Halgen — КОЛЕСО

Я не сомневаюсь, что КОЛЕСО сотворили РУССКИЕ. Просто потому, что само слово «КОЛЕСО» — русское, и происходит оно от более древнего слова «КОЛО», которое означало у наших предков — Солнце.

Несомненно, мысль о бегущем по земле круге могла родиться только в мыслях людей, переживающих вечернее расставание с солнышком и радующихся его утреннему возвращению. Так — из поколение в поколение (заметим, что и само слово «поколение» несет в себе тот же древний корень «коло»!). Какой народ отмечал Красную Горку, спуская с холмов объятые пламенем тележные колеса? Ответ однозначен — РУССКИЕ. Причем так и неясно, для чего было сделано первое колесо — для телеги, или для священного скатывания с холма.

Все же вернемся к телеге. Когда первая телега, скрипя своими осями, прокатилась по земле, свершилось событие истинно космического масштаба. Небеса пришли на Землю, и она как будто сделалась частичкой Рая. Пусть и символически, но что есть сама РЕАЛЬНОСТЬ, как не сплетение символов, ведущих ввысь?! Просто не всякий способен их разглядеть, тем более — прочесть и понять.

Тележные колеса застревали в грязи осенних дорог, чавкали по топям, буксовали в песках, и все-таки выбирались на земную твердь, принося людям хлеб и сено, молоко и рыбу.

Старые, натруженные землицей колеса, возвращались к своему истоку, становясь на несколько мгновений солнцем, летящим к людям, когда обернутые паклей и подожженные, они скатывались с гор. Либо превращались в гнездовья для птиц — небесных посланников, аистов. Отдавать отъездившие свой путь колеса под аистовые гнезда и по сей день живет на Украине, особенно — в западной ее части.

Нашлась для колес и другая работа — перетирать хлебные зерна в муку, питающую людей. Ветряные и водяные мельницы сделались первыми машинами, появившимися на Земле. На Руси — восновном вторые, слишком уж богата земля русская речками, которые для нее — что нити для ткани. А вода, как известно — место обитания многочисленной нечисти.

Но мельник своими солнечными колесами очищал темную силу воды и обращал ее в белую, питательную муку. Поэтому фигура мельника, как победителя и повелителя нечистой силы и вошла во множество русских сказаний наряду с кузнецом и гончаром.

Русские, как известно, никогда не жалели плодов своего ума и сердца для других народов. Пожалуйста, берите, нам не жалко, ведь все даровано нам Небесами, а дары Неба — они для всех. Беда лишь в том, что получая от нас такие дары, инородцы не понимали их смысла или быстро забывали о нем. А потом несли нам обратно — наше же, но уже очищенное от всех смыслов, кроме утилитарного, отчего сегодня мало кто из людей нашего народа сможет сказать, что же означает наше же слово «КОЛЕСО»…

Лев Николаевич Кошкин был человеком поколения начала 20 века. Это означает, что в детстве он навидался настоящих крестьянских телег, пронесших свой облик сквозь много тысячелетий без малейших изменений. В этом он был сходен со своим тезкой-писателем, и он тоже сделался классиком русской мысли, только мысли — технической.

Усевшись на край крестьянской повозки, маленький Лева от всей души хохотал. «Быстрее, быстрее!» — кричал он, упиваясь ее скоростью. «Какой русский не любит быстрой езды?!» Когда он вырастет, то узнает и много большие скорости, рожденные стальными мускулами автомобилей и паровозов, а позднее — и самолетов. Но той ребячьей радости в нем никогда больше не будет. Ведь скорость детства была живой, рожденной крепко пахнущими лошадиными ногами, пропитанными трудовым потом.

Случалось ему бывать и на водяной мельнице, долго глядеть в темный омут, глубины которого наполнены чертями. Потом вода из омута разбивалось о звонкое колесо и работой уходило в сердцевину мельницы. Обессилевшая вода текла дальше, вниз по реке к бобровым запрудам. А оторванная от нее сила скрежетала могучими жерновами, вдавливалась в желтые зерна и разбивала их на груды муки. Крестьяне подставляли свои спины под мешки и тащили их к телегам, чтоб везти домой белую, как душа, пищу для своей плоти.

