Halgen — Ее звали Алевтина

Любовь Али к красному цвету многих удивляла. Понятно, что этот цвет был цветом государственной политики, названия многих улиц, фабрик и заводов начиналось с его имени. Например — «Красный ударник». К тому же девушкам вообще свойственно любить теплые цвета. Но ведь не до такой степени, чтоб все занавески дома были ярко-алыми! Родители, понятное дело, выражали недовольство, но в ответ получали неизменное «сами так меня назвали, теперь молчите!»

Над своей головой Аля, как и все дети, видела небо. Когда солнечное, а когда — усыпанное звездным крошевом, такое прозрачное и далекое. Но больше ее интересовало то, что лежало под ногами — земля. Близкая, вроде бы не заметная, попираемая на каждом шагу, для всех привычная. В своей черноте она могла скрывать куда больше тайн, чем прозрачные небеса, и близость в ней удивительным образом смешивалась с недоступностью. Даже простой котлован какой-нибудь стройке, на дне которого копошатся или курят равнодушные рабочие, и то уже богат множеством раскрытых тайн. Оказывается, например, что привычная серая земля, с которой ноги поднимают пыль, на самом деле лишь тоненький слой, прячущий под собой что-то на нее не похожее. Например, желтый песок или синюю глину, а то и какие-нибудь камни, иногда уязвимые для маленького молоточка, а иногда стойкие перед могучей кувалдой или даже беспощадным ковшом парового экскаватора, которые только-только стали в те годы появляться.

Но, главное, что дно даже самого глубокого котлована — предел лишь для человеческих усилий, но вовсе не предел для сокрытых тайн. Под ним тоже что-то есть, а глубже — еще что-то. И сколько их, таких вот наполненных тайнами земных слоев, и чем они все-таки заканчиваются? Наверное, какой-нибудь самой большой тайной, которую еще никто не видал, но о которой можно что-то предположить. Например, что она не похожа на все, что лежит выше и скрывает ее от людских глаз. Потому если земля — холодная, то она должна быть горячей, даже огненной. Если все, что лежит сверху — твердое, то тайна, вероятно, плещется, подобно воде. И если земляная шкатулка тайны, хоть имеет и самые разные цвета, все-таки близка к черной, то ее содержимое, безусловно, должно быть красным. Алым.

Аля часто собирала в уме все эти признаки, и у нее выходило, будто в земных недрах запрятано солнышко, подобное тому, которое светит в небесах. Но зачем в мире требуется еще одно солнце, ото всех сокрытое и навсегда плененное в черную пучину подземелья? Жаждет оно там свободы, рвется наружу, или наоборот — счастливо своей потаенности, которую, быть может, само и сотворило?!

В те годы на все вопросы был лишь один ответ: «учись, и все узнаешь». Влить необходимые знания в свой жаждущий разум Аля могла лишь в одном месте — на геологическом факультете МГУ. Но против такого выбора категорически выступал отец.

— Только подумать, дочка — геолог! Это же — стыд и срам! Всю жизнь по экспедициям, по лесам всяким шататься будешь, ни семьи ни детей. Недаром там одни мужики работают!

— Много где прежде одни мужики работали, а теперь и мы тоже трудимся. Помнишь, прошлый год мы в Крым ездили, и видели, как бабы на железной дороге костыли кувалдой забивают!

— Они забьют костыли, отложат кувалду — и домой, к мужьям! А ты куда в лесу пойдешь? В палатку, к геологу? Сегодня к одному, завтра — к другому. И не ты будешь выбирать, а начальство. С кем отправит — тот и твой! Внуков мы с мамой уж точно не дождемся, это уже не говоря о позоре на наши головы! Это уж не говоря о том, что в тайге и волки, и медведи есть, и деревом задавить может, и в речку провалиться можно или в яму какую, а помощи там ждать неоткуда. И мы тебя живой вообще не увидим!

— Папа, ты же меня не спрашивал, когда мне такое старушечье имя давал! Вот и я тебя не спрошу, куда идти, и пойду на геологический!

Несколько дней отец не находил себе места. Пока не нашел знакомого, который ему поведал, что геологу не обязательно в тайгу или тундру ехать. В Москве есть разные научные и околонаучные геологические учреждения, можно работать в них, и работа там как у всех нормальных людей — утром туда, а вечером — домой. У него даже знакомые в одной из таких организаций есть, он с ними поговорит, они помогут устроить Алевтину, когда она выучится. Родитель после этой беседы, конечно, успокоился, и представил себе будущее дочки вроде своего настоящего — в учреждении, за письменным столом и пером в руке. С лежащей чуть в стороне хозяйственной сумкой, предназначенной для обязательного послеработного похода в магазин за продуктами для семьи… Что же, такая работенка даже и ничего, не хуже других конторско-бумажно-чернильных должностей.    

