santehlit — Лялька

Прокрутить на много лет назад

Чтобы снова стала ты девчонкой

Чистой-чистой как весенний сад...

В. Маркин

1

Неделя проходила за неделей — барышни с гидравлики убрались восвояси, и в общежитии постепенно восстановилось неторопливое течение жизни, а воспоминания об их выкрутасах отошли в область местных преданий. Мы ничего не имели против, чтобы и о конфузах студсоветчиков массы забыли как можно скорее.

Оглядываясь на события тех дней, я все больше поражался пропасти, которая разделяла реальную жизнь и наши фантазии о некоей студенческой демократии и мудрости раскрепощенных масс. Ни комиссия оформительская, ни весь студсовет не могли найти замену Савичеву, как ни бились — не было в природе второго такого. Впрочем, вопрос очень легко решила Галина Константиновна. Художница на досуге Лена Харчевникова вышла замуж и попросила семейную комнату у Гончаровой. Молодожен ее вызвался на оформительскую работу — планшеты натягивать, колотить стенды, ну и прочее, что прикажут. Вот так оформительская комиссия почила в бозе, уступив жизненное пространство семейному подряду. Молодая чета исполняла работу весьма качественно, но лишь исполняла — очень делу не хватало творческой активности Олега Савичева. В состав студсовета они не просились, да и мы их не приглашали, отдав во власть коменданту.

Еще более знаковой фигурой был пост председателя быткомиссии. Между профсоюзом и комсомолом факультета по поводу разгорелся жаркий спор — всяк желал видеть своего человека на столь лобном месте.

Маркин остановил как-то меня, топающего мимо комнаты общественных организаций. О, Господи, он собирается меня агитировать — мало ему подотчетного комиссара. А-а, комната семейная нужна своему человеку! Понятно. Что я могу тебе посоветовать? Приходи во вторник на заседание быткомиссии и проталкивай свое протеже в главные злодеи общежития. Ребята проголосуют — я разве против? Не нравится? А ты исключи меня из комсомола. Ну, будь здоров!

— Кого будем ставить вместо Черникова? — это Г. К. Гончарова.

— Кого старосты этажей изберут — их ведь целая комиссия вместе с сантройками. Предпочитаю человека самостоятельного и независимого.

— А если не сладишься? — ее губы кривит усмешка.

— Ну, уж круче Черникова вряд ли найдут.

Галина злится — ситуация ей не подконтрольна. Она могла бы на нее повлиять, поселив в общежитие семейного человека, и сказать — он будет главным по быту. Тогда никто бы не смог возразить. Ну, а теперь…. Приближался заявленный вторник, а у нее не было подходящей кандидатуры.

— Будь, по-твоему, — согласилась.

Избрали Серегу Старцева, старосту четвертого этажа — восстановившегося на второй курс после службы в армии, кандидата в члены КПСС, красавчика, горлопана.

Фестивальщика на должность председателя культурно-массовой комиссии вместо Хренова найти было достаточно просто. И такой нашелся, но пропала комиссия. Сам он и с большим удовольствием крутил диски на танцах, сам приглашал-встречал-провожал лекторов, сам гонял за билетами в кино и театры, сам… ну и так далее. Звали героя Даниленко Валера.

В целом, пережив кризис, мы пребывали в мире и согласии с жизнью и меж собой. Что бы там ни произошло в прошлом, но благоприятному климату студенческой жизни нашего общежития ничто теперь не угрожало, а сам студсовет надежно стоял на страже завоеванных им традиций.

Даниленко — политик или вроде того. Заспорил со мной о чем-то заведомо проигрышном и проспорил бутылку коньяка. Открыл ее вместе с коробкой конфет в комендантской вечером в канун Международного Женского Дня, где крутил диски для танцующих в телезале. Двери открыты — у всех на виду выпили по стопарику, закусили конфетками. Валеру потянуло играть в журналиста.

— Мне не дает покоя вопрос: что приводит человека к успеху? Может быть, просто повезло? Как ты попал на профессорскую Доску Почета?

— Никогда не полагаюсь на случай или везение. Успех дела в том, что мне удалось набрать в команду толковых парней и направить их энергию в нужное русло. Результат всегда зависит от людей, а я хорошо умею в них разбираться. Знаю, что их интересует, чему они радуются, что вдохновляет и стимулирует. Ты не мог не заметить — у нас в студсовете нет равнодушных и лишенных организаторских талантов, разве что…., — я усмехнулся: взгляд мой должен был досказать — ты.

— Ты, шеф, диктатор, — коньяк развязывает ему язык.

— Исключено, хотя стараюсь все вопросы держать под контролем.

— Как расслабляешься? Ну, кроме этого…, — он щелкнул пальцем по бутылке.

— Расслабляюсь футболом, театром, кино…. Билеты у тебя беру на концерты.

— А в сердечном плане?

— И здесь все в порядке: оно имеется и готово любить.

— Есть у тебя своя философия?

— Своей философии у меня нет. Ну, разве что кое-какие принципы — например: пусть весь мир катится к черту, если ему это так хочется, лишь бы я оставался человеком, целеустремленным и самодостаточным. Мне нравится все держать под контролем: и себя и тех, кто меня окружает.

— И цель твоя?

— Коммунизм.

— Отлично сказано!

Мы выпили за светлое будущее всего человечества.

За этим занятием нас застала симпатичная девушка с первого курса.

— Ребята, можно я у вас ключ оставлю — карманов нет, а хочется танцевать.

Вспомнил, как она осенью заселялась — Галине понравилась:

— Смотри, Палундра, какая красавица, а ты все ходишь неженатый.

Красавица стрельнула в «неженатого» быстрым взглядом чуть раскосых глаз, тряхнула гривой шикарных волос и удалилась. И позабылась. Теперь можно признать — она мне тогда понравилась тоже.

Очень собой хороша — вздыхаю с одновременно горестным и сладостным сожалением. То, что она сюда зашла — случайное совпадение. Впрочем, никто не запрещает мне восхищаться ею издалека. Ни мне, ни ей это ничем не грозит — ведь правда, ГК? И если досижу до финала танцев, то смогу услышать ее «спасибо». Я покусываю губу в предвкушении и глупо, как школьник, улыбаюсь.

Даниленко в экстазе:

— Шеф, ты или я? Кто к ней пойдет? Она намекнула — в комнате сегодня одна.

Как ни грустно, надо признать — массовик-затейник наш пошловат.

Я беру ключ, а в голосе прорезаются командирские нотки:

— Успокойся, жуанодонт.

Коньяк мы допили, конфеты съели, и где-то в начале первого часа ночи (правильнее-то — нового дня) танцы закончились. Народ разошелся по общежитию, дежурные уборщики заполняли телезал вынесенными в коридор стульями. Появилась первокурсница в комендантской.

— Где мой ключ?

Я поднимаюсь:

— Можно вас проводить?

Будто идти нам в ночной город, а не по коридору с десяток шагов.

— Конечно, — отвечает она, бросив тревожный взгляд.

Но меня не шатает — шагаю уверенно до ее комнаты.

— Чайком угостите?

— Да, заходите, — бормочет она извиняющимся тоном.

Пытаюсь снять напряжение беспечной улыбкой и открываю ключом ее дверь. Она хлопочет над чайником и говорит, между прочим:

— Про вас все судачат, что вы очень опасный человек. Особенно для первокурсниц.

— Почему для первокурсниц? А остальным?

— Я имею в виду невинных девушек, — говорит она немного раздраженно.

И я не пойму почему.

— Поверьте, мы просто выпьем чаю. Но, если это вас напрягает, я уйду.    

Она жестом приглашает к столу. Присаживаюсь и начинаю терзаться — о чем говорить? какую тему предложить к такому ее настрою?

— Как вас зовут?

— Оля.

— Хотите, угадаю, о чем вы думаете?

Она залилась краской. Конечно, она думает — неплохо бы закадрить неженатого председателя, которого обожают и ненавидят все девчонки общежития.

— А у вас девушка есть? — вдруг спросила она.

— Нет, Оля, девушки у меня нет и быть не может, — отвечаю печально.

— Почему? — она смотрит мне с жалостью прямо в глаза, и я выдерживаю ее тревожный, прожигающий насквозь взгляд. Это длится целую вечность, но, в конце концов, я перестаю замечать что-либо, кроме ее прекрасного рта. Как же мне хочется нарушить данное впопыхах обещание — ничего кроме чая. Мне хочется почувствовать вкус ее губ. «Поцелуй же меня сама! — мысленно умоляю, глядя на красиво очерченные уста. — Пожалуйста, поцелуй меня».

Оля закрывает глаза, глубоко вздыхает и слегка качает головой, как бы в ответ на мою мольбу. Когда она снова открывает глаза, в них читается стальная решимость — умру, но не поцелую без любви.

А в воздухе завис ее вопрос. Боже, не жаловаться же на то, что я любовник ревнивой и властной женщины, которой за сорок.

— И тебе лучше держатся от меня подальше: я не тот, кто тебе нужен.

— С чего вдруг? Это мне решать, — она хмурится, не в силах поверить, и, не дождавшись ответа. — Спасибо, что предупредили.

— Оля, я…, — мне грустно: чай выпит, пора уходить.

— Да, Антон?

Кажется, я не представлялся, но суть не в этом. Грусть моя от потери чего-то, чего у меня не было. Как глупо. Глупо горевать о том, чего не было, — о несбывшихся надеждах, разбитых мечтах, обманутых ожиданиях. Ах ты, прекрасная первокурсница, что же ты со мной сотворила!

«Прекрати, немедленно прекрати! — кричит на меня мое подсознание, уперев руки в бока и топая от негодования. — Шлепай отсюда, забудь про нее: у тебя же обет безбрачия до диплома. И что будет завтра с первокурсницей Олей, если узнает ГК о твоем визите сюда?»

Я делаю глубокий вдох и поднимаюсь со стула. Соберись, старшина, хватит мечтать о несбыточном. Надо что-то сказать на прощание.

— Оля, я….

— Я тебе нравлюсь?

— Да, да, да, да….! — на каждый шаг к ней.

Наши губы слились в поцелуе….

Наутро я не чувствовал себя Ланселотом. Мое подсознание снова поднимает свою злобную голову: «Что же ты натворил, подлец!». Трудно не обращать на него внимания.

Из Копейска прикатили Понька с Зязевым:

— Вставай, пойдем отка пить!

Я одеваюсь, и мы топаем в залитый солнцем город. Настроение такое, что хочется напиться до бесчувствия. Меня начинает подташнивать от нетерпения. Предвкушение даже пьянит. Или это вчерашний коньяк заблудился в крови?

Мне нужны выпивка и компания, чтобы не оставаться наедине с мыслями о вчерашнем. Хорошо, когда есть чем заняться. Можно думать и о своем, но не слишком серьезно. Громкая музыка из парка тоже отвлечься помогает. Мое подсознание сердито ворчит: «Допрыгался, твою мать!» Я не обращаю на него внимания, однако в глубине души признаю: в чем-то оно право. Лучше пока об этом не думать и сосредоточиться на предстоящем. Слава Богу, о вчерашнем парни не знают, а то было бы разговоров.

В парке праздник, гуляют люди, и Боярский скрипучим голосом призывает народ порадоваться вместе с ним красавицам, клинку и кубку. Как устоять?

Парни заходят в магазин, а меня задержала сигарета. Еще две затяжки и…. Вдруг вижу мою вчерашнюю первокурсницу с каким-то парнем — высоким, плечистым. Челюсть падает на тротуар. Я стою у них на пути, не зная, куда себя деть. Мне страшно неловко и неуютно.

Быстро взглянув на меня встревоженными глазами, Оля отворачивается. Они мимо проходят. Слышу его яростный голос:

— Я не люблю делиться, запомни!

Кто же любит? Хотя его фраза мне очень не нравится.

Они сворачивают на перекрестке, и мне сразу захотелось одиночества, когда никто не отвлекает — столько всего надо обдумать. Голова уже чуток кружится, переваривая новую информацию. Кажется, я зря волновался по поводу вчерашнего, но почему-то вдруг почувствовал себя покинутым и одиноким? В горле застрял комок.

А вот подсознание отрешенно сидит в позе лотоса, и лишь на губах у него хитро-довольная улыбка. «Очень мило с твоей стороны», — это я ему признательно. Оно наклоняет голову и поднимает брови, делая вид, что изумляется моей глупости. «Ты выглядишь немного… обалдевшим», — говорит. «Так оно и есть — жизнь, как видишь, не дает расслабиться»….

Тут друзья с покупками.

Через пятнадцать минут мы накрываем стол в нашей комнате, отметить бабешкин праздник. Водочка, хлеб, колбаска и какая-то по телеку муть. Жаль, нет гитары!

В дверь постучали. Мы не запирались, но Поня встал и открыл. Вернулся:

— Антон, там тебя….

Оля! В слезах….

Я смотрю на нее с изумлением. Господи, только не плач! А то я сейчас сам разревусь. Еще минуту назад душа пребывала в блаженном спокойствии. И такой парадокс!

Снова вспоминаются вчерашняя ночь и сегодняшнее утро. Нужны ли мне эти катаклизмы? «Нет!», — кричит подсознание, а разум задумчиво кивает в знак согласия. Слово интуиции…. Молчит, зараза!

Хочу ли узнать, что привело Олю в таком состоянии к нашим дверям? Стыдно признаться — чего-то боюсь. Я делаю глубокий вдох и с бьющимся сердцем:

— Что стряслось?

— Это был Комиссар. Мы встречались весь первый семестр, а теперь я хочу встречаться с тобой!

— Он тебе угрожает?

— Нет. Сегодня мы окончательно расстались.

Меня снова слегка подташнивает, и, честно говоря, я потрясен до глубины души. Неужели она не поймет, что все не так просто? Да и надо ли это мне? Готов ли я? Смогу ли?

Черт… мне надо побыть одному. Надо подумать. Но в комнате парни, здесь она….

Делаю глубокий успокаивающий вдох-выдох и приглашаю ее войти.

Она входит, изящная, красивая, в глазах ни слезинки — будто Королева удостоила поданных на празднике в честь Дня Рождения ее Величества.

— Я не напрашиваюсь, но вашему торжеству не хватает именинницы.

Подвыпившие парни вскакивают из-за стола с изумленными лицами. Суетятся: не знают куда посадить, чем угостить — вобщем, жуть! — будто пойманы с поличным на месте преступления.

Зязев наливает в стакан водки. Оля от водки отказывается. Пива? Пива можно. Оба хватают по трехлитровой банке и оставляют нас наедине.

— У вас весело, — замечает гостья.

Было…. — мелькает у меня в голове.

— Может, пока чаю? — предлагаю.

— Нет, спасибо, Антон.

Она, наблюдая за мной, слегка склоняет голову набок — на лице обворожительная, чуть застенчивая улыбка.

— Значит, ты хочешь со мной встречаться? — что-то бестактно я это ляпнул, тут же пожалев. И как теперь выпутываться? Вряд ли стоит говорить, что я пошутил.

Она смотрит в мои глаза, хлопая ресницами и покусывая губу.

— Тебе надо время подумать?

Вот черт! На вчерашнее намекает. Я краснею и не могу отвести глаз от ее красивого рта, скульптурно очерченного пухлыми губками.

— Можешь не отвечать. Просто подумала, что нужно прийти и рассказать, как было и чем закончилось.

Ох, ни фига себе! Девица-то не проста. Я ведь почти не знаю ее.

— Тебя заводит, что такой я порочный в рассказах девчонок общежития?

— Нисколько. Думаю, сама разберусь, что к чему.

Мне что-то сегодня не хватает слов. Кажется, впервые в жизни.

— Я не хотел тебя обидеть.

— А я не обиделась. Слезы это так — пропуск на вход.

Я смущаюсь и краснею.

— Мне хочется тебя поцеловать.

— Это ответ на мое предложение? Тогда можно чай.

Безуспешно пытаюсь скрыть улыбку.

— Слушаюсь, ваше величество.

Готовлю чай, и за это короткое время мои мысли и чувства резко меняются. Я принял решение — буду встречаться с этой девушкой: не хочу уступать ее комиссарам. А с ГК поговорю и объясню — жизнь есть жизнь: когда-нибудь нам все равно придется расстаться. Сложив на груди руки, подсознание качает головой: «Ой, быть грозе!»

У нас по-прежнему не закрыта дверь, но в нее стучат. Вернулись парни с пивом, и еще купили целый ворох копченых спинок минтая. Пробовали? С жигулевским — прелесть!

— Кто сказал, что романтика умерла? — вопит Зязев, допивая водку, и предлагает играть в жмурки.

Мы сдвигаем стол, завязываем ему глаза и мечемся по комнате, гавкая, хрюкая, мяукая…. Короче, балдеем, как в детском саду.

И тут Серый Волк выпрыгнул из куста на расшалившихся поросят….

Без стука в комнату врывается Гончарова. Ой, как она орала!

Зязеву:

— Пьяница залетный! Пошел вон отсюда!

Поньке:

— Тюхтя бесхребетная! Всегда у председателя на поводу!

Оле:

— Малолетка шалавая! Я тебя выгоню из общежития!

Мне по щекам — левой-правой, левой-правой:

— Бабник! Бабник! Бааа….

Она орала и рыдала, будто самоистязалась.

Что говорить? Семейная драма, да и только.

Все исчезают, ГК уходит, бабахнув дверью. Я ложусь в постель и сразу же засыпаю глубоким, но беспокойным сном. Много информации для размышления? Да.

Просыпаюсь среди ночи отчаянно голодным. Кем бы заморить червячка? Во всех тумбочках пусто. Только у Сазикова в литровой банке домашнее варение из облепихи. Я его прям через край, запив водой из графина. Снова в кровать и спать.

Ясности мышления нет и утром. Впопыхах собираюсь на военку — не умывшись, не побрившись, даже не позавтракав. Все равно опоздал — батарея стоит на разводе. Через стеклянные двери знаками командиру первого отделения — Валера, доложи за меня: я в секретную часть за чемоданом.

Мне нужно многое обдумать, и лучше это сделать наедине с самим собой и своими мыслями. Но первая пара самоподготовка, и командир взвода (т.е. я) на лобном месте под прицелом тридцати пар любопытных глаз. У меня портится настроение — хотя, казалось: куда же еще? В висках стучит кровь, не давая сосредоточиться.

Черт возьми, цепь совершенно незнаковых событий, и получилось то, что имеем. Я не смогу (не сумею?) сделать вид, что ничего не случилось. Сердце болезненно сжимается — какой неожиданный поворот судьбы. Подумать только: на весы брошены карьера и честь. Как поступить, сохранив самоуважение? Болезненна и неприятна мысль, что я не в силах ничего изменить.

Вспомнилась Оля — Господи, как она? А ведь я предупреждал: держись от меня подальше. Тупо пытаюсь придумать слова, которыми смог бы все объяснить. Но еще не уверен, что у меня вообще хватит смелости к ней подойти после такого.

В аудитории что-то творится — народ переглядывается, перешептывается и во все глаза глядит на меня. Гул возбужденных голосов становится все громче и громче.

Меня это начинает доставать.

— Хотите заняться строевой подготовкой? Тогда засуньте свои языки….

Перемогли первый час, потом перерыв. Я все сижу за кафедрой. Вначале второго часа уступаю место дежурному:

— И чтоб я в гальюне слышал, как у вас мухи летают.

Покурил, заглянул в зеркало и — да етижь твою мать! — буквально закипел от негодования. Думаю, мое подсознание в ту же секунду хлопнулось в обморок. Вот стервецы! Вот над чем они потешались битый час в аудитории. У меня на усах с обеих сторон прилипли две горошины облепихи.

Хочется весь взвод положить поперек колен — у меня возникли серьезные планы на их задницы. Подсознание солидарно — вернувшись из обморока, причмокивает губами и просто светится от предвкушения экзекуции. Оно подпрыгивает, как ребенок, которому пообещали мороженое.

Короче, не в шутку злой помчался в аудиторию. Ох, не фига себе — там уже начальник строевого отдела Довгань. Он пыхтит, глядя на меня:

— Взвод шумит на всю кафедру, а командир где-то шляется!

— Виноват, товарищ майор — живот прихватило.

— Если еще хоть писк услышу…, — он скрывается за дверью.

Злости моей как не бывало. Похоже, и у подсознания отобрали мороженое. Мы вместе хмурим брови:

— Что же вы, братцы, а?

Кафедральная тишина лопнула громовым хохотом. Тут как тут свирепый Довгань:

— Да вы что, издеваетесь? Ну-ка, встать! Выходи строиться!

Следующие полчаса мы самоподготавливались на плацу.

День заканчивается — близится роковой час, когда я озвучу принятое решение. Сегодня понедельник — в 20-00 в Красном Уголке заседание студсовета. Подсознание мое в печали. «Остановись, что ты делаешь!» — умоляет. Что? Как будто у меня есть выбор. Мысленно посылаю его куда подальше.

День выдался долгим — сплошные нервные потрясения. И наконец, финал!

Я здороваюсь с ребятами как обычно, но за моим внешним спокойствием скрывается море чувств. Сажусь в председательское кресло, хмурюсь, собираясь с мыслями. «Почему ты это делаешь?» — рыдает подсознание. «Делаю, потому что могу!»

— Уважаемые коллеги, вынужден сделать заявление. В виду сложившихся обстоятельств слагаю с себя полномочия председателя студсовета. До разрешения конфликта или перевыборов мои обязанности будет исполнять замполит Подкорытов Сергей Геннадьевич.

Чувствую, как к горлу подступают слезы. Как ни странно, мне удается удержать себя в руках. А вот подсознание каким-то образом покидает Красный Уголок раньше меня.

Поднимаюсь в комнату, бросаюсь одетым на нерасправленную кровать. Вот и все! Студсовет, комендант, авторитет — все это в прошлом, все потерял. Приобрел лишь симпатичную первокурсницу.

Через час заявляется Понька. Пьем чай, предаемся воспоминаниям, хихикая, как подростки. Славными были эти два года.

Наконец, Сергей заявляет:

— Без тебя студсовета не будет в нынешнем его составе.

Он говорит так печально и смиренно, что у меня сжимается сердце. Хочется его обнять и утешить. А также могу адекватно заметить, что и меня прежнего уже не будет без студсовета. Но почему-то сказал совсем другое:

— Знаешь, чему удивлен? Что меня так скрыто отслеживают. Даже не замечал.

Хорошо выспавшись, открываю глаза ранним серым утром и лежу, уставившись на клен за стеклом, у которого скоро набухнут почки. «Попрут тебя из этой комнаты», — сварливо замечает подсознание и поджимает губы. «Может быть, но не сегодня». Тяжелое, зловещее предчувствие висит над моей головой темной грозовой тучей.

К черту! Не пойду на занятия….

Стук в дверь. В комнате я один. Придется вставать.

Натянув трико и тельник, открываю. Девушка.

— Оля ангину подхватила. Просит проводить до дома, в Розу.

— Скажите — сейчас буду.

Оля одетая лежит на кровати, виновато улыбается и сипит:

— Голос потеряла, температура тридцать девять…. Проводишь?

— В студенческую поликлинику не хочешь?

— Дома лучше — у меня любящая тетка главврач больницы.

— Тогда, конечно. Едем сейчас?

Подаю Оле пальто — идем на троллейбус.

— Думала, ты побоишься ко мне прийти. Значит, теперь я твоя подруга?

— Похоже на то, — я подмигнул. — Ангина — это от пива холодного?

— Наверное, — она улыбается. — Ты завтракал?

— Не успел.

— И на вокзале в пельменной не сможем — через сорок минут автобус. Ну, ничего, у нас поедим.    

Мы уже сидим в троллейбусе. Я наклоняюсь и шепчу ей на ухо:

— Не будем суетиться — пощадим отеческие чувства твоих родственников.

Она не верит, что я серьезно — бросает на меня взгляд, в котором ясно читается: «Не глупи!»

Разъясняю позицию:

— Оля, могу принять твое приглашение в твою квартиру или комнату в общежитии, но в дом твоих родственников без их приглашения я не войду.

— Странно. Почему? Ты меня стыдишься?

— Конечно, нет. Но есть этикет. Ты извини.

Потом были вокзал, автобус, дорога и, наконец, шахтерский поселок Роза, которая была Люксембург.

— Выздоравливай, — прощаюсь у подъезда ее дома.

— Непременно, — смущенно бормочет она, все еще надеясь, что я останусь. Потом сует мне записку в ладонь. — Вечером позвони.

Вечером на переговорном пункте.

— Привет, — улыбаюсь в трубку. — Как здоровье?

— Пошло на поправку. Скучаешь?

— По твоим губам.

— Значит, тебе нужны только они?

— Еще не решил.

— Ты поел?

— На часах девять вечера…. Как ты думаешь?

— Я рассказала родителям, какой ты противный. Папа отметил — настоящий мужик. Мама обиделась — мог бы зайти.

Пытаюсь осмыслить реакцию ее родственников.

Для отца нет ценностей дороже чести дочери. Всякие там приятели-друзья должны оставаться на своих местах. Молодой человек, переступая порог дома отчего своей подруги, делает заявку на серьезность отношений.    

Для матери я, скорее легендарный председатель лучшего в области общежития, и, наверное, это моя обязанность — провожать домой прихворнувших девиц. Если не всех, то лучших из лучших. Как ее дочь….

Вот так мы воркуем битый час, а подсознание повесило табличку на дверях своей комнаты «Не беспокоить!». Какие-то у него напряги с Олей.

Роль миротворца в нашем конфликте с комендантом взял на себя Альберт Захезин, неосвобожденный секретарь парторганизации факультета. Нормальный мужик — мы с ним ладили всегда. Теперь в его голосе нет теплоты — температура упала на несколько градусов.

— Похоже, вы оба погорячились. А дело страдает….

Вылезло подсознание, тоже осыпает меня упреками, но я его затыкаю: «Ты-то, господи, куда лезешь?»

Мысленно прикидываю перипетии предстоящего разговора. Хочу ли я примирения с Гончаровой? Не могу даже притвориться, что да. Хочу ли я вернуться в студсовет? Конечно, но при условии, что мне не придется контактировать с комендантом. А поскольку сие невозможно, то…. напрасны хлопоты ваши, Альберт Михайлович.

«В этом-то вся суть», — объясняю подсознанию. Оно горестно вздыхает. Прихожу к убеждению, что однажды мы с ними таки сможем поладить.

— …. Иногда в его интересах, приходится наступать на горло своему самолюбию. Ведь мы коммунисты, — убеждает Захезин. — У нас есть партийная дисциплина.

Ну и что мне на это ответить? Подсознание с невинным видом пожимает плечами.

— Неужели так плохо все? — вопрошаю невинно.

Парторг вздыхает:

— Хотел бы я знать, что у тебя на уме.

Ситуация начинает нервировать. Понимаю: он может поставить вопрос о моем членстве в партии. Неприятное и угнетающее открытие. Вот и подсознание глубокомысленно кивает, на его лице написано: «Наконец-то дошло до тебя, дурочка, какую кашу ты заварил!»

Захезин смотрит на меня и хмурится.

— Мы разговаривали о тебе с деканом. Нам абсолютно нечего предложить тебе в плане другой работы. Сам-то думаешь, чем заниматься, если уйдешь из студсовета?

— Подумываю в СНО (студенческое научное общество) записаться, спортом заняться, отличником стать, — отвечаю с легким сарказмом.

— В СНО? — переспрашивает.

— Хочу проверить на практике свои инженерно-технические способности. А то вручат диплом…. Куда махнуть?

— Махни в деревню!

Это слова из веселой студенческой песенки, но, похоже, он в ярости. Вот черт!

— Если я поставлю вопрос ребром? — Захезин говорит спокойно, хотя явно сдерживает гнев.

Я без эмоций:

— Поеду служить мичманом в пограничный флот!

Парторг сердито прищуривает глаза, потом, похоже, приходит в себя.

— Этот разговор еще не закончен, — шипит он с угрозой и уходит.

Бред собачий! Было бы из-за чего брызгать слюной…. Лучше бы он ГК поучил культуре общения со студентами. Я смотрю в его спину свирепым взглядом.

Альберт поставил вопрос ребром на факультетском собрании коммунистов.

Замечательное собрание, лучше не бывает! Хмуро сижу, слушаю, а меня перевоспитывают на все голоса. Во главе угла не конфликт с комендантом, а гордыня моя, которую срочно надо ломать. Как эхо партийного собрания в 15-ой ОБСККа (отдельной бригаде сторожевых кораблей и катеров) четыре тому года назад. Вот делать-то людям нечего!

— Что скажите в свое оправдание?

В свое оправдание? Нашли мальчика для битья! Я поднимаюсь:

— В интересах дела, хотел уйти без скандала, так как комендант для общежития более значимая фигура, чем председатель студсовета. Но раз вы вопрос ставите так, то я подниму его в обкоме комсомола и горкоме партии. Вопрос о взаимоотношениях администрации и студентов на примере второго общежития….

Вот так! Скушали меня? Хреном не подавились, товарищ Захезин? Может, постучать дружески по спине? Как сейчас не хватает собранию вашего заразительного смеха. Мы бы все вместе посмеялись и весело разошлись.

Почувствовав, что потерял аудиторию, парторг сворачивает собрание и обещает вернуться к теме на общеинститутской конференции коммунистов, о дате которой во всех корпусах висят объявления. Вот же неймется человеку!

Декан демонстративно останавливает меня в дверях, интересуясь мнением по поводу приемника на посту председателя. Он молодец!

— Думаю, студсовет выберет Старцева, — отвечаю.

И вот конференция.

Мое подсознание пало на колени и дрожит. Советчик, твою мать!

Однако Захезину хватает благоразумия не выносить сор из избы. Но и без него было интересно. Маленький толстый лысый декан автотракторного факультета ругает с трибуны в микрофон наш ДПА. Мол, как Боги живут — огромные отчисления государства на научную работу, у студентов самая высокая в институте стипендия и общежитие с балконами. А деньги на ветер — из поступивших защищаются едва лишь треть. Многие наши недоучки на АТ успешно получают дипломы….

Ну, где ты, парторг Захезин? Иди, отвечай на наезд.

К трибуне выходит маленький толстый патлатый завкафедрой «Летательных аппаратов» Гриненко Николай Иванович, про которого говорят, что свою докторскую диссертацию он надыбал из дипломов. Ох, и талантливы же наши студенты!

— На стройках народного хозяйства работают бульдозеры и краны — «Като», «Каматцу», «Катерпиллеры»…. Ну и так далее. Чья это техника? Японская, американская….. Еще есть самосвалы «Магирусы» из ФРГ. Это показатель вашей работы, уважаемый, — кивает предыдущему оратору Николай Иванович. — А кто нам ракеты продаст? Чем мы ответим на возможный удар? Молчите? То-то…. Оборонный щит только сами можем создать. Поэтому вы штампуете инженеров, а мы уж — позвольте нам — выпускаем специалистов.

Гриненко рукоплескал зал — так держать, ДПА!

На отчетно-перевыборное собрание в общежитии я не пошел — и не было представителей ни профсоюза, ни комсомола, ни деканата…. Только одна Гончарова сама от себя — кажется, она поджидала меня, но напрасно, увы. Отказались войти в новый состав студсовета Понька, Кошурников и Борька Калякин. Председателем был избран Сергей Старцев.

Для меня это слишком серьезно и важно, чтобы плюнуть, растереть и забыть. Возможно, когда-нибудь сяду и напишу политброшюру «Студенческое общежитие, как зеркало советской действительности», посвятив ее демократии на бумаге, в реальности и сознании.

То, что мы строили с Поней два года, Сергей раздолбал за день или два. Никаких комиссий — ему так удобно. Никаких заседаний кроме разборок с комнатами нарушителями санитарного состояния — в те дни и часы, когда он захочет. Сам проверяет (по слухам — счеты сводит), сам выселяет, сам себе председатель и студсовет. По фигу писанные на планшетах законы — слово против никто не молвит.

О, Русь святая! Кто и когда тебя так запугал?

Понька насовсем перебрался в Копейск. Теперь в нашей комнате сплошные спортсмены. Мне, когда выпить приспичит, приходится уходить к Иванову с Кмитецем.

Мы цедим пиво, Серега рассказывает:

— Вчера в общаге был Железнов — сводил с кем-то счеты. Отошли в конец коридора, свет притушили и дрались, как черти.

— Как коты визжали, — добавляет Кмитец.

— Это новый вид борьбы, карате называется, — проявляю свою информированность.

Час спустя, моя нижняя челюсть стукается о колени. Мы, допив пиво, сходили в ресторан и купили на вынос сорокоградусной. Распить ее, а заодно порадоваться теплому весеннему вечерку заглянули в детский парк «Гулливер». И вот он, Железнов с компанией — парни, девушки. Они защитились в феврале, а в марте собрались что-то отметить — может быть, чей-то день рождения.

Мы мирно сосуществовали до их защиты, а ныне Железнова гордыня пучит.

— А ну пошли, салабоны, отсюда!

Но я еще не потерял дар речи.

— Космический инженер Шелезяка! А ты-то откуда здесь?    

Его улыбка моментально гаснет, а на лице вскипает кровь. Я не знаю, на что он способен, но готов ко всему.

— А-а, председатель! Ну, привет, — будто для рукопожатия протягивает мне руку и бьет по лицу.

О, Валерочка! Я в экстазе! Давненько не чистил козлам морду. А теперь не скучай.

Получай! Получай! Получай!

Плевать, что их втрое больше. Впрочем, барышни не в счет.

Закрутилась карусель — мат, удары, визг девичий оглашают «Гулливер». В висках бешено колотится кровь. Господи, сколько адреналина! Как же мы раньше-то скучно жили! Последнее время мне и в голову не приходило такое вот развлечение на досуге. Отличная разрядочка после стресса нервного. Эй, Железнов, зажиматься кончай!

Получай! Получай!

Какая приятная концовка вечера. Да и вечер такой чудесный. Зацени.

От пинка в живот Железнов выпускает из нутра воздух и оседает, словно старый мешок. Посиди, родной, сейчас Серому пособлю и к тебе вернусь.

Дракой невозможно пресытиться. Я бы дрался с утра до вечера, лишь бы было кого бить. Так восхитительно, страстно, так сокрушительно, так волшебно! Голову напрочь сносит в вихре рукопашном.

Ну, что, отдышался, родной? Я вернулся, как обещал. Вставай, пинка под зад получай и прощай.

Получай!

2

Стук в дверь. Оля в слезах. Дежавю….

