Halgen — Воздушный атаман

Город Ейск, в котором располагалось Училище, был самого что ни на есть казачьего происхождения, и вырос он, как все казачьи города — из станицы. Утопающие в зелени вишен и абрикосов, ее потрескавшиеся хаты и сейчас кое-где попадались в его центре.

Сам Витя тоже был казак. Об этом, впрочем, нетрудно догадаться и по фамилии. Был Емельян Иванович в числе его предков или не был — Виктор не знал, но своей фамилией гордился. В ней застыла память о былой свободе, которую давал казаку лихой конь да простор степи. О той свободе не мог мечтать ни один из жителей Земли, от германского барона до папуаса включительно. Ведь только лишь казак своей волей мог судить самого Царя. И по этому суду решать, служить ли ему верой и правдой Праведному Царю, или гнать с престола царя нечестивого. То и другое — до конца, не щадя жизни.

С той поры утекло много лет, и свобода обрела новую жизнь. Кони новых казаков сделались крылатыми, а полем стало охватывающее всю Землю синее небо. Авиационные училища, кстати, и открывали в старинных казачьих центрах — Иркутске, Омске, Ейске, Армавире…

Преподаватель продолжал чертить формулы, и Витя с досадой отметил, что потерял нить повествования, и больше на лекции ему было делать нечего. В новых гроздьях знаков он уже не видел смысла. «Мог бы короче рассказать! Мы же ведь не конструктора, а пилоты, машины мы не обсчитываем, а чувствуем. Какое там рассчитывать, если в воздухе бывает, что 2 на 2 умножить некогда! Тогда сердце и руки все сами делают, насколько машину чуют, а если уж ошибутся, все равно — никакая математика не спасет!» — подумал он с раздражением.

Потом, коротая время лекции, Пугачев задумался о самолетах. Сложные они машины, каждый имеет свой норов, свое отношение к небу и к своему пилоту. Точно живые! Неужели все это вот так вот рассчитано формулами?! Что крылатый конь воплощается из конструкторской мысли — никто не спорит, но, быть может, в ней есть что-то еще, кроме труда считающего разума? Это «нечто» проникает в мысли изобретателя из того мира, к которому предназначен самолет — с самого неба, и оказывается там прежде, чем зашевелится муравейник расчетов!

«Рассуждать — оно хорошо, но еще лучше — доказать!» — вспомнил курсант слова профессора-философа. А как докажешь автору крылатой машины, что в ней есть что-то большее, чем его чертежи и расчеты? Наверное, для этого надо совершить на самолете что-то такое, что считает невозможным сам автор! После этого ему ничего не останется, кроме как сперва поразиться. А потом старательно просеивать мысли, связанные с летающим детищем, отыскивая среди них те, что когда-то ускользнули от внимания, но потом неожиданно проявились в готовой машине…

Каждому человеку когда-то является дума, которая после сделается тканью его жизни. Так на скучноватой лекции она явилась и к Виктору Пугачеву. С тех пор тот день он никогда не забывал.

Через пару дней Витя с друзьями-однокашниками шел по городу в направлении парка. Иногда можно и погулять, и развеселить себя и друзей. Сокращая путь, они завернули в один из закоулков, и Витя застыл, как вкопанный. Ему в глаза бросилось то, на что он прежде не обращал внимания. С другой стороны, в этот закоулок он мог и не заходить, хотя не сомневался, что уже изучил маленький душистый Ейск до каждого кустика.

Перед Виктором стояла старенькая хата-мазанка, белые стены которой от основания до самой крыши украшали многочисленные затейливые узоры, мастерски нарисованные красной краской. Что-то родное, древнее, глубокое неслось от них в самую душу.

— Так расписывали наши деды и прадеды, — услышал он голос и невольно обернулся. Рядом с ними стоял седой казак, одетый в потрепанную черкеску с измятыми газырями. Был он столь удивителен, и вместе с тем — так естественен, что казалось, будто ветер времени принес его сюда из иных времен вместе с его жилищем. Что же, очень возможно, что так и было, по крайней мере больше Вите ни разу не встречались ни этот дед, ни его хата.