В городе Лева увидел машины, сердцем которых были те же колеса, памятные ему с детства. Пусть даже их форма и была хитроумной, рассчитанной с помощью математической премудрости, а оболочка машин держала на себе написанные не по-русски слова.

Наверное, больше не будет в жизни нашего народа людей, познавших за свою жизнь и шумливый, механизированный город, и тихую, наполненную жизнью и сказками деревню. Совсем не ту деревню, какой она сделалась к началу 21 века — с остовом трактора да ведром самогона, растерявшую все свое, и не получившую ничего взамен.

Лева Кошкин изучал технику. Он дивился обилию научных мыслей, окруживших такую простую вещь, как колесо. Формулы и вычисления разбегались от него, как лучи от солнца, а само колесо все одно оставалось таким же, как и прежде.

На заводе колеса слаженно трудились, спевая свою звонкую песню. Вроде, работа механизмов пропитана однообразием, и следующий ее миг ничем не отличим от предыдущего. Но все равно наблюдение за ней — очень интересно, смотреть на трудящиеся механизмы можно целыми часами, и сердце начинает биться в такт их работе.

Но Лев смотрел не только на машины, но и на людей, втиснутых между ними. Их движения подчинены ходу колес, а, значит, и все мысли привязаны к нему же. Мясные детали, от разума и души которых требуется лишь отключаться, чтобы своими неловкими движениями не мешать рабочим органам.

Обезьянничание чужой жизни — болезнь русской цивилизации, давно сделавшаяся застарелой и, вроде как, привычной. Происходит она от жгучего стремления к познанию других народов, ведь каждый народ — это мысль Бога. Но, увы, такое познание иногда приводит к забвению самих себя в изощренной игре «в других». Оттого и рождается ядовитая мысль, что иначе чем у других, а тем паче — лучше, у нас быть не может. И они кажутся нам умнее, что происходит оттого, что ввязавшись в чужую игру мы сами от своего ума и отказываемся.

Так случилось с принципом Тейлора, теорией человеко-машинных систем, в которых вовсе не машина служит человеку, а — наоборот, человек становится ее кожаным продолжением. «Вам ни к чему думать, ведь есть парни, которым за это платят деньги!» — говорил Тейлор своим рабочим, и фраза эта сделалась крылатой.

Но Кошкин размышлял про мысли людей, ввинченных в машины Тейлора. Наверное, и во снах они не видят ничего, кроме дырок (те, кто их сверлит) или болтов (те, кто их вворачивает)! Обращение жизни в болты и дырки, путь от которых ведет лишь в могилу…

А ведь эти люди — недавние крестьяне, еще помнящие золотую дымку ржаных полей и сказки бабушек. Но ныне в их жизни нет ничего большого, целого, а только — куски машин, для которых они сделались кровянистыми довесками! Дать бы свободу их мыслям, и тогда трудно даже представить, как изменится жизнь народа.

Но сделать этого нельзя — ведь гайки должны быть привинчены, а заклепки — вбиты, и кому-нибудь все равно придется это делать. Значит, всегда будут нужны неудачники, промышленные изгои, которых не жаль запереть в шумный и душный цех.

Может, отказаться от заморского конвейера, и вернуться к старому доброму ремеслу, к мастерским и мастерам?! Нет, не выйдет, ведь никто не отменил такую вещь, как война, к которой, увы, нужно готовиться. А как победить в современной войне, где бьются не качеством мечей, но количеством патронов?! Еще жива была в памяти Первая Мировая, когда за победным вхождением русских в самое сердце Германии, в Пруссию, последовало быстрое отступление. И причиной тому была не трусость и не фантастическое превосходство противника, но простая нехватка патронов и снарядов. Встречались тогда и артиллерийские караулы, вооруженные вместо винтовок самодельными алебардами — топорами, привязанными к палкам…

Кошкин был среди всеобщей подготовки к войне, которой жили все люди 30-х годов. И трудился он на заводе, выпускавшем патроны. Лев Николаевич хотел изобрести думающую машину, которая бы заменила людей, но… Все, что было придумано в этом направлении к тому времени, оказывалось громоздким, неудобным и медлительным. Одни искусственные «мозги» аппаратов заняли бы пространство с половину завода при . Машины проигрывали людям, иначе людей бы перед людоедским конвейером никто и не ставил…

   Кошкин все одно не сдавался «передовому Западному опыту», и война с ним постепенно обратилась в плоть и кровь проживаемых им дней. Он смотрел на колеса, раздумывая, что они — русские от своего рождения. Значит, должны выручить его в этой борьбе, ведь никто их не поймет лучше, чем русский же человек.