Я судорожно вздыхаю, словно в живот заехали ногой.

— Что стряслось?

— Пальто украли!

Подсознание злорадствует: «Растеряха!»

Мне не нравятся нытики, утешать не люблю и не умею — ничего не могу с собой поделать. Чьи-нибудь жалобы или слезы лишают покоя, рождают чувство вины.

— Когда приехала?

— Сегодня, — она размазывает слезы по щекам. — Пошла на кафедру, охранник не пустил в верхней одежде. Оставила на подоконнике возле комнаты общественных организаций — там полно всяких курток — вернулась, а пальто нет….

— Тебя бы отшлепать.

Оля моргает и пристально смотрит на меня. Ужас! Ее дома ни разу не били. Бескорыстная любовь — дар, который получают от родителей все дети. Она уверена, что иначе они и не могут, ведь ее потребность в любви и заботе находит в их сердцах горячий отклик. Они считают, что милый ребенок заслуживает всего самого лучшего в жизни и ничего для этого не жалеют.

Нет, не ужасно, а заслуженно и полезно — говорит мой взгляд.

И подсознание подстрекает: «Всыпь ей, всыпь!»

— У меня были планы на этот вечер вместе с тобой.

— Какие планы?

— Если не найду что надеть, никаких….

Вечером Оля появляется экипированная для прогулки по городу. Она взволнована и, словно мальчишка, рвется в бой. Ее воодушевление заставляет меня улыбнуться.

— И что будем делать?

— Мы идем в кино вместе с моей группой!

Я не могу сдержать усмешку:

— Будешь меня демонстрировать?

В ответ Оля закрывает рот и тщетно пытается нахмуриться. Я вижу, как в глубине ее глаз мелькают веселые искорки.

— Твое самомнение не знает пределов.

Подсознание пророчит: «Комиссар со товарищи кому-то сегодня накостыляют».

Встретились у кинотеатра, познакомились. Две-три девочки и много парней — обычная группа ДПА. У меня плохая память на лица. Не могу утверждать, что этот вот здоровяк, весьма дружелюбно протянувший мне лапу, Комиссар. Он заговорщески подмигнул, кивая на Олю:

— В последнее время никакого с ней сладу.

Никакого сладу? Вот это да! Кажется, намек на какие-то обстоятельства.

Оля мгновенно улавливает мое напряжение и снимает его:

— Это Саня — наш староста.

Она действительно заводила в компании — так метко и весело комментирует происходящее на экране, что слышится смех не только среди ее друзей. Я и сам смеюсь вместе с ними.

Потом шепнула:

— Это я тебе показала, какой я бываю, когда несерьезная. Но могу быть серьезной.

— В субботу такая возможность у тебя появится — мы гуляем на свадьбе.

— Ты представишь меня, как свою девушку?

— А разве ты не моя девушка?

— Если это правда, я счастлива! — Оля неистово прыгает в своем кресле и хлопает в ладоши. Можно подумать, ей двенадцать, а не семнадцать!

— Наша цель — угодить клиенту, — я возвращаю глаза экрану.

Студенческая свадьба — это нечто! Это квинтэссенция изобретательности. Например, Олег Головин из бывшей моей дофлотской группы организовал свою так. От входа в общежитие до его комнаты были развешены указатели: «Свадьба в комнате № 408. Всяк приходи со своим горючим». Жених встречал и потчевал гостей, невеста на кухне варила картошку в двухведерной кастрюле. Общага вся гудела неделю, пока ГК не завопила:

— Палундра, кончай это безобразие!

От имени студсовета я подарил им два билета в цирк-шапито:

— Не пора ли молодоженам в свадебное путешествие?

В субботу Света Аверина из нашей группы выходит замуж за Юрку Гарася, моего дофлотского однокашника, который защитился месяц назад. Денег в обрез — свадьба нужна. Сообразительный инженер предложил избраннице:

— Ты приглашаешь, кого хочешь видеть из моих друзей, я из твоих.

Юрка выбрал меня, Светка…. Всего за стол в ресторане отметить событие сели восемь человек, включая виновников торжества.

Гарась тост произнес:

— Немало лягушек перецелуешь прежде, чем встретишь царевну….

Я Оле жестом — прям про меня.

Она на ухо шепотком:

— Все бабники так говорят.

— Да ты чо?! Надо открыть Свете глаза.

Но вместо этого Оля берется открыть шампанское, а я гадаю — серьезную она сейчас роль играет или нет. Хлопок, рикошетом от потолка абордаж на столе — и все в майонезе. Роль несерьезная.

— Не виноватая я — пробка дурацкая.

На День Космонавтики Оля сказала, что у нас будет малыш. Стало быть, меня ждет участь отца. Предвкушение ожидаемое, но маломажорное. Не бросился к ней сломя голову, словно путник к оазису в пустыне. Короче, попадос! И соответствующая мина на лице.

— Надо узаконить наши отношения. Как насчет свадьбы?

Наверное, не так эти дела творятся, да опыта маловато.

— Вместе по жизни до самой смерти? — спрашивает Оля.

Мне кажется, она разочарована. Я наблюдаю за ней, переваривая информацию и прислушиваясь к собственным ощущениям. После признания и моего непафосного предложения, Оля кажется потерянной, грустной и очень одинокой, но, возможно, все дело в ее положении, которое в народе называют «залетом». Мне хочется обнять ее, прижать к груди и как-то утешить.

— Вот теперь у меня есть предлог съездить к твоим родителям без приглашения.

— Боишься ударить в грязь лицом перед идеальным семейством?

— Можно сказать и так, — уклончиво отвечаю. — Но больше хочется взглянуть на тещу, чтобы знать, что меня ожидает к годам твоим этак …. Сколько ей?

В ближайший выходной мы покатили в Розу свататься.

Как только вошел в отчий дом избранницы, сразу понял, что «в таком кине я еще не снимался». «Монтана!» — как любил восклицать Олег Савичев. Высокие потолки просторных комнат, солидная мебель….

А на мне расклешенные не по моде штанцы, шитые общежитским умельцем, да свитерок. Что же Оля-то не настояла на пиджаке с галстуком? Подсознание ворчит: «Самому-то в напряг допетрить? Сваток!»

Что-то гнетет, но не пойму, в чем проблема. Или меня раздражает чужой достаток? Раньше такого не замечал за собой. Правда, еще и не сталкивался близко с людьми такого высокого социального уровня. Или это глубинные комплексы? Несоответствие, так сказать, сознания бытию…

Кто предупрежден, тот вооружен, гласит латинская поговорка. Ирина Ивановна была наряднее и даже выглядела красивей своей семнадцатилетней дочери. Но вот о цели моего визита Оля родителей не предупредила. Отец ее, говорила, в прошлом боксер. Подсознание тут же напророчило: «Лежать нам в нокауте».

Познакомились, руки помыли, сели за стол. Самая большая косточка с мясом в моей тарелке борща смотрится аппетитно. Сейчас, сейчас…. — предвкушаю я, но чертово подсознание провоцирует: «Сейчас или никогда».

Я поднимаюсь:

— Уважаемые Ирина Ивановна и Виктор Киприянович, прошу руки вашей дочери.

Кандидата в тести, будто пружиной выбросило из-за стола.

— Вы с ума сошли? Первый курс! Какая женитьба?!

Возможная теща:

— А вы ее любите?

Черт, облажался! Такую деталь упустил. И еще цветы кандидату в тещи.

Мысли путаются. Подсознание печально качает головой: «Что с тебя взять, плебей несчастный!». Сватовство явно не задалось. Мне хочется выйти вон. Кажется, и тесть не прочь был помочь — в смысле, вышвырнуть за порог. Но в руках у меня убийственный козырь — желание и сердце любимой дочери. Оля держится, она хмурится, но не плачет — на лице гамма чувств. И все же ощущаю ее молчаливую поддержку.

Долгие бессмысленные уговоры, упреки…. Родители — понять можно.

Наваливается смертельная усталость, и я хочу одного — поскорее уйти. Бросив косточке в борще прощальный взгляд, встаю:

— Простите, нам пора. Приглашение на свадьбу мы вам пришлем. Оля, поехали.

Родители смотрят на ее сборы с нескрываемым ужасом. Ирина Ивановна судорожно вздыхает.

— Лялька, ты хочешь сделать нам больно?

— Нет, мама, но я люблю Антона.

Я хмуро смотрю от порога и замечаю в глазах Киприяныча едва сдерживаемую ярость.

— Ты решила во всем нам перечить?

Не дождавшись ответа дочери, уходит в одну из комнат своей квартиры. Преодолевая искушение его утешить, Оля берет меня под руку.

— Мамуль, мы поехали.

Ирина Ивановна отчаянно пытается не разреветься. Щелкает замок открываемой двери — Олина мама всхлипывает, и дамбу прорывает. Слезы катятся по щекам, она лихорадочно пытается вытереть их рукавом. Машет на нас рукой и удаляется вслед за мужем. Разное воспитание, разные культуры. Разные поколения. Дай им Бог!

Дорогой в Челябинск Оля грустила. Потом попросила:

— Почитай мне стихи.

— Слушай; из последнего мною написанного.

Правильнее-то прочитанного из забытого Понькой в тумбочке сборника Пушкина.

— Взращенный в дикой простоте,

Любви не ведая страданий,

Я нравлюсь юной красоте

Бесстыдным бешенством желаний.

С невольным пламенем ланит

Украдкой нимфа молодая,

Сама себя не понимая,

На фавна иногда глядит….

Совершеннолетие моей избранницы отметили в ресторане «Кавказская кухня» — мы, мои друзья и ее однокашники. Конечно, Оля в ударе, и улыбка украшает ее изумительно очерченные губы. Мы танцуем медленный танец — руки ее на моей шее, мои на ее талии.

— Ты счастлив? Скажи, что чувствуешь.

— Если честно — тревогу. Привык все держать под контролем, а рядом с тобой даже себя теряю. Но политэкономия капитализма нас учит: «Если не можешь одолеть кого-то, присоединись к нему».

— Такое твое признание в любви? — она гладит меня по волосам и тяжко вздыхает. — Трудно понять, о чем ты думаешь. Всегда такой замкнутый, как островное государство. И я пугаюсь, потому что не знаю, какое настроение у тебя будет в следующую минуту. Это сбивает меня с толку, и хочется поставить фильтр между мозгами и языком.

Ресторан мне нравится. Деревянные стулья, льняные скатерти, и стены приятного глазу цвета. Из аппарата со светомузыкой «АББА» мягко воркует о недуге под названием «любовь». Она отражает наши эмоции — радостный покой после бурного сватовства. Все вполне романтично.

— Как насчет свадьбы здесь?

— Давай попробуем обсудить наше будущее, — Оля заглядывает мне в глаза и улыбается сладко. — Например, где будет жить наша семья?

— Снимем квартиру.

— На что?

— Две стипухи, и я устроюсь на работу.

— Свадьбу сыграем, как Света и Юра?

— У меня практически целы деньги от двух стройотрядов. Думаю, перед родственниками стыдно не будет за наше брачное торжество.

— Какой ты предусмотрительный! Завтра в ЗАГС?

— Встретимся там — с утра защищаю курсовой….

Подсознание ухмыляется: «Голубки-херувимы, ёшкин корень….»

В ЗАГС я безбожно опоздал. Забодался с преподом по курсовому, напрочь забыв обо всем на свете, и в результате — опоздал. К черту троллейбусы, такси не поймаешь — бегу, что есть духу, прямым маршрутом, боясь разминуться в переулках. Олю встречаю на полпути по дороге обратно. Так страшно злится, что гнев ее хоть пальцами трогай.

— Прости! Блин, курсовой!

Оля холодно щурится на меня. Ее глаза глядят пронзительно, даже грозно — пленных не брать! Я уменьшаюсь в их стальном блеске.

— Может, ты женишься на своем курсовом?

— На тебе, если простишь.

— А не прощу?

— Умру холостым.

Она хмурит брови и кусает губы, потом поворачивается в сторону ЗАГСа. И даже в нем все еще злится. Мы подаем заявление. Нам назначают дату бракосочетания — первого июня текущего года. Дело сделано: мы — жених и невеста.

— Все-таки я сердита на тебя.

— Хочешь мороженого?

В кафе:

— Смотри, как уютненько. Давай здесь сыграем свадьбу.

— Давай.

Приехала Ирина Ивановна на разведку — мол, как тут у вас? На меня посмотрела, как на знакомого — общается исключительно с дочерью. Я вежливо растягиваю губы в улыбку. Они что-то обсуждают. Мама говорит горячо, с напором. Оля взволнованно слушает, кивает, качает головой и морщится. Вот она прикусила губу и поглаживает пальцами свою ладонь, словно желая успокоиться. Еще один кивок, и она бросает на меня взгляд, дарит бледную улыбку.

Мы гуляем по парку. День не воскресный, народу мало. Мягкая, мелодичная классическая музыка плывет из динамиков. Голос женщины страстно поет, вкладывая в песню свою душу. Просто дух захватывает. Ирина Ивановна мне улыбается.

— Какая будет у вас фамилия?

О господи! У вас… Магическая комбинация, маленькое, всемогущее местоимение, которое скрепляет союз. Я улыбаюсь будущей теще искренне, всей душой, от уха до уха.

Дальше пошло все как по маслу. С Ириной Ивановной мы набрасываем план необходимых мероприятий и покупок к свадьбе. Пошли в кафе, так понравившееся Оле, и арендовали его. Меню обсудили.

В какой-то момент мы остаемся вдвоем.

— Скажи, Антон, это у вас серьезно… с Лялькой… или по случаю?

— Вы мне не доверяете?

— Доверяю полностью твоей порядочности.… Но, прости, ты не выглядишь счастливым женихом. И на Ляльку смотришь… ну, как-то не так, как должен смотреть влюбленный парень на свою невесту.

— Счастье мы собираемся строить вместе.

— Прости, не понимаю. Как так можно? А если не слюбитесь?

Я обескуражен ее отношением ко мне и моему участию в судьбе ее дочери. Да, я не очень-то разговорчив, но никого не гружу своими проблемами. То, что мы вдруг становимся родственниками, не моя воля — судьбы решение.

Появляется Оля, и Ирина Ивановна завершает диалог:

— Возможно, я заблуждаюсь на твой счет. Дай то Бог!

Мое подсознание глаголет нудно: «Ты им нужен в семью, как мотоциклу педали велосипеда». «А мы построим свою и будем дружить, если получится». Подсознание ворчит: «Только не делай вид, что не замечаешь, как избалована твоя невеста». «А кто тебе сказал, что я всю жизнь буду получать 63 р.?» «Прежде чем высоко летать, надо по земле научиться ползать», — усмехается подсознание. «Что тебя так развеселило?» «Твое умение наживать врагов».

На следующий день мы едем в салон новобрачных. Мы — это мы с Понькой, Оля с подружкой и Ирина Ивановна с сестрой, у которой остановилась в Челябинске. Невесте платье выбираем, жениху костюм. Примеряю один, второй — все не то. Дамы в восторге, лишь Серый знает, почему я их отвергаю — брюки в «дудочку» для меня не приемлемы. И он помогает мне выпутаться из ситуации — то цвет критикует, то фасон….

Кажется, моя привередливость начинает раздражать безтрехнедель тещу. Да и я завожусь от коллективного дамского желания сделать из меня свадебное чучело. Именно таким буду выглядеть в брючках а-ля-Шурик — необъятных в поясе, длиной до щиколоток и неприлично узких в этих местах.

— Нет! — ору я на Поньку, который сует мне очередную двойку. Я сердито смотрю на шедевр элитного ширпотреба, и, не будь он неодушевленным предметом, уверен, съежился бы от ужаса под моим яростным взглядом. Все присутствующие оглядываются на меня. Оля хватает под руку плохо воспитанного кавалера:

— Что с тобой?

И подсознание вторит: «Ты орешь как медведь, которому в задницу впилась колючка». Его игноряю, отвечаю Оле:

— Хочу заказать костюм в ателье. Ты не против?

— А эти-то чем тебе не по нраву? Ты еще не все перемерил.

— Пожалуйста, — с ледяным спокойствием говорю, — не дави на меня.

Чувствую непомерную тяжесть обрушившейся реальности. Еще никогда мне не хотелось так остро, как сейчас, сбежать в какое-нибудь тихое место, где мог бы наедине с собой приучить себя к мысли, что я не один теперь, что обо мне будут проявлять заботу свою жена и… теща. Я содрогаюсь — ведь это на всю оставшуюся жизнь! Привыкну ли когда-нибудь, что кто-то лучше меня знает, как мне вести себя и во что одеваться?

С тяжелым сердцем освобождаю локоть из ее руки.

— Пойду, покурю.

Выхожу из салона, зная, что назад не войду — пропуск у Оли.

Она тем же вечером:

— Мама права — тебя укрощать еще и укрощать.

— Меня? Укрощать? — фыркнул я. — Время терять.

— И ты прав, — согласилась невеста. — Но давай договоримся: явишься в ЗАГС в джинсах и свитере, свадьбы не будет.

— Об этом и я: ты ведь за меня замуж выходишь, значит, должна мне верить и не опекать. Это душит. Я никогда не добьюсь ничего в жизни, если ты будешь все время вмешиваться. Мне нужна определенная свобода поступков и мыслей. Ведь я не вмешиваюсь в твои дела.

Она серьезно выслушала меня.

— Я хочу, чтобы нам было вместе хорошо.

— Знаю и понимаю. Но если мы надеемся на долгое совместное счастливое будущее, то мы должны доверять друг другу и доверять нашим вкусам. Пусть твоим мнением я не прав, но дай мне возможность понять самому это и исправить ошибку — не будь наседкой. Ведь с одинаковой вероятностью можешь быть неправа и ты. Научись терпению.

Подсознание во время диалога корчит самые зверские рожи и кажет языки: «Я не подстрекатель, но вы не подеретесь».

Помотавшись по городу в поисках пошивочного ателье, в магазине одежды «Руслан и Людмила» покупаю белоснежную гипюровую рубашку — ну, ту, что в дырочках, как решето. Отдаю в мастерскую приталить и укоротить рукава. Приталили, а рукава откромсали, как штанцы петуху. Никакой возможности переделать. Я не скандалю, но настроение падает ниже плинтуса — что они могут сотворить с костюмом?

На помощь пришел Сергей Иванов — привез в ателье экстра-класс: уж он-то знает адреса! Выбрали ткань — название не скажу, но цвет глаз ласкает: что-то среднее между густо голубым и бледно синим, как волна черноморская в ясный день.

Закройщик, вылитый Паниковский, но с фамилией Бендит, предлагает фасоны пиджаков. Я ему — ворот шалевый, остальное, как сумеешь, а вот с брюками поколдуй — клеш от бедра 3,5 см. и скос на каблук 1,5 см. Как разрешил морякам мудрый генсек Леонид Ильич.

Под цвет костюма подобрали галстук. Посмотрим, откажется ли от свадьбы Оля, когда увидит жениха в шикарных импортных корочках на высокой платформе, с булавкой для галстука и запонками из горного хрусталя. Блин, вот запонки никто не увидит — коротки рукава гипюровой кольчужки!

Представляю изумление суженой от моего небесного вида, и лицо чуть не трескается пополам от самодовольной улыбки. Даже подсознание одобрительно кивает: «Ну, кры-са-вец! Лови момент!» Но еще надо поймать момент — кольца обручальные приобрести.

В сквере сижу у кинотеатра Пушкина — через дорогу ювелирный магазин «Алмаз». Сегодня мы были там — примерили с Олей шаблоны колечек на пальцы, чтобы размеры определить. Завтра привезут золотые. Это бывает раз в неделю, поэтому очередь в магазин желающие браковаться и прочие, до золота охочие, занимают с вечера. Вот как я. Друзья предлагали организовать сменное дежурство — по два-три часа на брата, а я им сказал: «Идите к черту! Свои семь кругов ада пройду сам».

Зеленая травка и цветы на клумбах создают сельскую идиллию. Неторопливый ветерок мягко шелестит позолоченной вечерним солнцем листвой. Все мило и навевает покой, пахнет цветущей сиренью. Представил, как лежу на траве и гляжу в чистое голубое весеннее небо. Мысль настолько соблазнительная, что мне почему-то взгрустнулось по дому. Там, кстати, не было никаких эксцессов по поводу свадьбы-женитьбы — «знать, время пришло»; и избранницы — «тебе жить».

Время движется к полуночи. Появляется Иванов:

— Дед, я не могу тебя оставить ночью с такими деньжищами одного.

Серега — мой друг, мой свидетель на свадьбе. Его подружка с автотракторного факультета будет свидетельницей Оли — мы так сговорились. По велению сердца ли, под давлением оценок Иванов решил после сессии перевестись на АТ.

— Серый, с музыкой разобрался?

— Вокально-инструментальный ансамбль с ПС факультета, талантливые парни и гожий репертуар. Ну, а как ты справляешься?

Это он наверняка о свадьбе — интересуют общие впечатления.

— Как с курсовым: смотришь — страшно, взялся — поехало. Правда, не всегда здорово — вчера Оля отругала за конфеты. Но друзья выручают. Борька Газизов привез из «почтового ящика» два короба отличного вина. Жежель уступил свою комнату на втором этаже. Автомобильный картеж обещает тесть — он на Коркинской шахте какая-то шишка. Коробка коньяка, два ящика водки — упиться, не встать.

— Гулять, так гулять! Знай наших! — кивает Иван.

К открытию магазина должна приехать Оля. Но они появляются с Кмитецем, ни свет, ни заря — еще и троллейбусы не ходят. Смотрю на нее — она потрясающа, она очень красива, моя невеста. А еще понимаю, что обручальные кольца ценой бессонной ночи это не последняя трудность в нашей жизни — нам еще вместе предстоит одолеть гору конфликтов. Как вот с конфетами — купил не ее любимые. Кабы знать! Но не сомневаюсь, что мы их осилим, и впереди у нас долгая счастливая супружеская жизнь.

— Подумать только! А если бы на твоем платье в тот танцевальный вечер вдруг оказались карманы….

Оля поворачивается ко мне, бестолковому, и пытается убрать с лица веселое удивление. Не получается:

— Господи, ты так ничего и не понял! Святая наивность, а еще — председатель!

Этакий призрачный намек на то, что меня закадрили. Да теперь-то что — мы скоро станем родителями, а еще раньше мужем и женой. Я человек доброжелательный, придираться по пустякам точно ни не буду. Правда, подлости и предательства не прощу — здесь я тверд как скала.

— Ты меня осуждаешь? — у нее веселый настрой, и уже уверилась, что она — главный человек в моей жизни. И здесь без сомнений — кто же еще? — Так знай же, любимый: женщина с одним прощается, с другим встречается, следующего присматривает.

Да ерунда все это, ей Богу! Покупаем кольца. Последняя проблема — жилье.

Вопрос о проживании постоянно читался в глазах Оли. Я тянул, тянул…. Оказалось, не зря. Когда-то я выручил с этой комнатой Олега, теперь он меня.

— Все, что там есть — ваше, подарок на свадьбу… так сказать.

Подарила нам чета Жежелей холодильник, кровать широкую и линолеум на полу.

Хотели вместе приборку сделать, так Оле понадобились мамины советы — по интерьеру и прочая, прочая…. Ирина Ивановна приехала вечером перед свадьбой.

Я было в двери им помогать — на пороге друзья:

— Ты без мальчишника хочешь улизнуть из нашего братства? Такое, приятель, не прокатит. Что? Оля ждет? Оле сейчас все объясним.

Понька пошел объяснять, остальные за стол и… пир коромыслом.

Выпили, погалдели и начали петь — не зря же Зязев гитару принес.

— Там, где клен шумит над речной волной,

Говорили мы о любви с тобой….

Когда утомленные генуборкой Оля с мамой выходят на крыльцо общежития, мы пьяной толпой вываливаемся на балкон и орем:

— Жанитьба хужей кабалы!

От ей отвернемся мы смело.

Не нада жаниться, орлы! Хо-хэй!

Ведь бабы последнее дело….!

Ирина Ивановна кивает на шалман и тоном страдающей от интриг императрицы:

— Все ясно. Не зря раньше подбирались пары из своего круга, своей песочницы. Может, одумаешься, Лялька, пока не поздно?

Лялька не отвечает. Может, и одумалась бы, но Рубикон перейден и поздно теперь боржоми пить.

Утром мне было не до песен. Но нет дрожи в коленях, и голос не сел, не хрипит — голос мой готов сказать «да». Тем не менее, парни находят во мне бледность лица и укладывают на кровать — интенсивно идет подготовка к баталии под названием «Выкуп невесты». Подтягиваются родственники в общежитие. Сват Колька Евдокимов приехал….

Жизнь все-таки удивительная штука. Порой ухахатывается над нами так, что и самому не грех рассмеяться. Я не верю в то, что кирпич обязательно упадет подлецу на голову, но верю в то, что судьба в какой-то момент захочет ухмыльнуться, похулиганить и поведет себя как трудный подросток. Когда Колька демобилизовался и нашел меня в общежитии, я сразу ему дал понять — дружба наша закончилась, и к хулиганству возврата не будет. Даже на свадьбу к нему не поехал, а он:

— Брат, мне непременно быть надо свидетелем.

— Припозднился, — говорю, — занята роль.

— Выручай, иначе мне кранты — еле-еле жену уговорил под марку свидетеля к тебе на свадьбу.

— Да у нас тут тоже не с бухты-барахты. Свидетельница, — киваю на Иванова, — его подруга, почти невеста.

Коля посмотрела на меня так, будто я его последнюю котлету сожрал, и к Сереге.

Я на подушку, глаза закрываю.

Входит бездвухчасов тесть.

Понька, репетируя роль тамады, на меня кивает:

— Вчера накирялся, никак в чувство привести не можем.

К присутствующим:

— Парни, кто жениха на сегодня подменит?

Кондратий приобнимает моего тестя и отнимает дар речи.

Старшая моя сестра Людмила, выполняющая роль посредника, щекочет мне пятку:

— Вставай, женишок, невеста одета. Красивей еще свет не видел.

Я поднимаюсь, здороваюсь с тестем, облачаюсь в свадебные доспехи. Виктор Киприянович, прижимая ладонь к груди в области сердечной мышцы, сползает на стул без комментариев. Но Понедельник не дает ему расслабиться — заряжает за букетом для невесты: хоть, мол, вы папа, но на машине.

Наконец, у противоборствующих сторон все готово, и Людмила дает отмашку — на штурм, буржуины! Олю на церемонию выкупа переселили к подругам на третий этаж — подальше от комендантской и ее обитателя, опасаясь возможных провокаций.

Сражение начинается на дальних подступах — девчонки требуют, на каждый мой шаг новое ласковое слово для любимой. Парни хором орут, заглушая меня:

— Ласточка, рыбонька, огуречик…!

Такое девчонкам не нравится — спорят, придираются, выстраиваются в цепь, не пускают. Меня поднимают, как знамя полка, и, очертя голову, идут на таран. У защитниц невесты припасены на шпаргалках куча загадок, приколов, веселых шарад — они не согласны на скорую сдачу. Но толпа ребят сминает их, теснит от двери — свалка, почти потасовка. Свидетельница, как лайка в медведя, вцепилась зубами в грудину свидетеля. Впрочем, его алую ленту вижу на свате — дотошный, малый….

— Целуй их, братва! — Зязев орет, и девчонки сдаются — отступают, повизгивая, вглубь коридора.

Наконец, я в комнате, перед невестой. Действительно, в подвенечном платье Оля смотрится просто божественно. Мне даже не верится — она ли это? моя ли свадьба с этой принцессой? Хочется пасть на колени, вручая букет. Тянусь поцеловать, а мне запрещают:

— Нельзя! Нельзя! Сначала в ЗАГС!

Идем к машинам. Перед общежитием нас провожает толпа народа. Огромная, как демонстрация! Приятно, черт возьми! Но мне не до них — я любуюсь своей избранницей, и налюбоваться никак не могу. Хочу сказать: «Милая, никогда не снимай это белое платье, и никогда не угаснет огонь восторга в моих глазах».

Колька садится рядом с водителем — на лицах невесты и свидетельницы недоумение. Пожимаю плечами — мол, сами сменились, меня не спросили.

В ЗАГСе все, как и надо — торжественно, чинно, отлажено. Мы расписываемся, свидетели тоже. Целуемся, наконец, под Мендельсона. Пьем шампанское. Едем кататься, возлагаем цветы — бетонному Ленину и Скорбящим матерям.

На пороге кафе нас встречают мои родители с караваем — кто больше цапнет, тот и будет хозяином в доме. Цапнула Оля — я не против.

Все традиции соблюдены. Садимся, пируем — ВИА играет, Понька тамадит, гости виновников торжества поздравляют и заставляют нас с Олей плясать — «вальс», «цыганочку», «яблочко» и… твою же мать! Сколько можно — пляшите сами: не в цирк-шапито пришли, и мы вам не артисты!

Тесть задвинул продвинутый тост — что, мол, должны мы по жизни стать друзьями, любовниками и…. Отец мой морщится — так ненавистно ему слово «любовник».

Предложили мне сказать — маху дал. Вместо «спасибо дорогим гостям, что удостоили…» благодарю родителей за прекрасную жену. Тестя от моей благодарности снова корежит. Кто-то подсказывает: «До брачной ночи такое не говорят». А ведь верно, блин!

Из застольных бесед новых родственников.

— Ну и ладно — что родили, то и выросло. И мне почему-то совсем не стыдно.

— Нужно чаще вспоминать себя в молодости, и тогда поступки наших детей не покажутся такими ужасными, а поведение — безрассудным.

— Стоит прислушиваться к умным людям! В этом и заключается зрелость ума.

— Важно, чтобы молодые сразу поняли, что при отсутствии компромисса ни за что не построишь счастливую семью.

— Есть непреложная истина — если ты хочешь что-то получить, нужно сначала что-то отдать.

— И еще одно условие счастья — дети должны жить отдельно от родителей.

— Можно и вместе. Просто надо научиться терпеть. Сложно зятя любить — за что, объясните? Ведь просто так любят только своих детей и кровных родственников!

— Нынешняя молодежь не очень-то терпелива.

— Главное, чтобы знали — очищенная и сваренная картошка гораздо вкусней сырой.

— Я понимаю любовь так: любовь — это забота о близком человеке. Любовь — это внимание. Любовь — это желание доставить любимому радость и удовольствие. Даже в ущерб своим интересам. Любовь — это чувство долга, а не вздохи на скамейке и не прогулки при луне.

— Кроме любви, есть еще организация жизни. Ведь и в раю бывают дождливые дни.

— Неплохо бы сразу выяснить — кто в доме играет первую скрипку. Женщина всегда тоньше, чувствительней и логичней мужчины. И никто меня в этом не переубедит. И еще — женщина выносливей, жизнеспособней и сильней.

— Может быть, вам не повезло с мужем?

— Почти у всех сильных и значимых женщин вполне заурядные мужья. И ровно наоборот. Не замечали?

— Чтобы не ныть и не жаловаться на жизнь надо поменьше жалеть мужиков и поменьше брать на себя.

— А кто тогда нас пожалеет, как не самые близкие нам люди?

— Очень разные бывают на свете люди! Кому-то надо одно, а кому-то обратное. И это не значит вовсе, что кто-то плох, а кто-то хорош. Просто надо это понять. А если понять не получается, то тогда просто принять. И все встанет на свои места. Все очень просто!

— Как отрадно, когда у людей человеческие лица, действия и поступки. Как-то на душе становится легче и светлее. Проще жить.

— Что поделаешь, каждому — свое!

И дальше в таком же духе, в таком разрезе, как говорил великий Райкин.

Из всего факультетского начальства приглашением удостоили только декана — он не пришел, а явился Маркин. Стал ко мне приставать — выпей да выпей со мною (с ним, то есть) водки. Выпил, чтоб отвязался. Оля надулась и попросила Кмитеца ее похитить. Только кликнули клич «Невесту украли!», тут же ведет ее из подсобных комнат самозваный свидетель. Потом появляется бедный и бледный Кмитец с отпечатком подошвы на пиджаке. Еще повезло — Колька мог бы так и в лицо. Вскоре он совсем напился, и старший брат его (мой зять) стал уговаривать меня проводить его в общагу проспаться. Это как — бросив на свадьбе молодую жену? Ну и ну!

Но роль свадебного буяна досталась-таки не ему. Из общаги притопал обескураженный интеллектом бывший морпех Юра Марченко с поздравлениями молодоженам. Бдительные друзья перехватили его у порога — поили, поили…. потом на себе утащили в общагу…. Свадьба без драки оказалась.

Торжество покатилось к финалу.

Нормальные гости уходят нормально — благодарят, поздравляют. Говорят — все чудесно, стол замечательный, жених, как и надо, невеста красавица. Мы им киваем — Оля жмется ко мне, я ее нежно обнимаю.

Даже Ирина Ивановна довольна:

— Антоша за Лялькой как за уточкой селезень….

И я ею — хоть статусом теща, но иногда объективна. С тестем сложнее.

Кто-то уходил по-английски. Но и мы не последними.

Наконец-то вдвоем в своей комнатке — чистенькой и уютной, но маленькой! — просто домик дядюшки Тыквы.

— Как тебе свадьба? Веселей поминок?

— Слава Богу! Нам еще завтра день отстоять.

Назавтра в комнате моей накрыли стол для других гостей — однокашников наших с Олей. Все веселятся, швыряют в нас мелочью, а нам с Олей задали работу — она, сидя на моем плече, снимает с потолка приклеенные купюры. Потом подметаем пол.

Нарезки, два таза салатов, ящик водки улетают мигом. Мы пересчитываем «дары волхвов», добавляем и посылаем за «горючим», хлебом, вареной колбасой. Всем шалманом идем на природу. Искупались в карьере, развели костер.

Признаться, мы с Олей уже устали быть в центре внимания — принимать поздравления, уваживать причуды гостей. Дальше плыли по течению — нам было почти все равно: просто надо было пережить это событие и все.

Лялька озябла в легком платье. У меня разболелась голова, и язык заплетается, хотя практически спиртного в рот не брал — так, чуть-чуть, чисто символически. Однокашники отрываются вовсю, и мы начинаем их потихонечку ненавидеть: у нас дал отмашку медовый месяц, а эти все пьют да галдят. Сколько можно! Когда это кончится? Нам еще предстоит на Розе День Третий, а потом в Увелке Четвертый. Так запланировали, но теперь боимся — осилим ли? Кабы не сессия, удрали бы в свадебное путешествие.