— Это не узоры, а обереги. Их наносили, чтоб нечисть отогнать. Мы — краской, а у кого деревянные избушки — те по дереву резали. Здесь весь мир нарисован, только маленький-маленький. Капли наверху — небесные воды, под ними — солнышко восходное, полуденное и закатное. Под ним — громовые знаки, они от воздушной нечисти оберегают. Ведь воздух только кажется нам невидимым, но жизни в нем — полным-полно. Ангелы, а где ангелы — там и демоны, а от них — оберег необходим! Ну а в самом низу, то что квадратики прямые и косые, волнистые линии — то знаки добрых, плодородных полей. Не знаю, кому как, а нам обереги сильно помогли, мы никогда не голодали, даже в войну!

Дальнейший путь до парка Витя молчал, раздумывая о странном деде и его росписи. В Училище они изучали метеорологию, многообразные законы движений воздушных масс, их взаимодействие, рождающее циклоны и антициклоны. Но уже тогда он чувствовал, что все этим не ограничивается. Что, вроде бы, бесцветный воздух на самом деле столь неоднороден, что по-настоящему описать его не может никакая наука. А пилоты-наставники рассказывали ему о многочисленных невидимых руках, которыми полон воздух и которые то жмут самолет к земле, то подбрасывают его, то закручивают против воли пилота, и со всеми ними надо совладать!

Оказывается, о том ведали далекие предки, которые сами едва ли поднимались в воздух! И относились к небу со знанием дела, направляя в сторону его недобрых сил многочисленные обереги!

Небо — сложнее, чем кажется, самолет — тоже. Самый могучий ум поломается о такую сложность, и пройти сквозь нее в силах лишь сердце. Раз Витя это чувствовал, значит — он уже был предназначен для небесной жизни…

Полет полету — рознь. Одно дело — рутинно поднять самолет с Земли, равнодушно покуривая в кабине сигаретку провести его по прямой, а потом посадить в назначенном месте. Иное — высший пилотаж, дарующий кому-то страх и мокрую спину, а кому-то — чувство свободы, буквально разрывающей широкую чашу души.

Многие народы имеют свою авиацию. Но школа высшего пилотажа на всех — одна, и она — русская. Основал ее летчик Нестеров, выполнив на своем смешном (если смотреть из сегодняшнего дня) самолете-этажерке (по-научному такие летательные аппараты зовутся бипланами) мертвую петлю. Фигура быстро сделалась классикой и стала именоваться по автору — петля Нестерова. Потом было придумано великое множество различных фигур, но по своей сложности ни одна из них не достигла мертвой петли.

Судьба высшего пилотажа складывалась отнюдь не просто. Несколько раз в недолгой истории авиации за столами главного авиационного штаба собирались многочисленные начальники. Перед собой они раскладывали бумаги, демонстрирующие мрачную сторону высшего пилотажа. Если его практиковать, то горючего расходуется в полтора-два раза больше, возрастают также и потери машин в результате аварий, и гибель пилотов (а их семьям «похоронные» надо платить!) Одним словом, внизу главного документа неизбежно появлялась обведенная красным кружком цена вопроса. Под ней — резолюция командования, которую можно выразить емкой фразой одного из командующих ВВС Павла Рычагова «Не будем фигурять!»

С появлением реактивной тяги во многие генеральские (но не конструкторские) головы пришла «замечательная» идея о том, что современная авиация, вооруженная ракетами «воздух-воздух» и «воздух-земля» вообще не совместима с высшим пилотажем. Взлет — нахождение цели по наводке оператора — пуск ракет — возвращение на базу — вот «рабочий цикл» современного летчика. Все остальное — пустая трата керосина, поистине золотого ресурса двигателя (с поршневым мотором не сравнить), а то и техники, и жизней.

Старые летчики, преподававшие в училищах страны, о высшем пилотаже курсантам все-таки рассказывали и даже учили кое-каким его элементам на учебных «кукурузниках». Разумеется, обучаться на настоящих истребителях и штурмовиках в ту пору не было возможности, но какие-то навыки у курсантов все-таки оставались. В случае острой надобности их можно было применить по принципу «жить захочешь — не так запоешь!» Быть может, хотя бы одному из десяти это и спасло бы жизнь, и принесло победу.

