Наталья Чердак — Наталья Чердак — Человек с желтыми глазами

В то время я была молода и радостна — счастье моё билось внутри ключом, энергии море, ею пропитаны дни. Люди ходили злыми и совсем не понимали, как же я могу лучиться восторгом, находясь в этом унылом городе со свинцовыми облаками и небом цвета грязной реки. Здесь добрый человек неминуемо должен стать мерзким и озлобленным.

В чем-то они были правы.

Признаюсь честно, времени до превращения оставалось мало. Ноги уже подкашивались, налившись тяжестью, поясницу ломило, плечи тянуло к земле, а головная боль грозилась порвать череп в клочья. К тому моменту я уже не могла улыбаться искренне, как прежде, как всегда. Но некоторый запас сил ещё оставался. На одну меня должно было хватить.

В один из тех вечеров, когда холод уже выдавил прохожих с широких проспектов на узенькие улицы, а ветер подражал дикому зверью, я решилась выйти из дома. Гуляя в одиночестве, затерялась меж низеньких домов. Мне пришлось искать указатели — из-за сильной метели редкие встречные сами не могли определить направлений: только прятали носы в шарфы, и, закрыв варежками лица, извинительно бубнили. В итоге пришлось прятаться от буйства непогоды в одном из уютных подвалов, что в великом множестве рассеяны по Санкт-Петербургу.

Там, среди картин — сочного и радостного сочетания красок, нашедшего приют в огоньках подсветки, я набиралась сил, ещё плотнее закутавшись в любимое вязаное пальто. Считается, что цвет и форма определенным образом воздействуют на сознание. Человеку приятнее смотреть на красивые лица. Но их в Петербурге, кажется, остается всё меньше, будто город, изымая красоту живых, подпитывает их молодостью ветхую роскошь фасадов. Так и художники вкладывают в картины свет души, а сами медленно угасают. Ко мне возвращается жизнь, но я вдруг осознаю, что это видимость. Иллюзия. Ни одна картина никогда не вернёт вложенных в неё сил. Вместо созерцания энерговампиров в рамах нужно дойти до барной стойки, попросить там слабого алкоголя и по-настоящему согреться.

Минуту спустя, когда я перелистывала меню, донеслись голоса — ритмичные и молодые, но в то же время больные и даже вялые: поэты читали стихи.

Не поэт

Бармен, протягивая мне стакан янтарного сидра, улыбается, и я улыбаюсь в ответ. Я вежлива, но сердце моё не здесь — в нём солнце над лазурными волнами и под птичий свист задорно прыгают обезьяны. Мысли сбегают в другие страны, не слушаясь хозяйку.

Что-то неприятно ударяется об стол, выдирая меня из блаженного состояния легкой тоски: напротив без приглашения опустился человек:

— Привет. Хочешь пива? — бестактно спрашивает он.

Я вежливо качнула головой из стороны в сторону, одновременно приветствуя незнакомца.

Он скорчил лицо в озадаченной гримасе, но мгновение спустя черты стали мягкими.

— Я тут стихи читаю, — говорит он. — Будешь слушать?

Стихи. Волшебное слово. Я вдруг школьница — вместо того, чтобы внимать учительнице, быстро-быстро царапаю в тетрадке слова, чтобы на переменке показать их подруге. Мы читаем и вместе хихикаем. Потом: юная студентка одного из петербургских университетов. Рисую в тетради в полудреме лекции и вывожу рядом с картинками рифмованные строчки. И много других воспоминаний, неизменно словесных, вырываются из клетки и начинают порхать наяву.

Возможно, есть у нас с этим поэтом что-то общее? Быть может, стоит попытать удачу?

— Знаешь, — срывается с моих губ, — а я ведь тоже стихи пишу, можно и мне почитать?

Новый знакомый поднимает брови — его удивленное лицо отчего-то совсем нескладное и чересчур серьёзное.

— Отчего же нет? Варя! — выкрикивает так пронзительно, будто зовёт помощь для умирающего.

В зал вбегает молодая особа, совсем ещё девочка, лет семнадцати, и бросается на него с упреками:

— Чего ты разорался? Там поэт со сцены чуть не упал. И заикаться начал от твоих криков!

