СергейВоронцов — Шкатулка

В комнате стояла ужасающая тишина, она томительным блеском отсвечивалась от морщинистого лба. Капли холодного пота высачиваясь а затем стекая играли на бородатом подбородке, сплетаясь с пепельным цветом, смешиваясь образуя замысловатые узоры.

Тёмная коморка звенела в ушах. Этот звон не сравним с бессонным тиканьем часов, во время тревожных ночных раздумий. Гул тишины, тишины ночной, той что граничит с беспокойством и чувством потустороннего.

        Ёрофи смотрел неподвижно-каменным, затуманенным взглядом, сливаясь воедино с объектом своего наблюдения. Свеча сжигала как казалось старику, весь нелепо прожитый день. Обращала в ясность всё самое скрытое и болезненное что вечно кружится в повседневных противоречиях. Упрёки за которыми следует ненависть к собственным умозаключениям. Их пригодность рассыпалась в уме, словно на берегу моря крошится и осыпается песчаная скульптура ту что жадно грызло пылающее, кипящее солнце. В душе этого пожилого человека, несмотря на ту чистоту, которую дарила ему свеча своим пламенем, что резво танцевало в его сознании, всё же томилась призрачная и неисчислимая скорбь.

Так бывало часто, по своему обыкновению днём, в перерывах между рукоделием и бесполезной болтовнёй с Кантом, человеком отвечающим за лакировку и реставрацию.

Ёрофи занимался тем что на дому мастерил и творил байхтановые шкатулки. Байхтаном являлось редкое и крайне ядовитое дерево, из которых мастер умудрялся строгать и вытачивать необычайно лёгкие по весу, изысканные шкатулки красноватого оттенка. Старец был первым кому пришла на ум идея работать со столь опасным материалом, что было весьма опасным для жизни. Соответственно изделия из этого дерева оценивались очень весомо и считались эксклюзивными.

Ёрофи работал вдумчиво и усердно, периодически обтирая об друг друга кровавые руки специальными травами, которые препятствовали быстрейшему разложению кожи. В такое время в мастерскую часто врывался Кант и сидя на табурете курил деревянную трубку и упорно с воодушевлением рассматривал руко-дельца проникаясь его трудами.

           Мастер гладил древо старательно стирая яд, кожа на ладонях тот миг краснела и покрывалась алыми трещинами. Чуть стиснув зубы он макал руки в ванночку, затем брал в руки резцы. Раны Ёрофи были столь глубокими что инструменты прилипали к рукам и кровь струилась на необработанное дерево байхтана. Клубы дыма что выносил Кант вдыхались и частично снимали боль. В эти мгновения время и пространство переставало морочить голову и насаждать своим присутствием.

Мастер вырезал изысканные своим великолепием рисунки, лакировщик утопая в дыму внимал этим бесформенным чудесам, те что осторожно и трепетно ложились на окровавленное дерево.

           Комната оставалась безмолвной до тех пор пока Ёрофи не испускал протяжной, душе трепещущий стон. А после Кант принимался покрывать изделие лаком, тем временем художник с светом в глазах разглядывал свои узоры, потирая разорванные руки.

Сплачала обоих мастеров полная самозабвенная страсть к своему труду. Кисти и разные виды лака взаимодействуя и смешиваясь с рукой Канта, снова и снова влюблялись в трещинообразные рисунки, проникая в каждую линию, как будто заново порождая её и чувствуя на кончиках пальцев ту самую боль, что испытывал Ёрофи.

В отличие от Ёрофи лакировщик выходил из дому, общался с людом, посещал различные шумные мероприятия и умело и достойно пользовался уважением в обществе женщин. Тем более что Кант был молод и интересен своим умением себя преподнести.

В Аиде все знавали его как великого мастера, фактически имевшего целое состояние. Вопреки этому дом его был достаточно скромен, что не сказать про чёрный костюм его, вытканный лучшими мастерами этого города,сеянный серебром и драгоценными камнями. Кант не скрывал своей изысканности и придерживался этакой стильности в общении и во внешнем виде. Так же молодой человек не скрывал от людей имя своего друга и главного мастера, который собственно и делал сами шкатулки.

Имя Ёрофи редко упоминали, и мало кто подозревал о его существовании. Сделками по продажи ядовитых изделий занимался конечно же Кант. Ёрофи на протяжении двадцати лет не покидал порог своей небольшой избушки, которая так же являлось для него и мастерской куда приходил Кант. Можно представить насколько Ёрофи был богат учитывая то состояние которое имеет лакировщик и сдельщик.

Вернёмся же к тому самому скорбному и ночному моменту, чей страх освещает свеча в пламя которой устремился рваный ум мастера шкатулок.

Жизнь Ёрофи потеряла самую последнюю надежду, потерпела крах единственного смысла, того что блистал сквозь грубое и похабное безрассудство всей окружающей реальности. Утратил суть при помощи коей столь долгое время прятался от гадкой изменчивости и противоречивости, что так и наравила резать и терзать его душу.

Мастера поразила самая чудовищная нелепость в его жизни. То чем он занимался, то чем жил , обратилось в самое глупое и ужасающее в этом мире, от которого он и питался убежать с помощью этой самой нелепости. Абсурду не было придела когда мастер шкатулок отдал лакировщику свою последнюю каплю крови. Руки старика стёрлись как только могли. Крови не осталось и держать теперь ядовитый материал, ядовитую материю, не было смысла. На ладонях не осталось ни кусочка живой плоти, та что могла бы ощущать. Ощущать то единственное к чему и от чего всё мерцало, играло, жило и было живым.

            Товар закончился и богатенькие и успешненькие люди не могли теперь себе позволить испытывать его горестную суть. Не имели возможности видеть как кровоточит шкатулка. А при открывании слышать столь проникновенный стон. Стон радости и боли. Стон скорби и умиротворения. Стон страха и спокойствия.

Люди которые имели в своей жизни всё, любые удовольствия были им доступны. Они страстно желали этого ощущения. Оно было столь волшебным и самым настоящим что было в их жизни. Многим не хватало этих эмоций, чувств, этого таинственного смертельного восторга.

                Ёрофи смотрел на свечу. Пламя всё так же резало его ум,

сознание шипело от воска вместе с мерцанием огонька. Ладони те что не источали больше кровь, были сомкнуты и лежали на груди. Белые обезплотевые пальцы дрожали и постукивали, сокрушая тем самым ночную мелодию.

Сей миг ворвался Кант в зубах держа трубку а в руках шкатулку.

                                „Это последняя…..”,-сказал он и с состраданием посмотрел на мастера.

Ёрофи молча прижал сильнее руки к груди и стал медленно раскачиваться. На лице его кривилась ухмылка. Сделав некоторое количество качаний он медленно приблизился лицом своим к той самой свече, тотчас достигнув её пламени.

Лицо мастера таяло в огне и дыма в помещении стало больше. В тот миг Кант потупил взор на шкатулку что лежала в руках и застрелился.

                                “Улыбаться и смотреть в шкатулку можно ,но не избежать боли тех кто её сотворил” ,-сказал мальчик и замолчал навсегда.