм!

По этой причине он и не лез туда, где было грязно, больше времени проводя в своей удобной каюте. И мало кто из матросов, посмеивавшихся над городским бездельником, который от сухопутной скуки решил поискать скуку морскую, знал, что их пароходик вплывет в мировую историю именно благодаря нему, белоручке и городскому франту.

Горожанин пристальным взглядом всматривался в джунгли и саванны, озирал побережья, что-то собирал в мешочек и тащил на корабль. Его любимым предметом были челюсти разных зверей, и вскоре в его каюту стало страшно входить. Со всех сторон на вошедшего скалилось множество клыков. Ему само собой чудилось, будто его хотят порвать на кусочки и сжевать, обрызгав тесную каюту липкой кровью. Хоть все зубы вместе с челюстями и были мертвыми, но все равно было страшновато. Даже сам капитан заходил в каюту чудака с некоторой опаской, хоть и был насквозь просоленным морским волком.

Снова на родную сушу он ступил уже с объемистой кипой бумаг, старательно исписанных пером. «Происхождение видов», красовалось на самом первом листе название этого длиннющего труда. Уже через несколько дней каракули разбирались терпеливыми наборщиками типографии и выкладывались ими уже ровненькими свинцовыми буковками.

О чем же говорилось в труде этого франта с фамилией Дарвин? В ней говорилось о сути природы. Она изображалась вроде челюстей, которыми была полна его каюта, и которые теперь перекочевали к нему домой. Множество челюстей много тысячелетий грызли слабых, малоприспособленных к жизни, оставляя самых живучих. В этом и была работа природы, продукцией которой стала вся современная живность, от червячка до человека включительно. Под страхом челюстей отбора, видимых или не видимых, трепетало все живое, и, спасаясь, вынуждено было непрерывно совершенствоваться и усложняться, породив в конце концов и человека. Эта мысль разнеслась в разные стороны, громоздкие машины типографий того времени не успевали глотать бумагу и выплевывать новые и новые листы, на которых утверждалась одна и та же «истина». Многим она нравилась, как нравится все, что сливается с убеждениями, впитанными с самого детства, из рассказов пуританских отцов и матерей. Они вещали о том, что богатство есть знак предопределения к вечному блаженству, теперь оказалось, что оно еще является признаком биологического совершенства, что по сути было одним и тем же. Общество становилось сходным с дикой природой, в которой господствует отбор. Как приятно осознавать то, что твой мир устроен естественным образом, по образу и подобию природы, если ты стоишь на его вершине!

И никто не задумывался о том, что в дальних краях их любимец Дарвин был чужаком, и взирал на природу тех краев взглядом пришельца, выхватывающим лишь то, что он желает увидеть. Отыскав в живом мире дальних островов следы борьбы живых существ за выживание, и прихватив для своей коллекции еще какие-нибудь челюсти, Дарвин устремлялся к пароходу, который уже разводил пары. Вглядываться в сложнейшую жизнь растительного и животного миров, у него не находилось времени. Жажда движения к новым землям всегда брала верх, и Дарвин снова взирал с палубы на волны в ожидании появления нового берега, где он опять отыщет что-нибудь подходящее для подтверждения своих размышлений. И, конечно, добавит в свою коллекцию еще какие-нибудь челюсти.

На родной земле он видел лишь каменные фасады домов да пробивающуюся кое-где чахлую травку, разглядывать которую ему было некогда. Да и чего там разглядывать, травка как травка! В ней не найдешь костяных или окаменевших челюстей для своей коллекции…

Живя вдали от лесов и полей, Дарвин не видел того, что видит всякий лесничий или агроном — невероятной сложности жизни, множества взаимодействий живых существ, среди которых кроме вражды есть и дружба, и взаимопомощь, иногда доходящая и до самопожертвования, и просто жизнь по соседству. Этими бесчисленными, часто сокрытыми от человеческих глаз взаимосвязями и сильна природа, и их разрыв превращается в трагедию для всех живых существ. Негде развернуться здесь челюстям отбора, чтобы ненароком не уничтожить всю жизнь на выбранном кусочке пространства, а заодно и самих себя. Если отбор и торжествует где-то победу, то ее результатом чаще всего оказываются безжизненные пустыни, из которых исчезли все формы жизни кроме самых примитивных, вроде инфузорий или амеб.

Отделенный от прежнего мира континент, подобный отрубленной голове, начинал жить своей жизнью. Жизнь эта не произрастала, подобно дереву, из глубины каменистого прошлого, из жизней далеких предков. Она конструировалась, подобно механизму, который досужие умы уже вовсю сравнивали с часами. Потому инженер, с большой головой, размер которой подчеркнут аккуратным цилиндром, сделался главным героем спектакля под названием «новое сотворение мира».