Наступил день, когда Аля отправилась на свое первое занятие в МГУ. На углу своей улицы она увидела стройку, которая началась уже давно, и была вообще обычной городской стройкой — забор, за ним какие-то строительные машины, краны, груды кирпича, фигурки рабочих. Но сегодня стройплощадка неожиданно обрела необычную деталь. За забором вдруг выросло сооружение, сильно напоминающее верхушку устремленной в недра шахты. Разумеется, в том виде, в каком Аля видела ее на картинке из какого-то журнала, только там возле такой штуковины еще лежали черные угольные горы, и сама она была раз в десять больше. Тем не менее чувствовалось, что здешняя постройка и шахта далеких краев, в которых Аля ни разу не была — близкие родственники, порождения одной и той же мысли. Только зачем кому-то понадобилось здесь, в центре города, рыть ход куда-то в темные недра? Уж не хочет ли кто-то устремиться навстречу той тайне, о которой Аля столько раздумывала? Выяснить это сейчас, прямо на стройплощадке, было невозможно. Слишком уж бурно трудились здешние рабочие. Казалось, даже один досужий вопрос мигом разорвет ткань этого напряженного труда, и пустит все наперекосяк. После него, быть может, все здесь перестанет получаться, стройматериалы будут падать, техника — ломаться и останавливаться. Потому Аля вырезала вопрос в своей памяти и вместе с ним отправилась на учебу.

Разумеется, в тот же день она проведала, что в Москве началось строительство метро, и один из преподавателей, Иван Сергеевич, даже в нем участвовал, разрабатывая геологическое описание тех мест, по которым протянутся тоннели. Когда он об этом рассказал, начинающие студенты посмотрели на него, как на волшебника, способного пронзить своей волшебной палочкой землю насквозь. Иван Сергеевич, разумеется, пообещал экскурсию в новорожденное подземелье, которая для будущих геологов, несомненно, станет очень познавательной.

В будущем метро они и в самом деле побывали, и Алевтину поразил невообразимый мрак, заполняющий это отвоеванное у земной тверди пространство. Темнота была столь густой, почти ощутимой на ощупь и даже на вкус, что казалось, будто она стеклась сюда из нетронутых окрестных пород, а те, напротив, теперь пропитались светом. Или чем ближе к тому глубокому подземному свету, тем гуще делается тьма, стараясь сбить с толку подземного путешественника?!

Иван Сергеевич выхватывал своим фонариком куски подземелья, и тут же пускал в ход свой молоточек, отбивая им камушки то со стен, то с пола еще не облицованного тоннеля. Молчаливые кусочки породы, очевидно, ему о чем-то говорили, и в зависимости от их безмолвных слов, одни он отбрасывал обратно в родную темноту, а другие бережно прятал в карман. Ученики смотрели на него с нескрываемым уважением, мечтая о тех временах, когда и они будут слышать голос камней. Наверное, для этого надо сделаться какими-то другими, приобрести в своем нутре тоже что-то каменистое…

Аля тоже думала об этом. Но еще она смотрела по сторонам и с удивлением замечала, что верх здесь никоим образом не выдает своего превосходства над низом. Ни там ни там нет ни малейших намеков на присутствие света или какой-нибудь понятной для существа верхнего мира жизни. Зато повсюду носилась какая-то здешняя, невидимая жизнь, проявлявшая себя в легких дуновениях, едва ощутимых воздушных прикосновениях к коже. Для нее, конечно, не было ни верха ни низа, она одинаково проворно неслась что туда, что сюда… «Может, в самом низу тоже, что и наверху, и если хочешь дойти до звезд, то вместо долгого полета вверх можно просто поглубже залезть вниз», подумала Алевтина, и отчего-то эта мысль ей удивительно понравилась.

В конце концов они поднялись наверх, вернее — туда, откуда попали в подземелье, на стройплощадку, где торчала верхушка одной из шахт. Глаза долго привыкали к земному свету, который оказался удивительно жестоким, как будто хотел наказать за путешествие в тот край, где человеку бывать непозволительно. Наконец наказание закончилось, студенты вытерли частые слезы со своих глаз.

Началась серьезная учеба. Каждый день перед глазами проплывали целые россыпи минералов и образцов пород, и их отпечатки навсегда должны были остаться в сознании, поэтому смотреть на них и вертеть в руках приходилось долго. Столь долго, что, закрывая глаза, Аля видела вокруг себя ни то сказочную пещеру, ни то нутро какой-то диковинной шкатулки. Переливаясь всеми возможными и невозможными цветами, на Алевтину глядели камушки. Мысленное прикосновение к каждому из них тут же раскрывало многое из его прошлого и настоящего. Минералы как будто тихонечко говорили. Аля чувствовала, что теперь научилась слышать тот таинственный язык, который так легко улавливал Иван Сергеевич. Как будто в ней самой ныне появилось что-то дружное со всеми камнями мира. Иногда камушки она приносила домой, и разглядывала их так долго, что засыпала, держа их в руках. Отец, как всегда, бросал язвительные замечания, вроде «В твоем возрасте уже с мальчиками встречаются, а не с камушками!»