На бумажном клочке Лев Николаевич набрасывал сплетение колес. К одним колесам он пририсовывал разнообразные станки из тех, что входили в цепочку, на выходе которой получались блестящие патроны. Другим же колесам он дал захваты для взятия заготовок и передачи их рабочим колесам. Потом он стер лишние части станков, оставив лишь их рабочие инструменты и разместив их на колесах так, чтобы заготовки удачно соприкасались с ними. Получилось нечто новое, похожее на чудесную мельницу Сампо из финно-угорских сказаний. Может, он их когда-нибудь слышал? Или память про эту мельницу лежит в самых потаенных глубинах русской души, где русское удивительно неотличимо от финского?

Мельница Сампо, дарующая людям все, что они пожелают, завертелась в мыслях Кошкина. Дни он проводил за чертежами, ночью мельница являлась ему во сне — блестевшая своими трудолюбивыми колесиками, старательная и неутомимая. Бывало, что чертил он и ночью, а спал — днем, и все повторялось точно так же.

Была в работе одна сложность. Ведь на обработку каждой детали требовалось разное время, а мельница должна была работать с постоянной скоростью своих колесиков. В итоге для работы чудесного механизма все равно потребуется включать в него людей, чего всеми силами старался избежать Кошкин…

В эту ночь он спал всего лишь три часа — работал над расчетами своей мельницы, которые так и не навели изобретателя на мысль о том, как же сладить бег всех ее колес и колесиков. Недолгий сон разрезало тарахтением массивного будильника, который изобретатель в сердцах треснул кулаком так, что у него отвалилась крышка. Кошкин присел на кровати, и уставился в обнажившееся нутро часов, которые, несмотря на удар, продолжали идти. Маленькие, большие колесики, все крутятся, но стрелку все равно двигают с постоянной скоростью… Конечно, колесики надо сделать разными, чтоб одни оббегали свой круг медленнее, а другие — быстрее!

Идея тут же обросла множеством чернильных формул. Требовалось точно рассчитать, каких размеров должно быть каждое колесо, исходя из времени его операции и общей скорости всей машины. Математика сама рождалась из идеи, многие формулы оказывались необычными, ранее нигде не встречавшимися, а, значит, открытыми самим Кошкиным. Лев Николаевич дивился самому себе — прежде он никогда не блистал математическими познаниями и способностями, а тут на тебе — незаметно для себя самого сделался математиком! И как видно — неплохим. Колеса на его проекте как будто закрутили и какие-то невидимые колеса внутри него самого, о присутствии которых он прежде даже и не подозревал.

Первую свою мельницу он собрал сам вместе с несколькими мастерами. Детали чудесным образом перелетали из мыслей Кошкина и его чертежей в реальное пространство кубического цеха, становясь частью жизни. Вот все собралось вместе, и готово к работе, у набора колес обозначилось его жадное начало и щедрое завершение.

Линия заработала, первые метры латунной ленты и килограммы свинцовой дроби отправились в ее чрево. Там с ними стало происходить что-то быстрое и ловкое, понятное не всякому стороннему наблюдателю. Лента аккуратно сворачивалась и запаивалась, свинцовые капли обращались в аккуратные продолговатые пули. «Работает не хуже, чем пулемет!» — сказал кавалерист в широких галифе, пришедший посмотреть на новую линию от лица Наркомата Обороны. Вскоре в подставленный ящик покатились первые патроны, сделанные по-новому, без человеческих рук. Кошкин отметил порцию сырья и засек время до момента, когда она обратилась в новенький патрон, с легким звоном упавший в коробку. Поразительное дело, в 10 раз быстрее, чем прежде, когда над патронами корпело около полусотни людей!