Господи, помилуй мя грешного! Ведь впереди сплошной позитив — потрясающая жена, замечательные родители, вполне разумная теща и вменяемый тесть, учеба, жизнь в общежитии среди друзей. Мы молоды и здоровы. Сколько еще будет прекрасного и необыкновенного, если переживем эти суровые дни. Хотя подсознание утверждает обратное: «Четыре дня праздника и все — дальше сплошное «устройство» жизни. Суровая проза. Разум и логика без романтики. Короче — неистребимый день сурка».

Почему мне так хреново и тоскливо на собственной свадьбе? Почему? Может, я просто разучился радоваться жизни? Или устал? Потерял себя? Жить перестал — начал служить мужем в семье? Ведь когда человек служит, он непременно пригибается. И веру теряет в себя, и уверенность. Или мои проблемы серьезней? И мне нужен совет по душевному устройству? Ау, подсознание, напилось что ли? Или все проще простого? Сердце — вещун: глубоко сидит, далеко глядит….

Свадьба принцессы и свинопаса переезжает в Розу — День Третий.

Может, зря я так? Нормальные люди — теща приветлива, тесть папой не смотрит, но старается быть объективным. Как говорится, стерпится-слюбится.

Оля доложила о дне вчерашнем и спать. Я прикорнул на диване в зале.

Чуткие родители не стали нас беспокоить застольем — поняли, как мы устали.

Вечером позвонили в Увелку — пообещались приехать как-нибудь после сессии.

3

Наверное, есть какой-то жизненный закон компенсации. Когда не стало у меня студсовета, появилась жена, которая заполнила образовавшийся вакуум. Пусть другими заботами, но под завязку заполнен каждый мой новый день — волнуюсь чему-то, куда-то все время спешу, решаю задачи, ломаю голову над ответами.

Получив на меня юридические права, Оля первым делом захотела узнать:

— В твоей жизни было много женщин?

Я ответил, что влюблялся трижды — один раз подростком в спортивном лагере, потом школьником в выпускном классе, и еще на границе в девочку-мечту, на которую запали все моряки нашего ПСКа.

— Остальное — естественный физиологический фон: как поллюции — кто их считает?

— И в чем же глубокий смысл твоего ответа?

— Я знаю, о чем ты думаешь. Да, мое отношение к тебе мало похоже на страсть, но, по крайней мере, исполнено уважения. Пусть у меня не ноет сердце целый день из-за твоего отсутствия, потому что уверен — мы обязательно увидимся вечером. У нас нормальные человеческие отношения и перспективы создания крепкой семьи.

Признание было чистосердечным, ибо я знал, что для нас, Агаповых, не существует ничего более завершенного, чем супружеские отношения, которые преодолевая время, смиряются с тем, что на смену страсти приходят привязанность и обязанность перед семьей. Отец, не смущаясь мамы, рассказывал, как без памяти был влюблен в госпитале Самарканда после ранения на фронте. Не остался в благодатном краю только желанием помочь престарелой матери на Южном Урале. Как это объяснить романтичной жене?

— Вот так, значит? Получи, дорогая!

— Я не хотел тебя обидеть.

— Когда захочешь, предупреди. А то у тебя и так все слишком здорово получается. И что же дальше?

Что дальше?

Примерно в те же дни, когда я сделал предложение Оле, мне сделал предложение доцент кафедры «Автоматические установки» Васильев.

— Антон Агапов? Мне надо с вами поговорить.

— По-моему, вы это уже делаете.

— Разговор долгий.

— Я не спешу.

— Присядем?

Присели в пустой аудитории.

— Чем могу быть полезен? — спросил я кандидата наук.

— Заразился одной идеей — хочу и вас, так сказать, инфицировать.

Выслушав историю его болезни, заявил:

— Дважды я был в стройотрядах — суперуспешных, надо сказать — и если поеду еще раз, то не за запахом тайги или поиграть в «Зарницу». Надеюсь, понятно выражаюсь?

Доцент меланхолично улыбнулся. Он хотел быть честным до конца и признал — действительно, лично он собирается на великую стройку БАМ за романтикой: поохотиться, порыбачить, надышаться дыма костров и озона таежного. Он командиром готов предварительно слетать заключить договор, а моя комиссарская задача — собрать ребят, организовать работу и заработать.

Когда сообщил Оле о своем намерении после сессии съездить на БАМ, моя милая надула губки.

— Последнее свободное лето, и нам не лишними будут деньги, — убеждал.

Мы сидели в кафе-мороженое, Оля опустила глаза, в которых были тоска и разочарование, сосредоточенно разглядывая креманку.

— Будь добра, не делай такое лицо. Просто прими то, что есть, и прости: иногда я бываю настолько упертый, что сам себя с трудом выношу.

— Ты хочешь мне предоставить возможность поупражняться в собственном идиотизме? Или я что-то пропустила, и ты сейчас мне все объяснишь?

— Попробуй понять такую мысль: нужно любить не человека, с которым соединяешь судьбу, а жизнь, которую придется вести с ним, разделяя его желания, стремления, имея общие цели и мечты. Чтобы любить, нужно набраться терпения.

— Как насчет моих желаний с мечтаньями?

— Давай обсудим. Какие у тебя планы на лето?

— Планы мои всегдашние: гулять, болтать и всячески бездельничать, — потом подумав. — Пожалуй, отпущу тебя в Сибирь, если у нас будет красивая свадьба, и медовый месяц мы проведем вместе.

Все загаданное было исполнено, хотя противоэнцефалитные прививки в медовый месяц не самая уместная процедура.

Тем не менее, в день отъезда Лялька закатила «концерт».

— Я не представляю себе наше будущее.

— «Будущее» — среднего рода и потому понятие весьма неопределенное. Попробуем для начала другое — просто «совместная жизнь». Это звучит более реалистично и конструктивно.

— Ты плюешь на мои чувства! Наши отношения, предполагавшие взаимность, приобретают односторонний характер. Оказывается, это я должна подстраиваться под твое расписание и перепады твоего настроения, разделять твои желания и беспокойства, переживать твои неудачи. Ты не перепутал, дорогой, кто из нас в интересном положении? И вообще, признайся — ты женился на мне только из-за ребенка!

— Так для тебя вся проблема в этом?

Обида жены делала ее и сильной, и уязвимой одновременно — она была как ежик, свернувшийся в клубок, чтобы отпугнуть иголками приближающуюся машину судьбы.

— Мало? И это ты мне говоришь? Ты, который, несмотря на всю мою любовь, не смог для меня отыскать маломальского места в своем сердце? Знаешь, нет худшего одиночества, чем одиночество вдвоем. Это ведь абсурд и надругательство над здравым смыслом! Из кожи лезу вон, чтоб тебе понравиться, а ты по-прежнему в упор меня не замечаешь: ты видишь только себя, свои желания и устремления. И, не смотря на все это, я все равно люблю тебя.

— А говоришь так, будто бросить хочешь.

— Я думаю об этом каждое утро, которое приближает нас к разлуке — каждое утро, когда ты тщательно облачаешься в свое одиночество и уходишь, с радостью хватаясь за любой предлог и выискивая любую лазейку, чтоб еще больше отдалиться. А я остаюсь одна, со всеми своими океанами счастья, по которым мечтала плыть вместе с тобой. Ты когда-нибудь перестанешь прятать свои эмоции, суровый мой председатель?

— Ты уже устала от меня?

— Мне кажется, твой мир вертится в противоположную сторону вращения Земли — у тебя все не как у людей.

— Да что такое произошло? С чего ты вдруг мне все это говоришь?

— Ровным счетом ни с чего. Только ты улетаешь сегодня на БАМ, так и не убедив, что любишь меня.

Что мне сказать? Что любовь — это зависимость даже для самых покорных? Что не стрела Амура, а полоска бумаги, определенным образом изменившая цвет, изменила и нашу судьбу?

Приехал тесть, скатать нас искупаться — Лялька обрадовалась, но глаза ее оставались невеселыми. Молчала на пляже, настойчиво игнорируя все мои знаки внимания. Обстановка на солнечном бреге начала угнетать. Виктор Киприянович заметил.

— Поскандалили? Но если не орать на своего мужа, к чему тогда выходить замуж?

Оля изумленно уставилась на него.

— Я пытаюсь шутить, — пояснил тесть.

— Скуда (все записано верно — это их семейное выражение) хорошее настроение?

— По закону парадокса: ты можешь стать женой, матерью, бабушкой, но покуда я жив, будешь дочкой — маленькой и любимой. Думаешь, зачем мы тебя рожали? Чтобы любить — целовать и тискать. И вообще, за все, что происходит теперь с тобой, надо бы хорошенько отшлепать твою мать.

Виновника его печали будто и рядом не лежало.

Шасси самолета коснулись посадочной полосы аэродрома Иркутска в одиннадцать часов местного времени. Тем же днем улететь в Тынду не удалось — мы заночевали в общежитии ИПИ (Иркутского политехнического института): обстановка знакомая, и денег не взяли. Но вот клопы….

В полночь по местному с телеграфа дозвонился в Розу.

— Привет. Не спишь?

— Сколько у вас? Ты не устал, — поинтересовалась Оля.

— Нет. Я нормально переношу полеты. Ты как?

— Мне не нравится, что ты в чужом городе без меня. Там полно девочек с фигурками Элизабет Тейлор, а у меня живот растет.

— Он уже шевелится, наш ребенок? Скучаю по вам.

— Мы по тебе тоже. Очень. У тебя странный голос.

— Наверное, связь такая. Береги себя…

Диалог надо было прекращать, потому что сбилось дыхание.

Бог мой! До меня только что дошло — я говорю и делаю все не так.

Вылет в Тынду задержали еще на сутки. Появилась возможность осмотреть город, прокатится на катере по Байкалу. Что мы и сделали, не вернувшись в общагу — заночевали в Листвянке, на границе тайги и Славного Моря, взяв напрокат палатки.    

Народ ликовал, меня угнетало.

— Что с тобой, комиссар? Почему похоронный вид?

— Просто устал. Человек не всегда может быть в форме.

«Форму» мою изводит осознание допущенных ошибок.

Итак, вечер, берег Байкала, водка из кружки и ностальгия.

Память часто так шутит — цепляется за какую-то незначительную деталь из настоящего, и раз — ты уже не здесь, а в тех временах, которые были, и, казалось, забыты. Любуясь закатной дорожкой солнца на водной глади, вспомнил рассказ отца — его объяснение в любви моей матери.

Победитель Японии предложил девице колхозной:

— Ищу мать своим будущим детям — если согласна рожать их, выходи за меня.

Возможно, мама так и не стала любимой женщиной моего отца, но она всегда была матерью его обожаемых детей. Чадолюбие — это у нас семейное. А любовь?

Знаю, мама в нашей ситуации сказала бы отцу:

— Езжай, спокойно работай. Я буду ждать и справлюсь одна.

Никаких упреков: у нее своих забот полон рот — вести хозяйство, хранить дом, печь хлеб, стирать, убирать, готовить, кормить и растить детей. И мы с сестрой крутились вокруг мамы — чем могли, помогали, никакую работу не считая в тягость: корову подоить, ей травы подкосить или цыплят от коршуна стеречь. Это было детство голубое — такая пора, когда за пенку от варения жизни не жалко. А любовь в романах хороша.

От кого-то слышал — у всех Оль тяжелая женская доля: не очень-то счастливы они в жизни. Моя жена должна стать исключением. Это задача партии и правительства, и я исполню ее на «отлично». Дело чести и долга. Только вот пока что-то плохо получается — я стараюсь, а она ни в какую не делается счастливой. В чем засада?

Или муж для нее не хорош? Пойдем по пунктам.

1. Нас, Агаповых, жена — пусть самая лучшая из всех женщин мира — интересует, прежде всего, как мать детей наших общих.

2. В этом плане, если есть место выбору, предпочтение отдается не красоте-уму-женственности, а доминирующему чувству материнства.

3. Поиски счастья с одной-другой-третьей и так далее полностью исключаются, если в семье появились дети — выбор сделан: любил-разлюбил отменяется; признается — люблю и буду любить всегда.

4. Какие-то проступки антисемейного характера никому из супругов не допускать, а уж коль случится, надо уметь прощать в интересах семьи.

5. Задача — подобное отношение к совместной жизни попытаться привить своей половине.

6. Считать эти правила семейным кодексом Агаповых.

Кто «за»? Голосую. Единогласно!

«Все это прокатило бы, — кривится подсознание, — с барышней твоего круга. Избранница наша — интеллигенция третьего поколения. Это культура, премудрый ты мой, она впитывается с молоком матери, и никакими Уставами ее не задавишь. Хочешь, по пунктам разложу ее ответы на твои бредни?»

«Валяй»

«Жена скажет на твои морали:

1. Я не свиноматка, а женщина, которая хочет любить и любимой быть.

2. Замужество — это не рабство, поиски счастья — пожизненная привилегия любого живущего.

3. Если ты утратишь роль моего идеала, я займусь поисками другого.

4. Детям не будет счастья в семье, где жена презирает своего мужа.

Достаточно? Убедил?»

«И что же делать?»

«Присмотрись к тестю — как он относится к своей половине. У девочек из хороших семей папа в большом авторитете. Может, и выбор ее пал на тебя из-за какой-то схожести с ее отцом».

«Боже! Какие сложности! А быть самому себе идеалом?»

«Слишком просто. Для этого даже не надо чистить зубы».

«Ну и как же стать идеалом в глазах собственной жены?»

«Хочу обратить твое внимание, что не ум, не сила в приоритете у женщин, а, как это ни парадоксально, внешность мужчины — с нее начинается зона любви».

«Думал, ты скажешь — 24 часа в сутки глядеть в глаза, гладя ручку, и мурлыкать: «единственная моя»….»    

«Для этого тебе стоит напиться — тогда ты становишься пылким и страстным, открытым и прямолинейным, человеком эмоций, как джин из бутылки. Таких тоже любят, но недолго. В реальной жизни, если хочешь убедить женщину в искренней любви к ней, надо быть готовым идти на компромиссы со своими чувствами и привычками: тут сдержать себя; с этим смириться; на это закрыть глаза. Постоянно приспосабливаться к окружающей обстановке — ежедневно разыгрывать сотни эпизодических ролей на подмостках обыденности, быть канатоходцем, постоянно что-то уравновешивать, взвешивать, чтобы не разрушить создаваемую конструкцию. Гораздо проще — взять и влюбиться, то есть полностью сконцентрироваться на «женщине всей жизни», на избранной, обожаемой. Тогда тебе многое простится, а остальное решится само».

«У нас нормальный, здоровый брак. Какого тебе черта надо?»

«Я тебе так скажу — если любые слова жены пусть даже самые занудо-ругательские звучат как соловьиные трели, а не кудахтаньем, то ты ее любишь. Готов признать, что супруга твоя курицей быть не может?»

«Не получится так, что полюблю некий фантом, призрак вместо реальной женщины, увидев которую, окончательно разочаруюсь в этом браке? Ты уверен, что от любви настоящей к своей жене, жизнь моя станет легче мешка цемента, а сам я из сатирика-реалиста не превращусь в мелодраматика? А вдруг от такой страсти сердце пробьет грудную клетку?»

«Посыкиваешь, мореман?»

«Предположим, я влюблюсь в женщину, на которой уже женат — в ее мимику, сопровождающую иронию, в музыку ее слов, в движения ее рук, в глаза, волосы, в мочку ее правого уха, в левую щиколотку, все равно. Предположим, почувствую, что нас связывает нечто большее, чем плод, зреющий в ее чреве. Не разлюбит ли она меня тогда, посчитав Эверест покоренным?»

«Задним числом часто видишь реалии, которые изначально казались совершенно исключенными. Короче говоря, все возможно».

«Как интересно! Ты предлагаешь мне самому себя свергнуть с пьедестала в ее глазах? Это же надо, какой бред!».

Да, действительно — истинный бред. И это уже за гранью. Даже такой испорченный персонаж, как я, не смог бы позволить себе такого.

«Ну, тебя к черту! Пойду-ка, напьюсь».

Ищущий да обрящет! У черта на куличках, на краю земли (считая Урал ее хребтом) парни наши умудрились найти в кромешной тьме ночи трех славных девиц из категории the telki. Без всяких проблем — пришли, поставили палатку, развели костер и попивают винцо на берегу Байкала. А тут мы, подвыпившие, с гитарами и водкой — наше вам с кисточкой!

Еще один тупизм, которого я никогда не понимал — ухаживать толпой за одной-двумя-тремя девушками: ну, ни дать ни взять собачьи свадьбы. Даже наш самый старый боец, а в миру кандидат наук, читающий первокурсникам историю КПСС, Хламкин перышки распушил и бубнит сальные анекдоты из застольного арсенала бывших комсомольских работников — тоже какие-то перспективы питает, в смысле девиц. По этой причине будет он пыжиться от чувства собственной значимости, страдать из-за собственной упертости, потеть, беситься, надеяться и в итоге иметь голый вассер. А ведь все водка клятая говорит!

Глядя на весь этот вавилонский блуд, размышлял — не шибко ли усложняю проблемы сердечные. Может, есть смысл в очереди потолкаться локтями, соперничая в остроумии, полапать телку и удовлетвориться впечатлением, произведенным на окружающих — мол, я еще о-го-го, кобель тот. С мыслью о том, что подобная инсинуация была бы последним гвоздем в гроб сегодняшней попытки подсознания подсказать дорогу к семейному счастью, иду спать в палатку.

Голова кружится, в глазах пляшут и размножаются звезды. Одним словом — хреново. Не в силах идти или стоять, сажусь на пенек и закуриваю. К горлу комками подкатывает тошнота. Встаю, раздеваюсь, минут десять ныряю и плаваю в ледяной воде Славного Моря. Когда посвежевший забираюсь в палатку, на часах половина второго….

Наконец, добрались до места работы.

Стоит сказать, что это был не сам БАМ, а его северное направление: Тында — Беркакит или АЯМ (Амуро-Якутская магистраль). В нашу обязанность по договору входили работы на строительстве городка ВОХР (военизированной охраны) тоннеля Нагорный, пробитого в вечномерзлотном грунте длиной почти полтора километра.

За две недели на неосвоенном месте дикой якутской тайги вырос палаточный городок с тротуарами из дощатого настила, складом, баней, столовой и проч. Появилась традиция у командира — с жутким запахом изо рта проводить ежевечерние производственные совещания со спиртом из чайника. Пить и не морщиться! — был приказ. — Чтоб других не смущать.

Поначалу работы шли успешно — с энтузиазмом выдолбили в мерзлоте траншеи под будущие теплотрассы — а потом тормознулись из-за отсутствия труб. Потянулись дни вынужденного простоя и тоскливого безделья. Впрочем, сачка давить, студентом не привыкать — было бы что пожрать. Самое глупое и ужасное в ситуации было то, что нас почему-то перестали финансировать — не оплачивали наряды на уже выполненные работы. Призрак голода, как коммунизм в Европе, рыскал-рыскал по сопкам Якутии и, найдя нас в распадке, навалился.

Исполненные руководящей мудрости и отеческой заботы о коллективе, оседлали с начальником прикомандированный «Магирус» и поехали в Нагорный. Ну что, amigos, решили про нас — похороны обойдутся дешевле?

Забрав почту, иду в комитет комсомола — у меня комиссарское, кроме всего прочего. Васильев, тем временем, топает в СМП (строительно-монтажный поезд) выколачивать деньги — к тем самым товарищам, о ком говорил: у них головы превратились в жопы. Ему видней: он с ними давно марьяжит — на две недели раньше нас прилетел сюда с двумя коллегами из ЧПИ, интерном-доктором и поварешками.

Местный секретарь комитета комсомола — уроженка Молдавии; красавица — свет не видывал. У нее прямые черные волосы, пухлые, чуть вывернутые губы и бездонные антрацитовые глаза. Пока любуюсь ее чертами, она меня дрючит за ерунду — мол, сколько выпустил боевых листков да на стену газет повесил? Далее следует витиеватая речь о том, что партия приказала — комсомол ответил «есть!». Пошло и поехало….

Я ей на эту ересь в ответ про тяготы и лишения, которые испытываем в плане дефицита продуктов, а точнее отсутствия финансирования наших работ их уважаемым СМП.

— Так что ж вы молчите?!

Хороший вопрос!

Напару топаем в контору СМП. Без стука и разрешения, как революционные матросы в Зимний Дворец, вламываемся в кабинет директора. Причем, застаем его ужасно удивленным. Но не нашим напором — Васильев успел его ошарашить.

— Мать моя в кедах! Всем отрядам хватает аванса на сезон. Вы, только приехав, уже все профукали. За гранью реального! Любопытствую — куда потрачены средства? Можете дать отчет?

Васильев, гаденько подхихикивая, мотает головой — мол, беливь ми, не сохранились чеки. Он всем своим видом показывает, что говорить на эту тему не хочет — нет денег и все!

Картина ясная! Аванс командир зажилил. А я так не вовремя вошел….

Тут директор СМП «включает» программу «Профессионал учит работать студентов-бездельников». Он долго говорит о вопросах морали, семейных ценностях и обществе без пороков, как единственно верном подходе к строительству железнодорожной магистрали в условиях вечной мерзлоты.

Васильев, с облегчением от того, что беседа уходит в сторону от финансового отчета, вздыхает и заверяет:

— Да-да, мы учтем и постараемся…. Нам бы еще шесть недель продержаться.

— Хоть это противу правил…. Впрочем, деньги ваши — не знаю только, что домой повезете….

Мир полон маленьких деталей, которые дают нам всю необходимую информацию — остальное домыслы. Я понимаю, что стал свидетелем неприятной тайны, но воспринимать ее всерьез сознание отказывается пока. У меня довольно четкое ощущение, что смотрю на ситуацию со стороны, как кино, в котором хорошие парни всегда побеждают, а зло обязательно будет наказано. Но — стоп кадр! — где положительный герой? Неужто я? А мне хреново — только что вынуто несколько кирпичей из фундамента жизненной платформы. Еще немного — и вся моя философия рухнет, как Родосский Колосс. Впадаю в ступор и становлюсь похожим на Железного Дровосека.

Всю обратную дорогу сижу в «Магирусе» совершенно закрепощенный от нахлынувших дум. Тяготили ответственность и особая печать момента. Нет, не загоняюсь в паранойю борьбы с пороком — просто начинаю понимать, почему некоторые чисто человеческие ценности называют библейскими.

— Ну, что, комиссар, спасли мы отряд? — ликует Васильев. — Может, бухнем по этому поводу?

Наигранная фраза и предложение выпить необходимы ему, чтобы понять мое отношение ко всему происшедшему — насколько проникся и что буду делать? Короче — враг ли я ему?

Мы останавливаемся на берегу Холодянки, открываем три бутылки «Тамянки», пьем из горла без посуды и закуси. Рассказываем всякие смешные истории. Здесь я ближе знакомлюсь с водителем Яшкой (тоже, кстати сказать, молдаванином), который при всей своей меланхоличности оказывается человеком с потрясающим чувством юмора и кладезем такого рода историй, неизменно начинающихся со слов «Одын малчык….».    

Васильев припомнил, как я докладывал о кандидатах в отряд — «возраст ребят лет 19-25; недужат редко; имеют крепкие зубы и зрением хороши; в работе сносны; норов покладистый; делать гадости считают профессией….», и ну хохотать — разобрала «Тамянка».

Интересно, сколько он отстегнул в свой карман из аванса отряду? Может, и бодяга вся затеяна с этой целью? Для кандидата технических наук вполне приличная многоходовка. Да и навар….

Винишко прикончили, спирт открываем — из горла, без закуски. Бр-р-р-р…!

Васильев поплыл. Стекленеет Яшка — вот паразит: ему еще машину вести! Меня тоже накрывает, но как-то невесело. Вспоминается Кмитец, который два дня назад ушел в ночь пешком без копейки в кармане — у него невеста и свадьба в Свободном (город такой в Амурской области). Доцент даже для такой ситуации денежки пожалел — нету, и весь хрен! На мой взгляд — типичная гонорея души.

Мысленно аплодирую цинизму и пошлости нашей жизни: все не так страшно — все гораздо страшнее. Где ты, подсознание, ау? Нужен мне ответ на вопрос — когда я стану такой же сволочью? И стану ли вообще?

Тут как тут — из тайги на лыжах: «Не смешно. Думаешь, очень умно выглядишь со своим цинизмом?»

Накликало, гадино! Не умно, а скверно: с очередного глотка меня тянет рвать — сначала спиртом, а потом желчью. Спазмы накатывают один за другим, и моему желудку уже нечего извергать, и уже кажется, что меня рвет воздухом. И когда я уже начинаю задыхаться, все утихает. Изрядно вспотевший, присаживаюсь на корточки, руки лодочкой — черпаю и пью речную воду. Потом умываюсь и возвращаюсь.

Бутылка в руках у водилы:

— Давай еше.

— Нет-нет, не стоит. И тебе хватит. Шеф где?

— В кабине спит. Что, много принял?

— Когда любишь, не считаешь.

И вот мы в лагере. Походкой загнанного на мельнице осла Васильев колбасит в командирскую палатку, успев на ходу митингнуть — гуляем, братва! Наши две поварешки — пусть будут Надя и Вера — быстренько отваривают макароны, приправляют тушенкой и на стол, где уже (бутылка на четверых) стоят спирт для настоящих мужчин и «Тамянка» для девушек и слабаков. Разговение!

С суровыми лицами колхозников времен Великой Отечественной бойцы садятся завтракать-обедать-ужинать сразу за несколько дней — атмосфера многодневного неторопливого безделья таки наложила свой отпечаток. Но постепенно алкоголь будит природную жажду деятельности молодых сердец. Все становятся очень радостны — много говорят, поют, не прочь порезвиться в танцах.

На запах макарон по-флотски в столовую приполз командир — голод не тетка. Ест, похмеляется и вспоминает, что де в СМП пересекся с командиром отряда из Челябинского института культуры; у него сегодня день рождения — в гости пригласил.

— По коням! — раздается клич.

Собираемся в гости к землякам-соседям.

По приезду кланяемся:

— Христос воскрес!

Мол, мы нахаляву. Они непротив:

— Воистину зиг хайль!

У них давно накрыты столы, и пир коромыслом — нас не ждали, но по-студеченски рады всяким гостям. Садимся, втискиваясь, пьем, закусываем, подпеваем:

— А я все дозы увеличивал,

Пил и простую, и «Столичную»,

И в дни обычные, и в праздники

Вином я жизнь свою губил…

На меня накатывает истома — не хочется думать о плохом, хочется положить кому-нибудь голову на плечо и поплакать. Но снова раздается клич «По коням!». Толпа хочет в Золотинку на танцы. И я вскакиваю на автомате, будто бы кто-то нажал у меня на спине кнопку «подъем».

Атмосфера на танцполе в ДК Золотинки весьма напряженная. Расслабленно дрыгаются только студенты в стройотрядовских куртках — однажды показали себя, и память на века. Местные — взрывники, водилы, строители, железнодорожники друг на друга посматривают настороженно: меж ними вражда. Я, было, сунулся разнимать схватившихся поединщиков, да меня вежливо подняли, отнесли в сторону, поставили — не рыпайся, мол, не в свои дела. Вобщем, чужой монастырь….

В финале суматошного дня, приехав из Золотинки далеко за полночь, затопили в нашей баньке печку Яшка, я да бывший десантник из Олиной группы — пили спирт, ели макароны и пели наши АЯМовские страдания:

— Здесь птицы не поют,

Деревья не растут,

И только мы, к плечу плечо

Врастаем в землю тут….

На следующий день зашевелились только к обеду. Я сходил к ручью, который на полкилометра ниже в распадке, поплескал в лицо холодной водой, чтобы встрепенуться от похмелья, сбить заторможенность и желание снова зарыться в кровать. Поварешки видели здесь следы медвежьи — толи правда, толи по воду ходить заленились….

Ау, косолапый, слабо пробежаться?

За обедом народ страдает:

— Где командир? Неплохо бы похмелиться.

И тут обнаруживается пропажа нашего командира. Занятно — куда же он подевался? Обыскав еще раз весь лагерь, мы начинаем думать, что все гораздо хуже, чем мы думали раньше. Хотя куда уж хуже? Человек потерялся.

— Ехать надо, — говорю я Яшке, — по следам вчерашних вояжей.

Тут появляется «Магирус» соседей-культурников, из него вылезает Васильев и столбом стоит, покуда машина не уезжает. Тогда он приседает на корточки, упирает подбородок в колени и матерится пропитым голосом, который переходит на бабий визг:

— Суки, бросили командира…!

— Прекрати, старик, — коллеги из ЧПИ подхватывают его подмышки и волокут в палатку. — Не падай в дипер — главное, что живой.

— Кажется, ребра переломаны, — хрипит Васильев.

Доктор пощупал ему бока:

— Ничего тут не придумаешь — надо в Нагорный везти или в Тынду.

— Что случилось, командир? — сменяю доктора у кровати больного.

— Писать пошел, в яму упал и всю ночь как мамонт пролежал в вечной мерзлоте.

— У культурников в лагере?

Он кивает. Помолчав:

— Все, комиссар, я, кажется, здорово поломался — принимай отряд, казну и доводи дело до конца. Не посрамишь родной ДПА — считай меня своим должником.

Ну и кривляка!

У меня дрожат губы. Неужели стал настолько сентиментален? Или просто не хочется верить в воровство? У меня такое ощущение, что стою на сквозняке и чувствую, как дует мне в шею. Ощущение дискомфорта таково, что хочется поднять воротник куртки. Но на самом деле в палатке реально жарко и сквозняку здесь взяться просто неоткуда. Я это очень хорошо понимаю, но чувство дискомфорта все усиливается. Причем усиливается оттого, что я не могу ясно определить его источник.

Увы, верю! Как Галилей. Я даже не верю, что у него сломаны ребра, и он всю ночь пролежал в яме. И становиться приемником его не хочу.

Закуриваю, тупо смотрю на Васильева и чувствую, как наваливается презрение. Мне до того омерзительно, что я не чувствую к нему жалости — действительно пострадавшему или прикидывающемуся. Господи Боже, кто вообще придумал деньги? Чтоб вот так из-за них…. Очень обидно терять заработанное, но еще обиднее потерять веру в человека, распадающегося сейчас на глазах в гниль.

В тот же день, взяв в сопровождающие коллег, Васильев укатил в Нагорный, оттуда в Тынду, и след его растаял в небесной дали. Казны я от него не принял — муторно было; полномочия командирские взвалил на Жежеля. Он мастер в отряде, так как умеет писать наряды. Дезертировал Хламкин тем же рейсом, а Яшка из Нагорного привез спирт — к вечеру мы опять накирялись. Парни у костра поют про меня, отредактировав песенку психа:

— Вот выходит на бугор комиссар — бандит и вор,

У него патронов много, он убьет меня в упор.

Он убьет меня в упор, он убьет меня в упор...

А он убьет меня в упор! ....

Я вместо этого забираюсь в палатку, перетаскиваю васильевскую постель на свою кровать, зарываюсь в это нагромождение, но не для сна — затеял мысленный монолог за тысячи верст от абонента.

«А еще скажу тебе, разлюбезная Ольга Викторовна, что являешься ты единственной женщиной, которая мне близка, не смотря на то, что так далека. Пусть изрядно я сейчас выпимши, но открою один секрет, и ты мне все за него простишь. Не за ребенка я тебя полюбил, а за то, что у тебя удивительно красивое лицо. И за то, что пришла ко мне целомудренной. Жаль, что несчастлива со мной, а я так прямо с тобой очень. И поэтому мне сейчас и хорошо, и плохо. Хорошо от того, что люблю. Плохо, что не могу этого сказать в глаза. Теперь сказал мысленно то, что давно ношу в себе. Я рад, что эти слова мыслями вырвались на свободу. И хочешь, открою еще один секрет? Я рад, что открыл тебе этот секрет. И с этого признания предлагаю считать нашу семью совершенно счастливой. Да или нет? Я за «да». А ты? При равенстве голосов преимущество за тем, у кого размер обуви больше. Ты должна быть счастлива, и я все для этого сделаю. А сейчас мы увидимся во сне…».

Олег все утро что-то писал. Заглянул — ну, скажем, случайно — в открытую тетрадь на столе, читаю: «Голова идет кругом — где взять работу?»…. Ба! Да это дневник. И Жежель полон теперь командирских забот. Себе что ли Фурмановым заделаться — написать о туманах и запахе тайги?

Достал тетрадь, сел и стал писать что-то вроде письма: «Где ты, Лялька, единственная моя? Как поживаешь? У меня все более-менее сносно — идут дожди, народ в палатках режется в карты. Так что заработки нам не светят. Да Бог с ними! Знаешь, как здесь красиво! На дне распадка лежит и не тает то ли снег, то ли льдина. По ночам заморозки — иней лежит на траве. А днем можно сгореть под солнцем. Флора здесь своеобразная — лиственницы как кустарники ложатся зимой под снег; где шумела тайга, получается холмистая белая равнина. Почему я тебе пишу? Потому что с некоторой поры появилась у меня такая потребность. Собственно говоря, просто хотел сказать, что мне тебя очень не хватает. С удовольствием рассказал бы сейчас какую-нибудь задорную глупость, но почему-то не получается. Сейчас мне тебя просто хочется обнять, прижать к груди и не отпускать — вот, оказывается, какой примитивный я в делах сердечных: никакой абсолютно фантазии. Как мы теперь будем жить, представления не имею. Спасибо тебе за твои глаза, фантастические губы и бесхитростные слова. Я теперь чувствую в себе непривычную легкость, и не испытываю ни малейшего опасения, что наша встреча обманет мои ожидания. Я уже представляю ее. До скорого!».

После дождей в лагерь явился мастер Юра, курирующий нас от МСП.

— Надо почистить траншеи теплотрасс: на днях начнется прокладка труб.

Наши труды затянуты илом до самого верха. Конечно, это не мерзлый грунт, но Олег упирается — а на хрен нам надо: в договоре такое не предусмотрено. Обстоятельства, видимо, поджимают, и Юра сломался, поломавшись: оформляет чистку траншей, как выемку мерзлотного грунта — работы, которые ценятся здесь выше бетонных. Повезло нам с мастером и обстоятельствами — вместо сварщиков с трубами снова дождь. Канавы опять по самый верх затянуты илом. Снова торги и препирательства — и опять наша взяла!

А труб все нет.

Узаконив наряды в СМП, Жежель мне:

— Пора сматываться, пока не нагрянули с проверкой.