Изучали, конечно, и другие предметы. Например, постигали интересную науку геоморфологию, которая рассказывала, как вроде бы случайная игра настойчивых природных сил пишет на лице Земли удивительные картины, переносящиеся затем на полотна художников. Казалось, будто ветра, дожди, снега, даже землетрясения — лишь разные кисти из набора невидимого и неутомимого Художника, нескончаемо творящего свою картину. Каждое мгновение жизни пропитано его трудом, у которого как будто нет ни начала, ни конца…

Биологию преподавал интересный старенький профессор Владимир Христофорович, который не боялся говорить о каждом вопросе то, что он сам думает. Особенно он любил рассуждать на тему теории эволюции.

Алевтина запомнила навсегда его слова, хоть они никак и не коснулись ее дальнейшей жизни. «Забудьте вы про отбор! Нет его и быть не может. Посмотрите хотя бы на лесную полянку, приглядитесь, сколько живности обитает на маленьком клочке земли. И жизнь ее сложна, как жизнь целого государства, и все со всеми связаны. Представьте теперь, что будет, если кого-то из обитателей этой полянки начать отбирать в ущерб остальным. Порвутся все связи, и жизнь тут же развалится, полянка маленькой пустынькой станет. Это все одно, как в доме давать преимущество одному из этажей, делать его массивнее остальных. Что случится в итоге? Да просто от дома один битый кирпич останется, вот и все дела! Злые люди эту самую теорию эволюции придумывали, и хотели свое зло на природу перенести, чтоб самих себя вроде как оправдать, прежде всего — перед собой. Фантазеры заморские, тоже злые, мысли Дарвина развивают, уже придумывают, как машины станут на Земле править и людей в утиль отправят, как «менее приспособленных. На самом деле всего этого быть не может, если эволюция есть, то только у кого-то в головах, а в природе ее нет. Ведь отбор всегда бьет прежде всего по всему сложному, а простое он щадит. Выжги, например, ту же полянку огнем, и кто на ней уцелеет? Черви какие-нибудь да амебы, а остальные — погибнут. Потому можно согласиться с Петром Алексеевичем Кропоткиным, который говорил не об отборе, но о взаимопомощи и взаимной поддержке, которая — основной закон всей природы!»

Студенты понимали, что профессор говорил нечто, расходящееся с тем, что ему было предписано говорить. Хотя никто в точности не понимал, какая может быть связь между злобным естественным отбором, который так любят жадные капиталисты, и, вроде бы, недружественным им учением товарища Ленина, говорившем о грядущем единении всех людей. За старика даже побаивались — мало ли что получиться может, и у них больше не будет такого доброго и интересного преподавателя. Но старика никто не трогал. Ведь власти сами по себе в университетскую жизнь не вмешивались, пока их внимание не обращал какой-нибудь доброжелатель, жаждущий сжить со свету своего соперника. У Владимира Христофоровича соперников и недоброжелателей не было. Слишком велики были его года, а еще он был слишком добрым…

Слово «ВУЛКАН» прикатилось к Алевтине на втором курсе. Такое большое, пышущее пламенем, горячее. Оно явилось к Але, чтоб навсегда остаться с ней, обратиться в символ ее жизни. Изображение огнедышащей горы потрясло сознание Али, и ее мысли отправились в самый кратер, откуда слышен жар и виден огонь сокрытого солнца. Оказывается, не надо много-много лет копать ход к земному сердцу, оно само готово явить себя, когда на то возникает его воля. Его явление выплескивает из земного чрева таинственное кипящее Первовещество, из которого потом и образуются все руды и прочие минералы, из которых впоследствии человек мастерит свое земное обиталище…

До чего слово Вулкан созвучно Великану, который живет в давних сказках! Там он доводит до ума и подправляет для людской жизни мир, сотворенный Богом, но сначала не предназначенный для человеков, которым был уготован Эдамский сад. Без его помощи потомков Адама и Евы ждало бы жалкое прозябание, если не смерть от голода и от холода…

Аля не просто заинтересовалась вулканом, а полюбила его. Так, что даже повесила себе на шею комочек застывшей лавы, который подобрала в университетском музее. Она часто бывала на кафедре вулканологии, где неизменно была единственной девушкой. Вообще студентов на этой кафедре всегда было мало. Ведь в те годы страна жила большой стройкой, в которую она обратила себя, и не оставалось почти клочков пространства, не занятых каким-нибудь строительством. Стройка должна была длиться долго-долго, пока невероятное количество всего построенного не породит из себя новой жизни, о которой пока что никто толком ничего не ведал, но все знали ее имя — коммунизм. Геологи тоже участвовали в гигантской стройке, отыскивая для нее в разных уголках страны все новые и новые материалы, которые она поедала в невероятных количествах. Потому геолог представлялся хранителем ключей, раскрывающих подземные кладовые, битком набитые дарами, которые надо обратить в плоть таинственного коммунизма. Вулканологи же даров не искали, они постигали сокрытую в недрах жизнь самой Земли, знания о которой, быть может, когда-нибудь пригодятся, а может — и нет.

