Top.Mail.Ru

CoyotЛипушка

Страда
Проза / Рассказы18-10-2011 00:18
Босяком через бурьян. Белые пальцы, выпутывают космы иван-чая из подола. Рассвет и рубаха, мятая спросонья. И растрёпанные волосы, и лицо зарёванное с пухлыми губами. Птичьи трели, лебединая шея, разлёт русых бровей в вязком воздухе.

Утро было сырое. Молодые березы, окаймлявшие ляду, остались позади, их сменили ясени, затем ивняк. Потянуло ручьём.

Липушка остановилась и принялась оглядываться, тяжело дыша. Губы тянули воздух, трепыхаясь налитыми бутонами. Сквозь мокрые ресницы всё вокруг казалось укутанным в нежную дымку. Или в паутину всевидящую. Как саван шёлковый, как шаль мягкая, сползал с ветвей туман. И звуки бурлили, расширяясь по каплям влаги в бездны отступающей тишины.

Липушка закрыла лицо сцарапанными ладонями, и плечи её заходили в тихом плаче. Занялась кукушка, и девушка зарыдала в голос. Руки опустились, безвольно осунутые в широких рукавах отцовской рубахи — первое, что попалось под руку, когда выбегала со двора. Теперь вся мокрая тянула она девичье тело к сырой земле. И зарылась Липушка, сама того не заметив, в куст калины, обрывая листья. И не могла долго наплакаться. А когда иссяк колодезь, занялась в мыслях какая-то зыбучая чехарда.


И била, и вила, и крыла болотами, чабреца извела, — причитала тем временем старуха на скрипучем крыльце, — тьфу, шелёма. И вон тебя!

На холщёвом лице её смежились челюсти веков, спутанных дум, обрядностей и таинств. И воск со смолою одни были свидетелями сцен в древнем доме. Старуха потопталась на месте и оправила платок. Ухват чернел рогатинами в росистой траве.

Батюшка хмуро снимал оглоблю, зевая и ёжась.

Вернётся, дурная. Пускай себе побегает. Пускай пяты обколет. Будет знать… Аневож не вернётся.

И он сплюнул, как-то тяжко стащил шапку, потом снова натянул. И всё не мог найти себе места, не мог решить, выгонять скотину пастись или подождать. Да чего ждать, с другой стороны? Пребывал отец где-то в думах своих далеко, в глазах стоял недобрый свет. А в ушах всё ещё звучал хриплый с перепугу голос ещё даже не отрока — какой там! — просто выползка с того берега. Ах, сукин сын! Теперь и сено трогать не хотелось. И вилы торчали древком в небо как по какому поклёпу, нахальничая.


Конёва гладила, обводила холодной росой голые ноги. Осока хомутала. Вышла Липа к ручью. Что-то невероятное показалось из-за бугра. Увидала она бревенчатый мост. На время тяжкие мысли, что душили и выжимали слёзы, отступили. Никогда раньше она не видела моста на этом месте. И хотя редко хаживала через ляду, и одна — никогда, но точно знала, что никакого моста не было. И потянули ниточки-паутиночки тонкие ножки к берегу.

И птицы будто притихли, и колокольца тумана перестали. Лес глядел на девушку мириадами глаз из самой тьмы буреломов. Солнце плеснуло на серые брёвна моста, но сразу же юркнуло в пыльцу борщевика, словно напуганное.

Вышла Липушка к самому берегу, где начинался настил. Там одуванчики коснулись её ног, глядели в её серые глаза. Роса обильно смочила полы рубахи, сравняв их цветом с набухшими поленьями моста. И тогда заметила Липушка, что кто-то шевелится у воды.