Мой собеседник только самодовольно улыбается. Его руки тянутся к талии испуганной Вари и смыкаются кольцом. Он, притянув девушку к себе и глядя ей в глаза, почти с отеческим упреком произносит: «Ну, чего разбуянилась? Я тут человека тебе нового показать хочу».

— Поэтесса! — важно добавляет. — Видишь, как сложена хорошо. И фигура есть и глаза красивые… худовата только, да ладно. Разрешишь на сцену?

Девушка смотрит недоверчиво.

— А стихи-то почитать можно? — спрашивает. — То есть с творчеством вашим ознакомится…

Какую-то секунду я мнусь. Но на моей стороне судьба, да и парень этот тоже, поэтому наконец произношу: «К сожалению, только на память».

Недовольная гримаса держится на её лице совсем недолго — поэт усиливает объятия и глаза молодой Вари закрываются от счастья.

— Ладно, — соглашается она, — через 15 минут выходите на сцену. Как вас объявить-то?

Я смутилась.

А Варя, неожиданно придя на помощь, изрекла:

«Должен же быть в жизни каждого тот роковой эпизод или человек, что оставляет внутри дыру. Да такую огромную, будто душу не то что напополам, а насквозь продырявили».

Высокопарные слова, явно не ей принадлежавшие, попали в цель. Глядя куда-то сквозь стену, я вспомнила одну историю. Машинально дотронулась до выпуклого шрама на ключице.

То, что произошло тогда, звучало вовсе не поэтично, но само место… место могло подойти.

— Чердак, — говорю я.

— А имя у тебя есть? — уже насмешливо интересуется девчонка.

— Наталья Чердак — смеюсь в ответ.

Мои глаза не смеются. В них карий лед.

Аркан Чердак

Ситуации нашей жизни похожи на камни на дороге. Какие-то только и достойны, что быть опорой, и мы расшвыриваем их мысками ботинок. Некоторые — крупные, с острыми гранями, лучше обойти стороной или убрать с пути, но чаще мы оставляем их на месте, на горе невнимательному путнику. Какие-то камни достойны быть поднятыми и рассмотренными. Но даже из таких, сложных и манящих, большинство будет выброшено. Мы редко берём их с собой. Человеку проще избавится от того, что вызывает слишком сильные эмоции.

Второй раз мы столкнулись с Эрнестом неожиданно. Я полулежала в кресле и наслаждалась книгой, а он позвонил и пригласил на ещё один поэтический вечер.

— Когда? — спросила я телефон.

— Через пару часов нужно быть там, — беззаботно ответили с другого конца города.

Что поделать? Пришлось расстаться с мягкими подушками и броситься на промозглую улицу, укутавшись в длинный шарф. Меня ждало метро, прыжки с ветки на ветку и злая толпа, пробившись через которую я очутилась в условленном месте.

— На самом деле, мне просто скучно, — сказал он вместо «здравствуй». — Программа начинается через часа два, нужно как-то убить время.

Я подавила восставшее из глубин естественное бешенство, и, для начала вежливо поприветствовав спутника, протянула задумчивое «хорошо».

— То есть, конечно, не очень приятно стоять тут и мерзнуть, — продолжила я, — может, зайдем куда-нибудь?

Мужчина безразлично повел плечами, Осмотрелся по сторонам и заговорчески произнес:

— Есть одна идея, только давай для начала в магазин зайдем?

Теплое пальто не спасало от холода. Ветер пронизывал до костей. Мы стояли около бара, я мечтала о теплой ванной и ждала пока он допьет пиво.

Жизнь такая, какая есть. Не стоит судить этот мир строго, он создан не только для наслаждений. Во всяком случае, наслаждение одного не всегда означает то же самое для другого. Кажется, человечество кто-то проклял.

У каждого помещения есть настроение и время суток.

Светлые скатерти и нежные бутоны роз в фарфоровых вазочках отличают утренние ресторанчики; яркие вспышки в клубной темноте похожи на ночь с её пьяницами и фонарями; броские картинки и улыбчивые девушки знаменуют дневную суету бистро.

В баре, в котором мы оказались, царил поздний вечер. Пепельницы на столах заменяют какие-то автозапчасти; мебель деревянная и грубая; пицца сочная и вкусная.