Инженер Фредерик Тейлор вооружился карандашом, и делал первые наброски на бумажном листе. Работа его увлекала, и скоро перед ним высилась уже кипа листочков, белизна которых была истерзана карандашом. Изобретатель делал сейчас кое-что новенькое, он не просто соединял вместе шестерни, зубчатые колеса и валы, но он впихивал между ними и людей.

Соединение вместе железных деталей — давно знакомая инженерам, привычная работа. Но вот как соединить железо и человека — не сказано ни в одной инженерной книге, и Тейлор был первым. Он прекрасно понимал, как обработать, подточить где надо податливые железяки, но как подточить неподатливых людей?! Ясно, что их непокорность мгновенно сломает машину, и потому люди, которых он обозначал на листах бумаги, должны быть не такими, как он, создатель проекта. Из них должна быть вырвана их суть, их связь с образом и подобием Божьим, которая сокрыта не во внешнем облике, но в стремлении к созданию. У Фредерика отчаянно билось сердце, ведь ему предстояло вступить в соперничество с самим Создателем, использовав созданных по его образу и подобию всего лишь, как рабочий материал…

Фредерик выглянул в окошко своего кабинета. Обдавая улицу бензиновыми чихами, по булыжной мостовой катились первые автомобильчики. «Машина создана для человека. А я хочу переделать самого человека для машины. Получится что-то непонятное — человек для машины, машина — для человека… Нет, все понятно! Существуют разные люди, люди — А и люди — В. Первые предопределены, чтоб им служили машины со встроенными в них людьми — В. Вторые же предопределены, чтоб самим становиться частями машин. Чтобы быть материалом, для творчества людей — А. Что же, быть может, это даже и не хуже, чем предопределение к нищете при жизни и адскому пеклу после смерти»...

Мысль понравилась, и довольный Фредерик отворил окошко, впустив в кабинет струйку свежего воздуха. Ветерок повалил изумительной красоты картинку, на которой было нарисовано очень древнее и огромное здание, которого сейчас нет нигде в мире. В верхнем углу картинку дополняло сплетение трех предметов, видимо, применявшихся при сооружении этого строения — циркуля, молотка и линейки.

В очень давние времена каждый, кто прикасался к ремеслу, должен был со временем сделаться мастером. Каждое мгновение общение с материалом было для ученика еще одним шагом в небеса, а само ученичество было овладением ремесленными тайнами и приближением к полноте знаний. Так было и на той огромной стройке древнего мира, наполненной мастерами, подмастерьями и учениками. Все они принадлежали к ныне почти забытому народу — финикийцам, которые взялись воплотить в камень мечту легендарного иудейского царя Соломона, возвести храм во славу его Бога. За всем движением людей, драгоценных кедровых досок, разносортных камней и выкованных из металла узоров наблюдало строгое око великого мастера Адонирама. В то время, пока каждый из работников делал лишь какую-нибудь частичку работы, мысли Адонирама сотворили уже весь Храм, увидеть который пока не мог даже его заказчик, несмотря на его легендарную мудрость.

Один из подмастерьев был при нем — он наносил на бумагу то, что говорил ему великий мастер. Каждое мгновение он пытался предугадать следующую мысль мастера, которая отольется в распоряжение ему. Но это не выходило, и размышления мастера оставались для него тайной. Другой подмастерье по распоряжению мастера с циркулем в руках перемещался по огромной площадке в те ее уголки, куда указывал взгляд Адонирама, и делал там веленные замеры. Третий же подмастерье находился в числе сотен других, которые укладывали тяжеленные белые камни и аккуратно подгоняли их один к другому ударами молотков. Каждый из них был как будто мыслью Адонирама, но даже объединившись втроем, они не могли понять замысла. Чувствовалась какая-то тайна, которая была спрятана в самом Адонираме, и которую он никогда не раскроет. Вот строительство уже подходит к завершению, но никто из подмастерьев и учеников так и не узнал, как строить такие вот храмы. Кто-то полагал, что Храм должен быть единственным, потому знание о его постройке навсегда скроется в глубинах мыслей создателя, Адонирама.

Но трех подмастерьев охватила жажда познать всю полноту знаний о постройке, и они жадно всматривались в великого мастера, ожидая, что он хотя бы нечаянной гримасой выронит хоть крупицу того, что ведает он, но не ведают они. Но тщетно, лицо Адонирама оставалось по-прежнему каменным, как материал, из которого шла постройка. Лишь глаза его жадно взирали на почти возведенное сооружение. И подмастерья чувствовали, что вот-вот Храм будет готов, и они покинут эти земли, так и не познав главного, для чего сюда и прибыли из далеких земель.