Иностранных же союзников обучали сплошь молодые инструктора, знавшие о высшем пилотаже лишь понаслышке. Да если бы было и не так, все равно — как обучить сложным воздушным маневрам человека, если он — представитель первого поколения своего народа, которое соприкоснулось с самолетом! А тут еще — сроки, сроки и сроки, количество, количество и еще раз — количество. И русского языка никто у них не знает, а инструктора не знают их языка, переводчиков не хватает… Одним словом, кроме как взлету, пуску ракет и посадке обучить союзников чему-то еще было почти невозможно. И что никто не требовал — оказалось большущим благом.

И вот в одну из союзных арабских стран пришла война. Ее пилоты честно поднимали машины в воздух, и ожидали момент, когда наземный оператор скомандует «Пуск!» Увы, не дождались. Ни с того ни с сего в боках и под брюхом самолетов взрывались вражеские ракеты, фонари кабин и лопасти крыльев секли автоматические пушки противника. Где враг? В чистом небе ему удавалось спрятаться не хуже, чем матерому разбойнику в густой чащобе! Пустыня из тускло-желтой с каждым днем становилась все более серебристой от множества самолетных обломков…

Пугачеву, конечно, повезло. Закончи он училище пару лет назад, и его за самостоятельное выполнение фигур высшего пилотажа обязательно подвергли бы различным дисциплинарным взысканиям, и, в конце концов, отстранили бы от летной работы. И закончил бы он службу в должности какого-нибудь начальника склада ГСМ, а то и вещсклада. Что Витя вопреки всем строжайшим запретам рискнул бы на подобные «лихачества» — можно не сомневаться, такой уж он человек.

Но все пошло по-другому. Окончание Пугачевым училища совпало с принятием решения о возрождении русской школы пилотирования. Вернее, не просто о возрождении, а о придании ей нового качества — реактивного, сверхзвукового. Тут нужны были люди, которых даже среди пилотов не так много. У кого-то голова кружится, у кого-то сердце молотит, кому-то просто страшно, хоть он и не трус. Потому никаких сомнений насчет Пугачева у руководства не было, и он был оставлен при училище в качестве летчика-инструктора. Это означало, что он делается своеобразным воздушным «вольным художником». В определенных пределах, конечно.

Полубочка, бочка, петля… Все, что было известно и прежде, но — не на таких скоростях. Маленький серебристый самолетик отважно кувыркался в небе. А для его пилота кувыркались уже сами Земля и Небо, сходясь и расходясь в отчаянном танце. Причем сам танец повиновался кончикам пальцев Пугачева, и это рождало в нем заливистый хохот, которым он перебивал собственные слова, произносимые в рацию.

Руководитель пилотов из-за этого смеха сильно тревожился. Все ли в порядке с пилотом?! А то ведь был один раз случай, когда в шланге дыхательного аппарата остались мельчайшие капельки спирта, которым тот шланг промывали. Под действием его паров, идущих в легкие под давлением, пилот мгновенно опьянел и не смог посадить самолет. Пришлось отдать приказ на катапультирование. Машину потеряли со всеми вытекающими последствиями — визитами генералов и прочих проверяющих, комиссий и подкомиссий…

Нет, в этот раз — все в порядке! Даже более того. Руководитель полетов сейчас признал, что никогда в своей жизни не встречал человека, более подходившего к слову «летчик», чем Пугачев в тот момент, когда он появился из кабины.

В те годы событий в жизни Виктора было много. Так бывает всегда, когда молод. Но одно из происшествий тех лет, с ним лично не связанное, почему-то хорошо запомнилось Пугачеву.

Как-то он заметил, что начальство не по-хорошему зашевелилось. Слух с буквами «Ч» и «П» (т.е. чрезвычайное происшествие) облетел все Училище. Но само ЧП было закрыто печатью великой гостайны.

Что же, раскрыть подобную тайну в авиации, где все — свои, проще простого. Надо только найти соответствующего штабного офицерика и хорошо с ним выпить, после чего тайна проявится, как негатив старинной фотопленки!

Так Виктор узнал что на Камчатке его тезка Виктор Беленко очень странно распорядился своей небесной свободой. Он направил свой МиГ-25 №31 сквозь невидимые в воздухе границы к японским островам и совершил посадку прямо на пассажирский аэродром Хакодате. То-то японских пассажиров, небось, удивил! Японии не понадобились ни русский самолет, ни его пилот, и они были благополучно отправлены за океан, к «союзнику» по атомной неволе. Он как раз такие подарки зело любит.    