Есть такой особый сорт людей — они всегда зачем-то всем желают помочь. Обычно это женщины. Они подбирают больных животных с улиц и пытаются их выходить, а когда те умирают, то льют в тишине горькие слезы.

У меня аллергия на шерсть, поэтому сей изъян проявляется несколько иначе. Во мне живет дурацкая привычка помогать людям, а если быть точной, я пытаюсь сделать их души чище, а сердца мягче.

В самых счастливых снах вижу одну и ту же картину: я, в простом длинном платье, стою посреди огромной площади, а люди вокруг по-настоящему счастливы и оттого искренне улыбаются. Нет ни зависти, ни горя, ни злости.

Мечты… мечты…

Опасно быть доброй.

Мы сидим друг напротив друга. Идет диалог. От вялых «слов-стандартов» и обмена чужими мыслями из книг и статей к неосторожному слову, которое разжигает спор. Он разрастается, заполняет собой комнату, и, наконец, затихает. Неловкая пауза и прорыв плотин — теперь из наших уст льется искренность. Мы говорим, говорим, говорим. И не можем выговориться, будто оба молчали в течение месяцев. Какое-то время спустя разговор становится ровнее, спокойнее, уже без выкриков и колючих фраз.

— Расскажи мне, — просит он, — откуда у тебя этот шрам?

Я невольно касаюсь ключицы. От одной косточки к другой горизонтально тянется розовая выпуклая полоска.

— Обычно я говорю, что любимый кот поцарапал.

Эрнест морщит нос: «Но мне-то ты можешь сказать правду?».

Бывают моменты, когда захлестывает необъяснимое чувство родства и сердечность достигает масштаба зияющей пропасти. Я предпочла не сдерживать этот порыв.

— Дом накладывает на человека свой отпечаток, — заговорила я, — так получилось, что я выросла в доме с ужасной историей. Соседка снизу живет в этом месте всю свою жизнь, так же как и ее мать и мать ее матери. Три поколения, переживающие изменения времени.

— Что там такого удивительного-то? — нетерпеливо спросил Эрнест.

— Розовая краска, деревянные окна и барельефы нимф на фасаде. Парадная и черная лестницы, лепнина и кованые из чугуна перила-грифоны. Соседка рассказывала, что это был дом терпимости, и что когда она была маленькой, лестничные пролеты украшали фигуры амуров. Это был дом любви и наслаждений.

— Интересно, — протягиваешь ты.

Продолжаю:

— Но не в этом суть. Когда я была подростком, мне начал видеться наяву странный мужчина — у него были рыжие бакенбарды и длинные усы. Я всегда боялась оставаться дома одна, потому что стоило мне только, к примеру, сесть на диван, и он появлялся.

Улыбался какой-то грустной улыбкой и вешался при мне на моей же люстре.

Я читаю сомнение на твоём лице — будто ты не веришь мне, будто я рассказываю сказки.

Но я не обращаю внимания на твою реакцию.

— Тогда я решилась расспросить соседку. Она передала мне то, что рассказывала её бабушка. Одному господину доложили, будто его жена работает в этом доме жрицей разврата, он не хотел верить, потому решил убедиться самостоятельно. Он поднялся по лестнице на 3-й этаж и попросил знакомства с девушками. Ему привели нескольких. Среди них не было его любви, однако его охватило какое-то странное чувство и он рванулся с места, отодвинул ближайшую штору, и обнаружил за ней жену в самом непристойном виде. Мужчина ничего не сказал, он просто вышел вон. Через какое-то время женщина полезла на чердак проверять, высохло ли белье. И обнаружила труп.

Эрнест смотрел мне в глаза.

— Как я уже сказала, мужчина виделся мне, когда я была в одиночестве. Внешность совпадала с описанием соседки. Мне было страшно, я слезно просила родителей сдать меня психиатрам на лечение. Они только пожимали плечами и уверяли, что это возрастное.

Однажды я сидела на своем зеленом диване и читала Бальзака — в этот момент опять появился он. Только на этот раз, вопреки обыкновению, мужчина не достал веревку, а просто сел напротив меня и уставился в потолок.

Пицца, которую принес официант, с виду была вкусной. Руки поэта остались недвижны, он слушал внимательно. Слова лились из меня сами собой, неспешно и как будто лениво; я потянулась к жирному куску, однако, остановилась и решила завершить рассказ.