Вот уже работы близятся к завершению, и три раздосадованные души не находят себе места. И один из подмастерьев вцепляется в свой угольник, второй — в циркуль, а третий — в молоточек — клевец. Вот Адонирам отправляется в очередной обход постройки, чтоб лично убедиться, что известковый раствор застыл и нерушимо сцепил квадратные камни. Он прикасается к новым стенам, которые суть его окаменевшие мысли, и не чует трех приближающихся к нему теней. Они тоже были его мыслями, вернее — их покорными носителями. И вот три металлических предмета обрушиваются на голову, таившую в себе нераскрытые тайны. Удар угольником, удар циркулем и удар молотком. Бездыханное тело Адонирама сползает по сотворенной его мыслями стене. Подмастерья спешно закапывают остывающего мертвеца в каменистую землю, из которой он восстанет, когда в Конце времен к нему прикоснется ветка акации…

Тейлор любил эту легенду. Несколько раз она являлась ему даже во сне, где он был то подмастерьем, то Адонирамом, и получалось, будто он убивал самого себя. Легенду много раз повторяли в ложе, в которую он входил с самых ранних своих сознательных лет (в нее его привел отец). И сейчас Фредерик по-настоящему ощутил себя Адонирамом, до которого уже дотронулась веточка акации, и который более не собирается падать под тяжестью угольника, циркуля и молотка. Теперь он перекроит былых подмастерьев в теплокровные части механизма.

Тейлор рассмотрел набросок своей удивительной машины, которую сам тут же назвал конвейером. Это слово пока еще ничего не значило, просто — передатчик, и все. Но уже через несколько лет для множества людей слово «конвейер» сделается символом проклятья и несчастной доли…

«Все очень просто. Надо любое дело разбить на простейший набор операций, и поручить каждую из них людям, обученным лишь ее выполнению. Один из них, например, будет сверлить отверстия, другой — ввинчивать болты. Единственным их объединителем, по существу — истинным творцом вещей сделается машина, конвейер!», делал он доклад через месяц после того дня, когда черновые наброски оформились в аккуратные чертежи и машинописные страницы с текстом. Особенно много внимания в них уделялось производительности труда в пересчете на одного работника. Например, таковая у рабочего — сверлителя дырок в производстве колес оказывалась в 100 раз большей, чем у мастера, творящего целое колесо. Эта новость вызвала настоящие рукоплескания собравшейся на конференцию элиты «людей — А». Ведь теперь увеличится и производительность их заводов, вырастут их доходы, которые суть — пропуск в небесное царство…

Тысячи конвейеров принялись выплевывать масс-продукцию, одинаковую и бездушную, быстро ломающуюся, проклятую теми, чьи руки прикасались к ней, чтоб сверлить дырки, вкручивать болты и гайки и т.д. Эти проклятия застывают между волокон ткани, среди молекул металла и волокон древесины, отбирая у вещей прежнюю способность творить добро…

Доктор Фрейд держал на своем письменном столе маленький электрический фонарик. Техническая новинка, интересная штуковина и просто дань моде. Согласитесь, человек такого уровня, как знаменитый доктор Фрейд мог позволить себе что-то такое, этакое. Доктор просто обожал зажигать свою игрушку, когда в кабинет заползал ночной мрак. Тогда он водил световым пятнышком из угла в угол, высвечивая шероховатости стенки. Вдруг пятнышко света застывало, выхватив из темноты маленький столик, где лежал болт, на который была навинчена гайка. Эти изделия предназначались вовсе не для слесарного дела, ведь выполнены они были из драгоценной платины. Просто их блеск необычайно веселил доктора Фрейда, напоминая ему о том вечере, когда он породил идею, сделавшую его известным на весь мир.

Тогда все было почти так же — темная комната, только вместо фонарика на столе полыхала свеча. И пятно ее трепетного света выхватило из мрака гайку и болт. Самые простые, не платиновые, очевидно потерянные мастерами, установившими карниз для занавесок. Тут же в сознании еще тогда молодого доктора что-то сработало, и ему представилось, что комната — это потемки человеческой души, а болт и гайка — сокровенный их смысл, ускользающий от дневного, заполненного светом взгляда, для которого они — просто брошенные, даже, можно сказать, мусорные предметы. Они отлично видны именно в таком вот вечернем, пятнистом свете, когда вокруг царит таинственный мрак.