Кафедра Вулканологии была отдельным миром внутри факультета. Чем-то она походила на секту. На ней текла своя жизнь, и студенты могли часами спорить, например, о единственно верной теории извержения вулканов. По этому вопросу мнения разделились на два лагеря. В первом были сторонники модной в те времена теории радиоактивного распада, о котором никто толком ничего не знал, но которому приписывались поистине чудесные свойства. Алевтина была в числе их противников, верных теории Кропоткина о пульсирующей, подобно сердцу, Земле. Каждое сжатие Земли сопровождается землетрясениями, а расширение — массовыми извержениями вулканов. Эти мысли сливались с пришедшей еще с детских лет верой Алевтины в таинственное сокрытое Солнце, и теперь ей казалось, что ни то она уловила мысль Кропоткина, ни то эта дума пришла откуда-то к ним обоим, только в разное время.

Спор этот не прекращался несколько месяцев, даже когда исчерпались все доступные аргументы. Точку в нем поставило красное слово «Война».

Город все глубже проваливался в туман слухов о приближении несметных вражьих полчищ. Отражая подобно кривому зеркалу дребезжащие слова репродуктора или чернильные слова газет, слухи рисовали противников едва ли не клыкастыми людоедами. По городу зашелестели казенные бумажки похоронок, а вскоре над городскими крышами завыли моторы неприятельских самолетов. С чердака уже можно было увидеть близкое зарево, неумолимо подползавшее к городу.

Из геологов мало кто угодил в клыкастую пасть войны. Ведь прожорливой войне тоже был нужен корм, и кроме человеческих тел она охотно глотала металлы и сплавы, отлитые в различную военную технику. Потому нужны были руды, на поиски которых и отправили студентов-недоучек. Но для вулканологов война применения не нашла, и Аля продолжала учиться. Вернее, ездила на полуторках в окрестные поля и вместе с сотнями таких же студенток и преподавателей, ворочала лопатой тяжелую землю, рыла окопы и противотанковые рвы. Какая еще может быть учеба в такое время? И, поднимая очередную полную тяжелой земли лопату, Аля представляла на месте землистого углубления жерло далекого вулкана, который теперь оказался от нее отлучен кто знает, насколько… Рядом с ней рыл землю старичок — арабский филолог, и что он видел в ямках, оставляемых его лопатой, сказать было трудно. Только ямки у него получались какими-то извитыми, восточными. Чуть поодаль копал старый энтомолог, но разглядывать попадавшиеся на лопату подземные личинки у него все равно не было времени, и со вздохами он отбрасывал их вместе с комьями земли.

Тем временем МГУ готовился к эвакуации, и Але пришлось перейти в другой институт — Педагогический. Разумеется, учеба осталась прежней — с лопатой или ломом в руках обращать проезжие поля и дороги в непролазные барьеры, призванные остановить вражеские колеса и гусеницы. Но отец все-таки порадовался перемене дочкой института. «Не было бы счастья, да несчастье помогло! Теперь хоть учительницей станешь, деток отучишь — и домой. По тайге шататься не придется!», говорил он, все-таки прислушиваясь к далекому военному гулу. Ведь никто не ведает, как дело обернется, и что доведется делать ему и его дочке, если война подползет к их дому…

Война, конечно, к дому не подползла. В том числе и благодаря рвам, вырытым руками Алевтины и таким, как она. Теперь Аля снова могла взяться за изучение любимых вулканов. На кафедре вулканологии ныне она оказалась одна. Кто-то отправился в военные годы искать руду да уголь, и остался на той работе. Кто-то ушел добровольцем на фронт и дальнейший его путь потерялся среди множества военных путей-дорожек. Потому некому стало изучать трепетное земное сердце кроме одной-единственной девушки со старомодным именем Алевтина…

Через несколько лет над Москвой вырос шпиль нового здания МГУ, символа той ушедшей эпохи, самого большого здания мира, построенного в могучем ампирном стиле. Но учиться в нем Але не довелось, когда массивные стены принимали в свою плоть последние кирпичи, она уже закончила Университет и собиралась на далекую Камчатку. К единственному действующему вулкану нашей страны, имевшему длинное и красивое название Ключевская Сопка.