— Тогда я решила, что он, вероятно, хочет, чтобы я поднялась наверх, на чердак. Это была не самая дурная идея — может, после этого призрак перестал бы мне являться. Но его там не обнаружилось. С тех пор он просто сидел и смотрел на меня своими желтыми глазами. В те времена у меня, как и у всякого подростка было много проблем. Я не знала, зачем живу и чем буду заниматься. Наверное, поэтому после одного неудачного случая я поднялась по лестнице ещё раз.

— Зачем? — тихо, едва не шепотом спросил Эрнест.

Я дотянулась до пиццы, взяла кусок, и, осмотрев его со всех сторон, положила на тарелку.

— Несколько вечеров я изучала статьи в интернете. Рыжебородый мужчина сидел рядом и смотрел на меня. Помню, меня оставили на несколько дней одну и призрак окончательно расстроил мои шаткие нервы…

Вдруг позади меня кто-то вскрикнул, я резко обернулась, наткнувшись на страшный взгляд желтых глаз. Он сидел, этот мужчина. В баре. И мерзко улыбался.

Что ему нужно? В моём сознании он был одним из тех, кто бродит по улицам и квартирам и отнимает у других силы. Больной символ города, слуга, ворующий для своего господина, идола и создателя, Санкт-Петербурга. Один из многих призраков, что прячутся за фонарями и нападают в темноте. Во всяком случае, мне так казалось.

Несмотря на страх, я нашла в себе силы отвернуться и продолжить:

— В общем, я выбралась на чердак. Как-то оно случилось всё само собой — балка и кирпичи, и веревка. И полет. Когда я толкнула сложенную мною горку, кирпичи беззвучно упали на земляной пол. В старых домах почти все крыши деревянные, капитальный ремонт зачастую не проводился десятилетиями, за счет дождей и высокой влажности доски прогнивают. Видимо, и та, на которой я закрепила петлю, была совсем старая и гнилая.

Я упала вниз и больно ударилась, но дело обошлось ушибами. А потом уже задала себе вопрос: для чего же я живу? И ответ пришел сама собой, будто и не прятался. Я должна делать то, что больше всего любила в детстве: писать истории. В тот день ко мне сформировалась цель.

Но чтобы не забыть о ней, я решила оставить себе отметину. В те времена подруга учила одноклассников курить. У меня с собой были какие-то сигареты. Вот одна из них и оставила на моем теле три шрама, которые слились в один.

Поэт сидел и молча смотрел на шрам.

— И с тех пор, как только я забываюсь или задумываюсь, то прикасаюсь к этой зарубке на память — моему уроку самой себе. Правда, недавно вколола пару инъекций, чтобы уменьшить. Он был слишком выпуклый.

— Удивлен, — наконец сказал поэт, — и что же? Было что-то ещё?

Я иронично улыбнулась

— Конечно. Жизнь. Тогда началась моя жизнь. И я стала фаталисткой. С тех пор началось доказательство того, что смерть меня не настигнет. Бросалась под машины и с блаженством слушала ругань водителей; стояла спиной на самом краю крыши, опустив руки и закрыв глаза. И снова осталась жива. Наверное, мне хотелось доказать, что человек не может и не должен уйти раньше положенного срока. Пока у него есть предназначение, он будет жить.

— Ты ешь, пожалуйста, пиццу. А то остыла совсем, —

В тот вечер мы говорили долго и горячо — когда начались выступления поэтов, мы уже считали друг друга если не друзьями, то хорошими приятелями.

Петля поэта

Люди-поэты пьют в подвалах, разрисованных безумцами. Люди-поэты горят в алкоголе, горят на сцене, у них вся жизнь — пожар. Доказать — ты лучше, ты сильнее. Поэтому всё время с кем-то наперегонки. Или раздуваешь пламя трескучими легкими, или гаснешь. Главное — не погаснуть.

Умереть на пике — самое почетное. Самое незавидное — проспиртованным плеваться со сцены, а потом злобно сидеть в углу с опухшими щелками глаз, бессмысленно взирая на полурифмованный мир.

И всё это — в сигаретном дыму. Здесь это столь же важная деталь, как цвет волос в далеком детстве — человек-колечко, человек-струя, человек-дым. Главное — дымить рядом со сценой. Это верх мастерства.