Временами линия кое-где скрежетала и буксовала, иногда колеса проворачивались. Некоторые патроны выходили мятыми, или кособокими, или неправильной формы. Их требовалось выбраковывать — заклинят любую винтовку или автомат. А это — чья-то жизнь…

Ничего, математика никогда не учтет всего, ибо она по своему определению — всегда проще полноты жизни. Лев Николаевич взял гаечный ключ, и, притронувшись к своей мельнице, принялся настраивать ее вручную. Там — подкрутить, там — ослабить, там — подвинуть. В машине тоже есть жизнь, впитавшаяся в нее частица жизни ее создателя. Потому одной математикой тут не обойтись, нужна и живая человеческая рука с гаечным ключом.

К вечеру линия была настроена так, что из нее выходили лишь аккуратные, ровные патроны. Кошкин принимал похвалы и рукопожатия. Кто-то подарил ему мастерски сработанную чеканку, на которой огромный кот обнимал мельницу.

Кошкин улучшал свое изобретение, приноравливая его к самой разной продукции. Вскоре появились линии в пять, десять, двадцать раз превосходящие своими размерами ту, которую Кошкин сделал первой. Снаряды, патроны, детали машин, болты и гайки, шурупы и винты… Список продукции, производимая автоматическими цепями Кошкина, расширялся день ото дня. Из машиностроения изобретение шагнуло в пищевую, аэрозольную и еще множество отраслей промышленности, даже в косметическую. Нескольких установок Кошкина хватало, чтобы обеспечить в какой-либо продукции потребности всей страны.

В военные годы линии Кошкина стали русским мотором войны, забрасывая противника пулями и снарядами, отвечать на которые ему было нечем. На десять русских пуль немцы производили лишь одну-две, на десяток снарядов — меньше одного. Одной этой причины могло вполне хватить для поражения не только Германии, но и всей Европы вместе с заморской Америкой. На каждого их жителя у Советского Союза было по несколько пуль, не считая снарядов, авиабомб, мин и только появлявшихся на свет реактивных снарядов. Не помог немцам и солнечный знак свастики — ведь они так и не смогли применить его принцип на уровне механики, а русские — смогли.

Много людей, освобожденных Кошкиным из человеко-машинного рабства, смогло занять место, достойное человека — место творца и создателя. Никогда еще не было такого торжества русской техники, как в середине 20 века. Народ готовился совершить шаг вперед, шаг в Небеса, и огромную роль в этом играло изобретение Кошкина, которое произошло от солнышка, спустившегося на Землю.

Солнышки-колеса сверкали на фабриках и заводах, одаривая народ необходимыми ему вещами и освобождая людей. Солнце открыло небесные ворота.

Увы, инстинкт обезьяны позднее взял свое, и теперь мы вновь не сомневаемся, что все наши мысли — второсортны по сравнению с чужыми. Что нам еще надо заимствовать, заимствовать и заимствовать во всем, в чем только возможно — и в идеях, и в культуре, и в науке, и в технике. Что человек, знающий лишь родной язык, и потому имеющий ограниченные способности в подражании заморскому — ущербен по самой своей сути. Что радио изобрел Маркони, эклектическую лампочку — Эдисон и т.д.

Лев Николаевич Кошкин ныне оказался просто забыт, хотя его автоматические линии и по сей день трудятся на уцелевших островках русской промышленности. Его имя упоминается крайне редко и лишь в специализированной литературе, доступной немногочисленным техническим специалистам. Забыв его мы напрочь запамятовали и русский путь мысли, некогда приводивший к открытиям, переворачивающим весь мир.

Что же, обезьянья болезнь ныне сделалась болезнью смертельной, ведь Запад сейчас неостановимо шагает к своей гибели, и потому нет иного выхода, кроме как от нее излечиться. А для лечения нам необходимо вспоминать тот образ мыслей, которому следовали русские мыслители былых времен, как технические, так и гуманитарные. И следовать ему, ведь только он сможет вывести нас из современного болота и вести от одной вершины к другой. Так, как он вел наших предков.

Андрей Емельянов-Хальген

2012 год