Состарившиеся родители провожали ее на вокзал к самому дальнему поезду из всех поездов страны. Но даже этот поезд не довезет ее до места. Придется еще плыть на пароходе, а потом добираться на маленьком пароходике, а потом — еще километров пятьдесят на попутках.

Аля бросилась в пространство навстречу огромному объекту своей любви, который она видела лишь на картинках. В Москве она оставила пустую комнату да плачущих родителей, которых все равно когда-то должна была оставить. Сбылся старый страх ее отца, которому он противился уже столько лет, но так и не сумел его одолеть…

Пробежавшись по стрелкам, поезд выпрыгнул из родной Москвы и понесся на Восток. Лес быстро принял стрелу поезда в свои объятия, сокрыл его в своих ветках и растворил в первозданном мраке.

Колеса поезда сжимали Русь в неразрывную зеленую ленту. Зарывшись в уголок купе, Алевтина впервые задумалась о своей жизни. Вот уже скоро три десятка, а не было пока ничего — ни нормальной человеческой любви, ни каких-нибудь свершений. Очень многие в ее возрасте уже погибли, и их не погребенные кости белеют от Москвы до Берлина. Хорошо, что она сейчас навсегда уезжает в противоположную сторону, там не погребенных костей нет, и стыдиться не перед кем. А стыдиться есть за что, ведь она вроде как обязана жить и за них тоже, а ее жизнь — всего лишь любовь к тому, что она видела лишь на картинке. Сгусток подземного сока привычно болтался у нее между грудей, и теперь лишь на него была вся надежда, в него была вся вера. Ее жизнь обретет смысл только когда глаза заглянут в святая святых Вулкана, в его жерло, и узрят в нем таинственное подземное солнце…

Как-то само получилось, что, работая на рытье окопов, она пристрастилась к куреву. Что еще там было делать во время редких перекуров, когда все тело становится наполненной ноющей болью губкой? Потому сейчас Аля взяла папироску и отправилась в тамбур. Там вулканолога встретил старичок (везет ей в этой жизни на умных стариков, а на парней — совсем не везет), куривший залихватскую трубку.

— Вы до Владивостока? — спросил он, накручивая залихватские усы.

— Да, — ответила Аля.

— А дальше куда? Или там останетесь? — поинтересовался любопытный дед. Но Аля на него не обижалась — секретов в ее путешествии не было, пообщаться с кем-нибудь хотелось, а этот дедушка вызывал доверие.

— Дальше — на Камчатку. Я — вулканолог, буду Ключевскую Сопку изучать.

— Знакомый путь. Я про Камчатку. Моими предками были казаки, они прошли от Дона до Камчатки потому, что думали, что там Земля поднимается в самое Небо. Они и отыскивали дорогу в Небо, к самому Господу, который за такой поход, быть может, все грехи простит. Но вместо пути вверх нашли путь вниз, как будто в самое адское пекло, ведь ад, как думали, под Землей спрятан, и там грешники в смоле кипят. Когда они увидели дым, рвущийся из недр — страшно испугались. Но один мудрый казак сказал, что кто знает… Быть может, пахнущий серой дым — лишь бесовское наваждение, пущенное, чтоб сбить с пути истинного, а погрузившись в земную глубь как раз удивительным путем и можно попасть в Небеса, прямо к Господу. Его тогда послушали, но лезть в дымящее жерло никто не решился. С тех пор в нем никто так и не побывал по сей день…

— Интересная история, как легенда, — сказала Аля, — Я теперь, выходит, тоже ее героиня!

— Думаю, ей не будет конца до тех пор, пока кто-нибудь не побывает там, в жерле Ключевской, и не вернется обратно, чтоб рассказать, что там есть. Ключевской Сопкой казаки ее потому и назвали, что она — ключ, только никто не знает, от ада или от Рая…

У деда догорела трубка, и он ничего не сказав более отправился к себе в купе.

Зеленая полоса тайги оборвалась, уступив место полосе синей. Великий океан, край всех земель и край Руси…

После был пароход. Его пассажиры, восновном суровые мужики, отправляющиеся на Камчатку по каким-то суровым делам, с сочувствием смотрели на Алевтину. Ведь ее хрупкое тело казалось таким уязвимым для зверских морозов, комариных роев, диких зверей и лихих людей, в изобилии обитающих на Камчатке. Даже на пароходе ее заметно мутило от морской болезни. Но, превозмогая недуг, она выходила на палубу и смотрела в океанскую даль, а чайки отчего-то подлетали к Але и садились ей на руки. В девушке, глядящей в океанскую даль чувствовалось какая-то избранность, и мужики подолгу любовались на нее.