Пинать словами, давать ими пощечины, провоцировать, эпатировать, злить. Вызывать смех, радость, уныние, торжество. Что именно — да черт с ним.

У меня выходило иначе — я раздевалась. Поднималась на сцену одетой, спускалась нагая.

Каждой строчкой, каждым словом срывала с себя замки.

Чужое внимание окрыляет. Зал твой — всего-то несколько минут ты всемогуща, ты их контролируешь, не они тебя. Они даже дышат в такт твои жестам и мимике, не говоря о словах. Живут тобой. Те, что ещё стоят на ногах и способны удержать голову — анализируют.

Когда спускаешься к ним — тебя, обнаженный нерв, хлопают по плечу. А тебя нет. Они тебя съели.

Ощущение всемогущества — всегда ложно. Ты просто очередное блюдо. Следующий!

Какой-то хрупкий мальчик кричит со сцены. Ему, наверное, и впрямь больно, раз он так надрывается.

Ты выпиваешь пятую кружку пива и рвешься занять его место. Удерживаю тебя и прошу подождать. Не слушаешься. У меня остается ловко скинутый тобою пиджак, а ты ухмыляясь в бороду, лезешь на сцену, говоришь с неё гадости, ведешь себя беспардонно. Аудитория не принимает это всё на свой счет, они восторженно гогочут. Язвительно скалишься, будто ты их царь и единственный здесь талант. Смешишь всех похабными стишками, пародиями и прочим. У тебя здорово получается.

— Я наложил им всем в рот, а они не заметили, — говоришь ты по возвращении, — он полон дерьма, они же смеются.

Самодовольный и нахальный ты, чьи слова пропахли пивом. Горящий, издевающийся Поэт. Пишешь стихи без запятых и на одном дыхании:

— Вот! — выпаливаешь, протягивая лист.

На нём ни одного зачеркнутого слова. Скачущие буквы и неровная, пьяная и пьянящая зал рифма.

Твоё круглое, чуть опухшее лицо улыбается. Ты весь улыбаешься как добрый бродяга — на шее петля. Ты в ловушке. Уже не выбраться из алкогольно-рифмованной реальности.

Беру листок и восхищенно читаю про себя ещё раз.

Весь красный, рубашка липнет к телу. Дерешься, а я как ненормальная бегаю вокруг на высоченных шпильках и не знаю, что именно делать. Мне жаль обоих.

Приходится хватать тебя за шиворот и оттаскивать.

Машешь кулаками, выкрикиваешь проклятия…

Сидишь в углу. Насупившийся. Будто больной. Хвораешь. Душевная ломка. Танец совести.

Наконец спрашиваешь: «Отчего ты не злишься»?

Глаза преданного пса.

Не могу я обижаться. Ты поэт. Настоящий поэт. Это твой крест. Надеюсь, не на всю жизнь. Хочется верить, что это просто этап и вся эта неуемная мотня по кабакам тебе в скором времени наскучит, и ты придумаешь себе новое развлечение.

Бегство. Жизнь искаженная интереснее жизни обычной. Вот мы и бьём кривые зеркала. Чтобы увидеть десятки отражений.

— Мне искрнне не наплвать на тебя, Нташ, — бормочешь ты.

В тот вечер я выслушала много непристойностей. Постигала изъяны своей фигуры посредством твоих речей и открывала новые грани души-калеки.

Оказывается, она не такая и высохшая.

Быть может, я просто загорелась и пламень сей пожрать решил меня.

Зараза. Хворь. Поэзия.

Петля.

Человек с желтыми глазами ходил на все вечера. Я сталкивалась с ним в коридорах, и, прижимаясь к стене, рвалась прочь, на сцену. Бегом.

— Кажется, ты начала писать стихи, — написал как-то ты. — И ты стала гораздо лучше писать, по-настоящему. Загорелась.

— Спасибо, — только и ответила я.

У человека всегда есть несколько путей. Я почему-то свернула именно этот.

— Ты, когда злишься, начинаешь переходить на мат. Пожалуйста, пойдём домой, — говорила подруга.