Едем к смуглянке молдаванке в комитет комсомола. Стучим по столу — мол, мы уже месяц ни хрена не делаем! что нас в СМП за дураков считают? Заручившись высочайшей поддержкой резерва и боевого помощника партии, наезжаем на директора поезда. Впрочем, есть пункт договора — о его прекращении в случае вынужденного простоя. Начальник немедленно соглашается нас отпустить, рассчитав — нам только надо сдать материалы и оборудование, выданные на строительство лагеря.

Директор СМП заявил, что мы его лучшие друзья, и в качестве компенсации за немажорные обстоятельства, предложил нам с Жежелем унты со склада. Вот еще новость! Олег взял, я отказался — взбунтовалась совесть. Потом пожалел — тестю с БАМа отличный был бы сувенир.

Таким образом, страдная пора заканчивается парадоксально — практически ни хрена не сделав, мы увозим домой кроме запахов и впечатлений отличные заработки.

В вагоне, отстукивающим дорогу домой, братва студенческая пьет, режется в карты или дрыхнет, меняясь ролями. Я целыми днями гляжу в потолок.

— О чем думу думаешь? — это Жежель с вопросом.

— Ищу формулу идеального общества, в котором всем хорошо.

— Наше не нравится?

— Слишком порочно.

После бегства Васильева мы с ним сдружились. Когда состав где-то под Челябинском ставят в отстой, Олег хватает рюкзак:

— А ну их на хер, пойдем на трассу!

Ловим «Жигуль» и летим домой. «Домой» — недостаточно сильно сказано для описания ощущения. Мы летим к своим семьям — женам, детям (один из которых, наверное, в ясельках, другой-то уж точно в утробе матери).

Жежель выскакивает из машины у своего подъезда, кричит жене, которую видит в окне первого этажа:

— Ната! Ната!

Меня охватывает возбуждение — не представляю, что буду кричать я.

В общежитии Оли нет. Хватаю такси, мчусь в Розу.

Теща открывает дверь, улыбается, кивает, приветствуя, и прикладывает палец к губам:

— Тс-с-с! Лялька в гостиной прилегла на диване — кажется, уснула.

Скидываю обувь и рюкзак, на цыпочках в гостиную. Жена спит, по-детски надув фантастически красивые губки. Опускаюсь на колени перед диваном и осторожно укладываю голову на ее живот.

Оля запускает пальцы в мою шевелюру:

— А вот сейчас я чувствую, как ты меня любишь!

Ирина Ивановна, застыв в дверях, смахивает слезы.

4

Успех в жизни определяют три фактора — талант, труд и удача. В любви тоже. И рудименты сознания у них одинаковые: в жизни — зависть, в любви — ревность. Предрассудки подобны вечной мерзлоте — бьешься, бьешься с ними…. Однако за все надо платить.

Когда-то на службе неплохо стрелял из автомата Калашникова и даже был участником соревнований в пограничном отряде, защищая честь группы прикомандированных моряков. Мишени сбивать — плевое дело. Я всегда думал: как это в человека шмальнуть — пусть даже китайского диверсанта прикокнуть. Теперь каждый раз, когда Оля улыбается какому-нибудь кавалеру, мне хочется нажать на курок.

После возвращения с БАМа, думал устроить застолье с друзьями — почему-то не собрались. Только Андрей Зязев приехал с подругой, и мы в ресторан не пошли — посидели, выпили в нашей коморке, потом двинули на площадь перед главным корпусом, где коромыслом веселье по случаю посвящения абитуриентов в студенты.

Оля стремительно нашла земляков и стала им что-то объяснять, а молокососы в ответ — ржать. Мне это не нравится, но стоически ожидаю неперерастания инцидента в конфликт.

Пьяненький Зязев ехидненько ухмыляется:

— Как наша Оля-то популярна!

Мне хочется набить ему морду. И молокососам, конечно, тоже. Ну, этим-то обязательно и в первую очередь. Хотя понимаю — нужно сохранять самообладание. Я не собираюсь из-за нервной вспышки терять уважение жены. Себя уговариваю: не раздражаться, главное не раздражаться.

А она щебечет, а они-то все ржут.

Руки начинают дрожать. Мысленно представляю, как мои кулаки крушит эти голомордые лица. Даже чувствую силу ударов, которые мог бы нанести. Но я зрелый человек и партийный. Я всегда говорил общежитским «окошникам»: «Не будьте быками, которые бросаются на красную тряпку. Не позволяйте эмоциям преобладать над вами. Пусть противник ударит первым, а вы покажите, чего стоите».

— Любимая, плюнь ты на эту сопливую салажню, — прошу через силу.

Любимая не плюет, а салажня закатывается гомерическим хохотом.

Дышать. Дышать ровно. Ну, еще одна фраза:

— Что ржете, козлы — зубы жмут?

— Ага! — радостно ржут «козлы».

— Что будем делать? — напрягся Зязев в предвкушении потасовки.

— Домой пойдем.

И ухожу: больше нет сил себя сдерживать — я не владею ситуацией.

Устраиваюсь на подоконнике в темном аппендиксе коридора и страдаю, потому что не знаю, оправдываться перед женой или обвинять ее — жизнь стала в тягость.

Где достать револьвер, чтобы пустить себе пулю в голову? Не прыгать же ею вниз с пятого этажа — как-то не по-мужски это, не по-моремански. Однако открыл окно и прикидываю, с какой скоростью тело мое долетит до тротуара и покончит со всеми дилеммами своего хозяина.

Может, повеситься? Привязать петлю за перила и в пролет лестницы…. Узел сжимается. Я задыхаюсь. Черт, забыл сказать последнее «прости» — «пОспешил» называется. Да и подумать стоит — куда торопиться?

Кто-то умудренный сказал: «Семейная жизнь — это три месяца любви, три года брани, и тридцать три года терпения». Сегодня истекает третий месяц нашей супружеской жизни — завтрашний день начинаем с ругани. И повод есть.

Почему же так получилось?

Любовь и женщина — синонимы, как мужчина и сила. На самом деле, в каждом человеке присутствуют оба начала. Чтобы создать идеальную пару, надо мужчине полюбить в себе женскую половину, а жене свою мужскую. Вот и не будет никаких сомнений по поводу поисков идеала — он в тебе. И вы — партнеры по воспроизводству человеческого поголовья. Нормально.

А еще говорят, что в любом человеке уживаются ребенок и взрослый. Когда образуется пара, каждый выбирает свою роль по отношению к другому. Как правило, один становится родителем, а другой играет роль ребенка. Без всяких сомнений в нашем дуэте это Лялька. Так что терпи, отец. Однако родитель такая профессия, в которой, как ни старайся, не преуспеешь.

Стоило бы подумать о брачном контракте, в котором отразить все неудобоваримые моменты жизни. Например, сегодняшний. Так было бы правильнее и честней. Придумать какие-нибудь баллы-бонусы для поощрения. И наказания должны быть — вне очереди уборку сделать? посуду помыть? рубон приготовить?

Однако женщины и мужчины не одинаково смотрят на жизнь. Для большинства мужчин события развиваются прямолинейно. Женщины, напротив, могут воспринимать их как синусоиду в зависимости от настроения — одно и то же действо получает разную оценку в течение совсем небольшого отрезка времени. И это не есть результат размышлений. Например, для Оли эти первокурсники — новобранцы, которым она, умудренная годом учебы в институте, пыталась дать пару-тройку добрых советов с чего начинается Родина. Хотя для балбесов — напрасный труд. Для меня эти козлы — козлы, которым стоило бы порвать хавальники. За хамское отношение к женщине, например….    

Новая мысль — а вдруг моя любимая, покорив «Эверест», опять занялась поисками идеала? Сейчас вернется домой и скажет: «Прости, я полюбила другого». Или нет, еще круче: «Надо было дома сидеть, а не шляться по своим БАМам. Где ты был, когда я страдала? Где ты был, когда я звала тебя? На далеком таежном полустанке? Довыпендривался! Я на тебя зла — ты не представляешь, как я тебя ненавижу!».

Оля поведала — пока меня не было:

— Вечером сижу во дворе с друзьями, папа идет: «Оля, домой!». Я ему: «Я не маленькая, и у меня муж есть». Папа: «И я о том же — из чисто мужской солидарности».

Ждала улыбки моей, а мне душу скрючило: ничто так не потрясает ее, как правда.

Отличная мысль! Достоевскому не сказать лучше.

Или такая (где-то слышал) — свободный выбор мужчины состоит лишь в том, чтобы выбрать женщину, которая будет управлять им всю оставшуюся жизнь. Может быть, в этом есть смысл. Взять ответственность за двоих, когда я с собой-то едва управляюсь, и часто бывает неуспешно — весьма рискованно….

Не успеваю углубиться в самоуничижение — появляется Лялька. Лицом не кающаяся Магдалина, а каким-то довольным и плутоватым — но, Господи, до чего же красивым!

— О, муж мой! Смени выражение озабоченности лика мудрого своего на гримасу ужаса — кто к нам идет? Это не первокурсники, жаждущие познания, а черт знает что! Даже страшно становится за наш всеми любимый имени Ленинского комсомола ордена Сутулого краснознаменный ЧПИ.

— Протестировала?

— Ага! — рассмеялась Оля.

— Тебе что за корысть? — укорил.

— А то ты забыл! — фыркнула жена и снова радостно засмеялась.

Разве можно забыть то, что не знаешь?

Впрочем, наверное, она имела в виду свою должность комсорга в группе.

Кажется, Оля и не заметила, что я сержусь. Почему сержусь? За что сержусь? Имею ли на это право? Да, я люблю ее, ну и что? Что я хочу от нее за свою любовь? По большому счету («признайся хоть сам себе» — ворчит подсознание) — чтобы удобно было с ней жить. Каждый человек жаждет удобств. Но это не означает, что другие люди обязаны с этим считаться. Так что, не стоят выеденного яйца все мои претензии к жене. Надо просто любить, радоваться счастью и не требовать ничего взамен.

Оля набросила на веселье лассо и укротила его.

— Ты чего здесь расселся, пошли домой.

Лялька, наверное, не заметила моего напряга, злости (теперь на себя), стыда за свое поведение. Как же мы будем дальше жить, если в безобиднейшей ситуации пошел на поводу у своих эмоций, если позволил себе думать о поведении любимой, как не совсем достойном? Есть ли гарантия, что такое не повторится? Сегодня она не заметила (или сделала вид?), а потом что? Как все сложится при следующей моей ошибке? Как я смогу дальше жить с грузом унижающих жену подозрений? Приревновать, закатить концерт, а потом упасть на колени да просить прощения? Нет. Нет! Нет!!! Это не для меня. Я не умею так быстро менять настроения. Надо что-то делать с собой. В самом деле, ну чего взъелся? Разве жена в чем-то виновата? Психанул, убежал…. А вдруг ей в этот момент потребовалась моя помощь?

И подсознание стыдит: «От кого убежал? От безмозглых сопляков, которые только ржать умеют. А ведь мнишь себя мастером общения и контактов. Надо было найти слова и слить весь этот дубинноголовый квартет в ватерклюз. Тупеешь, брат….».

Так о чем, бишь, я? Ах, да, о ревности. Пойдем дальше.

Не сказать, что в Розе бывать мне в напряг. Теща — та прямо целует при встрече. Тесть, может и хмурится, но руки не прячет. А вот тестева сестра, Олина тетка, как-то поправила меня:

— Да нет, уважаемый — это не Оля рядом с тобой сидела, а ты рядом с ней.

Ясно, что в семействе Крюковых слово этой женщины весьма весомо, только не ясно — к чему она? А впрочем, был повод.

Оля выцепила меня тогда прямо с товарно-оптовой базы, где мы с Кмитецем разгружали «алки» — большегрузные длинномеры. Ну, а что, дело нехитрое и расчет сразу — для студентов весьма удобно. Только я переодеться не успел — как был в бушлате, так и поехал в Розу к этой самой тетке на юбилей. Спрятал клеши под стол, сижу и наяриваю — в смысле, рубаю. Жену мою какой-то врачишка молоденький с танцевального круга не отпускает. Я за ним наблюдаю, ненавижу уже, но молчу, этикет соблюдая. А он взял, и знакомиться подрулил, эскулап хренов.

— Меня зовут Геннадий Борцов, — и руку сует.

— А я тут причем? — стискиваю ему пятерню до хруста.

Приведенный в замешательство он рядом сел.

— Вы прям с корабля на бал? — отдышавшись, кивает на тельник у меня под галанкой, стараясь вложить в свои слова как можно больше сарказма.

Отпираться не было смысла, вот я и не стал:

— Угадали, и больше скажу — во флоте в парашу макают тех, кто любит раскачивать семейные лодки. Get the idea?

Наверное, что-то зловещее услышал он в моем английском. Всего-то хотел спросить «Врубаешься, друг?», а он юбилярше чего-то накапал.

Та:

— Оля, уведи своего домой.

— Да он же не пьяный!

Муж самой тети лык не вязал. Или вязал? Но уж очень усердно.

— Уведи, он Геночку оскорбил. Мне еще драк здесь не хватало.

Почапали с супругой домой, не дождавшись финала юбилея.

— Ты сильно расстроилась? Из-за этого аппендикса Гиппократа?

Лицо любимой заставило меня пожалеть, что я не откусил себе язык, прежде чем задал этот вопрос. Впрочем, сдав меня с рук на руки телевизору, Лялька вернулась на юбилей.

— Ты ведь не против? Тетечка Лидочка — моя самая любимая! Ты не заметил — мы с ней похожи.

Сходство действительно имело место.

Нет, я не против — идти тут два шага, а в робе плясать действительно нонсенс. Пусть айболит отдувается — он при галстуке и в блестящих корочках.

«Теперь уяснил, что есть твоя жизнь? — мудрствует подсознание. — Либо ты пляшешь под дудку жены, либо сидишь вечерами один».

«А не пошло бы ты….».

Душу ужалила душевная боль, и я пригорюнился.

В этот визит я ехал голодный, но мажорный — сейчас-сейчас теща любящая накормит. Но облом! Нет, у нее все было готово и даже то, что подается холодным, украшало стол, но…. Но по дороге от остановки встретилась Олина подруга, что-то сказала, и…

— Мама, не суетись — мы уходим на свадьбу!

Ну, свадьба так свадьба — там тоже ведь кормят. Но и тут не свезло. Ожидал чего угодно, только не этого — что было не съедено, сильно загажено: очень уж мы припозднились сюда. Я-то дурак на что-то надеялся, но по столу будто парнокопытная банда Потехина (который Утесов) погуляла.

Подсунули мне пирожок надкушенный с дегтярным запахом крема для обуви, плеснули водки в стаканчик, вытряхнув из него окурки — пей, мол, ешь и не стесняйся. Ничего не оставалось, как сигарету в зубы и топ-топ на улицу. Никотин против голода — чья возьмет?

День уходящий был тяжелым физически и эмоционально. Чуточку еще потерпеть — Оля наговориться с друзьями — и к теще пойдем: рубанем нормально, хлопнемся спать-отдыхать, надо только чуточку подождать. А пока покурить, на небушко посмотреть, где полнеет луна, и перемигиваются шустрые звездочки.

Казалось, больше уже ничего неприятного случиться не может, но ведь свадьба….

Какому-то козлу захотелось узнать, уважаю ли я его. Вот черт! Собрался было ответить в духе вопроса, имея в голове весь подготовленный словарный запас для объяснения оппоненту, что он «не совсем прав», но сдержался. А тип довольно крепко хлопнул меня по плечу, выражая лицом величайшую приветливость:

— Здорово, брат!

У него такой вид, словно ему выпали четыре туза, а вот изо рта разило компостом.

Господи, дай сил! Молчал, курил и пускал дым незнакомцу в лицо — отбить тошнотворный запашок. Что за прок привязываться ко мне? Пьяных базаров не люблю (да к тому же на трезвую голову!) и участвовать в них не хочу. Шахтерскими навыками не владею и не любопытствую — о чем говорить?

А подсознание ехидненько: «Ну-ка, хук слева, чтобы он грохнулся на гузно. Дрейфишь, старик? Тогда вежливо объясни человеку, что не пьешь вообще и не желаешь с ним в частности».

«Хоть слева, хоть справа — ты насоветуешь; пойдет потом слава, что у Крюковых зять хулиган. Кому это надо? И потом — приступы гнева пользы никому никогда не приносят. Так что, отвянь….».

— Слышь, чувак, ты чего выпендриваешься? В натуре не пьешь, иль со мной не желаешь? — Лицо надоеды было скорее плутоватое, чем нагловатое. С небольшим натягом его можно было даже назвать славным парнем. — Ну, ты, в натуре, че молчишь? Язык проглотил? Рот открой — сейчас выплюнешь.

Опять сильно хлопнул меня по спине.

«Да двинь ему в пах ногой, — подстрекало подсознание, — не будь ты толстовцем».

— Какого хрена ты выеживаешься? Пришел на свадьбу — пляши, а то…, — и выбил у меня окурок из пальцев.

Теперь он уже не казался славным парнем.

— Слышь, ты глухонемой что ли? Ну, тогда кивни дяде, — потянулся к затылку моему шахтерской дланью с явным намерением склонить непокорное чело пред собой.

Ярость выковывает стальную волю. Я сделал шаг назад. Мне стало весело — уверенно держал себя в руках, как ни надрывалось в подстрекательстве подсознание. Единственно, что тревожило — где же Лялька? Тревога — это симптом отсутствия информации, непонимания, ощущения того, что ты не управляешь ситуацией, не контролируешь ее. А с этим…. Этот не в счет.

Мое лицо выразило то, для чего у меня не находилось слов.

Заметив мою гримасу презрения, тип выступастый:

— Не надо так — проще будь, и люди к тебе потянутся.

А ты вообще кто? Местный авторитет? Шекспира читал, мастер отбойного молотка? Так вот тот сказал: «Если я потеряю честь, я потеряю себя». Сдается — ты еще не нашелся даже.

— Ты хоть представляешь, на что нарываешься? — он дышал с присвистом, словно ему пропилили ребра.

Ну, объясни, силикозова жертва, простым шахтерским языком, который бы не мешало с мылом пошаркать — я в смысле не пыли, а матерных слов.

И он объяснил:

— Пусть легкие мои опрели, зато посмотри, какой кулак — в морду двину, уши отскочат. А ты тут строишь из себя фраерка — будто в кармане весь ссученный мир. Откуда ты такой выкобенистый взялся?

Но слова его как веревка из дыма — не вязали в душе узлов.

Не дождавшись ответа, подумал еще, разглядывая меня в упор, наконец, решил:

— Ладно, живи. Бить идиота — что за радость?

Заколбасил туда, где свет и музыка. Навстречу Лялька — вернее ко мне…

— Ты не скучаешь? Потерпи чуть-чуть — я наболтаюсь, и мы пойдем. Или иди, а я попозже, — сказала и тут же рассмеялась.    

— Как ты себе это представляешь?

— Ну, хорошо, я быстро, жди.

«Скажи, что так себя не ведут, иначе потом пожалеешь», — требовало подсознание.

«Скажи и пожалеешь прямо сейчас», — подсказывал разум.

Дух был настойчив, но ум пересилил.

Оля вернулась к своим друзьям, а ко мне приставучий — теперь изумленный. Его глазные яблоки так и выкатились из орбит — вполне серьезно.

— Так ты Крюковский зять? Что ж ты сразу-то не сказал? Прости, брат, засранца. Может, по стакашку за знакомство?

Тут уж я не смог удержаться — расхохотался от души: ничего не изменилось в этом мире, за исключением всего….

Для чего тестю зять? Правильно — чтоб погреб в гараже копать. Вот этим и занялись на следующий день — самый подходящий для такого дела: ибо воскресенье.

Чтоб я не помер от тоски, тесть рассказывал потешные истории своей жизни.

— Дело было в Трускавце. Пошел я в баньку санатория. Толпятся у парилки мужики. В чем дело? А попробуй, сунься — жуть клубится обжигающим паром и гудит не закрытым краном в сокровенных глубинах. Разумнее плюнуть, но хотелось попариться. Наконец, нашелся смельчак — муравей конопляный — облился холодной водой и в пекло парилки с головой. Только накинул мочалку на кран, из парного тумана: «Слышь, мужик, кончай своевольничать: горячо — не суйся, дай попариться человеку»…..

Внимательный собеседник и лопата — тестю не много сегодня надо. А у меня настроение препоганое — не от того, что работа в тягость, а вот было и все. Оставалось считать часы до обеда — менее тягостного и более приятного занятия выходного дня: что-нибудь вкусненькое приготовит теща. Да поглядывать на облака, что скакали кроликами по голубой лужайке неба.

Откуда-то мужик прибежал:

— Виктор Киприяныч, ты тут в землю по уши закопался, а шахта горит!

Шок проявляется у людей по-разному — одни уходят в молчание и ступор, другие спокойно занимаются неотложными делами, третьи впадают в истерику. Тесть, судя по всему, принадлежал ко второй категории. Гараж закрыл, мне кивнул: «Сам доберешься?». Сел в «москвич» и уехал на шахту, где над терриконом поднимался черный столб дыма.

— А Лялька пошла в магазин, — с какой-то растерянностью встретила теща.

И тут же из-за угла, словно ночные разбойники, выскочили мысли — почему она так взволнованна? Что ужасного может случиться в магазине?

— Пойду встречу.

И опять…. Отчего беспокойством плеснули глаза? Недоставало ей в ужасе заломить руки: «В магазин? Ни в коем случае не ходи, зять мой любимый!».

Божечка мой, чего только не бывает в семейной жизни! Сделать трагедию из торговой точки. А мне так кажется — жена будет рада, если я ее встречу. Но она не обрадовалась, потому что не встретилась — ни в магазине, ни по дороге.

— Может, к подружке какой зашла? — предположила теща, пряча глаза.

Не успокоила — даже обидой уколола за то, что считает меня непробиваемо толстокожим: так неубедительно разыграла картину «Как ты не вовремя-то пришел». Впрочем, «Не ждали» назвал ее Репин. Не давало покоя ощущение царапины, проведенной иглой по сердцу. Царапины от какой-то тревожной мысли….

Полдень — ни Ляльки, ни тестя.    

— Во время аварии Витя может сутками пропадать на шахте; Ляльку подруга накормит. Пообедаем? — предложила теща.

— Ни настроения, ни аппетита….

Ирина Ивановна посмотрела внимательно и серьезно, усмехнулась:

— Какой ты еще мальчишка, Антон.

А мне не хотелось прикидываться своим в доску: это Олина территория, пусть и разруливает — что, когда, куда и зачем? Да к тому же, зуд подозрений — это самое страшное, что может случиться с человеком, это еще хуже, чем зуд от чесотки или вшей. Избавиться невозможно, а вот с ума сойти — запросто. А в душе недовольство собой — как можно опуститься так, чтобы подозревать любимого человека? Жена дала повод? Кто-то злословит? Это недопустимо! Нужно поставить чувства на место.

Время тянулось мучительно медленно: час-два-три — Ляльки все нет.

Когда раздался телефонный звонок, я лежал на диване, но не спал — слышал, как Ирина Ивановна сказала:

— У папы авария на шахте. Антон отдыхает — не обедал, тебя ждет. Ты скоро?

Еще полчаса как на иголках, мучаясь ревностью.

«Найди ты ее выключатель», — подсказывает подсознание.

Легко сказать!

Наконец, жена дома. Пока обедали, не умолкала ни на минуту, несла какую-то милую чушь, и мне стало легче от этого щебета, полного радости, тепла, доброты, которые так нужны измученной подозрениями душе. Словно как солнышко взошло — приласкало лучами, согрело. Вот бы еще оно последило за своими поступками….

— Вечером мы идем к друзьям.

— Свадьбу гасить?

— Нет, там другие….

Частный дом, друзей трое. Причем, супружеский дуэт тоже в гостях. А вот хозяин…. Холостой, старше Оли. Что у них общего? Не здесь ли пропадала жена моя?

Пока ее поведение не выходило за рамки «мыслепреступления» в моих подозрениях. Осмелится ли когда-нибудь жена моя свернуть с шоссе супружеской верности? Ведь последствия могут быть гораздо более, чем тяжелые — катастрофическими. Как ей это объяснить?

Отмахнулся от мысли. Да нет, быть не может, зачем он ей — худосочный, сутулый? Зачем она ему? Беременная замужняя женщина, муж в двух шагах; запросто может оформить до Полетаево два билета — в хрюкальник да по яйцам.

Выпили, закусили, поговорили — слушаем музыку магнитофона. Некий певец под бренчание гитары завывал о том, как все, что умирает, когда-нибудь да возвращается. Уж не намек ли на чувства хозяина?

Вышел в сад покурить и прошелся дорожкой до туалета. Возвращаясь, залюбовался причудами осени — пожухлые листья с деревьев падали по замысловатым траекториям, будто руководимые фокусником и его подручным. Ведь это они сидели на лавочке под грушею с ампутированными ветвями. Присмотрелся — однако, нет: жена моя и здешний хозяин. И что они тут уединились? Любопытно….

Впрочем, стремно — подглядывать и подслушивать за собственной женой.

К ним направляюсь, а хозяин сваливает в тень яблони. Может, отлить?

Подошел, подсел — стряхивая тлей с лепестков увядшей розы, делаю вид, что ничего не происходит. А ничего и не произошло — только хозяин во двор заходит почему-то с улицы. Лицо напряженное. Когда успел выйти? Через забор махнул? Почему? Как будешь выкручиваться, свиненыш? Человек, компрометирующий чужую жену, крепко рискует. Посмотрел на червя, вползавшего у ноги в землю, и предрек хозяину в уме — скоро ты, гад, ему позавидуешь.

Не смотря на щекотливость ситуации, чувствую себя индейцем, ставшим на тропу войны — бодрым, энергичным, полным стратегических замыслов. Даже притупилось осознание обманутого и оскорбленного. Это в первый момент сбилось дыхание, будто ударили под дых, а теперь, хлебосольный хозяин, удар мой — держи!

Всегда считал, что неплохо разбираюсь в людях, умею правильно расценивать их побуждения и поступки. Сейчас мне надо найти слабые места «старого друга», бросившего «тень» на мою жену, и либо вызвать его на дуэль (ну, просто подраться), либо словесами в грязь втоптать по самые уши, чтобы Ляльке показать — какое он чмо. Теперь пузырь ревности, разрывавший мне нутро, получил название. И выпивка его, и копчености отрыгивались вкусом дохлых мышей. Я даже глотнул прохладного воздуха, чтобы подавить внезапный позыв к тошноте.

Впрочем, как ни старался, графа Монте-Кристо или канцлера Отто фон Бисмарка в тот вечер из меня не получалось. Отчаявшись, попросту взял да прижал хозяина в темном углу коридора — пузырь лопнул, яд растекся по жилам.

— Как тебе моя жена?

Этот поганец широко раскрыл глаза, затряс головой, задрожал и заерзал.

— В каком смысле?

— В прямом. Как женщина.

— Нормально, — он смешался, откашлялся, потом натянуто рассмеялся. — Красивая очень, веселая, молодая. Я не пойму, к чему ты…

— Тоже не пойму, — заявил, глядя прямо ему в глаза. — Какие меж вами могут быть тайны?

— Ты что, обалдел, дружище?! — Хозяин разразился непритворным хохотом: с чего это у гостя такие удивительные мысли в голове появляются? — И вообще, я женат и разводиться не собираюсь. Только мы сейчас не живем вместе.

— Может и обалдел, — хмыкнул я. — Только знай: жене я и слова не скажу, а тебе башку заверну, если что. Abgemacht? (Любимое слово тестя ввернул).

Над адамовым яблоком собеседника запульсировала голубая жилка, и у меня возникло желание вскрыть ее столовым ножом.

— Ты делаешь предложение, от которого я не смогу отказаться?

Он попытался изобразить презрительную усмешку, но быстро сообразил, что перспектива очерчена четко и выглядит для него совершенно безрадостно. И даже стены родного дома вряд ли помогут. Я не запугивал, я честно открыл ему свои карты, предупреждая о том, что намерен сделать. Хозяин понимал, что под действием ревности и алкоголя я не стану лгать и нагнетать ситуацию. Я на это просто не способен — сейчас, в таком состоянии, могу говорить только правду. И башку завернуть тоже могу.

Я придвинулся к нему близко-близко и заглянул в глаза — зрачки впились в зрачки, словно сканируя их радаром.

— Ты мне не нравишься — учти это, как отягчающее вину обстоятельство.

Если бы ненависть, одолевавшую сейчас, можно было разлить по бутылкам, его следовало бы продавать в качестве крысиного яда в москательной лавке.

— Ты сумасшедший?

Этот вопрос на деле всегда замысловатее, чем кажется.

Остаток вечера, пожалуй, можно назвать приятным. Хлебосольный хозяин ухитрился посеять в душе умиротворение и уверенность, что все между нами хорошо — настолько он был спокойным, ровным и позитивным. Возможно, и Оля ничего не заметила.

Только дома вдруг накатил отвратительный привкус обмана. И снова тошно стало душе — зачем же он сигал через забор, если все так невинно?

Посмотрел на свое отражение в зеркале — будто взглядом со стороны, и передернулся. Какое есть право у этого типа с поверхностно привлекательной внешностью предъявлять претензии юной красавице жене? Что он ей вообще может высказать, кроме того, что счастлив, любить ее?    

Мы знакомы полгода — этого хватило, чтобы замесить ребенка и стать супругами, но так мало, чтобы узнать друг друга. О чем думает Ольга Викторовна? Счастлива она или страдает? Чем озабочена? Может быть, она переживает за судьбу нашего брака не меньше моего, а то и больше. Какое право я имею, упрекать ее в чем бы то ни было? Сволочь я, наверное. Или просто человек, не приспособленный к семейной жизни.

Подсознание подключилось: «Ну-ну, будет тебе, возьми себя в руки — перестань напрягаться. То, что у вас происходит, до крайности неприятно, но совершенно не смертельно — перебеситесь и заживете на славу. Надо просто перетерпеть».

Перетерпеть! Легко сказать. Бывают ситуации, когда проще ударить — руки трясутся, в груди сжимается тугая пружина, грозящая вот-вот распрямиться и выстрелить надрывным криком ненависти. Таких приступов неконтролируемой ярости прежде не было. А теперь появились. Издержки семейной жизни? Но и это еще не самое скверное….

Однажды вечером в дверь постучали. Выхожу взглянуть. Признаться визиту Папы Римского удивился бы меньше. Пять полупьяных сопливых «гавриков», мокрых — дождь на улице:

— Нам бы Олю.

Ну, что тут сказать?

Объяснял я им, объяснял…. Устал и стал намекать, что второй этаж конечно не пятый, но если по лестнице кувырком, то не покажется им мало.

Ах вы, школьные друзья? Мне извиниться за нехватку тактичности и пригласить вас войти в нашу комнату? Лично я таких друзей давно уже вычеркнул из своей памяти, как исчезнувших безвозвратно в кроличьей норе времени. Гротескнул конечно, но достали. В конце концов, чего пьяные-то приперлись — поздним вечером, впятером, к замужней женщине?

Кто я такой и чего мне надо? С той ли ноги нынче встал? Вам не следует, пидростки, меня сердить, ибо я всего лишь хочу, чтобы вы поскорее эволюционировали в разумные существа — уяснили ситуацию, взяли ноги в руки и скоренько топали бы на выход. Ах, у вас билет на самолет! И причем здесь моя жена? Проводить одноклассника, улетающего в Питер? Однако! Есть, друзья, встречное предложение — может, устроит реанимация? Туда путь короче. А Оля вас завтра навестит с кульком апельсинов.

Пока препирались, сработал девчоночий телефон — спустился Кошурников с пятого этажа.

— Что за шум?

С чего он взял — мы общались достаточно тихо, почти любезно.

— Незваные гости? — оценил обстановку и подвыпившим соплякам. — Пошли к чертям! Да-да, к собачьим чертям бегом отсюда! Минуту даю на исполнение — время пошло.    

Пидростки поплелись на выход, напоминая грешников Эль Греко.

— Вот так и живем, сопли жуем, — с грустью посетовал человек, ранее известный как председатель совета лучшего в российской республике студенческого общежития, а ныне раздавленный обстоятельствами до неузнаваемости.

Лялька плакала сидя в кровати.

Так она была красива и печальна, и таким от нее веяло горем, что у меня душа зашлась от боли. Сразу подпольный Солженицын припомнился: «Неограниченная власть в руках ограниченных людей всегда приводит к жестокости». Но разве ж я тупой домострой? Всего лишь защитил семью — а должен был отпустить тебя с этой пьяной ватагой из страны Тру-ля-ля? Вот это был бы действительно нонсенс.

Не стал утешать ее, упрекать, руководствуясь правилом — ничто так не красноречиво, как молчание. Встал у окна и смотрел на розги дождя, стегавшие стекло из темноты. Смертельно хотелось курить. И не было человека несчастнее меня. Почему? Этого даже себе не мог объяснить.

Может быть, я негодный муж и человек не очень хороший, но…. я люблю свою жену и ревную ее, и ничего не могу поделать. Как дальше жить?

Вслед за словами иссякли и мысли. На душе, будто кошки скребутся, а в голове такая картина — нож у горла и кляп во рту. Еще одна зарубка на сердце. Мало их, что ли? Подумаешь, еще одна.

Дождь-музыкант исполнял симфонию тяжелого бита. А в нашей комнате было тихо-тихо. И полумрак от настольной лампы. Мы не общались, занятый каждый своими мыслями. Например, я пробовал философствовать….

Плач, Лялька, плач — это не обида из тебя струится, это слезы прощания с детством: теперь ты замужняя женщина, а не девчонка в короткой юбчонке.

Что до меня, то женские слезы никогда не заставляли меня улыбаться.

А вот подсознание желало скандала: «Съест твою душу здравый смысл».

Как мы с ним ладим, сам не знаю — так что не докучайте расспросами.

Пойдем дальше….

Свекрови очень нравилась Оля.

— Девчушечка какая-то, — говорила она. — Сядет с ребятишками, в песочке играет.

Да, мама, да: в словах твоих понятен мне смысл — осознаю свою ответственность за юную жену.

В сентябре мы приехали к моим родителям с намерением исполнить то, что обещали в июне — отгулять нашу свадьбу и в Увелке. Большого размаха не получилось — так, нашли несколько друзей и пригласили:

— Как насчет огненной воды по поводу?

Упрашивать не пришлось.

