Halgen — Открытия фашиста

В языке не так уж много колоритных слов. Одно из них, несомненно, это слово — «фашист». Особенно оно смотрится в сочетании, памятном нам со времен давней войны — «фашистская гадина». Правда, забавно — слово-шипение предшествует другому слову, означающему змею. В результате перед глазами сам собой возникает образ склизкого чешуйчатого существа, отвратительно шипящего на нас, которое необходимо как можно скорее прикончить, пока оно не нанесло смертельного укуса.

В принципе, «фашистами» можно называть всех врагов, что общественных, что личных, что чеченов, что китайцев. Слово-змея хорошо подходит для того, чтобы вложить в него всю возможную и невозможную ненависть. Бесполезно объяснять, кто на самом деле — фашисты, и каковы их идеи. Пропаганда работает не с логикой, а с образами. Появление образа врага, как змеи — коварной, подлой, смертельно опасной, при том сжатого в одно-единственное слово, несомненно, показатель высокого профессионализма мастеров словесной войны далеких 40-х годов…

Впрочем, советские мастера не изобрели это слово, они лишь подобрали его, уже присутствующее в мире, и использовали по назначению — против врагов, с которыми воевали. Для Европы же оно связывалось лишь с конкретной страной — Италией и с ее вождем, низкорослым и толстым Бенито Муссолини.

Думал ли Муссолини о том, какое значение обретет слово «фашизм» в русском языке? Вряд ли, ведь контактов у России с Италией в истории было не много, и расширять их он едва ли собирался. Впрочем, их и в дальнейшем стало ненамного больше. Несколько разгильдяйских дивизий, воевавших под германским началом на Восточном фронте, были ничто в общей массе войны. Запомнились они исключительно потому, что их разгром привел к окружению огромной немецкой армии, в ином случае их бы никто и не вспоминал.

Русские солдаты прошли половину Европы, но до Италии так и не дошли. Потому встретиться с настоящими фашистами с глазу на глаз за всю войну так и не получилось. Но слово, оторвавшись от места своего рождения, уже жило своей жизнью. И потому уже вскоре после войны даже серьезные люди, ученые по соответствующим общественным наукам, не задумывались над тем, что когда-то и где-то в мире могло существовать некое учение с названием «фашизм». «Фашистами» для них стали, в зависимости от ситуации, либо научные оппоненты, либо — новые враги Советского Союза.

Тем не менее, учение с именем «фашизм», как это не смешно будет теперь звучать — и в правду существовало. Как незадачливый итальянский солдатик ни при каком взгляде на него не подходит под роль «абсолютного врага», так и фашизм не может выглядеть тотально враждебным учением. Ибо была эта идеология — вполне местной, даже местечковой, касавшейся лишь Италии, ну, при наибольшем воображении — романской части Европы. Не было в фашизме не мессианства, которым славились идеологии-«гиганты» 20 века — коммунизм, либерализм и национал-социализм. Не было в нем и мистицизма. Как это не удивительно, фашизм был насквозь рациональным. Его основой было корпоративное государство, построенное на основе содружества ремесленных цехов и гильдий. Что возвышало людей реального производства над теми, кто промышлял в областях, связанных с распределением и перераспределением уже произведенного. Не было (как ни удивительно это звучит) в фашизме даже расизма. Мысли о превосходстве итальянской культуры (к чему в Европе всегда были основания) никогда не переходили в рассуждения о превосходстве романской крови.

Зато была в фашизме печаль по Римской Империи, на землях сердцевины которой ему и суждено было вырасти. Впрочем, печаль эта была много старше фашизма, ею одинаково страдали и художники Возрождения, и Николо Макиавелли, и сицилийские мафиози. Но фашизм впервые задумался о причинах гибели Римской Империи, о возможности ее возрождения и будущего избежания всего того, что погубила когда-то Империю, казавшуюся бессмертной.

Каждый мыслитель мог высказаться на этот счет, и был услышан властью. В отличии от своих «собратьев», рассчитывающих на осчастливливание всего человечества, фашизм не был столь догматичен, и допускал в себя разнообразные взгляды и мнения.