Путешествие по морю продолжалось неделю. Большой пароход сменился маленьким рыбацким пароходиком, моряки которого с удивлением разглядывали городскую даму, непонятно каким ветром занесенную в их края. Некоторые из них пытались в ее глазах разглядеть застывшее там отражение Кремля. Никто не сомневался, что она разговаривала с самим товарищем Сталиным, хотя она об этом ничего и не говорила. Заводить с ней разговор на такую тему никто не решался, зато много расспрашивали о том, что продается в Москве, и как вообще там живут люди. Все дивились, что в столице почти нет «подножного» корма, и прокормиться там можно лишь на зарплату. Рыбка в подмосковных водоемах — мелкая, грибов в окрестных лесах — мало, охоты и вовсе никакой нет, кроме как на зайцев и куропаток. Как там жить?!

Ключевская Сопка выплыла и синего морского дыма подобно огромному восклицательному знаку. За несколько минут она выросла до того великана, который Аля когда-то увидела на картинке, и ей все не верилось, что сейчас она видит не нарисованный, а живой вулкан. Корабль ткнулся о скрипучий пирс, и Аля, захватив скромнейший багаж, направилась к месту своего путешествия, научной станции, которая представляла из себя два бревенчатых домика.

На станции ее встретил бородатый мужичок ее возраста (в этих краях никто не брился, ни местные, ни занесенные сюда люди больших городов). О том, что этот человек вышел из того же мира, что и Аля говорил его тихий голос (все местные разговаривали громко) и сильная ухоженность бороды (у местных она росла, как хотела).

— Константин Огородников, — представился он, — Вулканолог.

— Алевтина, лучше — Аля. Тоже — вулканолог, — представилась она.

На станции вулканологами были лишь они, остальные — обычные геологи, искавшие очередные полезные ископаемые. Сейчас их на станции не было — отправились на поиски месторождения никелевой руды. «Они ищут никель, а мы изучаем родителя никеля и всех металлов!», сказал Константин. Он также обожал вулканы, как и Алевтина. Только его больше интересовало выбрасываемое вулканом вещество, прародитель всех камней. Что если в нем есть некие таинственные, еще не открытые металлы, а то и какое-нибудь вещество — отец всех металлов, способное превращать один металл в другой, а то вдобавок быть еще и лекарством от всех болезней!

С целью его поиска он развернул здесь шокирующее сложную, большую химическую лабораторию, расположение которой внутри деревянных приземистых стен выглядело невероятно фантастичным. Повсюду лежали образцы проб, а между них стояли разноцветные склянки и пробирки. На стене висела таблица Менделеева, внизу которой несколько привычных квадратиков были заполнены странными символами и названиями, возле которых стояли знаки вопроса. Аля запомнила из них элемент Klc, Ключевий, который был обведен в жирную красную рамку.

Вскоре Аля стала проводить с Костей все дни. Любовь витала над пробирками, большой птицей она устремлялась к видневшейся за окошком Ключевской Сопке и, прикоснувшись к заветной горе, возвращалась обратно. Такими были те времена, что слово «любовь» слышалось повсюду, и вбирало оно в себя много больше, чем в наши дни. Любовь Кости и Алевтины легко вбирала в себя целый вулкан со всеми мирами, что сокрыты в его огнедышащем чреве.

А ночами ей снился один и тот же сон — подземное солнце, выходящее из кратера вулкана, имеющее, как на детских рисунках, носик, ротик и глазки, внимательно, с доброй улыбкой, смотрит на нее, и как будто этим взглядом зовет ее к себе.

Конечно, у Али нигде не могло быть любви, кроме как тут, у подножия Ключевской Сопки. Когда геологи вернулись, Аля и Костя обратились к их политруку, и он записал их мужем и женой. Так в этих краях в те времена совершались браки. Еще он пожелал, чтобы новобрачные всегда были вместе, ибо ничто так не единит людей, как их общее дело.

Аля и Костя решили отправиться в свадебное путешествие. Разумеется, у него не могло быть иной цели, кроме заветной огненной горы. Каждый из них порознь давно мечтал о восхождении, но никто из них не мог предположить, что оно станет их свадебным путешествием. Что же, тем лучше, тем красивее, тем романтичнее. Удивительно, но в те годы слова «красота» и «романтика» не имели и капли яда жгучей иронии…

Водрузив на плечи рюкзаки, они двинулись к заветной горе. Вокруг дорожки раскинулась первозданная природа, наполненная звериными шорохами. Было немножко страшновато от близости первозданного, не привычного к человеку. Но близкая гора прогоняла все страхи, и ноги сами собой несли их вперед.

— Как думаешь, для кого все это жило столько тысячелетий, если тут никогда не было людей? — спросила Аля.