Приковылял Георгий Иванович, которому для застолья не мешало бы умыться и переодеться. Дед Астах с женой Машенькой и малюткой дочкой в коляске. Виктор Стофеев был женат, но притопал один, буркнув:

— Мы нынче в контрах.

Выпили, закусили — антракт. Дамы к малышке, мы покурить.

— Как поживаешь? — спрашиваю Гошку, самого старшего из нас. — Жениться не думаешь?

— Предпочитает рукоделием наслаждаться, — сипит Дед Астах.

— А тебе лишь вибрировать, — вступается за Гогу Стофеев. — Никаких иных мыслей.

Все как всегда: обычные мужские сатурналии, а мне досадно — ну, не моя компания: а ведь когда-то был среди них своим парнем. Время уходит, мы взрослеем — сдвигаются приоритеты.

— Молодцы, что пришли — просто не знаю как вас благодарить.

Стофа щурится, как игривый кот.

— Может, по рюмочке? Волоки.

— Так пойдемте за стол!

— Фи! Со стариками, бабами…. Я тебя не узнаю, Антон.

— А я тебя. Какие бабы? Там наши с Шуриком супруги. И мои родители.

— Так ты действительно празднуешь? — удивился Стофеев с дружелюбной улыбкой вора-карманника (я про улыбку). — Я думал, ты собрал нас принимать соболезнования.

— А в чем дело? Разве я не похож на счастливого мужа?

Виктор Георгиевич сегодня оппонент — сам выбрал эту роль и сам отпускает себе комплименты, начинающиеся со слов «Назовите меня старомодным, но…»:

— … курица не птица, баба не человек. Разве можно с курицей обрести счастье? У меня с этими пернатыми тварями разговор короткий — что не так, кулаком в пятак. А спуску дашь, хуже будет — любят они на голову сесть.

— Верно-верно, — кряхтит Дед Астах.

Мне пришлось рассмеяться:

— Какие вы дикие! Вроде, когда оглядываюсь по сторонам, вижу двадцатый век.

Пикируются два женатика. Даже три. А вот Гошка молчит — он всегда побеждал в спорах тем, что не говорил ни слова. А тут — на тебе! — выступил, глядя куда-то вдаль:

— Женишься на молодой и красивой, а получаешь за безупречную семейную службу сварливую бабу-ягу. Где справедливость?

И снова Витя Стофеев:

— Говорят: надо искать — мол, где-то ходит твоя половина. Но разводы, алименты — такая засада! Мой принцип проще: взял — ну так, воспитывай.

И продемонстрировал кулак, как орудие назидания.

— А сам ты в качестве мужа, конечно же, безупречен, — поморщился я.

— Я не осел, который безропотно тянет повозку в гору. Дал ей фамилию, заделал ребенка — и отвали, моя черешня. Всякие там сюсюканья к добру не приводят. Баба разлюбит тебя сразу же, как запряжет в повозку….

Вот такая фигня!

Думал, набраться у ребят опыта, как с проклятой бороться ревностью, но их уроки мне не приемлемы.

Ляльке понравился Гоша:

— Он такой одинокий и неухоженный, но твердый и выглядит мужественнее остальных. А как смотрел на меня!

— Спивается Тамме-Тунг, — посетовал я.

У любимой на глазах навернулись слезы.

Тогда я не выдержал и признался, чем озабочен последний месяц.

Лялька удивленно посмотрела:

— А ты меня, оказывается, совсем не знаешь. Пока я с тобой, мне никого другого не надо. А когда будет надо, ты первый узнаешь.

Слова ее совершенно не успокоили. Что значит «пока я с тобой»? Разве могут быть варианты? А наши клятвы в ЗАГСЕ? А наш будущий ребенок?

Нет-нет, на взгляд постороннего у нас по-прежнему все было хорошо. Мы не скандалили, не устраивали разборки на бытовые темы (просто я сразу и со всем смирился), почти не обижались друг на друга. Но ничего не мог поделать с ощущением, что все это, вся наша семейная жизнь вдруг оборвется, обрушится в один момент, без всяких признаков и предупреждений.

И тогда навалится тяжелая, беспросветная тоска. И обида, и боль.

Я не из тех, кто ловит радость в каждом прожитом дне.

5

Новый Год встречали в Розе.

В порубежную ночь решил бросить курить. Вечером вышел во двор, выцедил в легкие наипоследнейшую сигарету и принес в жертву оставшуюся пачку на канализационный люк. На клумбах, скамейках и деревьях лежал плотный снег. Зачерпнул в пригоршню, а потом губами. Действительно полегчало — в смысле, пришла уверенность в себе: отныне я не курящий.    

Вернулся в квартиру под Олин плач:

— Ой, мамочка, как больно!

По звонку телефона пришла тетя Лида, живущая в соседнем доме. Осмотрев Ляльку, главврач успокоила:

— Все хорошо, но будьте готовы — как говорится, кашлять и родить нельзя погодить.

— Как родить? — испугалась Ирина Ивановна. — В семь месяцев?

— Да нет, в свой срок.

Олино личико высунулось из-за теткиного плеча:

— Папа, прости меня!

— Может, нашатыря? — участливо спросила главврач, глядя на вытянувшееся лицо брата. Тот замер на месте, приспосабливая новость к своей нервной системе.

— Витя, бегом за машиной! — распорядилась теща.

— Я хочу Новый Год! — захныкала Лялька.

— Раньше надо было думать, — поиграла пальчиками в считалочку тетя Лида.

Когда ушли они, брат и сестра — он за машиной, она домой, Ирина Ивановна затеяла сервировку праздничного стола. Мы помогали, а потом Лялька смоталась. Я заглянул в спальню к ней:

— Ну, как ты?

Оля лежала на высоких подушках, и на ней лица не было от гримас боли. Увидев меня, приподнялась, заулыбалась.

Сев на край кровати, взял ее руку.

— Смотри и учись: следующего ребенка будешь рожать ты, — скривила в улыбку побелевшие губки, потом вздохнула грустно, с минуту помолчала, и я услышал. — Ты вся моя жизнь, слышишь?! Вся моя жизнь. Без тебя нет ничего, и быть не может. Без тебя просто нет меня. Без тебя и нет, собственно, самой жизни. Я так люблю тебя!

Оля тихо заплакала, ткнувшись носиком в мое плечо.

— Не надо ничего говорить, — притянул ее голову к своей груди.

В двери спальни возникла теща:

— Лялька, ты как? Будешь кушать? А плакать зачем? Папа приедет и отвезет тебя в больницу. С этим не шутят, но и бояться особо нечего. Все рожают, и ты родишь — все будет хорошо.

— Ты не говорила, что рожать больно, — укорила Оля мать.

— Конечно, говорила.

— Ты не говорила, что настолько, — уточнила дочь.

Приехал тесть. Теща Ляльку укутала, и я отвел ее в машину, прихватив по дороге жертвоприношение с люка.    

В Коркино сдал любимую в родильное отделение городской больницы. Потом сидел на лавочке у входа и курил, дожидаясь Олиных вещей. Курил и думал — так, ни о чем конкретном, просто о жизни, о Лялькиных словах…. И вот что я надумал в тот предновогодний вечер — я любим! Опять за рыбу деньги! Сколько ж времени потрачено и сил, чтобы убедить жену — любовь не главное в семье: должны быть уважение и взаимопонимание, доверие и совпадение взглядов, вкусы, пристрастия, гражданская позиция…. Все общее, не только бюджет и дети, а чувства — это дикие лошади.

«А старуха за корзину — я белье свое не кину». Уж эта мне любовь — стихийное, неуправляемое чувство, страсти африканские. Только от ревности одной можно сойти с ума. Кому она нужна? Ведь жили и живем, как говорится, душа в душу — тихо и без споров-ссор, во всем советуясь друг с другом. Когда не хочется ничего менять, это и называется семейным счастьем. И мы были счастливы….

«Остапа понесло, — хмыкнуло подсознание. — Она была еще любима, но ей уже не повезло…. ».

Приличный мороз, но мне почему-то было душно и тяжело дышать. Даже не заметил, как замерзли ноги и одеревенели пальцы рук.

Молча покатили обратно в Розу. Тесть включил музыку — какой-то шансон. Рулил, набычившись своими мыслями — попран его отцовский менталитет: любимая дочь понесла до брака. Усмехнулся, что-то разжевав в уме, и под нос себе буркнул: «Как все просто! Как, оказывается, все у них просто». Видать, под каждой крышей свои мыши.    

Высадил меня во дворе и укатил на шахту. Так и не появился дома в ту ночь. А мы скромненько встретили Новый Год с тещей и Женей (Олина младшая сестренка), гром «шампанского» оставив на утро.

Я долго спал первого января, а разбудила теща, распахнув дверь:

— Вставай, отец-подлец, у тебя сын!

Может, про «подлеца» почудилось со сна, но будет пусть — от чего же не быть в столь торжественный момент. Я не против, я — за!    

Быстро позавтракав, собрались проведать роженицу и малыша — ждали машину, то есть тестя. Он все еще на шахте.

Пришла тетя Лида, как гора к Магомету — она уже «слетала» на «скорой» в больницу, видела Олю, брала в руки новорожденного:

— Кудрявенький в папу, большеглазый. Чудо мальчик! А вам не стоит никуда спешить: все там в порядке — вас не пустят.

— А Лялька как? — спросила теща.

— Как надо! Леди не стонут.

Приехал тесть, не евший год целый, и сел за стол. Погрузившись в процесс, слушал про то, какой качественный у него внук народился, которого — сказала тетя Лида — Оля уже нарекла в его честь. Видать было — не готов еще Виктор Киприянович к такому моменту отцовства.

Мне захотелось выйти во двор и покурить.

Следом тесть:

— Со мной на шахту не желаешь смотаться?

Какой ответ будет самым неправильным?

— Шутите?

— Ни одного раза не шучу.

Гораздо мне надо сейчас под землю? Но поехал.

Сели в «москвич». Тесть завел движок и рывком погнал машину с места. В магнитоле Джо Дассен пел о затерянных следах несчастной любви.    

Еще одно любимое тестево слово — «цугцванг». Или «ситуация цугцванг»: что подразумевало — к вам, приятель, пипец подкрался. Ощущение цугцванга в душу запало ко мне в дороге. Что делать на этой шахте? Вроде бы не стремился.

Предался печальным размышлениям о превратностях судьбы. Потом почувствовал, как зазнобило, и начал примерять к себе то грипп, то пневмонию с ангиной от вчерашнего промерзания у родильного дома. Но внезапно понял, что это никакая вовсе не болезнь — я боюсь спускаться в шахту. Боюсь ни темноты ее, крыс и обвалов, а какой-то каверзы со стороны тестя. Пытался казаться в себе уверенным, но нехорошее предчувствие накатывало штормовой волной и качало.

Больше всего на свете мне сейчас хотелось лечь в кровать, повернуться на бок и подтянуть колени к груди. Я стал папой — это надо обдумать: появился на свет маленький человечек, у которого возможно были моя улыбка, мои глаза или, по крайней мере, в венах которого течет моя кровь.

А предстоящее путешествие под землю восторга не вызвало. Тестю за это деньги платят, а мне туда с какого напряга? Может, он раньше не досмотрел чего-то и теперь постфактум хлопочет? И хотя я не сделал ничего плохого, но тоже был должен спуститься за ним в сырое и мрачное подземелье. Моряк в каске шахтерской — безнадежный случай: одни неприятности. Ну, разве справедливо в дважды праздничный день напяливать на себя застиранные кальсоны с общей вешалки и эту робу?

Перебрал в уме последние события — может, вел себя как-нибудь особенно плохо или произнес такие слова, которые вдруг покоробили уважаемый слух, и за это решил тесть меня под землей замуровать? Но ничего не смог припомнить. Наоборот, всегда был в Розе воспитанным зятем, а не выпендрежником — ни разу, помнится, не вышел из берегов. Ляльке однажды радость доставил, сказав:

— Отец твой — кумир мой.

И вот тебе на! Чем не угодил примеру для подражания?

Даже в шахтерском обмундировании элегантный как бес в опере тесть двинулся к выходу, сделав мне знак следовать за ним. Лучший способ выйти из неприятной ситуации — это сделать вид, что ее просто нет. Испустил я глубокий выдох и приглашение принял.

В жизни мне много чего пришлось попробовать, но этот спуск в шахту — особый случай. Перед тем как шагнуть в лифт, нервно сглотнул и помолился в душе: Господи, да пусть он сломается прежде, чем тронется.

Лифт качнулся, дернулся, загремел и пополз вниз. Видимый мир моментально сузился до размера луча с каски на голове. Впрочем, удобно — что хочу, то и вижу, а что не хочу…. того вовсе нет. Сказать, что такое начало мне не понравилось — это значит, ничего не сказать. Шахта — жуть впотьмах. Здесь птицы не поют, деревья не растут и только стены бетонные что-то напоминают тут.

— Бомбоубежище, — буркнул тесть. — На случай войны.

Ага! Если хряпнут водооткачивающие насосы, будет здесь тебе убежище. Открыл рот, намереваясь высказаться, но понял, что с главным технологом шахты спорить не стоит о ее достоинствах — и закрыл. Приказал голове своей молчать, соображать и быть готовой к любым неприятностям.

Всюду, куда ни бросишь взгляд, мелькали фонарики — шахта работала в будни и праздники, ночью и днем — суетились люди, занятые своими делами. И тесть тоже окунулся в работу — кому-то что-то говорил, кого-то слушал. И совсем его не тошнит, как меня. Наверное, он не чувствует, что лодка, в которую мы влезли, течет.

Ну, это я образно — от холодных противных капель, попавших за шиворот.

Моя прежняя жизнь из глубины подземелья показалась теперь далеким прошлым.

Я не понимал, что ищет тесть в его закоулках, но послушно топал за ним, ориентируясь на подсвеченную моим фонарем его спину. Мир вокруг был проникнут смутным беспокойством, а если где и дышал умиротворением, то могилы.

Мы прошагали заброшенным штреком — там опоры и доски крепи все потресканы, аж жуть берет: того и гляди рухнет на голову угольный потолок…. и «родная не узнает, где могилка моя»!

В глубине души ожидал, что обязательно слечу с катушек прямо сейчас или минутой позже, тем не менее, шел и шел, являя достойное самообладание — не болтал лишнего и не выглядел глупо. Единственный признак растущей паники — незаметное в полумраке предательское подергивание щеки.

Когда петуху отрубают голову, он еще некоторое время бегает по двору и, наверное, думает о себе, что он в прекрасной форме. Поэтому самое главное — не быть петухом, а быть живым. Это необходимое условие. А все остальное можно варьировать….

После трех лет службы на китайской границе полагал, что мало чему удивлюсь на гражданке. Но ошибся. В забое, увидев тестя, проходчики вырубили врубовую машину. Обходя фрезу ее, запросто, как от столба, чумазый стахановец оттолкнулся от падающей глыбы угля. Для него это было в порядке вещей, для меня — нечто запредельное. Круче даже русской рулетки, которую видел только в кино.

«Животный страх» происходит вовсе не от слова «животное», как многие думают, а от слова «живот». Страх селится в животе и оттуда правит человеком.

Из живота он перебрался на мое лицо. В мозгах испортилась электропроводка. Мысли коротили, рвались, сыпали искрами. И казалось, этому замыканию не будет конца. Во рту как будто песка насыпали, голова кружилась, словно внутри билась о череп муха. Легкие… Бедные мои легкие! Под завязку в угольной пыли. Мне не хватало самых простых вещей — воздуха, например. Перед глазами стояла пелена, и, как ни гнал ее прочь ресницами, она не исчезала. Кроме того, испытывал острейшую и безотлагательную потребность вновь увидеть солнце над головой — наверное, это клаустрофобия. Теперь я мог понять заключенного, который убегает из тюрьмы за полтора месяца до окончания многолетнего срока. Кончается запас терпения, и человек уже не принадлежит здравому смыслу…

Но когда тесть взглянул на меня, выдавил улыбку «на гора» типа — ну и что?

Тогда Виктор Киприянович придумал нечто.

— Пешком до подъемника далеко — прокатимся на конвейере. Ты не против?

— Главное, — напутствовал тесть перед ползущей с углем брезентовой лентой, — смотри на мои ноги. Как только они исчезнут, прыгай и ты.

— Куда? — вздрогнул я и попытался убедить себя, что это от холода.

— В сторону, конечно.

— А если…?

— А если прозеваешь этот момент, то лучше не прыгай.

— И тогда?

— Вынесет тебя «на гора» и сбросит на кучу угля. Там мягко — жив будешь.

Ну да, конечно — ничего страшного: бултых вниз головой, как кусок дерьма. Главное — жив буду, но публику посмешу. Наверное, когда петуху отрубают голову, то его глаза какое-то время видят, как бегает его туловище. То-то зрелище!

В тусклом свете своей лампы увидел серебристые белки тестевых глаз — в них читался мой приговор: наложишь ты, однако, приятель, сегодня в кальсоны.    

— Удачи, — пожелал Виктор Киприянович, уверенный, что испытание оставит от моего самообладания одни осколки.

— Спасибо, — произнес я, неуверенный в обратном.

Когда укладывался на ползущий конвейер, руки тряслись — ну, скажем, от усталости. Чувствовал, что дышу по привычке жить, но дышать стало тяжелее. То ли это игра воображения, то ли нервы расшалились, то ли пыли здесь еще больше. Вдыхаю и выдыхаю, но воздуха не хватает. Однако я должен сохранять хладнокровие и напряжение всех мышц, как кошка, готовая приземлиться на четыре лапы независимо от того, как ее бросили.

По мере движения ленты наверх окружающая температура понижалась. В какой-то момент я даже увидел облачко пара изо рта, и в следующее мгновение не обнаружил тестевых сапог у своей головы. Когда успел спрыгнуть? Раздумывать некогда — прыгнул и я. Вернее скатился кулем с конвейера. Поднялся на ноги и увидел…. деда моего сына.

В душе мылся, отвернувшись от тестя — будто скрывал улыбку на похоронах.

Я был горд, потому что выдержал. Он был хмур по той же причине.

Воздух на улице был упоителен — он влетал в легкие без усилий груди. На душу накатила волна невероятного облегчения. Такого сильного, словно мне сначала поставили смертельный диагноз, а потом объявили, что ошиблись — будете жить! Вот не хрена себе!

В день перед Рождеством нам разрешили забрать домой Олю и новорожденного.

Лялька первая вышла в двери, и улыбка погасла на ее губах.

— А цветы? А конфеты?

Кинул на тестя укоризненный взгляд — мог бы предупредить, папаша со стажем! — и соврал:

— Дома ждут.

— Да не мне, а за Витю!

Я не мог сказать о тех, кто вручит мне сейчас кулек с моим сыном — пусть они катятся ко всем чертям! — и ринулся в магазин.

Время решает все.

Неделю назад тесть испытал меня в шахте на прочность, а сегодня жизнь преподнесла ему сюрприз из разряда «сохрани лицо свое в экстремальной ситуации».

При въезде в Розу на железнодорожном переезде без шлагбаума наш «москвич» «поцеловала» в зад суетливая «жучка» — тесть неожиданно тормознул, и…. В этот момент он разговаривал с Олей. Я видел в салонное зеркало — улыбка слетела с его лица, обнажив плотно сжатые губы и разом побледневшее, как у испуганного подростка, лицо.

Новорожденный был у меня на руках. Лялька ойкнула в момент удара — отчасти от шока, отчасти от боли в шейных позвонках. Тесть выскочил из машины, осмотрел ее задницу и к «жигулисту». Тот руками развел — ну, виноват, мол, не суди строго; а если так нужно, вызывай гаишников. Патовая ситуация, и от их дискуссии веяло легким безумием.

Лялька к отцу:

— Как ты можешь? В такой момент!

Тесть нахмурил брови строго:

— Оля, сядь в машину.

— Ах, так! — воскликнула она. — К черту твою машину: мы быстрее пешком дойдем.

Ребенка я ей, конечно, не отдал и сам никуда не поспешил, но порадовался за любимую — этот стресс избавит ее от комплекса вины перед родителем за «подарок в подоле». И еще говорил кто-то (я не помню) — собственные дети отбирают любовь к нашим родителям. Но над этим надо подумать.

Тесть вернулся в машину минут через двадцать — не добившись прав от виновника ДТП (кто бы отдал!), не дождавшись ГАИ (кто бы вызвал?). Впрочем, чуть раньше его оппонент сел в свой «жигуль» и укатил «с наглой мордой».

Дрожащими руками (я про тестя) взялся за руль, прилагая все усилия, чтобы выглядеть невозмутимым. Чувствовалось, что чувствует он себя паршиво — по его горлу катался кадык и желваки «играли» на скулах. Сверкнул глазами через салонное зеркало на мою улыбку, но ничего не сказал. А моя улыбка ему говорила — некоторым горным инженерам не мешало бы поучиться выдержки у морских пограничников. Или мне следовало изобразить на лице «я убит горем»?

Впрочем, не ищите злорадства там, где его нет. Мне и в голову не вскочило….

Дома на младенца Витю обрушился поток внимания — искупать, накормить, распеленать-запеленать…. Все знали как, все пытались, но толком, ни у кого не получалось.

Потомок истошно вопил на нашу необразованность — мол, так-то вы, каки-бяки, готовились: я ведь не с бухты-барахты туточки появился. Роженица чувствовала себя маленькой девочкой, которой разрешили присутствовать при делах и разговорах взрослых. А я хоть и прошел курс молодого отца в студенческой поликлинике, настоящей практики не имел и скромно исполнял роль заднего плана. В примах теща и тетя Лида….

Но время решает все.

Помытый, накормленный, запеленатый ребенок успокоился и прикемарил — мол, сейчас отдохну и снова буду вас строить, чтоб жизнь медом не шибко казалась.

Да уж, строил….

Через каждые два часа накрывай ему стол. К четырем утра Лялька, по ее выражению, ощущала себя вишенкой, из которой сначала выковыряли косточку, а потом опустили в сироп и долго варили. Словом, никакая была. Я приспособился — жену подмышку и на колено, младенца в другую руку и стыкую: Оля спит, пристроив голову мне на плечо, наследник молочком набивает брюшко.

Талантливо? А то! Зря что ль мы на космическом факультете получаем образование? Или как Васильев пел у костра: «Мы все придурки с факультета ДПА….».

Витя чмокал, занятый своим делом. Я с любовью смотрел, как он ест. Нет ничего прекраснее в мире женской груди с младенцем вкупе, таким маленьким и слабым, имеющим только одну защиту — свою прелесть. Никому никогда не придет в голову обидеть ребенка — всем хочется его защищать.

Тут потомок мой оторвался от своего занятия и улыбнулся — а я тебя знаю! И улыбка эта беззубая резанула по сердцу. Я тоже его узнал — родная душа прилетела из космоса….

— Родной мой, — тихо сказал.

И это — правда. Мы были одного рода и племени.

Но жизнь продолжалась.

Уже на вторую ночь мне казалось, что Витек не спит совсем, а только прикрывает глазки и ждет той минуты, когда квартира погрузится в сон — и тогда: «Рота подъем! Выходи строиться!». И выбегали среди ночи, поправ стеснительность и условности — я, как спал, и теща в неглиже….

Кораблю в гавани не грозит опасность, но не затем он создан, чтоб стоять на якоре.

В ночь перед отъездом в Челябинск не спали не только из-за Вити. Суетились — все ли собрали необходимое, не забыли что-либо из советов? Периодически расходились по комнатам, забывались дремой, но тут же полуторанедельный горнист играл тревогу, собирая вместе заинтересованных лиц, которые снова начинали задавать вопросы предстоящей семейной жизни в сессию и искать ответы на них, признавая — трудности будут у Вити без маминой тити.

На улице с сигаретой было спокойнее.

«Сжечь корабли и впереди, и сзади,

Лечь на кровать, не глядя ни на что,

Уснуть без снов и, любопытства ради,

Проснуться лет через сто…»

Если заглядывать так далеко, то можно увидеть кобылы хвост, везущей за собой чей-то гроб. Интереснее знать, что будет с нами лет так, скажем, через десять. Мы с Лялькой станем инженерами, будем работать. Витек в школу пойдет….

Вторая сигарета закончила свой недолгий жизненный путь. Мороз морозил, звезды мигали, и о том, что будет с нами, можно только гадать, но одно я твердо знал: наши заботы — только наши, и все тут! К чести молодой семьи надо сказать — мы без страха уезжали в Челябинск, и если чего опасались, так это сессии, а не новоявленного командира (он же — беспомощный человечек).

Витя…. Лялька…. Моя семья. Ширятся обязанности и ответственность.

В горле встал ком.

Бог с ней, пусть будет и любовь, поделенная на троих. Ведь нам предстоит вместе жить — обеспечивать себя необходимым, обустраивать свой быт, преодолевать жизненные трудности. Я буду усердно работать, создавая достаток. Оля станет безупречной хозяйкой — есть в кого. У сына своя задача. Когда Иисус Христос говорил, что Царство Небесное принадлежит детям, он имел ввиду Божию Благодать для них. Свою долю Благодати Божьей Витя щедро поделит на всю семью. Мы станем хорошими друзьями — мама, папа и малыш. И даже если возникнут проблемы, не беда — все равно будем счастливы всегда: нет греха в том, чтобы быть счастливым.

«Ты умнеешь, день ото дня, — сварливо заметило подсознание. — Поглядим, сумеешь ли применить свой ум к делу».

Третьей сигареты затушил окурок — пора домой. Морозно, черт возьми!

Утром уехали в Челябинск, и началась новая жизнь.

Лялька была организованным человеком. Когда ей подарили альбом «Наш малыш», она срезала Витин завиток и положила в специальный конверт на первой странице. Скрупулезно отметила исходный данные — вес, рост, цвет волос и глаз — другими словами: стартовый капитал. В графе «первые слова» записала «дяба-дяба», а произошло это так….

Напоролся наш потомок молочка у мамы, откинулся, отрыгнул сыто и выдал:

— Дяба-Дяба…

Мол, все нормально в королевстве Датском — принц доволен!

Стали мы его с той поры Дяб-Дябой звать. А иногда и по-взрослому — Дяб-Дябычем.

Потом такое произошло. Замешкался я, разогревая бутылочку с молочной смесью, а он пустышкой чмокал-чмокал и глазом сердитым косил. Потом как запустит ее в потолок (немножко утрирую) и командирским голосом:

— Кая-кая-кая-кая…!

Мол, даетижвашумать, скока ждать?

Стали Кай-Каем звать или Кай-Каечем. Почему-то просто Каем (у которого Герда) не нравилось.

Точку в Витиных погоняловах поставила Лялька.

— Я — Мыша; нежная, добрая, ласковая Мыша. Ты — Мыгра; нежный как Мыша и сильный как Тигра. А Витя, как наше производное, пусть будет Мымыгренком.

Так и зажили под одной крышей Мыша, Мыгра и Мымыгренок.

Бывают дни, когда воедино стекается все хорошее. А бывает наоборот — удары судьбы подкрадываются, как волки, с разных сторон и бросаются одновременно. Не зря говорят — жизнь вроде зебры.

В тот день с утра самого ждал неприятностей: 23 февраля, а вот…. Может, все дело в отвратительной погоде? Скорее всего. Снег, метель, низкая температура — в канун весны зима разъярилась. Однако, добравшись до общаги, вздохнул с облегчением — чисто, уютно, тепло. Я обожал здесь все, кроме коменданта, которого всячески избегал.

Оля как-то нашла с ней общий язык — здоровается, разговаривает. Галина малыша нашего тетешкает с видимым удовольствием: «Вылитый папка!». И даже на плач его не отрекается: «Ну, отец вылитый!». А мне не хотелось с нею встречаться — та обида еще не выветрилась, да и живем мы в комнате нелегально: ну, как вожжа под хвост некоторым власть имущим….    

Со дня свадьбы взял за правило — да не иссякнут цветы у любимой. В тот день привез ветки багульника. Поднимаясь по лестнице, заметил, что дверь в комендантскую закрыта, и двинул прямым путем. Обычно кружным ходил — через третий этаж и по черной лестнице на второй. А нынче рискнул….

Но такое правило есть: если удара ждешь — обязательно стукнут. Только вырулил в коридор, Гончаровой голос:

— Палундра, стой. Ты мне нужен — иди-ка сюда!

Я споткнулся на ровном месте. «Тшорт побьери!»

Жизнь замахнулась на очередную затрещину? Господи, помоги!

Побитой собачонкой поплелся за ней в комнату № 201. Когда-то Галина жила здесь; теперь племянник ее — студент института культуры (каратист, говорят, чемпион города). А сейчас постояльца нет — гости в ней ….

Мать моя женщина! Знакомые лица — Альфия Валеева, Нина Будкова и, конечно же, Лукашова. Музон, закусон и бутылка шампанского на столе.

— Радуйтесь, девки, мужика подцепила!

И мне:

— Праздник и некому даже бутылку открыть. Посидим зачуток?

Я открыл, налил в бокалы.

— Ну, за вас — любимых и ненавистных! — толкнула тост Гончарова.

Пригубили.

Лукашова заметила мой багульник и съехидничала:

— Жене, небось? Да ты Агапченко, а не Агапов! Две недели почки бухнут, две недели листочки растут и еще две цветочки не вянут. Полтора месяца простоит. Отличный подарок!

Все мои хитрости раскрыла.

Гончарова мне строго:

— Ты кончай дурака валять. Дужик уезжает — занимай его комнату и работу.

Большая комната и работа электрика в общежитии — предел мечтаний студента-женатика!

Я даже удивился и растерялся — вот тебе на: подарок к празднику!

— Вы серьезно? Спасибо. Как мне вас благодарить?

— «Немного нежности отнюдь не исключается….», — пропела Лукашова.

Вот, зараза!

Гончарова, раскрасневшаяся как девчонка:

— Ты какой-то малохольный стал. Ведь я не бесстыжая совсем, чтоб добра не помнить. Эх, Палундра, Палундра! Жаль, что все так получилось…. и прошлое ушло под воду, как Атлантида.

— Грустно, — сказала Нина Будкова.

— Так должно быть, — возразила Галина. — Закон жизни. Прошлое уходит и дает дорогу будущему, за которое мы сейчас выпьем….

Она достала початую бутылку коньяка.

— Наливай, мужик наш единственный!

После коньяка распечатали водку. Э-эх! Маруся Климова, прости любимого!

Подружки, пригорюнившись, пели за столом:

— Мне не жаль, что я тобой покинута

Жаль, что люди много говорят….

Это были уже не те юные сияющие свирестелки, что нравились мне поочередно, а поблекшие молодые женщины со следами копоти жизненного опыта. Все замужем, но жизнь задалась не по Мендельсону и Моцарту, как мечталось — так…. собачий вальс какой-то. А отсутствие счастья вредно сказывается на женской внешности….

Я слушал, смотрел перед собой и как бы отсутствовал, погруженный в думу. На каменном, как у монаха дзэнбуддийского толка, лице моем читалось: «Каждому свое» — как на вратах фашистского Освенцима. А в душе было жаль их, потому что у меня получилось все, о чем только можно мечтать, и даже чуть-чуть больше.

Водка подняла порог чувствительности. В Галине все кипело и пузырилось, как в только что снятом с плиты чайнике: огня уже нет, но еще бурлит и остынет не скоро. Провожая меня, у дверей шепнула, сверкнув слезой:

— Красивая у тебя жена, молодая, но так, как я, любить не будет никогда — любят ведь не за цветы, а просто любят и все….

Как поется в песне: «Вот и все, что было…»…

А еще говорят, что подобные истории всего лишь прикрытие основного инстинкта.

У подсознания свое мнение: «Вспомнила баба, як дивкой была…».

Я пошел прочь по коридору с букетом багульника в руке. А Галина осталась стоять в дверях комнаты. И ничего не изменилась в мире. Ничего не сдвинулось. Только общага, набираясь шума, продолжала готовиться к дискотеке, посвященной мужскому празднику.

Кажется, примирились, но Галина не зовет вернуться на председательство — думал, топая к себе в комнату, — ее устраивает Старцев. Ей по душе держать в страхе и повиновении общежитие, как некогда держал Сталин страну. Любит власть, как усатый генералиссимус. Ну, да и хрен с ней! Главное — комната и работа! Так вовремя….

И еще думы про Галину.

Можно надеяться сыграть роль сатанинской силы и божественной нежности, можно задарить подарками, но нельзя стать живой, если ты умерла. И нельзя стать молодой, если ты стара. Время всегда движется в одну сторону, и старость не знает пощады. А возраст — это не только цифры. Что она может понимать в любви?

Вот мы с Лялькой….

Ни у кого и никогда не было такой близости, как у нас с женой. Мы не только вместе ели и спали, мы думали вместе и дышали. И еще у нас Мымыгренок. Нет такой силы, которая могла бы нас растащить по разным пространствам. Светло и чисто в нашей жизни, как у Эрнеста Хемингуэя….

Подсознание скрипит старухой на завалинке: «Значит, поставишь точку на деле двух лет жизни? И за что только тебя на доску прикнопили?»

«Ты о студсовете? Но семья — разве не дело? По-моему, это самое главное изо всех дел, какие существуют в жизни человека».

Получить работу электрика оказалось несложным — звонок Галины и зачетка с отметкой о сдаче «электротехники» на третьем курсе. Допуск по технике безопасности и того проще.

Меня спросили:

— Вы женаты?

— Вовсю…

— Так берегите себя для семьи. Идите, работайте, за получкой не забывайте сюда приходить.

И все.

Переехали на пятый этаж в большую комнату (на четырех человек).

Товарки Олины заглянули поздравить нас с новосельем. Одна принесла погремушку Вите, другая. Третья домашний холодец — молодец!

И Лялька довольна:

— Видишь, какие у меня подруги!

Я остужаю:

— Альтруизм — это разновидность эгоизма. Делая добро ближнему, человек упивается своим благородством. Если и не упивается, то, во всяком случае, доволен.

— Недолго твой Жежель-то упивался.

А дело вот в чем.

В маленькой комнатушке Олег нам оставил большую кровать, холодильник и лист цветного линолеума в виде ковра.

— От нас подарок, — сказал тогда.

Линолеум пришлось кроить в новой комнате. А от холодильника мы чуть было не угорели — задымил среди ночи. Работать я его заставил, поменяв терморегулятор, а вот внешний вид безвозвратно испортился. Вернее внутренний — там горело.

И Жежель вдруг:

— Тесть требует вернуть его вещи.

А такими-то как их вернешь? Не мог он раньше?