Фрейду не пришлось много фантазировать, чтоб сопоставить болт и гайку с соответствующими мужскими и женскими органами. Но вот чтобы свести к гайке, навинченной на болт, все многообразие человеческих мыслей, потрудиться пришлось изрядно. Иногда требовались сложные многоступенчатые рассуждения, подобные лестнице, но ведущей не наверх, а все к тем же болту и гайке, главным железным символам полового акта.

Разумеется, сам изобретатель болта и гайки, тоже мыслил о половом акте. Только его мысли были сокрыты в его подсознании и невидны для него самого. Но доктор Фрейд отыскал их главный смысл при помощи настоящего фонарика в темной комнате. И сам Фрейд сделался фонариком, и принялся отыскивать эти болты и гайки во всем, что его окружало, даже в неживых предметах, а о людях уже и говорить нечего.

О каждом человеке доктор ведал как будто больше, чем тот знал сам о себе, и это заставлял Фрейда буквально колыхаться под натиском волн гордости за самого себя. Впрочем, в этих волнах он тоже находил символ полового акта, уж очень они были похожи на чувство оргазма. Тяжело жить в мире, который ты считаешь познанным во все его стороны, в котором все тайны кажутся просто бутафорскими театральными замками, ибо они уже наперед давным-давно открыты. Это обратило последние годы жизни профессора в тяжкую скуку, глядя на которую даже Генриху Гиммлеру расхотелось его уничтожать, хотя тот и числился в списке смертельных врагов Национал-социализма. Нет, убивать мыслителя, и так пронзившего себя ядовитой стрелой своей же мысли, уже ни к чему. Пускай играет со своим фонариком и темной комнатой, только за океаном, поражая своей тоской обитающий там и без того тоскливый, враждебный народ…

Каждый предмет — суть символ, познать истинное значение которого можно, только прорываясь сквозь внешние слои его смыслов. Несомненно, что сокрытый в глубине каждого предмета ИСТИННЫЙ СМЫСЛ связывает его бытие с ЦЕНТРОМ БЫТИЯ, он и означает ДУШУ предмета.

Учения, захватывающие внешние слои смыслов всегда оказываются неполноценны в своей недостаточности. Их идеи всегда ограничены. Но ужасно, если их создатели наделены значительной гордыней, заставляющей их утверждать об абсолютности своего познания предмета. В таком случае их учение закрывает путь познания ИСТИННОГО СМЫСЛА, лишает предмет его ДУШИ.

Как же нам определить тот смысловой уровень, на котором раскрывается ДУША предмета? Это очень просто, ибо ЦЕНТР БЫТИЯ связан со всеми уголками бытия сотворенного через ЛЮБОВЬ, и только она может быть сердцевиной всех смыслов. Учения, отказывающиеся от познания ИСТИННОГО СМЫСЛА предметов, ЛЮБОВЬ отрицают.

Марксизм отрекся от любви к своей земле и своему народу, дарвинизм упразднил любовь к земным тварям, тейлоризм закрыл любовь творца к создаваемому им творению, фрейдизм напал на любовь мужчины и женщины. Идеальный современный человек, несомненно, продукт всех этих и еще многих других учений. Выходит, множеству мыслителей пришлось поломать себе голову, чтоб в конечном итоге сотворить человекоподобный сгусток денег, вернее — отстраненных цифр, которым это существо, по сути, и является. Дальнейшее его познание по большому счету — бессмысленно, на очереди решение вопроса о лишении человеческого существа остатков «лишнего», что в нем еще осталось и окончательном переходе к цифровой форме существования.

Незападные народы, включая и наш, приняли отраву этих учений лишь за то, что она была завернута в заморскую упаковку «прогрессивных» идей. Потому мы выпили ее не глядя, как всегда потребляли все «не наше». А потом впитывание яда в прежде здоровый организм Руси и привело к дню сегодняшнему. Русский человек под действием отравы проклял ЛЮБОВЬ, но после этого он все равно не смог переродиться в идеал современности, в цифровой сгусток. И потому он проклял самого себя, и теперь упорно шагает по пути, который ведет его к гибели, стяжает на себя все новые и новые страдания. Как будто он теперь специально ищет на свою голову самую неправедную власть, на тело — боль и суровую нищету, на душу — пьянящее зелье.

Единственным условием спасения русского народа будет вырывание ядовитых жал чужих идей, цепко вонзенных в его плоть. Надеюсь, что этот мой труд станет первым шагом к нашему очищению.

Андрей Емельянов-Хальген

2011 год