Сначала её обуял страх. Да такой, что вдохнуть не хватало смелости, шевельнуться тело не слушалось. Но потом схватило оцепенение. Замерла Липушка, вытянувшись стрункой — перед нею стоял у самой воды змий на двух ногах. Было у змия и лицо, чем-то похожее на человечье. Показались Липушке такими кошмарными губы, совсем как у людей, и глаза немигающие, но формы, как её. А точнее, и не совсем. Нет. Совсем как у Того, с другого берега Рожны. И вроде как змий улыбался, но ясно того было не разобрать, и к тому же Солнце, пронзающее росу и туман, ослепляло. И чешуя по телу перламутрами, жемчугами червлёными, опалом, да слякотью болотной. А ноги толстые, и словно копыта… да тоже не разглядеть было.

Что висел заговорённый оберег меж грудей, что нет — толк один. Звенели в голове стальные струи, бубенцы горячие. Уходил дух, да с каждым хлипким вдохом пыталась она вернуть его, не упустить. И одна мысль была у девушки, что шла даже не из разума, а от тела: не отпустить тот дух, не даться чудищу, устоять с открытыми глазами.

Но и змий сохранял совершенную недвижность, словно лесной идол. И казалось, что он мог так простоять от зари до зари, пока не заглядит жертву в камень. А уж что потом — неведомо. Были на всём его теле живыми только глаза. Они не шевелились, но блестели тем блеском, что всегда выдаёт жизнь.

Тогда запела быстрой суетливой трелью горлица. Глухо пронеслось кукованье, бултыхнулась в воде рыбина. И Липа увидела, как дикая яблоня роняет свой плод в густую острую осоку. И там, в извечных лабиринтах, как пробирается плод к земле, пахнущей сырым корнем, червями и топью, смертью, но так же и семенем. Зачем? Кому отдаёт мать своё дитя? Какой мир? Какой страх!

Но смеётся змий: нет страха, когда есть правда. Потому заметила Липушка близ яблони в сетях чахлеющей вербы молодые деревца, проросшие из матовых пушистых яблок.

И подался змий вперёд, подойдя на два шага. Липушка отступила на один, но не ринулась, куда глаза глядят, не опала в беспамятстве. Просто коснулась белою тонкой ладонью груди.

Чего ж ты, Липушка, боишься меня? — спросил змий шёпотом громким и свистящим,Вот не боялась только что, а теперь как от проказы какой. А я тебя не боюсь. Ты мне, Липушка, мила, и только хорошее я от тебя видел.

Липа закрыла глаза. Видение яблони возникло снова. Только уже ничего не двигалось, а лишь хрустели корни под землёй, ворчали.

И не хочу, чтоб ты на меня в обиде была. Пусть буду разделён с тобою тремя небесами, тьмою оврагов и ночей, если не мил больше. Как жаль, что не видишь моих слёз. Как напрасны наши с тобою маски. Ведь нет под ними ни капли боязни, ни злобы, ни грома с молнией. Почему укрываемся за даль такую, за личины лепые, но страшные? Бывает и так, не теперь ли нам знать!

Змий обошёл девушку сбоку. Вся яблоня от корня до маквы покрылась его улыбками, языками змеиными. Почувствовала она, что стоит у самой воды, а как прошла туда не помнит. А змий всё так же неясно улыбается и глядит, не моргая. И не возможно спрятаться, просто закрыв глаза. Вот она смыкает веки, и во всё небо уже над крохотными деревьями леса восстаёт паутиной туча из тел змеиных, проскальзывает, словно молния, меж кольев, прутьев, вил и тонких пальцев, в самую темноту её. И в той темноте пещеры начинает свиваться в клубок. И уже оттуда смотрит, не моргая, оттуда вещает и говорит.

А что в род не примут боишься — то зря. Кто ж узнает, коли и впрямь личины эти, как берестяные носим? Попрыгаем через костёр по весне, почаем за столом, снесём снопов отцу да матери, поклонимся. И Солнышку поклонимся… А то вон оно какое на рассвете, Огонь Власыч Муторог. По омуту, скользит, промеж камышек, ряску лижет. Камни на дне отражает. Ладошками его прикрой, пальцы загни. Он поколет-поколет, да перестанет. Принял от тебя хмеля, отпил у берёзы. Теперь добрый станет, отец Солнышко. Спрячет копья обагрённые, наденет сапоги новые, кудрями встряхнёт, как искрами засыплет. Радости сколько! Добрый он, отец, могучий и понимающий. Держит руку на кладезе, а в кладезе в холщёвочке — стремена. Терпение, то бишь, всесветное. Чего же нам бояться в род не принятыми ходить?