На рассказ штабиста Пугачев лишь пожал плечами. Улетел… Ну и что? Улететь и отсюда ничего не стоит, на Черным морем и в Турцию, например. Но зачем?! Ведь за океаном тот самый Беленко, скорее всего, более не поднимется в небо. Значит, он сам лишил себя главной из своих свобод, и заменить ее — нечем! Понятно, когда на «ту сторону» бегут различные посольские писари — им что тут писать, что там, но там, быть может, больше заплатят. Но пилот…

Не знал Пугачев, что Беленко был неудавшимся артистом, о чем сильно переживал всю жизнь, и профессия пилота не могла скрасить его актерское бесславие. Ибо и в кабине МиГа он чувствовал себя лишь человеком, которому волею жизни, вопреки желанию приходится играть летчика. Потому он и и решился на единственный в жизни спектакль… Зато какой!

Вскоре Виктор женился, после чего был переведен в Центральный Летно-Испытательный Институт имени Громова. Что же, все центральное вселяет надежды…

На службе он испытывал новейший истребитель Су-27 в наиболее экстремальных условиях, отыскивая предел его способностей. Испытание на сваливание, на вход в штопор и выход из него, изучение сверхманевренности. Каждый миг небесный конь грозил взбрыкнуть и рассыпаться на титановое конфетти, смешанное с кровавым дождем из своего всадника. Это, как ни странно, Пугачеву нравилось. Каждое движение пальцев его рук как будто обращалось в вопрос, задаваемый самому Небу. Лично, без посредников, толмачей да иносказателей. Ответом становилась реакция самолетного тела — то ровный полет дальше, то дрожь, то рысканье.

Возможность гибели… Что же, все люди смертны, с этим никто не поспорит. Потому на последней странице книги любой из жизней обязательно встанет точка, а то и многоточие либо знак вопроса. Ему же прямо сейчас Небо может поставить аж восклицательный знак, да не один, а сразу два или три! За это стоит идти на смертельную беседу.

Дома он целовал жену и прижимал ее к себе. Людям землицы не понять этой чистейшей любви, когда страх потерять свою половину сплавляет мужское и женское начало. Эта любовь сравнима с факелом, в то время как «обычная», «средняя» любовь можно сравнить с невнятной свечой, которую задует любой житейский сквозняк. Прекрасная любовь, и прекрасная жизнь, не может не шагать рука об руку со столь же прекрасной смертью, синие капли которой просачиваются сквозь каждую секунду! И всегда рядом всеобъемлющее, лишенное окон и дверей Небо, жадное до новых вопросов…

Вечно новорожденный воздух Арктики рассекла дорожка инверсионного следа. Истребитель Су-27 несся над покрытой суровыми торосами ледяной могилой сказочной земли Ирия. Который греки звали Гиперборей, римляне — Арктогей, а германцы — Туле. Быть может там, под пятиметровым каленым льдом да черной водяной толщей и сейчас есть какая-то жизнь?! Бестелесная, человечьему глазу не видимая, как не видны для него хоть и прозрачные, но неимоверно сильные обитатели воздушного мира?!

Под шасси самолета наждачно зашуршал лед. Все вокруг затряслось, и рука Пугачева впилась в рукоятку управления. На таких скоростях выбоина шириной в человечий след может сделаться смертельной. А лед и не на такие сюрпризы горазд!

Скорость упала, скрипнули тормоза. Крылатый конь замер под белесо-бессильным солнцем. Из-за недалекого тороса выглянула морда белого медведя.

— Привет, Мишка! — крикнул Пугачев, высунувшись из кабины.

Сейчас он привычно снимал облегавший его стресс, который в профессии летчика-испытателя неизбежен. Виктор старательно, пробуя на вкус, втянул в себя чашу острого арктического воздуха. Косолапый тем временем не теряя достоинства, вразвалочку шагал восвояси. Со стороны лысых камней земли Франца Иосифа к самолету уже неслись два вездехода. Перелет состоялся. Многие рассуждения западных военных теоретиков, например — о невозможности истребительного прикрытия операций стратегических бомбардировщиков на Полярном ТВД, отныне лягут в утиль.