— Назови сумму, — говорю. — Возмещу.

Олег назвал. Или все-таки тесть?

Лялька, услышав, хулигански присвистнула:

— Ничего себе!

За линолеум не скажу, а по холодильнику… сходил в магазин, просветился — цену нового заломил: один в один. Деньги я отдал — всю сумму, сколько Жежель-альтруист просил. Рассудил — худой мир лучше любой ссоры. Впрочем, он право имел. Или нет? Ведь сказал, что подарок. А, да хрен с ним — дело совести….

Впрочем, не все приятели мои жежели.

Как-то, гуляя втроем (Витя в коляске), повстречали Игоря Седова — бывшего председателя студсовета общежития № 2 ЧелГУ. Он улыбался. На вопрос: «Как жизнь?», ответил: «Замечательно» с такой убежденностью, что тут же хотелось поверить и порадоваться вместе с ним. Общаться тоже было приятно, но мало-помалу он загрустил. А потом, напросившись в гости, резко двинул с места прочь, как конь, которого крепко хлестнули.

Тем же вечером пришел к нам в гости с бутылкой испанского «Хереса» и Таней Керн. Впрочем, она уже была Седова, а он слушателем высшего учебного заведения, изучающего иудаизм.

— Ну, как вы? — заботливо спросил их.

А они меж собой про свое.

— И все-таки ты торопишься, — сказала Таня Игорю.

— Ты посмотри, какое счастье! — склонился он над нашим ребенком. — Ты просто этого не понимаешь…

— Не трогай! — Таня предупредила движение его души и протянутых рук. — Ребенок не кукла.

Игорь с тоской смотрел в кроватку на маленького человечка, запеленатого рыбкой:

— Мне бы такого.

— Сначала выучишься, потом дети, — строго сказала бывшая Керн.

— Вот они ничего не боятся, — сварливо заметил ее муж, кивнув в мою сторону.

— Антон сильнее тебя, — строго взглянув на меня, без улыбки, сказала Таня. — С ним не страшно становиться мамой.

Когда вышли с Игорем покурить, он пожаловался:

— Понимаешь, она все время недовольна — требует и требует….

— Но ты и хотел служить Богу…

— Вера верой, но не могу не обращать внимания и на ее красоту — я зажигаюсь об нее, как спичка о коробок. И еще я хочу ребенка… хочу настоящую семью… как у вас. Специально к вам ее приволок — думал: увидит, позавидует и загорится….

— Ты торопишься. Таня — еврейка и любит порядок всегда и во всем. Это православие разрешает грешить и каяться — иудейский Вседержитель строг до аскетизма, ничего лишнего не позволяет. Так что смирись и жди своего часа — все будет как надо.

Игорь, подозрительно покосившись:

— Евреи, русские…. Бог един и создал человека по своему подобию. А национальность — это язык, культура и воспитание. Мой язык и моя культура — русские. Значит я русский человек. А химический состав крови у всех одинаковый….

— Хорошая пара, — Лялька сказала, когда мы остались в семейном кругу. — Мы будем дружить с ними, правда?

Сказала с такой надеждой, что мне захотелось ей поверить.

— Вряд ли. Это лишь демонстрация нашего семейного счастья. А в прошлом у нас был любовный треугольник, в котором я оказался лишним.

Оля ревниво поджала губки.

Скажи я ей раньше, вряд ли Таня была бы принята столь любезно.

Ночью Лялька в подушку расплакалась.

— Что с тобой? Что?

— Она кра-а-асивая, как Белладонна, — рыдала любимая.

Белладонна в переводе с итальянского — «прекрасная женщина».

Сразу понял о ком она, и что напрашивается на комплимент.

— Зато у них нет Мымыгренка.

Давно уж заметил, что принцип «зато» сглаживает все углы. Уродливый, зато умный. А если умный и красивый, зато пьет. А если умный, красивый и не пьет, зато нет счастья в жизни. И каждая судьба как юбилейный рубль: с одной стороны так, а с другой по-другому.

Повсхлипывав, подумав, Лялька переместила голову мне на плечо и успокоилась.

На столе тикали ходики гравированные надписью «Антону и Ольге в День Свадьбы от друзей» — откусывали от вечности секунды и отбрасывали их в прошлое.

Я заснул с мыслью: «как хорошо на свете жить!»

6

Это случилось на АЯМе.

Мне надо было перебраться с южного портала тоннеля на северный. Не теряя времени на обходные маневры бездорожьем через сопки, двинулся напрямик. Рельсы проложены, свод и стены забетонированы, поезда не мешаются под ногами — вперед. Шел-шел, шел-шел и почувствовал себя хреново. Какой-то запах слезу вышибает, голова просто кругом идет. Когда добрался до вершины излучины (другими словами, поворота), откуда видны оба въезда в тоннель, не увидел ни одного — все в тумане. Вот тогда-то я испугался — черт меня занес в эту туманность Андромеды. Или как ее, Ариадны? Да нет, лабиринт Минотавра. Черт возьми!

Хотел вернуться, но кто б подсказал, куда будет ближе — полтора километра не хвост собачий. Пошел вперед….

Дошел, наконец. Пал на сверкающие под солнцем рельсы и едва отдышался. А отдышавшись, увидел табличку на треноге с надписью «Не входить! Опасно! Обработано креозотом».

Да твою же мать!!!!

Наверное, на той стороне такую объяву ветер сбил, а я не заметил и сдуру влип — чуть было кони тут навсегда не бросил. Слава Богу, остался жив, но с той поры поселилась в груди тупая боль. Думал, пройдет — вот брошу курить. Но все попытки оказались тщетны.

И настал судный день.

В студенческой поликлинике на весеннем профилактическом осмотре рентгенолог обнаружил у меня черные пятна в правом легком. Туберкулез — утвердили диагноз в противотуберкулезном городском диспансере и предложили к ним лечь.

— О, господи! — ужаснулась Лялька.

Жизнь повернулась на 180 градусов, в сторону тревог и печали. Вот уж действительно: под Богом ходим…

Сразу почувствовал себя несчастным и жалким, а со дна души всколыхнулись комплексы — лучше быть мертвым, чем больным и в тягость кому-то. Как писал Корней Чуковский: «… в животе у крокодила темно и пусто и уныло, и в животе у крокодила рыдает бедный Бармалей». Только не в животе у меня, а в груди — на правой ее половине. И рыдать в пору мне…

Собираясь в стационар, смотрел на жену и смотрел, как будто забыл на ней глаза свои. Вбирал в себя ее лицо прекрасное во всех ракурсах: профиль, фас, пол-оборота…. Пухлые губки, изящную шею и благородную посадку головы. А сколько в этой голове ума, юмора, прочих достоинств… Она как-то будто еще больше похорошела после родов — ибо любовь окулярами в глазах смотрящего.

Лялька заметила, но никак не реагировала — ситуация навевала на нее тоску. Я видел это по ее лицу — оно изготовилось к плачу. Слезы набухали медленно, долго, потом одна окончательно сформировалась и пошла тропить по щеке. Добралась до подбородка, подождала еще одну и, набрав тяжесть, сорвалась.

У жены были свои проблемы, с которыми оставлял ее один на один. Мы были рядом, но между нами уже лет двести почти. Как их преодолеть? Есть только два пути — объясняться и не объясняться. Мы не будем объясняться, — решил я, — пусть Бог рассудит.

Витя заплакал, Лялька занялась им и будто забыла обо мне.

— Оль, я пошел, — робко сказал.

Она подняла голову и попросила:

— Отстань, а? Уходишь — иди. Тебе там не будет грустно, как нам. Как мне…. Лежать одной — это для могилы. А при жизни надо лежать вдвоем, изнывая от нежности, и засыпать на твердом горячем мужском плече.

Ей плакать хотелось, и она себя едва сдерживала, а тут еще я…..

Чувствовал — любовь наша куда-то утекает. Это трагедия номер два. Быстротечность жизни и утекание любви. А может быть — это нормально. Человек полигамен по своей природе. В животном мире только лебеди образуют стойкие пары. Все остальные спариваются на брачный период для выведения потомства. А потом — ищи-свищи. И ничего. Нормально. Мир как-то выживает. Человечество нашло тому оправданье — как там, в стихах: «Была без радости любовь, разлука будет без печали».

И ушел от них, как сбежал. Тоска теперь пропишется в нашей семье.

На следующий день Оля пришла ко мне в диспансер, но ее не пустили.

Лечащий врач ей так сказал:

— Не досаждайте — у вас теперь будут свои проблемы.    

И начались — флюорография, кровь на анализы…. Это четырехмесечному-то ребенку! Слава Богу, ничего не нашли, но назначили уколы для профилактики и Ляльке, и маленькому Мымыгренку. Господи! Где Благодати твои?

В эти дни я был сам не свой — что там с семьей? Почему не приходят? Почему меня не выпускают, ведь я же ходячий? Весь тоже исколотый и затаблеченный, депрессивный до непобрития завис во времени, как муха в глицерине.

— Сейчас тебе надо подальше держаться от семьи, — разъяснила врачиха мне. — У тебя открытая форма туберкулеза. Это приговор. Это возможно смертная казнь, растянутая во времени. Вопрос стоит — будешь ли ты жить? — а ты близких рвешься заразить.

Новость ужасная, но я был упрям.

— Мне только повидаться. Не отпустите, смоюсь через клозет.

Но бежал через окно. Ночью прыгнул со второго этажа на ящик для кислородных баллонов, а он оказался пустой да к тому же незакрепленный. Ладно, на клумбу рухнули с ним, ничего не сломав кроме цветов, но головой не промахнулся в кирпичный бордюр. Как очутился снова в палате, вспомнить не мог.

Когда Лялька с Витей опять пришли, меня выпустили к ним.

Я склонился над коляской, и все лучшее, все святое, что было, потянулось к сыну, а он глядел на меня серьезно, по-взрослому — без страха и радости.

— Мымыгренок, — растроганно позвал.

Хотел взять, потискать, поцеловать, но передумал — остался стоять, глядя на ребенка нежно и со слезами. В сердце вошла игла жалости.

— Ты его попку посмотри — вся в следах от уколов.

Игла жалости пронзила насквозь.

Лялька держалась отчужденно — она обиделась на меня до глубины души, до мозга костей; обида проникла даже в состав крови и в хромосомы — видно по ней. Эта обида за себя и за сына. Мне показалось, в ее глазах мой фейс уже обведен в траурную рамочку и под ним хризантемы.

— Что будем делать?

— Брать академ. Выкручусь — будем жить. Кони брошу — не забывайте.

— Если умрешь, — сказала жена, — мы станем сиротами без тебя.

— Все будет хорошо — ты только немного мне помоги.

— Как?

— Потерпи, — сказал, ужасаясь своим словам.

Бедная Лялька! Она воспринимает мою болезнь как предательство. Не отшатнется ли она от меня в мистическом страхе быть зараженной? Может быть, вот сейчас заканчивается наша жизнь. Я был слишком молод для смерти — мне было жаль себя. Но еще больше жалел жену и маленького Мымыгренка. Висеть гирей на их ногах мучительней и больней. Может мне не стоит бороться и все-таки умереть, чтобы освободить им жизненный путь — ведь они мне дороже всего.

— Профилактические процедуры закончатся, мы в Розу уедем, — сказала Лялька, глядя на меня невидящим взором.

— Конечно, так лучше.

С того дня Лялька с Витей ко мне не приходили в диспансер. Как поется в песне: «расставанье — маленькая смерть». Я немножко умер. Вернее умерла безоблачность нашей жизни, по крайней мере, в моей душе — в ней поселилось чувство вины.

Умирать, едва прожив четверть века — неестественно: душа не готова к уходу. Это было мучительно — настоящий ад. Душа и плоть сплелись воедино и кричали смерти: «Нет!». Смерть не приходила — ад продолжался. Один день сменялся другим. Жизнь двигалась медленно и мучительно, но каким-то образом продолжалась. Боли в груди стали острыми, едва терпимыми. Я пожаловался.

Врач разъяснила:

— Пошла динамика. Куда она выведет одному Богу известно. Либо будут в легком каверны, либо затянутся очаги в кальцинаты.

— И по любому буду жить?

— Если очень сильно захочешь.

О! Как я хотел! Да разве только я? Когда дело касается жизни и смерти….

У противоположной стены на кровати целыми днями сидел бывший штурман Аэрофлота (тоже больной) и тер грудную клетку по часовой стрелке. Боролся за легкие, выгоняя хворь. Не надеялся на медицину и Божью волю, а включил свою.

Тоже на Бога не уповаю — надеюсь на ум организма и ему помогаю. Мысленно. Как полководец в сражении. Палочки Коха, как монгольские орды, хотят разрушить мои города (легкие). Кровь моя (полки православные) бьются насмерть, теснят, наступают. В битве критический момент — кто кого. Как когда-то хотел перемочь обстоятельства на полузатопленном ПСКа в китайском плену или на первом курсе, догоняя далеко ушедшую вперед группу, так сейчас мне хотелось перемочь судьбу. Судьба называлась туберкулезом….

— Эй, десантник, о чем замечтался?

Этим прозвищем наградили меня после прыжка из окна.

День в диспансере был расписан. Завтрак, обед, сончас, потом ужин. А в перерывах процедуры — уколы, таблетки и другие…. Бронхоскопия, например. Хотя это не процедура, а скорее операция под общим наркозом, после которого «улет и балдеж». Сидеть стало не на чем. А таблетки — горстями. Тубики (постояльцы диспансера) их в унитаз сливали, а я пил добросовестно — причем не глотал, как принято, а жевал как арахис.

Медсестра хвалила:

— Вот так и надо, чтоб язву в кишки не затащить.

А тубики разбегались с рвотными потугами. В их кругах лучшим лекарством считалось спиртное — «когда я трезв, нет радости ни в чем, когда я пьян, мутнеет ум вином…». С вечера накиряются, чем попало, и с утра подавленные от перевыпитого. Плохо ели отлично приготовленный завтрак, лениво орудуя в тарелках ложками. Старшая повариха даже грозилась отнять у них эти ложки и по лбам нащелкать, и еле сдерживалась, чтобы не сделать этого. Вот было б смеху!

Я и в столовой вел себя добросовестно, по принципу — все наложенное должно быть съедено. А надо сказать, кормили нас (тубиков) на убой.

Однажды выпустили на волю оформить академ (академический отпуск по случаю и на время болезни). Шел по городу после месячного заключения, и мне казалось, что я свободный и здоровый. Иду себе, поглядываю по сторонам — а ведь было дело, умирать собирался. Зеленеют аллеи, люди шагают, машины перебирают колесами — все, как всегда, будто нет на свете диспансера, уколов, таблеток… Воля вольная, а вокруг — красота и пространство! Шеренга четырнадцатиэтажек на проспекте Ленина. Подумать только — и я их строил! Перед самым уходом на службу вместо «картошки» заливали мы (студенты группы нашей) бетоном полы, кажется в этой,… а может быть в той. Небо за их антеннами бледно-голубого ситца, а солнце небольшое, четкое и по майски яростное. Ну, здравствуй, свобода!

Семьи не было в общаге.

— Ты выписался? — деловито спросила Гончарова, потом удивилась. — Боже, как долго! Но я тебе место держу. И зарплата в конторе дожидается — сходи, получи.

В деканате еще мажорней:

— Да брось ты! Какой академ? Досрочно зачеты сдавай и на сессию прямым ходом. Месяц пропустил — эка важность. Подтянешься — тебе чай не привыкать! Такому парню да не победить обстоятельства? Чушь собачья! А мы навстречу пойдем — все организуем в индивидуальном порядке.    

И я передумал брать академ.

Лечащий врач — немолодая, полная женщина, производила впечатление фронтового хирурга. Хотя откуда здесь быть фронту? Война кончилась тридцать пять лет назад. Другое дело: болезнь всегда фронт, и врач всегда на передовой. Стояла насмерть, как панфиловец под Москвой:

— Тебе надо лечиться и в обществе нельзя бывать.

Пообещал не нарушать больничные правила и посещать институт только в свое свободное время, ограничив любые контакты. Она нивкакую. Я поворачиваю ручку громкости — в музыке это называется крещендо.

— Да поймите же вы! Жена в академе. Если и я уйду, на что они будут жить? Хотите сделать меня живым, но несчастным?

Может быть, она понимала, но имела другую точку зрения.

— Счастье — это сама жизнь, и не надо им рисковать. Тебе сейчас нужен покой, а ты — сессия! Сплошные стрессы…. И твои близкие не помрут в государстве советском — не было еще случая.

Вот Бунин не зря сказал: «Женщины подобны людям и живут около людей». Зачем их только создал Бог? Ведь что-то имел в виду, теряя напрасно время…

Но воспитанные люди не все мысли голосом воспроизводят.

— Ах, так? Тогда помру я, ибо объявляю голодовку. И пропади оно все пропадом!

— Ну-ну…, — врач облизнула губы как кошка во время жары. По ее мнению, жизнь каждого члена общества принадлежит обществу, и никто не имеет права покушаться на общественную собственность. — А я посажу тебя на капельницу.

По стене едва-едва полз таракан — то ли голодный, то ли больной. В открытое окно небо казалось порванным на клочья облаков, которые неслись вскачь, тряся на ухабах колесницу солнца. Из беседки диспансера доносилась песня.

— Ах ты, печаль моя безмерная, кому пожалуюсь, пойду… — вдохновенно выводили женские голоса.

От хорошей песни в человеке пробуждается все человеческое. Жизнь задавливает его, а искусство вновь возрождает — диалектика. Даже после смерти готов лежать и слушать такое, покрываясь пылью времени.

Под эти мысли и эту песню началась Великая Голодовка.

Время замерло и раздвинулось: секунда стала длинной в минуту, а минута как час.

Первые три дня дались тяжело: хотелось кушать. А потом уже не хотелось — пришла апатия ко всему, и тело стало невесомым. Казалось, если прыгнуть с кровати, то можно парить, не опускаясь на землю. Только глаза горели блеском борьбы — был готов умереть за правое дело.

Соседи по палате приносили еду.

— Ешь тайком — мы не скажем.

— Судьбу не обманешь.

— А ты ее знаешь?

— Я ее вижу. Голод промывает мозговые каналы и открывает ясновидение.

Судьба стояла в стороне и улыбалась моему больничному одеялу — мол, очень идет тебе цветовая гамма: черное с красным, как «смерть коммуниста». Но я знал — иногда она помогает и дает то, что ни от кого уже не ждешь. Вот когда становится все равно, она говорит: «Это тебе, дорогой!». Для того, чтобы чего-то добиться, надо не особенно-то хотеть — быть почти равнодушным. И тогда все получишь…. Правило мое, но подходит всем.

Как хорошо было лежать и не двигаться — просто лежать и смотреть. Мне нравилось не отвечать на вопросы, не реагировать на входящих. Врач, медсестры, больные — все они были как в аквариуме, в другой среде и за стеклом. Подплывали, разевали рты, что-то говорили, помахивая кистями рук, как плавниками. Я смотрел на них равнодушно, потому что принадлежал уже не себе, а какому-то другому измерению.

Лечащий врач психовала:

— Вы протяните ноги, а я из-за вас в тюрьму? Да вы просто не имеете права себя так вести. Нельзя думать только о себе — только себя любить, только себя жалеть. Вы меня слышите?

Изобразив смертельную слабость, я не ответил.

Мне назначили капельницу.

Я не противился, а сокамерники добивали эскулапа:

— Смотрите — у него нос заострился!

Все имеет свой конец, даже жизнь.

Сдался врач:

— Но сначала медленно входим в режим — едим помаленьку, но часто. Выпущу из диспансера дня через три.

Подумал о ней — вовсе она не старая маразматичка, какой изо всех сил пыталась казаться, а умная и порядочная женщина. Хороший человек старым не бывает — просто давно живет. Ведь старый тот, кто ничего не хочет, а она искренне хочет мне помочь…

Голод съел мою тоску и пробудил жажду деятельности.

Ноги мои легки, суставы подвижны, сердце качает, кровь бежит под нужным давлением…Боль в груди? Не праздник, конечно, но раз заживает, потерплю.

А праздник устроили тубики — они все болели за меня, и я победил. Тут же накрыли стол в палате (точнее тумбочку мою), а правильнее завалили, кто, чем горазд — ешь, не хочу. Но квинтэссенцией была утка в салате с острым соусом — чей-то гостинец, должно быть, из дома. Я надкусил и закрыл глаза — какое счастье есть, когда хочется!

— Вкусно? — спросили тубики.

Не могу определить свое ощущение такими бедными и невыразительными словами, как «вкусно» или «да». «Вкусно» — это какая-то слабая, очень приблизительная тень того, что испытывал. Я не мог вообще ничего сказать. Слова были самой приблизительной и несовершенной формой выражения моего состояния — только повел рукой в воздухе: мол, мать моя женщина, здорово как!

Все врачевы наставления разом похерил — хотя сытость входила в меня постепенно, слоями, проникая все глубже и глубже. Я ощущал ее как счастье настолько реальное, что можно было потрогать рукой — например, погладив живот. Одна неприятность — теперь мне уже не казалось, что, подпрыгнув, взлечу и буду парить….

В эту сессию я не устал так, как в первую на первом курсе: тогда зарабатывал авторитет — теперь он работал на меня. Иногда выгодно быть весьма известным человеком. Но увлекаться не стоит — с пьедестала больнее падать.

Но тогда я жил, а теперь был.

Какой-нибудь деревенский старик в портках латанных и калошах на босу ногу живет в большей гармонии с миром и с собой, чем я, получающий высшее образование на космическом факультете. Потому что, даже имея диплом, нельзя объять необъятное. Образование, как известно, порождает знание. Знание — потребность. Потребность — неудовлетворенность. А неудовлетворенный человек далек от гармонии.

А вот нудным человеком считается тот, который на вопрос: «Как дела?», начинает рассказывать, как они у него обстоят….

Иногда мне казалось, весь институт сошел с ума — все: знакомые и незнакомые, преподаватели и студенты останавливали, интересовались:

— Ну, как ты?

Я старался не разочаровывать.

— Не совсем.

— Что значит не совсем?

— То ли полуживой, то ли полумертвый — не пойму пока.

— Разве это не одно и то же?

— Полуживой — это оттуда сюда, а полумертвый — отсюда туда…

Впрочем, всякая самоирония, в конечном счете, оборачивается жалостью к себе. Мне становилось жаль себя. Обладай я талантом трагедийного актера, так наплел, жалуясь на судьбу, что вопрошающий ткнулся бы лицом в ладони и горько просветленно разрыдался. А потом обходил бы меня десятой дорогой — подальше от заразного негатива!    

Когда у человека что-нибудь болит, портится настроение, а с плохим настроением жить и работать неинтересно. А если нет интереса к делу, нет и результата. Но не в моем случае. В деле заинтересованы обе стороны (я о сессии сейчас говорю) — экзаменуемый и экзаменатор.

Вообще на старших курсах преподаватели весьма лояльно относятся к студентам — частенько величают нас коллегами, не ставят двойки без особой причины. Даже на экзаменах не прочь поговорить на отвлеченные темы. Но это так кажется — они выясняют твою увлеченность космонавтикой как профессией. Если «да», вытянут за уши из пруда. Если нет, вернут зачетку и посоветуют перевестись на другой факультет. Слава Богу, дпашники повсюду в цене. Так мой друг и не состоявшийся свидетель на свадьбе Сергей Иванов мирно убыл на автотракторный. У него уже скоро диплом — там учатся всего пять лет.

Если верить теории относительности, то в отпуске (или, как у студентов, на каникулах) дни проходят быстрее. Но опять же, не в моем случае. После успешно сданной сессии заняться абсолютно было нечем.

Для культурного досуга в противотуберкулезном диспансере были — бильярд, настольный теннис, шахматы, шашки и домино. Я не был таборным человеком — не любил кучковаться. Мне и с самим собой бывало не скучно — одиночество воспринимал как свободу от малопривлекательного общества, по мнению которого, был нелогичен.

Тубдиспансер стоял почти в центре города — за высоким забором все из камня и выхлопных газов. А здесь — деревья, белки и тишина. Среди этих деревьев — зеленых, гордых и прекрасных — суета зазаборной жизни уходила через корни в землю.

Я люблю природу и одиночество.

В тени деревьев стояла беседка, в которой тубики резались в карты — и не в дурака подкидного, а на деньги. Все пьющие люди привязаны к деньгам. Для них каждый рубль — это треть бутылки. А треть бутылки — это начало прекрасных заблуждений. Один из этой компании как-то сказал мне, что, когда бывает пьян, то чувствует себя под наркозом. А когда он трезв, ему больно жить — постоянно кашлял и плевался кровью. Такие не понимают природу и не переносят одиночества — в могилу торопятся.

Если б их не было в беседке, я взял бы ручку с тетрадью и засел за свою летопись. Начал сочинять ее в тот самый день, когда услышал приговор фтизиатра — изо дня в день в своей голове. Очень может быть, мой далекий предок был автором «Повести временных лет».

Мне хочется сесть за писанину не потому, что я графоман (по крайней мере, до сих пор не страдал), а просто все окружающее неинтересно. И потом, если помру, что-то останется моему потомству — пусть читают и ума набираются на отцовых ошибках. Не знаю, хорошо это или плохо. Наверное, ни то, ни другое. Это моя нынешняя форма существования или средство от безделья. Вполне, как у Лермонтова: «Я знал одной лишь думы власть, одну, но пламенную страсть: она, как червь, во мне жила, изгрызла душу и сожгла…». Кстати, о страсти…

Как-то штурман (сосед по палате) признался, что любит нашего лечащего врача за то, что она не замужем, у нее высшее образование и, стало быть, стоит с ним на равных. И потом — она не обращает на него никого внимания: входит в палату и сразу ко мне, которому, по сути, годится в матери.

— Раз я ей не нравлюсь, значит, она и получше видала, — делает штурман логическое умозаключение. — Значит, я должен быть еще лучше тех, кто лучше меня. Великая война самцов за обладание самкой!

— И охота вам? — удивляюсь я.

— Еще как охота! А чего еще делать?

Как он разнюхал, что я деликатен — не буду смеяться или трепать? Я и сам толком не знаю откуда это во мне — ведь в институте этику не читают, а родился и вырос в рабоче-крестьянской среде весьма далекой от интеллигентной. Да еще во флотской добавили образования. Но как вам такая версия — очень может быть, что в моем роду какой-нибудь далекий предок был страшным хамом, и моя врожденная деликатность это как бы компенсация природе, действующей по закону высшего равновесия: плачу долг за своих прародителей.

— Говорили, женаты, — это я штурману.

— Теперь трудно сказать — женат или был женат. Жена любит мужа здорового, сестра брата богатого… Женщины — они, брат, себе на уме.

— Это если жена и сестра — стервы, — с убеждением сказал я.

— Почему стервы? Нормальные люди. Это нормально — искать там, где лучше.

— Если это нормально, то это ужасно…

— Дурак ты дурак, а еще студент….

Был послеобеденный сончас, но двое из нашей четырехместной палаты в самовольной отлучке. Третий обозвал меня дураком. А я лежал, и мысленный взор мой, воспоминаниями объятый, был устремлен сквозь пространства и время.

Мое молчание на «дурака» окрылило соседа:

— Ты где чахотку подцепил?

Не понравилась постановка вопроса, но я ответил:

— В Сибири — где мало людей и много свежего воздуха.

— А учишься на инженер-космонавта?

— Я буду конструировать космические ракеты, и человечество за это поставит мне памятник как Королеву.

— А зачем тебе памятник? — спросил штурман-сосед.

— А вам не хочется?

— Памятник? Нет — привык радоваться маленьким радостям каждого дня.

— Потому что большее недоступно?

— Может быть, — не обиделся он. — Сколь зарабатываю — столь и трачу.

Мне захотелось обсудить одну тему.

— Говорят, что миллиардеры на Западе не очень роскошно одеваются. Например, Рокфеллер может запросто явиться в ковбойском свитере и шляпе на светский раут. И никто не удивляется, потому что деньги дают свободу от многих условностей, принятых в обществе. Мы с женой частенько спорим по этому поводу. Я, например, не люблю носить пиджаки и галстуки. Она: «Станешь Рокфеллером — ходи, в чем захочешь». А я не хочу быть Рокфеллером, не люблю стоять в очередях и быть как все. Она: «Не могут же все ошибаться, а ты быть правым». Но почему? Я же не пытаюсь сорвать с них галстуки: нравится — пусть носят. А мне не нравится….

Штурман подсказал решение проблемы.

— Мужики строем ходят не по своей воле, а в бабах ищут почитание своей индивидуальности. Тебе надо жениться на японке. Женщины из страны Восходящего Солнца воспитаны в духе преклонения перед мужчиной, каким бы он ни был, и это единственно правильное воспитание.

Так и сделаю — вот Лялька бросит меня, женюсь на японке.

В какой-то палате женщины вдохновенно выводили:

— Ромашки спрятались, поникли лютики….

Я подложил ладони под голову и уставился на едва колыхавшиеся от легкого бриза занавески окна, в чьих складках друзей моих прекрасные черты вдруг появлялись и исчезали снова.

Парни нашего курса сейчас на лагерных сборах военной кафедры.

Чем заняты Лялька и Мымыгренок? Вспомнилось последнее наше рандеву.    

Когда Оля узнала, что я сдал сессию и перешел на пятый курс, разразился жуткий скандал в нашей комнате, где мы встретились по предварительному уговору.

— Ты меня обманул! Ты меня предал!

Потрясение на грани катастрофы — я даже вздрогнул:

— Как это предал и обманул?!

— Ты же сказал: «Берем академ». Я поверила, взяла, а ты….

Слезы ручьем.

Что это? Что это?? Что??? Как оправдаться? Что ответить? Сказать, что главное для нее (для нас?) сын, а год академа, это всего лишь год задержки в учебе…. У меня их было три.

Жена охвачена настоящим отчаяньем, как цунами, способным разрушить нашу семью.

— Только не надо выкручиваться! Я тебя ненавижу — ты предатель! Не хочу, чтобы Витя был таким. Больше ты нас не увидишь! Я все поняла.

— Что поняла?

— Я поняла, что ты никого не пожалеешь ради своей карьеры.

— Карьеры где? Кого не жалею? Да что с тобой? Ты в своем уме?

Она помолчала какое-то время, видимо подыскивая слова, потом сказала:

— В каморке у папы Карло.

Что к чему? Господи, хоть ты объясни. Неужели нельзя оправдаться? Неужели из-за этого можно расстаться? С чего же я вдруг стал предателем, думая лишь о благе семьи? Видимо, правду говорят: нет общей истины на свете — у каждого она своя. Впрочем, у нас с Лялькой есть одна — это Мымыгренок.

— Успокойся, — строго сказал. — Ничего не случилось. Просто мне пошли навстречу, и зачетка заполнилась сама собой. Разве можно отказываться в такой ситуации?

— Разумеется, нет, — ответила Лялька с едкой иронией.

— Не понимаю твоего тона.

— Ты поступил совершенно правильно — мол, жена в академе, не на что жить. Так ведь ты себе оценки зарабатывал? О, ты все заранее продумал. Врун! Карьерист несчастный!

— Можно узнать, о ком это ты?

Мы долго, целую минуту или даже две яростно смотрели друг на друга, и я понял: это не каприз и не приступ неврастении — Лялька искренне подозревает меня в коварстве. Ей так хотелось, ей было удобно меня обвинить.

— Прости, если огорчил тебя — это было без умысла. Тебе не обязательно быть такой злой. Ты хоть представляешь себе, во что превратится наша жизнь от таких подозрений?

— А ты, вижу, это очень хорошо представляешь и вообще так доволен собой! — заключила жена с саркастической усмешкой. — Как с тобой теперь жить? Единожды солгавший будет лгать всегда и во всем!

— Ты не права, — сказал я устало, — поверь мне.

— Вера, мой дорогой — вопрос религии и ничего больше.

Ее душа, возмущенная предательством, ждала и верила только в одно — в следующее предательство. Это читалось в ее глазах.

— Скажи, чего ты на самом деле добиваешься? — спросил, чтобы не молчать и не быть виноватым.

— Да ровным счетом ничего, но если ты думаешь, что всегда будешь в выигрыше, то жестоко ошибаешься.

— Ты считаешь жизнь нашу поединком?

— Не хотелось бы этого, но ты вынуждаешь.

— Ты серьезно?

— В такой ситуации нам только шутить.

— Слушай, кончай — нам только этого не хватало к прочим напастям. Просто поверь мне, не рассуждая. Скажи себе: я верю. И верь.

Мне хотелось подойти и обнять ее, но клеймо чахоточного шорило чувства.

Лялька вздохнула тяжело, обвела нашу комнату прощальным взглядом:

— Я здесь не останусь. Мы будем жить в Розе, по крайней мере, до Нового года.

— Ты мне не поверила?

— Это не важно. Я в академе по уходу за сыном — вот и буду ухаживать…. А в Розе нам лучше, и мама поможет. Выздоравливай. Всего хорошего.

Она собралась и уехала. Я проводил ее до вокзала.

На вокзале спросил:

— Ты приезжала поругаться?

— А с тобой иначе нельзя.

— Со мной можно иначе….

Мы никогда раньше не выясняли отношений, а всегда перемалчивали все недоразумения — молча ссорились, молча мирились, и потом, когда мирились, получалось, что никаких недоразумений и не было. А сейчас, когда все облеклось в слова, это как бы сформулировалось, закрепилось и осталось, и уже нельзя было сделать вид, будто этого не было никогда. Одна надежда на Мымыгренка — может быть, сын нас примирит?

Когда нянечка в обмен на коробку конфет подала мне сверток, я отогнул треугольник одеяла, который прикрывал лицо и встретился с его глазами. Очень удивился и никак не мог сообразить — куда же он таращился, когда одеяло закрывало лицо. Просто лежал в темноте? Может быть, он думал, что ночь наступила? А может быть, такие мелкие ничего не думают — у них еще мозги не включены?

Это было в январе. Теперь июль, и ему полгода — теперь-то уж он точно думает и вряд ли захочет терять отца. Впрочем, Лялька, когда проходила с сыном противотуберкулезную профилактику, обронила в сердцах:

— Ты ответишь нам за каждую нашу слезинку!

Каждая слезинка сына была свята. И каждый зубик. И новое слово.

Может быть, когда бывает трудно, не стоит искать сразу смысла всей жизни? Достаточно найти смысл текущего момента. А осмысленные события протянутся во времени и пространстве и свяжутся в осмысленную жизнь.