Черный барон Юлиус Эвола говорил о неизбежности рождения и гибели империй, как и о неизбежности гибели всего человечества, и его нового рождения. Одним из первых, основываясь на опыте исследования индуизма, в котором он видел начало для новой доктрины, барон возвращал в Европу идею цикличности, которую она начала терять с принятием христианства и закончила — с началом индустриализации. Причем в отношении человечества цикл подходит к завершению, замедлять его ход, пытаться повернуть вспять — бесполезно и бессмысленно. Человек никогда не изменит то, истинные причины чего лежат в областях, потусторонних к его пониманию. Остается только терпеливо ждать завершения цикла и не сомневаться, что вслед за ним последует цикл новый. Это знание спасет от отчаяния и уныния. Правда, у человека есть еще возможность и желание действовать, и его тоже можно применить. С его помощью можно ускорить мировое разрушение, подгонять цикл к его завершению а, значит, началу нового цикла. Такое поведение человека в отношении мирового цикла Эвола назвал «Оседлать тигра», чему и посвятил одну из своих книг.

Что же, труды Эволы сделались классикой Традиционализма, став самой пессимистичной частью этого учения. Но никаких указаний для народов и их властей дать эти труды не могли, ибо все они живут надеждами на лучшее и верой в его возможность. «Седлать» трансцендентного «тигра» — такой же удел мудрецов-одиночек, как удел героев-одиночек — седлать тигра настоящего.

Правительству Муссолини, как и всякому другому, требовались указания для конкретных действий. Причем — не переходящие грани человеческих возможностей. Ибо все живое всегда будет бороться за свою текущую жизнь даже несмотря на неизбежность смерти и обещания по другую ее сторону жизни много лучшей. Если так заложено в каждое живое существо — значит, в этом что-то есть, какой-то не вполне понятный нам смысл. Ибо ничего не бывает «просто так»…

Муссолини, в отличии от грозных вождей мировых идеологий, не изображал из себя надчеловеческое существо. Во время разговора он размахивал руками, курил, иногда даже нечаянно плевался, когда особенно входил в раж. Так жестикулируя и попыхивая сигарой, он говорил с профессором Римского Университета Вильфредо Парето.

    Парето был уже далеко не молодым человеком. Но, как положено итальянцу, он сохранил свою горячность. Уголки его губ чуть улыбались утонченной иронической улыбкой. Да, наверное, Парето был одним из самых больших насмешников за всю историю науки. С иронией он глядел на многие привычные вещи, делая вид, что он их видит первый раз. Усмехаясь, он листал толстые тома по истории Древнего Рима, и находил в их давно замусоленных буквах такой, чего не знали и сами авторы. Парето относился к тем ученым, выслушав истину от которых, хочется что есть силы треснуть себя по лбу и воскликнуть: «Как же я сам до этого не додумался!»

Парето был удивителен. Как будто обладал каким-то дополнительным глазом, который видит то, что скрыто от очей всех остальных. Но дело, конечно, было не в глазах, а в остром, как скальпель, уме профессора. Что ни шаг — то открытие. Множество мелких открытий в конце концом слипались во что-то крупное.

Иногда казалось, что он говорит прописные истины. Но, поди же, ведь этих истин прежде никто не то что не прописал — даже не заметил. И ведь нигде они не спрятаны — тут, под глазами и под руками лежат!

Вот такой интересный профессор говорил сейчас с вождем Италии, а тема разговора была стара — отчего погиб Древний Рим, и можно что-то сделать, чтоб новая империя, если она будет построена, не разделила его судьбы.

— Можно! — утвердительно говорил профессор. Живой и открытый, он так не походил на молчаливого и многозначного черного барона… Это вселяло в Бенито надежду.

— Расскажу Вам несколько историй. Вроде бы житейских, с хулиганским, так скажем, уклоном. Вроде бы, дела житейские, ничего нового в них нет, как будто каждому все знакомо без всякой науки. Но ведь смысл науки, как это ни банально звучит, есть в том, чтобы видеть в большом — малое и в малом — большое.