Почему-то Вите сейчас вспомнилась давняя лекция по математике, материал которой, если честно, он так и не усвоил. Потому больше вспоминались нематематические мысли вокруг нее. За свою жизнь Пугачев совершил много опасного и рекордного. Например — рекордный по скорости набор высоты, который он несколько раз сам же и побивал, взлетая еще быстрее. Но… Все же возможность этих действий была просчитана авиаконструкторами. Они считались допустимыми и согласовывались с конструкцией самолета. И то верно, разве от создателей летающей машины может быть что-то в ней скрыто?! Но все-таки… Да, может!

Остановка самолета в воздухе — вот чего не предусмотрел ни один из авиаконструкторов! Пусть на несколько мгновений, но ведь в авиации мгновение — что в других сторонах жизни целая вечность!

Пугачев продолжал обдумывать маневр, и когда вернулся домой. Сперва погасить скорость, для этого надо поставить самолет вертикально, что на дыбы… Вернее — нет, даже с отрицательным углом, иначе скорость не погаснет! Угол атаки здесь будет закритическим, то есть подъемная сила крыльев сделается равной прочному нулю. Опасно! Впору самолету камнем вниз катиться из поднебесья! Остается надежда на реактивную тягу, которая должна удержать машину на рвущейся из сопла реактивной струе до тех пор, пока пилот не «положит» ее обратно… Такого он еще не делал, но близко к критическим углам на испытаниях подходил, и потому сейчас чувствовал — силы должно хватить!

Только интересно, что о новом маневре скажут конструктора, в частности — сам отец Су-27, человек-легенда, авиаконструктор Сухой?! Через несколько дней Пугачев явился на прием к императору могучей империи под названием Су. В состав этого «государство» кроме головного КБ входило еще несколько вспомогательных, а также — множество заводов, летные испытательные части и еще много чего, о чем не знал даже и опытный летчик Пугачев.

   Сухой смерил Пугачева по-стариковски мудрым взглядом, из которого на летчика как будто смотрели все прожитые годы конструктора. Выслушав его идею, он тут же собрал группу подчиненных конструкторов. Почесть летчику-испытателю была оказана немалая. Кроме отработки математических моделей новой фигуры высшего пилотажа был даже проведен эксперимент с макетом самолета в аэродинамической трубе с точным обсчетом всех потоков воздуха. Подъемная сила была рассчитана для каждого момента выполнения фигуры.

Вывод оказался однозначным — при попытке провести маневр самолет неизбежно свалится в неуправляемый штопор, из которого пилот уже не сумеет его вывести. Это будет означать гибель машины и пилота, если тот не успеет катапультироваться. А если успеет, то предстанет перед судом, ведь это будет нарушением запрета, который тут же и был выдан Пугачеву на официальном бланке. Что решит суд, конструктора знать не могли, но в том, что после него Пугачева не подпустят к крылатым коням даже близко, сомнений ни у кого не возникало.

Что же, расчеты показали невозможность. Но если у Пугачева все получится, то вступит в силу знаменитое право победителя. Которого, конечно, не судят.

Виктор подвел машину к критическому углу атаки. Загорелась лампочка, запищала сигнализация. Небо посылало Виктору привычное молчание, но внутри него что-то сказало «Получится!» Может, это и был шепот Небес, а, может, просто голос его желания. Разбираться было некогда. Надо было решаться.

На пульте краснела кнопка отключения альфа — канала ЭДСУ, нажимать на которую категорически запрещалось даже испытателям. Это устройство обеспечивало продольную устойчивость самолета. Ведь контролировать ее на сверхзвуковых скоростях вручную пилот был не в состоянии. Можно, конечно, было обойтись и без предательской кнопки, тем более — красной, сделать устройство вообще не отключаемым. Чтоб исключить саму возможность, которую кто-нибудь когда-нибудь наверняка реализует. Может даже и не сознательно, по молодости или по глупости… Но кнопка все же была, может — специально для Пугачева!