Моя одежда заляпана сидром, некогда прекрасные волосы теперь не такие блестящие. Бессмысленным и непонимающим взором смотрю на подругу. Она берет меня за руку и тянет за собой. Я иду. Я всегда иду. Мы идем. В туалет. Она опускает крышку и сажает меня на стульчак унитаза.

Достает из сумочки расческу.

Жесткие деревянные зубья впиваются в мой неровный пробор.

— Кажется, лучше начать с кончиков. Будет проще, — шепчут блеклые губы.

Я как-то неожиданно для себя начала курить и выпивать по стакану «для храбрости». Организм привык и начала требовать больше. С каждым разом просил увеличить дозу.

Стихи со сцены читались проще. И эмоциональнее. Я раздевалась в том числе перед собой — сдирала с себя кожу, пытаясь отыскать душу. Копалась внутри. Портила всё ненужное:

Почки… сердце… легкие… Где она, душа?

— У тебя колтуны в волосах, — восклицает подруга. — Как можно себя так запустить?

Дорогая моя, ты не знаешь, как повернулась моя жизнь после того, как я во все это наступила. Вошла в незнакомый мир и назвала его своим.

Сжечь, сжечь

Простая мысль. Не пытаться дружить. Приятели. Этого достаточно. Временные спутники, не более. Так не будет боли.

«Гореть это здорово, но долго всё равно не получится. Поэты… ты знаешь, как они заканчивают. Уходи».

«Дурная привычка делать людям добро. Вся такая благородная. Пытаешься кого-то там спасти, а сама себя вытащить не можешь».

«Живи нормальной жизнью».

Эти голоса, чьи-то голоса, обрывки диалогов реют как ласточки над моими ушами, растворяются в сигаретном дыму, пока я лежу носом в стол, обхватив голову руками. Она раскалывается.

Все внутри меня. И огонь и огнетушитель. Вот он, нужно дотянуться. Призрак с рыжими бакенбардами протягивает его мне и жалостливо улыбается. Он пытается спасти меня, осознавая, что выкачал слишком много энергии, что если не поможет, то я сама превращусь в одну из таких теней. Проблема в том, что я пытаюсь спасти того, кому это спасение вообще не нужно. Человек живет по кайфу и тащится от этого. Зачем это менять?

— Ты до сих пор пытаешься что-то доказать? Зачем, объясни мне! — просит она.

— Почему ты до сих пор кричишь со сцены? — не успокаивается подруга.

Смотрю на неё пьяным взглядом. Но в моих глазах не алкогольная пустота, отчаянная уверенность.

Встаю, сажаю её на нагретое место.

— Вот ты мне подруга. Друг — емкое слово. Понимаешь? Ты за ним пойдёшь, чтобы из петли вытащить!

Распрямляюсь.

— Есть такие люди, которые к тебе подходят и как дети улыбаются, говорят грубости, может даже обижают. А ты прощаешь. Потому что эта искренняя наивность и простота, она подкупает. Ты же не бросишь ребёнка, который просит помощи?

— Но он не просил помощи! — яростно шипит подруга.

Беру из её рук расческу.

— Понимаешь, когда человек перед тобой раскрывается и не боится, что ты плюнешь, вот тогда задумываешься. К таким людям тянет таких идиоток как я, потому что у нас своя мораль, свои критерии, свои мерки. Мы пытаемся вытащить хорошее растение из дурной почвы.

— Да там заражение пошло. Когда вы познакомились, уже понятно было, что его не вытащить.

— К сожалению, у меня есть дурное свойство. Делать так, чтобы людям вокруг было хорошо.

— Всем хорошо никогда не будет, себя лучше научись ценить. Ты же ненормальная: к тебе как к ягоде какой-то экзотической подходят и откусывают, да побольше. Скоро одна косточка останется.

— От него косточка только и осталась, — с грустью вспоминаю я.

— Тут никто не виноват, другой случай. Ты отдавала, делилась с людьми, а он, в основном только брал. Его погубила эта жизнь, никто не кусал зараженный фрукт, он сам сгнил, хоть и не был виноват в этом.

Ничего не отвечая, я провожу по волосам расческой и отдаю её подруге. Смотрю в зеркало. Передо мною молодая женщина с усталым лицом. Легкие морщинки вокруг глаз, четкие линии разделявшие лоб на три части, опущенные уголки губ.

— Последний раз, — говорю я и выхожу вон.