— Вы уже меня заинтересовали! — улыбнулся Бенито, погладив возвышавшийся на столе медный античный шлем со здоровенным гребнем.

— Вот первая история, — с широкой улыбкой принялся рассказывать профессор, — Мальчишки объединились в ватагу, чтоб обтрясти маслины в округе. И принялись за дело. Работают быстро, слаженно, помогают друг другу, выручают друг друга из рук объятых гневом крестьян. Потом празднуют свои маленькие победы. И нет людей ближе друг другу, чем они. У каждого — свои навыки, полезные для всей ватаги. Один, к примеру, быстрее всех бегает, и погоню за собой уводит, другой — ловчее всех по деревьям лазает, он маслины стряхивает, ну и так далее. Представим их — маленьким государством, империей. Но вот, представим, они обтрясли все маслины. Больше маслиновых деревьев в округе нет, и ребята из лучших друзей тут же превращаются в злейших врагов — принимаются отнимать маслины друг у друга, ибо, кроме как отняв у товарища, взять их больше негде. Дружная братия превращается в грызущихся в закрытой банке пауков. Момент, когда в этой истории последний маслин упал с последнего дерева, я назвал — оптимальным состоянием. Оно — высшее состояние этой ребячьей ватаги, и одновременно — точка в ее жизни. Дальнейшее улучшение состояния кого-либо из участников возможно только за счет других участников. Примерно то же самое произошло и с Римской Империей после Трояна. Его последнее завоевание и создало оптимальное состояние, вроде того самого последнего маслинового дерева. А дальше началась борьба провинций и римлян друг с другом! Вот и все…

— Печально… — пробормотал дуче, погладив остатки волос на плешивой голове, — Значит, каждая империя обречена хотя бы потому, что мир — ограничен. Возможно, древние римляне о том не знали, но мы-то — знаем!

— Надо иметь фантазию. Кроме Земли есть еще и Небо, то есть — космос. Предел империи — не весь земной шар, но вся Вселенная. Вот представим себе, что пока русские, немцы и американцы будут сражаться за господство над Землей, мы первыми выберемся в космос, шагнем во Вселенную, и обойдем их!

— Да... — пробормотал дуче, покачав головой. Кому как не ему было знать о действительных возможностях своей страны, лишенной почти всех ресурсов, кроме теплого климата и выхода к морю. Впрочем, Средиземное Море уже давным-давно сделалось внутренним морем Европы и обладание им не сможет дать в мире больших преимуществ. Со стороны океана запечатать несчастное море все равно, что бутылку доброго вина…

Парето пожал плечами. Об экономике страны он был осведомлен не хуже вождя. Но он ведь — ученый-теоретик. Потому открывает законы жизни империи вообще, не применимо к современной ему Италии. Его дело доложить дуче о том, что у новой империи все же имеется шанс, пусть и крохотный. А его дело воспользоваться им. Или — не воспользоваться…

— Но это наблюдение у меня — не единственное, — погасил паузу профессор, — Заметил я еще кое-что веселое, обнадеживающее!

— Что же, пора заесть горькое — сладким, — согласился Муссолини.