Белые шлейфы ледяных облаков бесшумно пролетали вокруг кабины. Ангельские одежды… Воображение могло добавить тихий шелест, но его, конечно, не было, был лишь рев двигателя. Пугачев твердым движением большого пальца надавил на кнопку, и ему показалось, будто он ослабил вожжи, отчего крылатый скакун вот-вот сорвется в галоп. Еще можно было все вернуть, как было… Пугачев рванул на себя рукоять управления. Стрелка угломера понеслась по циферблату, перепрыгнув 90 градусов. 110 градусов. Машина застыла в воздухе…

Это мгновение было размером со вспышку зажигалки. Но в памяти Пугачева навсегда застыло неподвижное небо и он сам — в его сердцевине, среди ангельских одежд и новорожденной тишины. Хотя турбина, надо думать, на максимальном режиме выла нещадно, тишина застывших небес оказалось столь сильной, что проглотила без остатка весь звук. Хотелось остаться в этой тишине навсегда, сделаться ею…

Позднее Пугачев размышлял, что при выполнении этой фигуры что-то чудесное происходит со временем, и пилот чуть-чуть прикасается к вечности. Расчеты аэродинамиков здесь бессильны. Может, к этому подойдут физики будущего…

Рука пилота сама собой оттолкнула рукоять от себя. Стрелка угломера упала за критическую отметку, и пилот вновь нажал красную кнопку. «Получилось!» — без всякого восторга, равнодушно сказал пилот. Радость его была столь велика, что ее было не протиснуть сквозь узкое отверстие слов.

Старик Сухой долго жал ему руку. «Право победителя» работало.

— Теперь Вы согласны, что в конструировании самолета не все идет через разум и расчет, вооруженный пушкой математического аппарата? Что-то проходит и вне его, вернее — сквозь него! — спросил он прославленного конструктора.

Тот в упор посмотрел на Пугачева и слегка кивнул в ответ. По его глазам читалось, что он в тайне сам ожидал успеха смелого испытателя. Но не морг брать на себя частичку его риска. Ведь кто же возьмет ее, будучи по службе — заслуженным, а по жизни — пожилым?! Но, выписывая запрет, он не сомневался, что Пугачев его нарушит, и желал этого. Для пилота бумага, даже с печатями, священной быть не может, трепет перед бумагами — удел бумажных же людишек…

Маневр получил официальное название «кобра Пугачева». По имени автора, как и «петля Нестерова». Сделав с десяток «кобр», Пугачев принялся учить этой фигуре других пилотов. Русская школа высшего пилотажа, вернее — познания Небес, совершила новый шаг.

«Кобра» имела и практическое применение. С ее помощью становилось возможным уходить от вражеских самолетов и ракет, пропуская их под собой. Никто в мире не мог выполнить такой фигуры, кроме русских, поэтому не мог ей ничего и противопоставить. Несмотря на то, что методика ее выполнения вскоре стала известна всему миру, теперь ее можно найти даже в «мировой паутине».

Впрочем, организация казачьего войска тоже никогда не была секретом, и повторить ее пытались много народов и их вождей, от Наполеона до Гиммлера. Но в мире не появилось ни германских, ни французских, ни английских казаков.

Видно, секрет здесь — в небесном духе русского народа, главным носителем которого всегда был его «боевой отряд» — казачество. Создав сверхзвуковую авиацию и космонавтику, русский народ породил и нового человека, казака воздушной стихии.

Но… Судьбу страны решали отнюдь не новые, а все те же старые люди, мыслящие колонками цифр-показателей. Более всего эти людишки опасались, что общение людей с небом и рождение нового человека изменит всю организацию и земной жизни, в которой им больше не будет место. И верно, как можно ныне звать любое правительство «верхом»? Ведь верх-то — там, в Небе, а оно — здесь, внизу!

Поэтому людишки низа приложили все силы, чтобы устранить небесного человека. Проще всего оказалось лишить его небесного коня, что они почти и сделали ныне. Тихо и относительно незаметно.

Что же, РУССКАЯ ИСТОРИЯ — река с могучим течением. Правда, река эта невидима, как и силы, владеющие Небом. Долго ли еще человечки-блохи, скачущие между денежно-цифровых колонок, будут противостоять струям, взмывающим в НЕБО?!!

Андрей Емельянов-Хальген

2013 год