В род не принятыми, вдаль не угнанными. Непокаянными неприкаянными, да окаянныма, — шептала старуха с крыльца.

Батюшка давно уже выгнал коз на луг, начерпал воды в кадушку и умывал теперь лицо. С полей тянуло сладостью утренней, лесною травой, сыростью колючего ягодника. Да не помогала ни студёная вода, ни рассветные травы. Провёл жилистой рукой по шее, смахнул паутину, и в поле.

И вспоминалось ему, как видел сон, что будто там, в грёзах, видит он мечтание дочери своей. Такой был сон ему. Привиделся берег ручья. Ветла да ковыль. Зелёное утреннее небо липло к кронам. Душистые лапы. Будто тишина земли, молчание воды, и только в ветвях звенит птаха. Где-то в мшистой гуще среди чёрного бурелома, терялся узкий след воды. В нём подрагивало отраженье неба. А ещё трещотка каркала в прохладном воздухе. Так резко и редко. И звук был сродни волокну сухого дерева.

Белорясый старик, возможно, и он сам, шёл на берег ручья. Сшибая росу с вереска и осоки, поднимался он на косогор. И в одной руке нёс трещотку, иногда раскручивая деревянный набалдашник. В другой покачивался берестяной туесок. Идущий глядел сосредоточенно перед собой. Его движения были не по-старчески резвы. И вскоре он добрался до вершины холма. Ручей блестел под ней чёрно и медленно. Откосы берега украшали кувшинки, словно жёлтые глаза сотен водяных чудищ. Белые камни по берегам ловили огромные тени — то деревья, склонённые над водой. Деревья настолько высокие, что человек не смог бы и камушка добросить до самых нижних ветвей. А там пели комары, и струился в воздухе пар.

Старик увидел своё лицо, высеченное на ясеневом столбе. Борода, правда, вот у того была до земли, а из-под её конца пробивались одуванчики. По ней тянулась трещина. Усы опоясывали весь массив столба. Старец совершил поклон, покрутив трещотку, и отправился к самому обрыву. Ручей танцевал. Недвижность танца и неведомая сила, о которой нет слов.

Тогда листва и влага услышали голос человека, а Липушка услышала его вместе с ними:

— Я Власий. Я говорю, — всё замерло,— когда деревья были мне по пояс, я прятался в воде. Теперь высокая осока и всюду стволы. Кланяюсь им, когда просыпаюсь, кланяюсь, когда ложусь видеть сон. И во сне я кланяюсь им. И глаз в небе смотрит тепло — начинается месяц цветения полей.

И он молчал, и в млечной дали зажигали очаг. Там лаяли собаки и собирались в луга суровые люди. А ещё дальше сплетались дороги, чернели сосны. Луна ещё не скатилась с зенита. И там в пляс шли старухи в ветхих колпаках. Над ними кружили все детские сны и страхи. А ещё дальше на брюхе старого змия в гнезде из перьев и мха созревал в яйце молодой змий. И люди верили, что когда он проклюёт скорлупу, реки потекут обратно и всё вернётся к началу. Время ринется, как вспугнутый козлёнок, к своему истоку. Молодой змий съест старого. Жизнь съест мёртвое. И корнями по гнилым стволам встанет новый лес. А ещё дальше нет ничего. Там ещё будет что-нибудь, но очень нескоро.

— Я Власий. Я говорю: пусть время подождёт. Вода так долго не сходит с полей, что зерно не успеет набрать силы, когда придёт пора собирать его. Веретено пусть подождёт.