Подруга осталась сидеть недвижно.

До нее доносился яростно-больной голос. Он кричал о чем-то простом и всем понятном, он приближал и отталкивал. Унижение, страх, доверие и неподдельная искренность. Там, на сцене, раздевалась девушка. Слой за слоем отдирая от себя воспоминания о ярком человеке, который потух так же быстро, как и загорелся.

Люди смотрели на самосожжение. На эту пытку словом.

Скоро конечная остановка. И если не спрыгнуть сейчас, то шанса не останется.

Позади

Ты выглядишь не самым лучшим образом, — только и сказал вместо приветствия.

— Пойдем со мной, — предложил он, когда мы наконец встретились. — Эти поездки в Питер, похоже, плохо на тебя действуют. Все будет хорошо, — говорит моё счастье, заглядывая мне в глаза и держа за плечи, — ты опять станешь как прежде, только еще лучше. — Я люблю тебя, пожалуйста, давай ты будешь свою заботу распространять на меня.

— Давай сделаем еще одну инъекцию и удалим твой шрам до конца?

— Нет, — запротестовала я, — от него и так осталось не так много, — пускай будет мне напоминанием.

Эрнест ушел. Его «косточка» разбилась на куски и вонзилась в сердца. Теперь они заражены. В тот, последний вечер, я осознала, что больше ничего не будет. Что сильный или просто видящий суть происходящего безобразия, суть отравы, справится сам. Или не справится. Это не должно больше меня волновать. Друг — емкое слово. Мне нужно научиться ставить барьеры и надевать на себя тонкую, но прочную материю, чтобы люди не касались моей души своими липкими пальцами.

Временные путники или зрители. Нет боли, если уметь ставить барьеры. Если радость и счастье дарить тем, кто сам о нем просит, а не отбрыкивается от него как от проказы.

Прошло несколько лет. Я вернулась в Россию. Человека с желтыми глазами больше не было. Или я не видела его.

На днях мне писал Эрнест. Ему что-то нужно было сообщить мне, но я, скрепя сердце, отказалась от встречи.

Дни были насыщены событиями. За две недели требовалось успеть показать всё одному важному маленькому человеку и вернутся назад, к мужу.

— Мама, а вон тот дом построил сам Петр I? — спросила она. Ей интересны загадочные истории и легенды, она так мечтала приехать сюда и собственными глазами увидеть ожившие вечерние рассказы о Петербурге. Теперь с беззаботным восторгом глазела по сторонам. Около одного из зданий толпились люди. Нам стало интересно.

На выложенной булыжником мостовой лежал мужчина с густыми усами и бородой, что так гордился этими атрибутами непонятной многим красоты.

Эрнест.

Я закрыла лицо руками и зарыдала. Даже сейчас я узнала его.

Он бешено вращал безумными глазами и пытался что-то сказать. Выходило булькающее мычание.

Пробившись сквозь толпу я подбежала и разрыдалась над умирающим телом, когда-то принадлежавшим дорогому мне другу.

Дочь не понимала, что происходит, но тоже пустила слезу. Дети всё чувствуют.

-Смотри, — сказала она, показывая пальцем в окно.

Мне было не до чего. Грусть сдавила горло, но мы продолжали идти прочь.

Виолетта дергала меня за юбку слишком настойчиво. В расстроенных чувствах я крикнула: что такое?

-Мама, — негромко сказала она, не обратив внимание на интонацию злого голоса, — смотри туда.

Нахмурив брови, проследила за тем, куда указывал пухленький палец.

Окно. Люди в них. Тени. В каждом окне стояли люди в одеждах разных эпох и смотрели на Эрнеста, на то, что от него осталось.

Кто-то тронул меня за плечо. Как когда-то в баре. Я обернулась. Прямо позади меня стояла новая тень и виновато улыбалась. Человек с бакенбардами и усами. Его глаза были зелены как летний луг.

Схватив дочь на руки, я побежала прочь.

На следующий день мы улетели. И не было больше людей с зелеными и желтыми глазами. Я переживала за Виолетту. Она видит то, что другие не видят, то, что видела я.

У каждого свои призраки. Мои живет в Санкт-Петербурге и ждут возвращения горожанки, променявшей безумный мир на спокойствие.

Ред. Л.Е.Дрим