Смысл сегодняшнего дня в том, что чрезмерное честолюбие моей жены толкнуло ее к скандалу. Ни скандал, ни ее честолюбие для меня сейчас не смертельны. Будем ждать — через неделю она одумается, через месяц скучать будет, а там, глядишь, я излечусь, и все встанет на свои места. Будем ждать…

Удивительно — жена мне завидует, как будто мы не одна сатана, как будто не две половинки целого. Она мечтает о великой карьере, и роль просто жены ее не устраивает. Ни в маму дочка — скорее в тетку, которая и Богу свечка, и черту кочерга. Вот как хромосомы-то заплелись!

Не, ну, черт возьми — какая карьера, когда на руках у тебя беспомощное существо, шустрое, как кролик? Чем Ольга Викторовна думает? И вообще МОЕЙ жене карьера нужна, как козе баян, попу гармонь, рыбке зонтик, собаке пятая нога, и так далее и тому подобное. Но сказать: «Ты чего, глупая, хочешь?» — я не мог. Если начать выяснять отношения, можно договориться и до разрыва. А я не хотел. В любом качестве, но только вместе…. И потом, у нас же сын!

Его рождение мы с Лялькой приняли по-разному: она — как большое счастье, я — как великий труд. Жена просто сходила с ума от любви — она могла часами смотреть на крошечного человечка. Даже не хотела по утрам уходить на занятия. Зачем куда-то выходить и что-то делать, когда главное рядом. Вот он — клад, настоящее сокровище.

— Мыгра, смотри, как он забавно плачет.

— Если плачет, значит, чувствует дискомфорт — требует его покормить или сменить пеленку.

Я не испытывал ее чувств — мне хотелось общения, а не умилений. Тю-тю-тю, гу-гу-гу… — разве это разговор двух мужчин?

Сейчас июль. Потом будет август. К сентябрю меня обещали излечить и выписать. Время работает на меня. А пока надо сделать вид, что ничего не произошло — пустить разрешение конфликта на самотек, положиться на Бога. Кризис пройдет, и любовь вернется в нашу семью. Или умрет, и ситуация станет не обратимой….

А жизнь тем временем шла своим чередом — на смену дню плыл вечер. Облака стали величественные и равнодушные ко всему, что творилось на Земле. Тубики высыпали из корпуса — картежники в беседку, бильярдисты к столу, прочие просто гуляли под ручку, выводя попастись свою тоску. И я пошел к белкам….

В самом дальнем углу двора рос набирающий силу дуб. Едва я подошел, как к подножью спустилась белка — насторожилась и встала на задние лапки.

— Очень сожалею, старина, но это хлеб, а не орешки, — протянул ей горелую корку.

Рыжий зверек внимал, покачивая головой, словно подтверждал каждое мое слово. Потом цапнул подношение с ладони и поскакал вверх по дереву — наверное, у него там жилье.

Одиноко прогуливавшаяся женщина остановилась:

— Вам нравятся белки? Так это же крысы с пушистым хвостом.

Сама ты крыса бесхвостая, — подумал в сердцах и пошел прочь: мне еще романов здесь не хватало!    ....

Время тянулось медленно, а прошло быстро!

Начало осени — меня выписывают: я не опасен окружающим. Темные пятна в правом легком затянулись в кальцинаты. Каверн нет и — тьфу-тьфу-тьфу! — наверное, не будет. Коробку конфет и букет роз лечащему врачу, остальным, кого знал и уважал, «привет — адью!», и я уже дома.

Вечером позвонил в Розу:

— Оль, я выписался. Вы приедете?

— Тебе так нужна компания круглой идиотки? — ответил голос жены.

— Разве я говорил такое?

— Но ты меня такой сделал.

— Кончай бузить, возвращайся — наведем порядок в нашей жизни и будем жить.

— Я подумаю.

Думала она три дня, а перед выходными позвонила:

— Приезжай — заберешь нас.

Вот те раз! Надо бы ехать, но я не мог.

— В этот раз не могу — обещался в Увелку картошку копать. Давай по приезду.

— Мы с тобой на картошку.

Чувствую по голосу жены — у нее там не крем-брюле.

— Хорошо.

Приехал — они уже с Витей «на мешках». Тесть отвез нас в Дубровку, посадил на электричку, и мы покатили в Увелку. Оттуда в Петровку на двух машинах — и вот оно поле картофельное!

Лялька от льгот кормящей матери отказалась — обложив одеялом, усадила сынулю в корыто тут же на поле, а сама за ведро. Я копаю, она выбирает, Витя, гугукая, вдохновляет. Не поверите — целый день не всплакнул.

Трудовой героизм моей семьи тогда всю Петровку покорил — долго слагали в округе легенды о нашем визите.

7

В Челябинской области, недалеко от города Чебаркуль в непролазной южноуральской тайге находится удивительное место — по местным поверьям, источник земной благодати. Того, кто попадает сюда, окружающий мир перестает волновать. Войны, землетрясения, сессии, скандалы в семье, гололедица, жара, безденежье — все мимо: все проблемы отпадают, как грязь, накопившаяся на подошвах обуви до критической массы. Здесь, в палаточном городке учебной танковой дивизии, уже который год проводит лагерные сборы своих курсантов военная кафедра ЧПИ.

Чтобы избавиться от плохого настроения, мой вам совет: поступайте в наш политех, проучитесь четыре курса, отправляйтесь за погонами лейтенанта в Чебаркуль, и… — да пошли вы все к чертовой бабушке! Вот без смеха говорю — у этих мест хочется попросить политического убежища. И ничего не делать. Просто жить — дышать и смотреть. И думать, конечно. В городе суета, здесь уму — покой и раздолье.    

Нет, хватает, конечно, умников, считающих службу в Вооруженных Силах (даже сборы месячные) отличной школой, которую лучше пройти заочно. Да не верьте вы им. Я таким всегда говорю: тебе, сынок, надо на альтернативную службу — санитаром в сумасшедший дом (хорош примерчик?) или в концлагерь (того краше!) ди-джеем Куртом. Ну, да Бог с ними!

Не как все после четвертого, а после пятого курса я попал в эти благословенные места — на то были известные вам причины. Парни из нашей группы сейчас на преддипломной практике, а я вот… лыки старшинские пришпандориваю на погоны. Впрочем, подлецу все к лицу. Да только к званию моему, как в той песне «А кавалеров мне вполне хватает, но нет любви хорошей у меня…», нет подходящей должности.

— Куда мне тебя пристроить? — ломал голову командир батареи майор Овсянников и не сломал. — Пойдешь каптенармусом?

— Баталерщиком, — поправляю. — Я во флоте служил.

Отчего ж не пойти? Конечно, пойду! Все лучше, чем в строю торчать.

Я и спать в баталерку-каптерку перебрался, перетащив постельные принадлежности. Навел там порядок флотский, в моем «политическом убежище». А через парочку дней совсем охамел. Командир взвода, к которому я приписан — младший сержант, между прочим, приплелся с претензиями:

— Ты хоть на вечернюю поверку становись в строй.

— Зачем? — умно спросил я.

— Надо, — неумно ответил он.    

— Мне? Как слону гитара. Тебе? Приходи — проверяй.

А когда он завелся — мол, найду на тебя управу, я ему мягко, сидя на своем ложе:

— Ты, сынок, как перед старшим по званию стоишь?

Спекся комвзвода: чуть кирзачи свои не отбросил от возмущения — потом оклемался и стал дружбы искать. Притащился ночью с двумя дружками, литром водки и закусоном.

— Отметим знакомство, старшина?

Только не в моем «политическом убежище»! Увел их на берег Кисегача.

Развели костерчик, усидели литруху — хорошо! Дышим ровно и свободно — захмелели-то не сильно, в самый кайф. Пошли разговоры, дошло дело и до песен. У одного оказался прекрасный голос — открытый, сильный. Второй славно гитару щипал. А моему прямому начальнику лучше бы рта не открывать. Я обнял его и палец к губам — тс-с-с, помолчи, мол.

И тут гитарист говорит, глядя на нас:

— Помирились? Вот и славненько!

Понял — у визита сержантов была подоплека. Да попробовали бы, сучьи потроха! Я ныне зол и опасен, как Дартаньян в поисках мушкетерского плаща.

После этого я и в столовую перестал ходить в строю — как проголодаюсь, так и иду. Повара — отличные ребята срочной службы из дивизии; им одинокого старшину, без пяти минут лейтенанта, покормить не западло.

Овсянников на мою автономию только посетовал:

— Ты как был умным, так и остался….

А другой раз так выразился:

— Ты парень хоть куда и хоть кому….

Что к чему? Голова спиралью….

Как-то был он дежурным по сборам и сидел у меня в каптерке перед открытой дверью. Морочил дождь. На нем шуршала плащ-палатка.

— Вроде студенты, а тупые-тупые…, — жаловался он мне на нас. — Иногда возникает такое желание — как бы дал по башке, чтоб портянки отбросил…

— Ну и...?

— Чтоб потом всю оставшуюся жизнь совесть мучила или прокуроры?

Нашел, чем томиться! Лично я приехал в это благодатное место, чтоб постичь смысл жизни. Люди занимаются всякой ерундой: ходят на работу, читают книжки, лепят пельмени, выращивают огурцы. А для чего живут: спроси — не скажут.

Вот майор Овсянников — не физически видный, не умственно выдающийся… Известно: все русские мужики делятся на два вида — трудоголиков и алкоголиков. Командир батареи был просто голиком. Для справки — «голиком» куряки зовут обтрепавшийся веник. Вот таким он и был.

Спрятался от дождя у меня в каптерке и поджидал больших начальников из округа.

— Прошляпит дневальный, ей бо, прошляпит, — плакался, то и дело выглядывая.

И прошляпил.

Смотрим — идут меж палаток трое незнакомых военных, вовнутрь заглядывают, пожимают плечами. Тишина объяснима — личный состав на занятиях. Но где же наряд?

Туточки он!

Скинув плащ, Овсянников выскочил из каптерки и на полусогнутых к гостям.

— Товарищ генерал…! — заорал, приложив ладонь к козырьку, и спекся — под плащ-палаткой погон не видать.

— Ну…? — насупился приезжий на его молчание.

— Товарищ генерал, во время моего дежурства…., — схитрил Овсянников.

— Лейтенант…, — подсказали из сопровождения высокого гостя.

— Товарищ лейтенант, во время моего дежурства…, — совсем зашугался майор.

Генерал с досадой махнул рукой — заткнись, мол, и добавил:

— Это ты у меня сейчас лейтенантом станешь — раком и в полный рост.    

Уходя с проверяющими, Овсянников бросил на меня, свидетеля его конфуза, приговаривающий взгляд дона Корлеоне. А я ни о чем таком не думал — думал о своем. Вот уже больше года чувствую себя человеком потерявшим лицо. Как попал в тубдиспансер, так и началось…

Вот чего я хочу больше всего на свете? Отвечаю — хочу задушить свою жену в объятиях, и чтобы она меня задушила тоже. Сиротку-сына воспитает теща.

Что для меня важнее — любовь или семья? Если семья мешает нашей любви, ну ее к дьяволу… такую любовь!

Но я Ляльке не нужен! Эта простая мысль, объемом с вселенную, открылась мне внезапно и ясно. Был нужен да сплыл — теперь, с кальцинатами в правом легком и угрозами рецидива, не требуюсь. Я ныне для нее — весьма вероятный источник заразы, обуза, позор, и…. Разве только ребенку. Да что он понимает? Мал еще...

От этих мыслей глаза щипало, наворачивались слезы. Ужасно обидно быть любимой не нужным! И при этом не иметь права даже выкурить сигарету!

Слезы, известное дело, снимают черную краску с картины мира, но плакать мужчине не к лицу. Мужчине больше приличествуют думы.

Однако я нужен сыну — это раз. Сын нужен мне — это два. Уже кое-что — не пустота! Я могу посвятить своему ребенку всю оставшуюся жизнь. Он не станет мной брезговать — мы будем дружить. Это ли не счастье?

Думаем дальше.

И все-таки, как же быть с Лялькой? Мелькнула какая-то мысль, близкая к гениальной. Вот! Уехать — бежать, скрыться, сделать карьеру и отсидеться, пока она не разберется в своих чувствах. Я даже подскочил на месте — так мне понравилась эта идея, разом решающая все проблемы. Одним махом все побивахом. Я вам не нужен? И не навязываюсь! Arrivederci! Понадоблюсь — только шепните, я как Красная Армия тут же примчусь.    

Вопрос «куда податься?» не стоит. Конечно в Ленинград, в военно-космическую академию имени Можайского. Было дело — меня туда приглашали. Это еще до диспансера…

У меня теперь вся жизнь раскололась — до диспансера и после.

Так вот.

Приглашает к себе начальник ракетного цикла военной кафедры полковник Незнамов и говорит:

— Академии Можайского в Ленинграде на факультет «Конструкции ракет-носителей и космических аппаратов» нужны курсанты вашего профиля — переводитесь, два года учитесь и лейтенантами с серебряными ромбиками (таки академия!) на крутую лестницу служебного роста. Скоро подъедут представители агитировать. Ты у нас коммунист, старшина, командир взвода, женат и вообще…. Изъяви желание — за тобой потянутся. За себя скажу — я ее заканчивал и ничуть не жалею.

Не мог я полковнику Незнамову отказать — наслужился, мол, хватит.

— С женой посоветуюсь.

На жен всегда проще свалить ответственность за неудобоваримые решения.

Исповедался дома — Лялька маме. Теща отыскала контакты и напросилась на консультацию к жене самого Незнамова.

— Она сказала: «Челябинск — это единственная дыра, в которую мы попали после Можайки. А до него — Питер был, Киев, Москва…». Так что… решайте — мы с папой не против.

Лялька строила планы:

— Поедешь, освоишься и снимешь квартиру. Я посмотрю, куда можно перевестись, и мы переедем к тебе в Ленинград.

Амбициозные планы перечеркнула болезнь.

Вот еще досада для жены — парила орлицей, в мечтах фланируя по проспекту имени Невы, а пришлось землеройкой в дыре челябинской приторчать.

Нет, Можайка, Ленинград — отличный выход в моем положении. В этом году опять приглашали четверокурсников, и мне не поздно туда слинять. Отучусь, сколько потребуется, вернусь каким-нибудь генерал-капитаном…. Каждому свой Монблан!

Найдя гениальное решение, испытал подъем боевого духа, который не часто теперь наведывался. Тупиковая ситуация вдруг обернулась прекрасной перспективой. В долгий ящик решил дело не откладывать — как только увижу на сборах Незнамова, сразу пойду наводить мосты. Ну, или по возвращению в Челябинск….

И едва не взвыл от тоски, представив себя в сапогах и при галстуке, а потом офицером, раздувающим щеки и с умным видом ерунду катающим…. На всю ведь оставшуюся жизнь!

Спросите — как я дожил до мысли о побеге из семьи? Ответ не составит труда — такова, значит, была жизнь моя. За последний год моя вера в род людской подвергалась серьёзному испытанию. Вот представьте: есть колея, по которой идет человек, и ходить он может только по ней; его сбили, он потерял ориентиры и теперь стоит, озирается — ни туда, ни сюда. А помощи ждать не приходится. Вот так и я.

Со стороны наша семья по-прежнему смотрелась образцово-добродетельной. Однако весь этот год после диспансера я не жил, а существовал — все переменилось и напрягало. Тесть, казалось, с брезгливой миной ладонь подавал для рукопожатия, а потом украдкой ее вытирал. Теща уже не целует в щеку, а грязную посуду за мной вряд ли моет — скорее выбрасывает в мусорное ведро. Чувствовать такое все равно, что быть повешенным немного. Тебе на шею надели петлю, выбили из-под ног табуретку, и ты висишь, болтая ногами — горло передавило, глаза выкатываются, язык наружу полез … Короче — вот вам я, во всей красе! Крепка пеньковая — да кто ей рад! Ждешь, не дождешься в гостях на Розе, когда же автобус обратно в Челябинск.    

Начал подумывать, что ничего хорошего не увижу больше в этой жизни — так был раздавлен физически и морально. Просыпался без радости, все что делал — без настроения, и не ждал от будущего улучшения. А это ведь вредно. Недаром врачи говорят: туберкулез — болезнь плохого настроения.

Как Лялька, спросите? Да никак: она не очень-то помогала мне адаптироваться для новой жизни — жизни бывшего прокаженного. В интиме — сплошная аскеза. Ко мне вернулись страхи юности — мол, бабы по ночам кусаются. Мало того — стал замечать, что жена ступила на тропу войны, не простив академ.

— Ты, конечно, очень умный! — презрительно кривилась. — Коммунист, пятикурсник… краса и гордость факультета. А с Гончаровой связался ради жорева с поревом?

— Ты чего сквернословишь? Тётечка Лидочка говорила, что леди ты.

— Вышли мы все из народа, дети семьи трудовой…

И без перехода:

— В школе ты, наверное, всегда сидел за первой партой?

— Представь себе — да.

И еще:

— Мыгра, ты кем хочешь стать — великим ученым или директором?

— Как получится.

— Я так думала — у тебя вся жизнь наперед расписана, как у порядочного карьериста.

— А с карьеристом жить западло?

— Нет, почему же — хочу поучиться: в душе я сама такая.

— Следовало бы отшлепать тебя за эти слова, но радуйся — воздержусь пока.

— Ой-ой-ой! Испугал! — напрашивалась Лялька на скандал.

— Избавь меня от своих дерзостей!

— А ты не строй из себя председателя — ты в семье, а не на студсовете.

Мымыгренок стоял на линии огня — своим существованием успокаивал, стыдил, призывал к миру. И подсказывал оправдания….

— Если ты психуешь по поводу обстоятельств, сделавших нас супругами, то готов признать себя мерзавцем. Этого достаточно?

— Нет. Ты еще и насильник!

Взглянул бы сейчас на себя через зеркало — увидел бы паникующего придурка.

— Зря ты думаешь обо мне плохо, — не было сил долбить лбом бетон.

— Я думаю о тебе исключительно хорошо! — Лялька не скрывала злой иронии.

Любовь коротка — память живет дольше.

Пробовал подлизаться цветами, но реакция была не та:

— Следующий раз принеси мне кактус — может, однажды на него сядешь!

Вот так мы и жили последний год.

Но в краю благодатном, в «политическом убежище» я нашел решение проблемы. Мужской ум устроен инертно — пока мысль дойдет, бывает уже поздно. Не сразу, но начал понимать: если не люб, то хоть в лепешку разбейся, ничем никогда не угодишь. Какой выход? Тикать. Бежать надо на край Земли от любви несчастной и семьи любимой, чтобы хоть в душе их сохранить.

Итак, план побега готов.

Ждал я Незнамова в Чебаркуль — а барина нету, не едет все барин. Не дезертировать же со сборов, в самом-то деле — не в том возрасте я и звании….

Ждем.

Судьба нуждается порой в небольшом поощрении, а дружба состоит в том, чтобы протянуть руку судьбе. В воскресный день вместе с Борькой Газизовым (а это парень из нашей группы) приезжает… кто бы, вы думали? Лялька! Вот уж не предполагал, что мое пребывание в тихом лесном уголке окажется таким интригующим! Чудны дела твои, Господи!

— Здорово, БОрис! Рад тебя видеть, хотя беда не приходит одна!

— Мне считать это комплиментом? — обиженно спросила жена.

— Был бы я хорошо воспитан, то ответил бы утвердительно, но ты меня знаешь — я по натуре грубиян.

— Та-ак, суду все ясно, — сказала жена, критически осмотрев меня. — Будь добр — сделай над собой усилие вспомнить, что мы женаты.

Оля достала из своей сумочки мне подарки — студенческую фарцу: сигареты «ронхил», «мальборо».

— Будешь курить?

Да кто ж откажется, хоть я вроде бросил!    

Напустил на внешность задумчивый вид и попытался обрести подобие безразличия, принуждая себя к раскованному и равнодушному тону. Нормальной холодноватости получилась встреча для трехнедельной разлуки, но позже, когда остались в беседке вдвоем, Лялька пересела ко мне на колени, обняла и поцеловала в шею. Я не отозвался и едва сдержался, чтобы не оттолкнуть расшалившуюся жену. Но моя каменность, еще больше ее распалила. Оля приподняла мне локтем голову и прижалась к губам долгим и пламенным поцелуем.

Ей очень хотелось ответной страсти, и в то же время было забавно и любопытно. Одно дело дать конфетку бобику на задних лапках, и совсем другое — сделать шелковым дикого зверя. Почувствовать свою женскую власть над мужчиной не когда он сам только того и жаждет, а когда все его мысли и устремления за тысячу километров от этого места.

Я расслабился и обмяк. Достаточно зернышка надежды, чтобы засеять целое поле счастья, и всего немного надо терпения, чтобы оно сумело прорасти. Потер лицо, словно печали мои были маской, которую можно размазать и убрать. Потом приложился губами к ее ладошке и долго-долго вот так держал.

— Ты прости — иногда голова хромает, — казалось, слова царапают мне глотку.

— Узнал меня, вспомнил? Ну, слава Богу. А то, признаться, запаниковала — месяца не прошло, и ты как не мой. Впрочем, Онегин, я тогда моложе и лучше, кажется, была…

Почувствовав, что власть надо мной к ней снова вернулась, Лялька обрадовалась и разболталась — при этом была отчаянно смешна и мила мне до спазмов в горле:

— Как женщина с опытом незамужним подружкам даю консультации, что для мира в семье надо научиться глотать обиды и быть в стороне, когда не нужна.

Разумно, но это слова — где же поступки?

— Представляешь — они еще верят в сказочных принцев? Я им говорю — легко любить кого-то, до кого не дотянуться, так ведь ничем не рискуешь.

Обалдеть! Что это тянет ее философствовать?

— Спрашивают — счастлива ли я с тобой? В семнадцать стать женщиной, в восемнадцать родить — это ли не счастье? Зато и ума теперь палата — все знаю, все понимаю и еще много чего могу! Комплексы отпадают, как пересохшая шелуха, и я чувствую себя кумой королю! Меня уже не проведешь на мякине, нет. Правда, при условии, что не влюблена как полоумная в какого-нибудь козла. Но я ведь не влюблена как полоумная. Тебя, безусловно, я люблю, но сказать, что как полоумная, не могу. А ты меня любишь? Ну, скажи мне, скажи, что я женщина загадочная и сулящая открытия. Впрочем, молчи: все мужики — толстокожие и недалекие существа в том, что касается женских чувств!

Я невесело рассмеялся тому, как Оля вьет из меня веревки, но согласился:

— Человек, постигший законы женской логики, заслуживает Нобелевской премии.

— Сколько она? Мыгра, давай заработаем — всю логику тебе расскажу. Значит так…. Что касается мужиков логика довольно проста — этого бросаю, с этим встречаюсь, вон того приглядываю. И все это сразу.

Ради Нобелевской премии стоило примириться! А примирившись, почувствовать себя счастливым. Нет ни слуха, ни голоса, но душа моя пела. Точнее, подсознание выводило — прелестно, заслушаешься:

«Две гитары, зазвенев,

Жалобно заныли,

Сердцу памятный напев,

Милый друг мой, ты ли?

Старый друг мой, узнаю,

Ход твой в ре-миноре

И мелодию твою

В частом переборе…»

Я сказал певцу:

«Ужасно завидую старым парам».

«В чем же их выигрыш?»

«В том, что они уже дожили до глубокой старости в любви и согласии. Нам это предстоит, и пока неизвестно как мы с этим делом справимся».

«За любовь и согласие сказать не могу, но правило жизни весьма простое — от собак не рождаются кошки, а ты, брат, зануда, и жизнь померкнувшей тебе кажется от того, что бросил курить. Вот отравился никотином и снова счастлив».

«В правилах смысла нет, если время от времени их не править. Вот Марк Аврелий говорил: сохранять надо ясность ума, чтобы признавать то, что не под силу изменить, смелость иметь, чтобы изменить то, что под силу, и мудрость, чтобы видеть разницу между первым и вторым. Такие правила тебе как?»

«В каком его возрасте это было?».

«В конце жизни».

«У тебя еще есть немного времени».

…. Мы сидели, и друг на друга смотрели. Ее глаза по-прежнему прекрасны, они завораживали меня — в них любопытство. И что-то еще…. Что же это? Неужели любовь?.. Неужели она лукавит в словах и, не смотря ни на что, по-прежнему любит меня? Да нет, вероятно, мне просто хочется тешить себя этой мыслью…

Оля держала меня за руку. Все, что она не говорила вслух, что я хотел от нее услышать, передавалось с теплом ладоней. Я чувствовал, как принимаю ее радость, любовь, тревогу, слышу невысказанные слова и понимаю неутоленные желания. Путь от левой руки до сердца был короток. Если б мою сердечную мышцу можно было отжать как губку, из нее сейчас капал бы сплошной мед.

Остановись, мгновение, ты прекрасно!

От избытка чувств зачесался нос. Наклонил голову и потерся им о Лялькино плечо, заодно слезу промокнув. Говорить не хотелось — целовались украдкой, когда на нас никто не смотрел. Это было бы смешно, если бы не было так приятно. Два взрослых человека! Повернем друг к другу головы, соединимся губами. Секунда, две, пять — и опять приняли исходное положение. Никто не заметил? Отлично! Повторяем!

Поцелуи не увеличили моего счастливого опьянения, они его организовали и упрочили. Головной дурман переходил в другую фазу физического состояния — твердого, прочного, нетерпеливого….

Вели разговоры.

— Если б не знала, что здесь одни мужики, я бы от ревности умерла.

— Правда, ревнуешь? — спросил польщённый.

— Вот когда вдруг перестану ревновать, это станет для тебя серьёзным поводом для беспокойства. А ты хоть немножко по мне скучаешь?

— Немножко утром, немножко днём, немножко вечером, а ночью схожу с ума!

— Не надо сходить с ума — зачем ты мне сумасшедший нужен?

— Тоже верно. Ты, как всегда, права!

— Права-то права, но мне интересно — чем вас тут кормят, чтоб так жизни радоваться? — спросила жена, многозначительно улыбаясь.

Потом был берег Кисегача с холодной водой и ярким солнцем. Мы лежали на рыжем песке и любовались чайкой, носившейся высоко в небе. Белая птица, расправив крылья, взмывала и падала в воздушных потоках. Потом улетела и скрылась вдали — велик Кисегач.

— Сегодня ты не такой, как всегда, — сказала Оля.

— Это нетрудно, когда ты в купальнике.

— Не говори глупостей.

— Тебя что-то смущает во мне?

— Ты не похож на себя.

— Это недостаток?

— Нет, но сбивает с толку. Такое впечатление, что мы отвыкли друг от друга.

— Вернусь — будем привыкать.

— Ты тоскуешь по сыну?

— Как он? Что-нибудь добавил к своему быстрорастущему интеллекту?

— Бегает — не догонишь.

Я сел, зачерпнул горсть песка в ладонь, пропустил между пальцами и вздохнул.

— Привезла б — побегали.

Оля перевернулась на живот и окунула пальчики ног в воду.

— Бр-р-р! Холодная! Рассказать, как мы тебя ждем?

— Я сказал что-то не то?

— Мне кажется, — пробормотала Лялька, — ты не любишь сына.

— Наоборот — это единственный человек, в котором у меня сомнений нет.

Она похлопала меня по бедру.

— Эй, ты чего? Он же ребенок!

— Может быть, но я никому не нужен кроме него.

Оля приняла выпад безмолвно, села рядом и крепко обняла меня.

Потом мы гуляли по кромке воды, и волны большого холодного озера сразу стирали за нами следы. Оля повисла у меня на плече, с виноватым видом заглянула в глаза.

— Кажется, ты начинаешь грустить.

— А ты, по-моему, навеселе.

— Не исключено. Озеро штормит, землю качает и меня укачивает.

— Я скажу тебе одну умную вещь, только ты не обижайся, пожалуйста.

— Давай…

— Единственный враг нашей семьи — твой характер, но со временем, надеюсь, он сгладится….

— Я постараюсь.

Время летело незаметно и быстро. Было удивительно легко и уютно с женой и вернувшимися чувствами. День выходной — народу приезжего тьма-тьмущая. В лагере спортивный праздник для всех желающих — футбол, волейбол, танцы под Челентано из магнитофона на траве под солнцем палящим. А вон из палатки выбрался заспанный …

Я Олю за руку:

— Посмотри, твой кумир.

Паренек городской, но ухаживал за девочкой, с которой Лялька прежде жила в одной комнате. Жена за него прожужжала все уши — ах, какой мачо, как одевается…

«Ах, какой мачо» был в кальсонах и нательной рубахе цвета затасканных портянок. В тех местах, где обычно марается белье нижнее, видны были желтые пятна. Мимо нас кумир прочапал в сортир.

— Нет мамки рядом, и спекся Делон.

Лялька промолчала, но насупилась — ой, как не любит она проигрывать!

И тут же ответный выпад.

— Видела Гончарову. «Без мужа и сына, — говорит, — гуляешь, молодка? Мальчиков стреляешь?». «А зачем мне мальчики, — говорю, — от добра добра не ищут». «Что? Нисколечко не хочется изменить? Не ври! Женщина не может всю жизнь быть влюблена в собственного мужа, это противоестественно. Посмотри на себя в зеркало — у тебя стали скучные замужние глаза. В них нет поиска. А ничто так не привлекает мужиков, как поиск в бабьих глазах». «Но зачем что-то искать, если я уже нашла?» «Нашла? Смотри не потеряй. Отсутствие поиска и мужа может отвратить, заруби себе это на носу!» Вот стерва, да?

Выпад достиг цели — у меня омрачилось настроение.

Уезжая, спросила:

— Ты когда приедешь? Буду в городе тебя ждать.

В глазах ее были любовь, страх, сдерживаемый порыв ласки, нежность, тревога, отчаяние, обожание…. Давно на меня она так не смотрела, так не скучала зримо — вот что значит месяц разлуки!    

— Что тебе приготовить?

— Всего и побольше!

— Значит, жду тебя двадцать четвертого за накрытым столом?

— А может, друзей соберем да в кабак?

Лялька бросилась ко мне на грудь, и я поверил, что все это будет. Сбылось же то, о чем не мечтал, так почему бы не сбыться всему остальному? Мы долго и отчаянно целовались — впрочем, вокруг все так прощались: гости спешили на электричку.

Едва отдышавшись, усмехнулся своим тайным мыслям:

— Дня не прошло, и мир закрутился в обратную сторону.

— Ты о чем сейчас?

— Почему ты здесь?

— Тебя не обрадовал мой приезд?

— Ты знаешь, не ожидал. Думал, что все на свете повидал, но тебя понять — голову сломать; как не пытаюсь — все мимо цели.

Лялька благодарно улыбнулась.

— Ну, а я про что?

Но почему, почему так бывает? Думаешь-думаешь, строишь планы, а жизнь зависит от воли случая — вдруг совершила невероятный кульбит, и на соснах цветы распустились. Еще вчера хотел удрать от жены, а сегодня — к дьяволу город Петра и Ленина с его академией! Бог меня спас от погон и галстука!

«Обсудим ситуацию», — предложило подсознание. — «Что ты понял из ее визита?»

«Что доверие — вот самая ценная и самая хрупкая вещь на свете. Без него ничего не получается. Выстроенное на лжи недолговечно».

«И ты готов простить унижения?»

«Они надуманы».

«Но ты разве не видишь, что вы разные, и стремитесь к разным целям?»

«Да-да… и еще у меня слишком много недостатков, чтобы считать Ляльку женщиной своей жизни. Но даже в такой ситуации, знаешь, мне хочется самому измениться, а не женщину поменять».

«Что ты хочешь в себе изменить?»

«Этот эгоизм, который считаю любовью. Я люблю ее — ну и что? Надо, чтобы она меня полюбила так, что не могла без меня ни жить, ни дышать — и была счастлива этим чувством. Вот так! Ни больше, ни меньше».

«И как ты этого хочешь достичь?»

«Быть способным на любую самоотверженность, относиться к ее недостаткам, как к не достойным внимания мелочам. Уважать свободу её в любых ситуациях».

«Она тебя на хрен посылает, а ты ползешь к ней на брюхе подлизываться, поджав хвост — так что ли?»

«Ты привык ошибаться на наш счет»

«Нет, ты в своем уме?»

«И трезвой памяти!»

«Это психология подкаблучника».

«Слышал уже».

«С ней надо не так — ты потеряешь ее!».

«Ты не можешь подняться над ситуацией»

«Ну-ну, мой парящий, смотри не шмякнись — а шмякнувшись, не ной».

… Начал дни до «приказа» считать, т. е. до возвращения в Челябинск. Да вот досада — дни уменьшались продолжительностью, но увеличились числом. В означенный срок вместо дембеля начались учения — совместные с танковой дивизией.

Меня дон-майор Овсянников-Корлеоне продал в какой-то радиотехнический взвод — хватит, мол, в каптерке чесать мышам яйца, пора Родине послужить.

Записывай, ЦРУ.

РТВ (радиотехнический взвод) состоит из пяти машин — четыре кунга и командирский УАЗик. Командир — капитан, замполит — лейтенант, и старшина — ваш покорный слуга. Двенадцать солдатиков и один, в чине рядового, небожитель. В кунг его, напичканный сверхсекретной аппаратурой связи (ЗАС), никому, включая капитана, хода нет. На его стук в кунг открывалось окошечко формата А8, и недовольный голос рядового-засовца вопрошал:

— Хрена надо?

Говорил он круче, но я жалею ушки дам.

Выдвигаясь на позицию, проезжали село. У меня настроение — а почему бы не выпить? Приобрел и заныкал бутылочку водки.

В березовом колке стали на якорь — раскинули паутины антенн, поставили палатки. Поужинав, командиры засобирались:

— Мы в село, ты здесь присмотри — чтоб часовые сменялись, народ спал, не гулял. Ясно все, старшина?

— Если проверяющие нагрянут, что сказать?

— Соври что-нибудь.

— Неудобно как-то.

— Неудобно слону на блохе жениться!

Уехали, а я думаю, с кем бы выпить — на всех не разделишь, одному скукота. Смотрю, чапает «засовец» в кустики. Бутылку демонстрирую:

— Не желаешь, приятель, выпить?

«Приятель» принес еще спирту во фляжке.

Разогнали молодежь по палаткам, сели у костра…. Ох, и дали же мы с ним той ночью — и камыш шумел, и деревья гнулись до самой земли.