— Наверное, места, где не было людей всю свою бытность ждали их явления, их взгляда, — ответил Костя, — И эти места ожидали нас… Только это не делает чести геологам, которые ископаемые ищут!

— Почему?

— Вот представь, найдут здесь никель, построят заводы, железную дорогу. Кругом будет бетон, а в воздухе — пыль и гарь. Того, что сейчас здесь не останется и следа. И начало всему положат именно геологи. Получается просто свинство, самая большая неблагодарность, какая может быть. Ведь выйдет, что здешний лес много тысяч лет ждал… своего убийцу! Но мы, вулканологи, как раз — созерцатели, мы идем, чтоб смотреть. И потому вреда здешним краям принести не можем!

— Но ведь не геологи же будут лес рубить и заводы строить! Они в чем виноваты? Работа у них такая просто!

— Тоже верно… Я их не виню.

С этими разговорами они и подошли к горе. Время от времени делали привалы, на которых они отдавались такой сладкой в медовом месяце любви плотской. Но происходили их страстные объятия у подножия горы-вулкана, и потому обретали особенный смысл, как будто тоже были приносимой горе жертвой, служением ей. Объятия переходили в дальнейший путь, а путь — в объятия, и каждое мгновение было пропитано страстной, зовущей вперед любовью.

Вот уже метры горных склонов уходят вниз под ногами. Где-то — пешком, а где-то ползком, опираясь на альпенштоки, взявшись за руки. Несколько раз Аля, не привычная к крутым горам, поскальзывалась, ее ноги беспомощно трепетались в пустоте, но крепкая рука Константина ставила ее на земную твердь. Каждое спасение было подобно исполинской волне любви, с которой не сравнится никакое другое проявление чувств, ведь здесь все они перетекали в силу, вызволяющую из смерти к жизни.

Вот и заветный край жерла. Последние усилия — и он остался за спиной. Внутри кратера стояла особенная каменистая тишина, не нарушаемая даже шелестом травинок — нечему было шелестеть. Кругом — сухие озера из застывшей черной лавы да воронка кратера, ведущая куда-то в земные недра.

Аля и Костя любовались окрестностями. С трех сторон гору окружал зеленый таежный океан, а с четвертой — океан синий, водный. И над этими мирами высилась гора, связанная с земным центром, где, быть может, сокрыто еще великое множество разных миров, являющих себя наружу лишь черной, абсолютно безжизненной лавой, на которой не растет даже и худосочный мох…

Впитав в себя впечатления, они переплелись своими телами прямо на лавовом озере. Тепло тел разгоняло каменный холод, и, впитывая в себя человеческий жар, камень как будто тоже очеловечивался. Может, после этого на нем что-нибудь и вырастет? Сначала мох да лишайник, а там глядишь — и зелененькая травка. Костя и Аля не сомневались, что сила их любви останется жить на вершине и обязательно породит какое-нибудь живое чудо.

Как всегда, любовь перелилась в работу. Началась скрупулезная запись описания кратера в блокноты, взятие образцов пород. Константин достал акварельные краски и бумагу и за несколько минут нарисовал потрясающую картину кратера. Это удивило Алю, ведь прежде он никогда не брался за кисть и за краски.

— Занимался немного рисованием, но ничего толком не получалось. Потому рисовал, чтоб успокоиться, если что не ладится или иногда порисовать вместо перекура тоже полезно. Потому и сюда захватил. Не думал даже, что такое выйдет, будто не я и рисовал! — дивился Костя.

— Да у тебя талантище, только ты сам о нем не знал, а тут он у тебя взял и раскрылся, как потайная коробочка! — с восторгом ответила Аля.

После Константин извлек из рюкзака свою походную лабораторию — пробирки, пузырьки с реактивами, и прямо на кратере принялся изучать некоторые камешки, которые ему больше всего понравились. Аля тем временем принялась ставить палатку. Прямо на лаве, прижимая веревки камнями. Установив брезентовый домик, она забралась в него, и нечаянно заснула, больно велика была радость сегодняшней победы, устала даже.

Разбудил ее взволнованный Костя.

— Знаешь, я похоже… Похоже, нашел его!

— Кого?!

— Ключевий! — закричал он, — Я же предполагал, что он — здесь, наверху! Пока еще не точно, надо образцы вниз взять и там исследовать, но предположения более чем серьезны!

Аля могла ответить лишь страстнейшими объятиями.

Потом они подошли к ходу, ведущему в глубины Земли. Шириной он был в человеческое тело, как будто специально предназначенный, чтоб кто-то пролез в него. Из нутра природного колодца доносился застарелый запах серы и первозданная чернота. Ничего не напоминало ни о былых яростных извержениях, ни о близости подземного солнца, и чернота природного колодца делала его сходным с точкой в вопросительном знаке.