Старый человек поднял с земли кривой шест, поддел им ручку туеска и начал ловко перебирать по древку шеста руками. Стоял мозолистый плотный гул о дерево. Тёмное зеркало вод прильнуло к бересте. Туесок был довольно тяжёл, и ручей принял его в себя наполовину.

Скользнула, лизнула холодная струйка тугой берестяной бок. Скользнула скупая слеза. Тихая улыбка на строгом лице. Молчаливые великаны гнулись ниже — посмотреть. По тёмной глади плыли серьги берёзы. И туесок так же был медленно и расслабленно принят ладонями воды. Треск колотушки, треск диковиной птицы в изумрудной паутине. Вал туч уходил, снова очищая утреннее небо. Глаз светился ярко и остро. Курящиеся тени в лучах над самой водой.

Туесок уносился всё дальше. Из него донёсся детский плач. Ухо лесного хозяина поймало его, и чаща встрепенулась протяжным воем. Змей грелся на камне. Тогда старик повернулся и побрёл обратно. Далеко в лугах брели стада. И пушистая овца казалась облаком в зелёной траве.


А в лесу только змий не казался облаком. Он возвращал привычные очертания вещам, вновь создавал сей мир неизбывности перед Липушкой. Бедная девушка переживала самые отчаянные потрясения. Никогда прежде не чувствовала она этого у себя, как будто где в самом чреве её. И страшилась до слёз, но так же и до слёз к нему стремилась. А всё потому так хотела к нему, что сладостно было, как в меду. И спорила внутренне с собой, ссорилась, мирилась и плакалась себе самой в душу.

Тогда и впрямь являлись перед ней выхваченные солнечными лучами длинные сочные стебли речной осоки. И свистели птицы. Да так громко после затишья, так разно и многоголосно, что становилось веселее. В иван-чае жужжал первый утренний шмель.

Но тут поток забытья с надеждой на счастье прервался — она увидела мост. Тот никуда не делся, и всё так же горбатился через ручей. Змия перед ней не было, но Липа спиной чувствовала его присутствие. Её тонкие плечи в тяжёлой рубахе подрагивали, взбитая коса легла вокруг шеи.

На том берегу, прямо у моста почудилась ей корзина, и будто в ней спелёнатое чадо. Или камень в чёрном кусте? Сразу вспомнилось, как давеча отец сколол косу о камень в поле. И как потом понурый ходил весь день, и ночь не спал. А Липушке всё невдомёк было, отчего это тятька так. А теперь — какой там «тятька»? Какой там луг, да камушек под остриё? Когда пришёл любоглазый по утру, когда камушек в оконце кинул — выходи, мол, любавушка моя. И вышла к нему в чём матушка родила.

Не кори меня, папенька, грешную. Ни об чём больше не прошу, но не кори что дочерью была крепко любящей.

Взяли лесные духи тогда ветвями древесными, как руками, подняли Липушку над ручьём и положили в воду на плот плетёный. Украсила цветами из ручья росяная берегиня её волосы. И куда течение понесло плот её, там меж ветвей в прорехе вставало багряное Солнце, растекаясь кровью по соломе.




Автор


Coyot

Возраст: 38 лет



Читайте еще в разделе «Рассказы»:

Комментарии приветствуются.
Ух, сколько всего тут намешано! А жаль, что реальностьстоль далека от хеппи эндов сказочных. Утонула девушка. Утонула...
Вот тут меня споткнуло: русые брови в вязком воздухе. Наверное, ты что-то другое хотел сказать, да?
0
21-10-2011
ололошеньки.
наверное, доросла.или восприятие поменялось.
но офигенно, простите за мой французкий
0
21-11-2011




Автор


Coyot

Расскажите друзьям:


Цифры
В избранном у: 0
Открытий: 3285
Проголосовавших: 2 (Жемчужная10 Дарин10)
Рейтинг: 10.00  



Пожаловаться