— Представьте себе приход новой власти. Революцию. Власть берут люди талантливые, фанатичные, с бурной фантазией. Они аж светятся, и будущее от их света тоже кажется — светлым. Но проходит время, и будущее оказывается вовсе не светлым. Потому что на смену победителям придут их дети. Отдать власть родному ребенку спокойнее — сам его учил, вроде как он самый надежный. Но вот энергию свою передать они не могут, потому сыновья уже новых путей не прокладывают, идей не вливают. Они борются за сохранение того, что уже имеется. И сохраняют. Но… Потом приходит поколение уже их детей. Они выращены с мыслью о том, что наследие отцов — вечно и незыблемо, а это — уже плохо. Они уже не прилагают усилий даже для сохранения того, что имеется. Они ленивы, любят блага, даруемые властью, но боятся каких-либо обязанностей. При чем даже замечая тревожные признаки разрушения того, что даровали им предки, эти правители лишь впадают в панику, и делают вид, будто эти признаки просто-напросто отсутствуют. Одновременно в обществе растет антиэлита, состоящая из талантливых людей, отторгнутых властью. Ведь слабые потомки сильных предков, не понимая опасных процессов в обществе но, игнорируя их, все же сознают, что всякий ум и талант — это их конкурент, он им опасен, если даже и может спасти народ и государство. К чему им государство, во главе которого не будет их?! Антиэлита объединяется, создает какие-то идеи. Хорошо, если они несут творческое, созидательное начало. Но такое бывает далеко не всегда, подчас идеи — разрушительны. Постепенно антиэлита объединяет вокруг себя различных маргиналов, неудачников, не нашедших места в жизни, единственный смысл существования которых — борьба, неважно против кого и за что. Так и совершается новая революция. Те, кого свергают, как всегда — жирны (Парето запнулся, глянув на полноватого дуче, но тот лишь улыбнулся в ответ), глупы, недалеки, неинтересны и так далее. Те, кто свергает — красивы, романтичны, умны. Но свергаемые — это, как не странно — будущее свергающих, и — наоборот. Примеры в истории на каждом полушаге, но, если угодно, то вспомните Древний Рим. Сравните воинов, рубящих карфагенские головы с их нежными потомками, щекотавших перышками свои горла, чтоб прочистить желудки и загнать в них еще еды! Встретились бы такие деды с внуками, так, небось, не узнали бы их, и порубили так же беспощадно, как и германцы. По этой причине ни одна из империй и не выросла до размеров всего мира, даже близко к своему пределу не подошла. Горы тянутся к небу, но ни одна из них его не достигла — пока растут, и ветер их дерет, и вода точит, и солнышко жарит. Также и с империями — революции пресекают их рост и сжигают силы, которые могли бы пойти на дальнейший рост. Но революций можно избежать — надо найти способы правильного отбора элиты, и ее чистки, то есть удаления из нее недостойных. То есть заменить серию взрывов спокойным горением, на творящий пламень, что вполне возможно!

— Как же людей отбирать? По толщине? — усмехнулся Муссолини, погладив свой полноватый живот.

— Ну, зачем так сурово?! — улыбнулся, приняв шутку вождя, Парето, — Элита должна иметь кодекс чести и сама гнать из себя тех, кто ему не соответствует. Причем — сама, во имя своего же выживания и будущего всего народа, всей империи. Если мы это освоим, то прочие империи мы просто переживем. Как бы сильны не были Германия, Россия, Америка сегодня, завтра они сдадут, ослабнут, нам сейчас даже не представить образа тех людей, которые тогда будут у них во главе. И мы переживем их, подберем земли, которые они невольно потеряют при революциях, подберем их ресурсы, и сможем расти дальше!

Муссолини продолжал довольно кивать головой. Что же, он понимал, что теория профессора Парето не дает исчерпывающего объяснения причин гибели империй прошлого. Было бы все так просто… Определенно, есть в этом нечто таинственное, вроде того, о чем говорил Эвола. Но все-таки… Все же идеи Парето дают возможность действовать, они лишены фатализма, которым пропитано большинство теорий империоразрушения. Значит, необходимо действовать!

Увы, действовать не пришлось. Новая Италия не дожила даже до того момента, когда можно было бы делать прогнозы насчет ее будущего. Не вкусила она и терпкого сока имперского бытия. Пристегнутая одной судьбой к своей северной соседке, она вместе с ней легла в руины, из которых в прежнем качестве так и не поднялась.

Имя Парето сегодня известно, ему посвящен раздел в каждом учебнике политологии. Разумеется, в определенных кругах он был известен и в СССР времен его заката. Но выводов из его теории никто пока не сделал, по крайней мере — на нашей земле. Быть может, нам и предстоит оказаться первыми в нашей истории, кто сможет перенести теорию Парето на практику.

Андрей Емельянов-Хальген

2013 год