Исследователи сразу же опустили в него груз на веревке. Груз лег на дно, которое могло быть просто изгибом бесконечно длинного хода. Какое-то время они сидели у колодца ожидая, что что-то произойдет и недра им как-то ответят. Но ход в сокрытые миры оставался безнадежно молчаливым, и сон Алевтины не сбывался. От этого на душу навалилась необъяснимая тяжесть, будто на нее легла вся Ключевская Сопка.

— Надо лезть туда, — задумчиво промолвила Алевтина.

— Надо, — также ответил Константин.

Потом они снова молчали, как будто переговаривались мыслями. Легко сказать — лезть, а что если назад хода не будет, и в первозданной черноте ждет мучительная смерть для одного и муки раскаяния на всю оставшуюся жизнь у второго, кто останется наверху, будет страховать, но не сможет извлечь застрявшее в узком ходу человеческое тело. Здесь, наверху — любовь и небесное солнышко, а там — лишь чернота и много-много предположений и фантазий, а в которых одинаково может присутствовать и отсутствовать реальность.

— Надо хорошую экспедицию собрать, народу взять побольше. Чтоб в случае чего подстраховать надежнее могли и вытащить. Оборудование надо. Возможно, даже проходческое. Думаю, не везде там легко пролезешь. Сперва туда надо кинокамеру спустить, которой у нас нет, и все заснять, а уже потом человека туда спускать, — рассуждал Константин.

Аля кивала головой. Она понимала, что никто из них не отважится на главный шаг, на погружение в вулканическое жерло. А шаг этот необходим, ради него они сюда и отправлялись. Но, не находя решимости, можно самому для себя найти много отговорок и отложить все на потом, до новой большой экспедиции.

— Аля, мы с тобой сейчас — как на разведке. Мы уже собрали много информации, теперь пора главные силы вызывать. Но где видано чтоб разведчики в одиночку в главное сражение вступали? — рассуждал Костя.

Аля тем временем собрала палатку. Зачем ночевать возле хода к земным недрам, который и зовет в себя и не пускает одновременно?! Как он не похож на тот, что был в ее снах и манил в таинственные миры подземелья! Ладно, нечего больше раздумывать, пора идти отсюда, да поскорее, пока не стемнело. До следующей экспедиции, в которой, конечно, они снова придут сюда. Более подготовленными и оснащенными…

Аля и Костя принялись спускаться, что оказалось не легче, чем подниматься на гору. На каждом шагу ноги подворачивались и скользили, камни с грохотом сыпались вниз. Шаг за шагом, без дороги, прочь от заветного кратера, который снова отчаянно манил к себе.

Вот нагота склона уже скрылась под мхом и лишайником, вот зашуршала первая травка. Показались редкие кустики… Идти уже не долго, внизу видны домики станции, до которых вроде бы совсем близко… Если с высоты смотреть, конечно.

Привычно шуршали под ногами камешки и редкая травка. Аля засыпала на ходу, но ноги послушно продолжали движение, рука сжимала руку мужа, а все тело балансировало, выученное за эти дни держать равновесие. Перед глазами проплыл давний сон — из кратера вулкана выглянуло красное подземное солнышко и наивно-добрыми глазами взглянуло на нее. Во взгляде чувствовалась невыразимая любовь. Но в этот раз Аля сквозь сон чувствовала и горечь. Вершина покорена, она побывала внутри кратера, но не встретила там этого ласкового солнышка…

Внезапно пелена сна растаяла, и уши заложило от жесточайшего грохота, рожденного, как будто, самим горным нутром. Казалось, что в рождении неистового грохота участвовала каждая песчинка, из которых была соткана горная ткань. И лишь когда вулканологи оглянулись, то увидели смертоносный источник этого грохота. На них неслась целая стая малых и больших камней, как будто слетевших с самого неба. Аля и Костя прижались к горному склону, а потом отпрыгнули в сторону. Но это не спасло их, слишком уж широкой была страшная грохочущая река. Камни легко прокатились по их телам, даже не почуяв их плотности, и полетели дальше, в темную пропасть. Гул смолкал, и через несколько мгновений горный склон сделался таким же, каким был много-много тысячелетий…

Тишина окутала гору, а на ее склоне расплылось маленькое красное пятнышко, которые почему-то получилось округлым и чем-то похожим на солнце. Частые в этих краях дожди омоют гору, и пятнышко быстро сотрется, разве что трава на его месте будет расти чуть гуще.

Аля и Костя вновь стояли на вершине, хотя смутно помнили, что только что брели вниз, но ничуть не удивлялись этому. Перед ними из кратера выплывало красное подземное солнце, а залитый светом колодец сделался золотым. Со всех сторон гору теперь окружало легкое синее небо, она плыла по нему, моментально лишившись своей суровой тяжести…

Андрей Емельянов-Хальген

2011 год