Очнулся — светает. Съеденный туманом по самые стекла, плывет УАЗик опушкой леса. Я на пилотке нашел звезду, нащупал пряжку на ремне и с докладом — мол, товарищ капитан, за время вашего отсутствия в расположении взвода полный порядок…. Да он слушать не стал — рукой махнул и по палаткам шмыг, потом по кунгам скок …

«Засовец» из окошка:

— Хрена надо?

Капиташка ко мне:

— С кем пил?

— Да я не…

— Ты на себя посмотри.

Смотрю и диву даюсь! Одна пола шинели моей до ремня вышаила. В зеркале — то ли я, перепачканный сажей, то ли чернокожий Аго, сын Большой Волосатой. Ну, дела!

День суетной — отоспаться не дали. В полдень отозвали в лагерь, а там уже дембельское переодевание и бросок на вокзал. Короче, в электричке меня настигла та степень отчаяния и усталости, когда уже не ждешь от жизни ничего хорошего и считаешь, что все хотят смерти твоей. Оказалось не все — комвзвода с бутылкой:

— Давай за дембель, старшина.

Дали. В ресторане челябинского вокзала еще поддали, зашлифовали прямо на троллейбусной остановке пивом и по домам. Тут меня охватило такое жгучее нетерпение, что, кажется, сейчас сойду с ума. Неужто закончилась одиссея? Ждет меня верная Пенелопа дома или не ждет? Конечно же она меня ждет — не может быть никаких сомнений. Да скорей ты крути колесами, машина рогатая!

Зря погонял — отстал на неделю от намеченной даты и в общаге любимую не застал.

— Была, ждала, — доложила вахтерша. — Зуб разболелся, уехала в Розу. Тебе наказала — приезжай.

Поднялся в комнату, заглянул в холодильник. В жаровне праздничный ужин стынет — что-то похожее на тушеного кролика. Был бы я трезв да не так голоден…. Короче, налопался и рухнул в кровать, чтобы утром гражданскую жизнь начать, и тогда решить — ехать в Розу или позвонить. Уже через мгновение мною владел сон.

Спасла меня незакрытая дверь — замок английский не защелкнулся, а сквозняк из форточки распахнул ее. Кто-то шел мимо, заглянул, а я на полу — без памяти и в конвульсиях. Быть может, в этот момент тело мое пыталось в последних усилиях удержать ускользающую жизнь. Вызвали скорую.

Врач был с опытом — лишь веко поднял, глянул на пожелтевший белок и сказал:

— Пищевое отравление трупным ядом.

Промыли, прочистили, откачали, но дня три-четыре проваландались.

В палате студенческой больницы нашел меня командир взвода.

— А-а, вот ты где! Неплохо выглядишь для вернувшегося с того света.

— Небольшая доза упрямства способна творить чудеса, а вот больницы, надо признаться, вызывают во мне ужас гораздо больший, чем могила.

— Ты здесь прохлаждаешься, над безносой победу празднуешь, а когда мыслишь военку сдавать — мы уже начали.

— Даетижтвоюмать! Вот засада!

— Не бурли — зачетку твою я взял у жены. Переодеваться некогда — погнали так; ввяжемся в бой, обстановка подскажет — что, где и как.

Как был — в халате и тапочках больничных топаю в корпус «В», сдавать государственный экзамен по военной подготовке.

Комвзвода на манеж махнул:

— Скройся пока. Я попробую уломать.

В пустом спортивном зале два незнакомых подполковника пили коньяк, закусывая шоколадом и краковской колбасой. От широты русской души предложили тут же незнакомцу в больничном халате на полубосое тело: «Буш?», и налили стакан полный-преполный. Да мне же нельзя! И отказаться тоже — быстро смякитил, кто эти люди.

Взял двумя пальцами стакан с видом сельского интеллигента и осторожненько-осторожо, глоток за глотком…. Чувствую, катит водка жареная до прозрачности тонким от промываний пищеводом, как расплавленная сталь по лотку — искрясь-пузырясь, обжигая. Следом колбаса копченая вагонеткой по бездорожью….

А руки-то, Матка Боска, трясутся как у заправского алкаша. Что командиры обо мне подумают? Как объяснить им, что не с бодуна я, а проездом здесь с того света?

Явился добродетельный командир взвода с моей зачеткой.

— Товарищ подполковник, разрешите обратиться?

— Какие-то трудности? Валяй.

Он им мою историю поведал.

— Этот что ль? — члены государственной экзаменационной комиссии с большим любопытством меня оглядели. Полный стакан опять налили. — Пей. Выпьешь — пятерка твоя.

Я конечно не шолоховский Андрей Соколов, да и вояки не из концлагеря, но как история-то повторяется! И каков младший сержант! Он мне окончательно понравился — у парня была доброта сердца, иррациональная и безбрежная. Звали его Солдатов Саня.

8

У меня снова цейтнот или, попросту говоря, нехватка времени. Пока я служил, болел да сдавал госэкзамен по военной подготовке, все однокашники на преддипломной практике выбрали темы, обзавелись руководителями — сели за преферанс. Я из больницы в деканат — так, мол, и так, что прикажите делать?

— Идите на кафедру! Здесь-то мы вам чем поможем?

В аудитории дипломной работы мои однокашники сидели кружками — писали пульку, слушали музыку, смотрели и обсуждали журнал заграничный. За кульманами никого.

— Эй, вы работать думаете?

— А что мы делаем?

— И сколько сделали?

— Вон процентовка — там все окейно.

— Руководители ставят или сами пишите?

— Целому дураку полработы не показывают.

Живут же люди!

— Как вам новый завкафедрой?

Старый, так и не остепенившись, ушел на партийную работу.

— Нормальный мужик. Любит говорить: «Не берите в голову, она всегда зудит…».

«Нормальный мужик» был профессором, но кандидатом наук.

— Вы где пропадали?

— Закрутился….

— Вы — деловой?

— Не могу сказать «нет».

— Ясно…. Идите, я подумаю, что с вами делать.

Я почапал домой злой и ужасный как Бармалей.

Дома жена:

— Ну и вид у тебя! Ты не кусаешься — можно к ребенку подпустить?

В голосе обида на тяготы жизни.

Чтобы доказать свою безопасность, поймал сына и предложил пободаться.

Снова жена:

— А тебя сегодня на вахте три мужика очень долго ждали.

— Кто такие?

— Не сказали.

— Что им надо?

— Промолчали.

— Да как хоть выглядели-то?

— Натурально — двое с носилками, один с топором.

Старый прикол! А Ляльке смешно.

— Тебе не надоело?

— Что?

— Быть замужем.

— Есть предложения?

— Нет, но в твоих глазах появился поиск.

— Считаешь — хороший левак укрепляет брак? Я вот недавно решила, что с идеализмом пора кончать.

— Во что это выльется?

— Скоро увидишь. Не все же мне в иждивенках ходить.

— Ты хочешь уйти от меня?

— Нет, милый! Если уйдешь, то ты от меня. А я решила найти работу, чтобы не сидеть у тебя на шее. Чтобы совсем ни от кого не зависеть. Это для женщины в наше время самое главное.

— Так ты же учишься на инженера!

— Ты тоже учишься и работаешь электриком.

— Меня этому когда-то учили.

— И я научусь. Главное — голова на плечах и желание.

— А как же сын?

— А ты на что?

Решила стать самостоятельной — к черту заботы мужа и мамы с папой…

И не переубедишь — как говорится, хоть кол теши!

Однажды спросил жену:

— Ты видишь причину наших размолвок? Что-то во мне тебя не устраивает?

— Просто мы рано с тобой поженились и надоели уже друг другу, — был ответ.

— Любопытно. Всегда считал, что навязчивость не моя фишка.

— А что твоя фишка? — засмеялась жена.

— Разве ты еще не поняла? Терпение и еще раз терпение — всегда и во всем.

Как спасти семью от развала?

«Главное, — зудит подсознание, — твердо знать, чего делать не надо ни при каких обстоятельствах, а остальное жизнь подскажет».

А я взял, и письмо жене написал — напечатал на пишущей машинке в комнате общественных организаций, в конверт с маркой положил и почтой отправил. Теперь наблюдаю — дошло оно до адресата или нет?

Что там? Вам расскажу по секрету. Вот его текст:

«Любимая, нет больше сил, жить без тебя! Я знаю, время работает против меня, но ничего не могу поделать. Я пытаюсь приучить себя к мысли, что мы не одно целое, что у нас все отдельно, но это больно, это так больно! Жизнь без тебя настоящий ад.

То время, что мы были вместе, я никогда-никогда не забуду. Господи, как я люблю тебя! Позволь мне увидеть тебе еще раз — обнять, прижать к груди, поцеловать. Я буду тебя ждать каждый вечер в 20-00 у памятника Орленку на Алом поле.

PS. Одно твое слово, и я брошу все! Брошу к твоим ногам. Тысячу раз целую тебя, моя любимая О.

                                                                                                                                                                        Твой М.»

Что это, спросите?

Версии три.

1. Спокойная жизнь мне надоела.

2. Проверка жены на способность к изменам.

3. Капелька адреналина в виде шутки.

И все верны, значит — триедино.

Не судите строго — с ума сошел от любви. А влюбленный, значит, ревнивый.

Так что же почта? Странно, что приглашение на свидание еще не пришло. Я ведь его давно (три дня прошло точно) послал. Наверное, шутит почта….

— Мы с Витей пойдем погуляем.

— Без аппетита не возвращайтесь.

Огромный парк в ста шагах — густой запах сосновой смолы и мха. Погода грибная — сентябрь начался теплом и дождями. Поискали-поискали — не нашли. Потом бегали и орали, визжали и ржали, как мустанги — просто с ума сошли от свободы и счастья. Ну, почему наша мама такая строгая?

Возвращаясь домой, увидели афишу летнего кинотеатра — в 21-00 «Золото Маккены». Мой любимый фильм!

Лялька идею в штыки:

— Сеанс под открытым небом? С ребенком — ни-ни! Там комары, а вдруг — дождь? Девчонкам его оставим в общаге, если так хошь.

Потомок наш в рев — глазки несчастней самого несчастья. Да что же такое!

— Оля, в тебе совесть есть?

— А ты замолчи и садись есть!

Это не мне.

Мы готовили Витю в ясли. Обязательный тест — ребенок должен самостоятельно есть. Купили ему складной столик — научили в него забираться, ложкой работать, наедаться.

— В яслях уговаривать не будут: не съел — убрали, ходи голодный.

Это мама стращала.

— Пока не съешь, сиди за столом.

— Как раб на галере, — мои комментарии.    

— Знаешь что, умник, — это мне, — сам покорми, и чтобы все съел….

Да проще простого!

Тарелку с супом у сына забрал, на две трети опорожнил обратно в кастрюлю, остатки поставил перед ним.

— Тут, старик, понимаешь — дело такое…. Бедно мы живем — студенты. Едим каждый день, а в магазине все дорого. Вобщем давай экономить. Ты не против? Чуточку похлебаешь, немножко кашки, шкурку от яблочка — и свободен. Давай, налегай!

Витя моментом сметал суп, кашки чуток, дольку яблочка, сок со дна стакана…

— Чего сидишь? Мало? Мама, можно сын твою порцию слопает?

Думаете, жена закатила в экстазе глаза:

— Конгениально!

Да где там! Шипит из-за шторы:

— Ну, чему ты ребенка учишь? Зависти и жадности. А еще — вранью и воровству.

На «Золото Маккены» мы пошли втроем. Лялька зонтик взяла, а Витя коляску, которую я катил. Дождя не случилось, комары прогуляли, а сын уснул до конца сеанса. Домой возвращались дружной семьей. Я даже пожалел, что письмо отправил.

Назавтра Лялька мне заявляет:

— Вечером я уеду — это по поводу моей работы. Без меня не шалить — Мымыгренка накормить и спать уложить.

Что-то в голосе ее подсказало — получила письмо и теперь…. дела ей до нас нет.

Мне стало тоскливо и одиноко. Сам же затеял и… страдаю.

Сынуля спал, когда мама вернулась — я его рано укатал. Глаза ее были на мокром месте.

— Что случилось? Не взяли? А куда?

— Да, ерунда — не взяли здесь, возьмут в другом месте.

— А где ты была?

— Хотела на почту устроиться сортировщицей писем — как Оля Гладышева.

— Да кто бы там был в такую-то пору?

— Когда назначили, тогда и поехала, — пожала плечами жена. — Кончай пытать, я устала. И вообще, пора спать….

И как чеховская дама ушла от меня…. Увы, нет у нас другой комнаты.

Оставила думы после себя.

Врет или сочиняет? Что теперь голову-то ломать? Надо было съездить и проверить — торчит она у Орленка или нет? Если суждено нам судьбою расстаться, придется прощаться — куда же деваться? Знать или не знать, что нас ждет — вот в чем вопрос. А может, перебесится, и сварится каша нашей жизни? Пока что она пытается доказать, что сама чего-то в ней стоит — утрет мне нос и успокоится. Ведь еще есть надежда, что она меня таки любит…

«Или терпит без отвращения, — подсказывает подсознание вариацию на тему. — Ты сам-то понял, что за игру сейчас затеял. Тоже мне, король Дроздобород».

Мне не до дискуссий!

Похоже, жизнь наша складывается как в самых банальных романах — знакомство, любовь, свадьба, ребенок, прозрение и разочарование. Теперь лежим в одной постели — холодные и чужие. И вопрос стоит так — кто смотается из семьи первым?

Что делать? Где Чернышевский? Сам-то хоть знал?

Не прошло и недели, как выяснилось, что новый зав на кафедре меня не забыл. Явился в дипломную аудиторию долговязый малый:

— Агапов кто? Вадим Иванов, аспирант.

— Что-то мы с вами не пересекались.

Он усмехнулся:

— Сейчас все исправим. Меня назначали руководителем вашей дипломной работы. Будут отводы? Нет? Тогда, может, выйдем — поговорим?

Блин! Как на танцах. И я как засватанный поплелся следом.

Вот что он мне поведал тет-а-тет у себя в лаборатории.

Так, ЦРУ — вы свободны. Вы — жилы: ни цента мне не заплатили за информацию о РТВ. Я понимаю — мировой экономический кризис; а у вас, по слухам, вообще в стране жопа (прости, Господи!), ну так.… Вобщем, гуляйте!

Кому же продать секреты Родины? Может, вам, китаезы? Хоть вы и попортили мне жизнь на границе, но за успехи экономические могу кое-что простить. Да за горку юаней.… Вобщем, записывайте, так и быть…

Некоторые азы устройства ракет. Компоненты топлива (горючее и окислитель) подаются к форсункам камеры сгорания за счет вытеснения их из баков инертным газом. В самом конце процесса происходит перемешивание газа и жидкости — что недопустимо, потому что чревато. Камера сгорания, в которой ужасно высокая температура, охлаждается в зарубашечном пространстве одним из компонентов. И не дай Бог, пузырек воздуха проскочит — все: амба, крах, сливай воду — насквозь прожжет, а дальше взрыв.

Конструкторы головы сломали, как избежать такого риска, и чтобы экономия с недозабором компонента топлива была приемлема, конечно.

Кандидат технических наук Герлига (это фамилия нашего заведующего кафедрой) изобрел принципиально новый отсечной клапан. В ПКБ «Прибор» его изготовили и послали, куда нужно, для решения о применении. Авторских прав показалось мало — Герлига замахнулся на докторскую диссертацию.

Теперь о «Дебюте трех коней».

Аспирант Иванов, увлекаясь шахматами, придумал название операции, в которой:

— я делаю установку, имитирующую на земле условия полета ракеты с ЖРД; снимаю параметры работы клапана; это мой диплом.

— Вадим готовит программу математических расчетов на ЭВМ ЕС1020, доказывающую теоретически не только пригодность, но и высокую рентабельность нового клапана: это его кандидатская диссертация.

— ну и, докторская у Герлиги — сам клапан, расчеты Иванова, и моя установка их подтверждающая; триедино.

— До поры, до времени, — прокомментировал речь свою Иванов, — языком можно не трепать. Ты меня понял? Чтоб ни одна бл...дь!

Мне стало весело.

— Чему улыбаемся? Поди, кислО?

— Да, так…. И совсем не кИсло!

— Тогда все на сегодня — завтра будем искать площадку для установки. И не забудь — язык за зубами держать.

Ночью приснился ужасный сон. Будто меня засекретили вместе с долбанной установкой и никуда не пускают. Сижу за стеклом и снимаю-снимаю-снимаю, без конца снимаю показания. Сын вдруг приходит — необихоженный какой-то.

— Мама другого папу нашла.

Я рванулся к нему, но стекло на пути….

Лялька наутро усмехалась:

— Всю-то ты ноченьку обнимался. Баба приснилась?

               Она опять вчера вечером ездила «по делам» и вернулась в плохом настроении.

На улице было душно — видимо, дело к дождю. До встречи с Вадимом еще час. Сдав наследника в ясли, присел на скамейку у фонтана. Дышать было нечем — стопроцентная влажность. И в мыслях напряг — не дай мне Бог видеть вещие сны! То, что любовь у жены закончилась, ясно и парнокопытному ослу. Нам бы семью сохранить ради сына. Может быть, стоит завершить этот неудачный эксперимент? Я о письме. Все, что хотел, я узнал — жена не любит меня и ищет замену. Но как сказать? Будет вселенский скандал! Лучше молчать — ждать и терпеть. Может, само собой образуется.

С Вадимом обошли весь цокольный этаж режимного крыла второго корпуса. Потом еще раз, и не нашли свободного места.

— На сегодня все, — подвел итог поисков аспирант Иванов. — Завтра в это же время.

Преферанс не манил, в ясли рано — вернулся на лавочку к фонтану и представил сцену возможного объяснения с женой.

«Давай поговорим, как культурные люди. Я все знаю — ты меня не любишь, но у нас сын, мы семья… Я люблю тебя, из конца-то в конец! Что ты мечешься туда-сюда? Кого ищешь?»

«Ты культурный?! Ты любишь меня?! Да ты просто залетел тогда и не можешь простить мне своей жертвы. Я так и знала, что это случится!»

«Оля, возьми себя в руки! И спокойнее будь, а то, черт знает, что из тебя прет».

«Да как ты смеешь так говорить? «Любовь!» Ты просто испугался за свою карьеру»

«Испугался чего?»

«Даже того, что я умней и перспективней тебя. Я тебя ненавижу — давай разводиться. Забирай свои шмотки и проваливай ко всем чертям! Видеть тебя не хочу; ты — дурак и козел!»

Как с такой жить? Хорошо бы попасть в небольшую аварию, стукнуться башкой и заработать легкую амнезию, как в кино — чтобы все помнить, а Ляльку забыть…

Но пока оставалось, только молча собрать свои личные вещи. Лялька между тем в непритворной ярости швыряла их на пол. А я наоборот застыл душой — мне тошно от мерзости и банальности происходящего. Развод, так развод!

«Давай, забирай свое барахло и катись к Гончаровой! Ублажай ее старое тело! Дурак, идиот! Верно говорили — ты не стоишь меня! Да я тебя элементарно переросла, вот ты и психуешь. Подумаешь, фефел! К тому же заразный!»

Во мне разом вскипело бешенство.

«Заткнись, сука! Убью!» — прохрипел. Еще одно слово, и я это сделаю. Но она промолчала, а я уже собрал все свои вещи. Хлопнул дверью, спустился по лестнице и ушел, куда глядели глаза. Печальный финал недолгой семейной жизни….

Да уж, картина!

Повод поплакать, а на меня вдруг напал такой хохот, что я чуть с лавочки не упал. Люди вокруг с недоумением на меня поглядывали. Сидит парень на скамейке, Капку Джерома не читает, а ржет как ненормальный. И вроде бы не над чем, а он, дурак, заливается. Кто мог бы подумать, что веселье мое от мыслей, что разом рухнуло все — вера, надежда, любовь…. Рухнуло, а у меня не истерика — нормальный здоровый хохот. Чем дольше я смеялся, тем легче становилось на душе. Все правильно! Развод — это гадко,… но и смешно.

Нахохотавшись, посмотрел на часы — половина одиннадцатого. Пора в общагу, варить обед — скоро Лялька придет с занятий из института.

На следующий день Вадим подвел меня к фрезерному станку, пригорюнившемуся в углу цокольного этажа со времен парижской коммуны.

— Разрешили убрать. Задача ясна?

Если вести дневник Робинзона, то…. Несколько дней я отболчивал крепление станка. Потом долбил бетонное основание. Потом с Вадимом и его другом ломами двигали фрезер на выход….

Вобщем без лома и какой-то матери советской науке хода нет.

Теперь появился свой уголок. Двигаем дальше!

Дальше я клеил емкость из оргстекла — гнул, заделывал швы, врезал краны подвода-отвода воды и воздуха в плоские торцы. Резал уголки и сооружал качели — все без сварки, одними болтами. Подключал электродвигатели и компрессор.

Первая проблема — набор кривошипов. Вадим ломал голову и мне мозги пудрил, а ларчик-то просто открывался. Когда я понял, что ему нужно, предложил на тяге насверлить дырок, меняющих ее длину и, стало быть, амплитуду колебаний.

С удовольствием рассказывал жене о своих новаторских решениях.

Ее заинтересовало. Она щекотала пальчиками мне ключицу, а потом целовала.

— Мыгра, ты меня любишь?

Подумать только — она еще спрашивает!

— Я думаю, что мы с тобой битые жизнью люди и сумеем избежать массы ошибок. У меня перспективная тема диплома — я могу остаться на кафедре или работать на «Приборе». Ты подтянешься потихоньку. Дадут нам квартиру, и заживем в славном городе Челябинске дружной семьей. Все, что требуется от нас для счастья, это любовь.

— Нет, Мыгра, мне мало быть только женой, надо становиться человеком.

— А жена не человек?

— Порой выясняется, что нет. Муж часто сделает карьеру и потом — au revoir, cher!

В школе Лялька учила язык Людовика 14-го.

— Как обидно, что ты во мне сомневаешься. Разве не знаешь — суженного конем не объедешь? А я твой суженный на веки вечные.

— К сожалению, ты — «Лебединое озеро», а мне по душе «Половецкие пляски».

Знаковая фраза — жаль, что тогда не придал ей значения.

Она смотрела на меня так страстно, в ее чуть раскосых глазах было столько чувства, что постепенно во мне начала звучать какая-то мелодия — если не пляски половцев, то танец с саблями. Словом, что-то стремительное, с гиканьем, посвистом и лязгом.

Мы целовались, и все плыло перед глазами.

— Теперь не вырвешься от меня, — шептала Лялька.

А мне совершенно не хотелось.

Утром жена закатила глаза:

— Ах, если б так было всегда!

К нам вернулась вторая любовь?

Весь день, работая на кафедре, я думал, где бы купить саблю кривую и повесить на стену. А вечером….

Лялька явилась после девяти и закатила скандал — не так сидишь, не так свистишь… и вообще:

— Мужикам верить нельзя!

Злополучная фраза. Ой, как о многом она говорит!

Я не участвовал, наблюдая ее наезды как бы со стороны, но в душе очень явно ощущал их давящую банальность. Мне хотелось убраться куда-нибудь поскорей.

Витя заплакал, Лялька отвлеклась, и я смылся курить.

«Всего одна лишь ночь, твое подарит время,

И, лишь одна звезда, заставит замолчать.

Ласканье рук и губ — все это только бремя,

Всего одна лишь ночь, остыть, но не устать»….

И наконец, последний штрих монтажа. У меня в руках отсечной клапан, изобретенный Герлигой — второй опытный экземпляр (первый на испытаниях у конструкторов ЖРД). Наверное, страшно дорогая вещь. Уж точно — секретная. Не зря ж меня Иванов предупреждал — чтоб ни одна бл…дь. Подписка о неразглашении по-русски. Но разве ж я мог? Я любил тогда свою рабоче-крестьянскую Родину и ненавидел ее капиталистических врагов. Меняется мир — меняемся мы, увы.    

Как-то остановила Гончарова.

— Постой, Палундра, поговорим.

— С удовольствием.

— Хочу тебя давно спросить…

— Спрашивайте.

— Как живешь-то? Девки поговаривают — не очень.

— Девкам не угодишь.

— Ведь золотой у тебя характер — чего ж ей надо?

— Ваши бы слова да в ее уста.

— Сам выбирал! Да я че, я ни че — жена у тебя хорошенькая, только шалопутная.

— Что-что? — ахнул я. — Так ведь куряки наши говорят. Вы где подслушали?

— От ваших и услышала — от Завалишиной.

Завалишина была моей землячкой и училась с Лялькой в одной группе.

Где-то в середине октября монтаж установки был завершен. Запустили всухую для пробы — емкость качается и трясется, и даже вращается немного. Выражаясь кинематическим языком — налицо четыре степени свободы.

— Кайф! — оценил ее возможности Иванов.

Мне не хотелось расслабляться, а хотелось тут же приняться за снятие параметров для изучения возможностей клапана. Все очень просто — заливаешь в емкость точно измеренный объем воды, включаешь качель, включаешь давление вытеснения и, как только в потоке через клапан появляется микроскопический пузырек воздуха, он срабатывает и запирается. Я измеряю вес оставшегося и записываю в журнал. И так раз за разом в разных режимах.

Как-то Вадим пришел невеселый. Я только взглянул на него и сразу спросил:

— Тебе кислО?

Кстати, мы с ним перешли на «ты».

У него не складывалась в систему математическая модель установки при переходе на режимы.

— Вот был бы набор кривошипов — там ясно все: диаметр, крутящий момент….

Вобщем-то не моя, но незадача.

Дома еще одна.

У Завалишиной была кукла габаритами с Витю. Оля с подружками обрядила в ее платье нашего сына, в кудряшки бантики подвязала и в гости на второй этаж спустилась. Девчонки в хохот и Витя с ними — компанейский парень!

— Ой, какая девочка симпатичная!

— Я матик (я мальчик — перевод с тарабарского) — и потомок в рев.

Отбил наследника у этих помесей амазонок с горгонами и успокоил:

— Все бабы — дуры!

Оля на цыпочках вернулась домой.

— Здравствуй, муж ты мой прекрасный! Что ты тих, как день ненастный? Опечалился чему?

Не любитель я скандалов, да и сын маму простил. Вот и поведал ей печали руководителя своего Иванова. Оля решение тут же нашла.

— Еще не поздно. Одеваемся и в гости к тете Тамаре (старшая сестра ее матери).

— На вечерний чай?

— Балда! У нее муж, Владимир Павлович, доцент с кафедры ТММ. Просекаешь?

Доцент и кандидат наук по теории механизмов и машин — это то, что надо!

— Зашибись, просекаю! — засмеялся я. — Дай я тебя расцелую.

— Вот не надо так.

— Как?

— Оставь эти ласки для постели.

Надо же — сама неприступность! Чем-то новеньким повеяло в отношениях.

— Ну, хорошо. Ты знаешь кто?

— Знаю. Я классная жена.

— Точно. Именно это я и хотел сказать.

Короче — все как всегда. Владимир Павлович составил систему уравнений, а все похвалы достались Ляльке. Впрочем, Иванов в нее не был влюблен — принес на кафедру коробку конфет и пузатую бутылку болгарского коньяка «Плиска».

— Родственнику своему передай и сердечное от меня спасибо.

— А мне подарок, морская душа? — смеялась Лялька.

Как она была хороша в такие минуты.

Минул еще месяц. Я ощущал лихорадочное возбуждение от своей работы. Но она подходила к концу — все заданные параметры были испытаны. Стостраничный журнал был испещрен заполненными таблицами. И я загрустил…

Тут Иванов куда-то пропал. Только день просидел у качели без дела и ощутил вдруг жуткую усталость — голова отказалась сотрудничать с телом, и я решил немного пройтись. В преддверье зимы ветер северный пробирал до костей. Протопав два километра по парку, почувствовал, что замерз и повернул обратно. На террасе летнего кафе увидел Хламкина — того самого преподавателя истории КПСС, с которым работал на АЯМе. Увидев меня, он удивился.

— Что вы, где вы и как?

— Готовлюсь к защите.

— А, ну да. Столько лет прошло. И что же — вы удачно тогда вернулись с БАМа?

— А вы дезертировали и даже не полюбопытствовали — живы мы или…

— Ну, что вы сразу в трагедии, как Шекспир? Если б случилось что, весь институт гудел, а так — молчок.

Взгляд его стал отрешенным. Кажется, он был не против закончить беседу. Но я не мог просто так уйти.

— Кстати, финал у нас получился совсем неплохим — по штуке на брата домой привезли.

— Вы травите! — он задохнулся, закашлялся. — Зачем вы меня обманываете?

— Зачем мне вас обманывать? А разве Васильев вам ничего не дал?

Тут он вдруг покраснел и как-то смущенно рассмеялся:

— Ну, разумеется.

Разумеется, дал или, разумеется, нет — осталось за кадром.

Возвращаясь домой, я смеялся — чего только в жизни не бывает! Ноябрьским вечером встретить обманувшего самого себя Хламкина — как говорится, нарочно не придумаешь. И вдруг меня как что-то стукнуло — как я похож на него в истории с этим гребанным письмом. Такая же нелепица жизни, которую хочешь перехитрить, а получаешь — бзык!

Вернулся на кафедру Иванов и вдохновил на теоретическую часть дипломной работы. По стандартам расчетно-пояснительная записка должна быть не менее 100 листов, у меня получилось 110. И графики 14 вместо 12-ти обязательных. Из них 4 листа — схемы параметров, которые хотел тестю подкинуть: он с рейсфедером бог.

Вот и сложилась куча причин встречать Новый Год в Розе.

Сижу за праздничным столом с бокалом шампанского, гляжу на елку в гирляндах и вспоминаю, вспоминаю… то, что было в моей жизни эти годы. Да что в ней было, кроме Ляльки? Ничего практически. Но я сам в этом виноват — то ревную, то паникую…

Теща подарила мне отрез модной ткани для костюма:

— Это тебе на защиту диплома.

Вернувшись в Челябинск, отправился к Бендиту:

— Сшейте костюм мне такой, как шили.

Тот уперся:

— Клешить брюки сейчас не модно, а шалевый воротник терпим лишь на свадьбе. Вы будущий командир производства — вам клоунада не к лицу.

Убедил хитрый еврей.

Поставив мне 100 % выполнения диплома, Вадим сказал:

— Готовься к предварительной защите. И чтобы ни слова о нашем клапане — так, общие фразы об испытаниях.

Жаль, мне хотелось очень похвастаться — вот, мол, что мы втроем сварганили, пока вы тут пульки свои писали.

Нарядившись в новый костюм, с тезисами защитной речи я украсил аудиторию графической частью своего диплома. Кроме Иванова набилась полная аудитория — вход был свободен для всех желающих. Лялька была с парой-тройкой подружек….

Здорово! Сейчас ка-ак забабахаю — мне захлопают, а я жену выведу к кафедре, поцелую, и мы поклонимся, как артисты на гастролях….

Все получилось от обратного — мне не хлопали, а Иванов сказал:

— Это жалкие мольбы, а не защита диплома. Будем править твою речь.

Через пару дней принес готовую:

— Выучи или читай как Брежнев.

Ляльку предварительная защита моя на что-то подвинула.

— Понимаешь, Мыгра, я, наверное, дура…

— Даже наверняка.

— Так вот, пусть я дура набитая, но я привыкаю, как ты, добросовестно относиться к своим обязанностям…

— И?

— Я буду снова хорошей женой.

Почему-то не радостно, а обидно. Значит, последнее время я жил с плохою женой? Нет, не так. В последнее время в результате работы разума над ошибками сердца, у меня появилось суждение — к черту всех баб! Проводить с ними время приятно, но в душу пускать нельзя — они там натопчут. Баба у меня была одна, и та — жена.

— Слишком все просто, даже примитивно, чтобы поверить. Еще вчера ты играла роль оскорбленной женщины, мечтающей утереть нос своему мужу. И я не поверю, что ты смирилась — не той закваски твоя порода. Однако и замах не тот — не дотянуться тебе до носа, не утереть. Но твое честолюбие очень способно отравить нашу жизнь.

Лялька обиделась, помолчала, а потом сказала:

— Боюсь, что и я в тебе ошиблась. Мне казалось, ты особенный, все понимаешь, а ты понимаешь, когда тебе надо и не все.

— Просто ты меня не любишь, что же тут понимать. Насильно мил не будешь. Теперь все иллюзии рассеялись, может, оно и к лучшему.

Нет, мы не разбежались в тот же день — мы по-прежнему жили вместе, спали в одной кровати, но были чужие-чужие….

Защита перед государственной комиссией прошла гораздо проще.

Во-первых, всего народу — одна комиссия за столом, остальные толпились в коридоре.

Во-вторых, им абсолютно было плевать — на дипломную работу мою, на меня, на засекреченный клапан, о котором не сказано было ни слова.

И, разумеется, весь процесс, как комедия Бомарше, с заранее спланированным счастливым концом. Говорят же, человечество смеясь расстается со своим прошлым. Я вышел из аудитории улыбающимся инженером, отряхнув студенческий прах с ног своих.

— Мужики, у меня семья в Розе — кучковаться некогда. Я сейчас сгоняю, мы это дело вспрыснем и arrivederci.

Не удалось. Только в двери из корпуса — навстречу Лялька.

— Ты за подарками? Мы тебя ждем.

Поехали в магазин «Подарки к празднику». Купили тестю бутылку «Плиски» и огромную-преогромную теще шоколадину. И еще букет роз. Только Лялька цветы присвоила — мол, это я ей в честь защиты.

Выпить с друзьями не удалось, но есть, что вспомнить. Сразу после Нового Года у нас это дело упорядочилось. До обеда чертим-пишем-считаем и молчим, друг другу не мешаем — все, кроме Артамонова. Вовчик работать молча не мог — бухтел похабщину себе под нос. Например, на мотив «Прощание славянки»:

— Расцветает сирень и акация

И ликует вся моя родня

У меня потекла менструация

Значит, я не беременная.

Но ему простимо — он холост и у него прыщи.

С обеда свернули все, скинулись, и гонцов за пивом. У нас восемь трехлитровых банок дежурили в аудитории. Так что….

Были приколы.

Как-то выпили, и захотелось продолжить. Паренек один (он восстановился к нам уже на диплом) предлагает червонец в долг. Загрузились пустыми банками и к нему. Открывает жена. Я как увидел, так сразу вспомнил — эта барышня танцевала голой на столе в Новый Год. И муженька ее тоже — он тогда на четвертом курсе был, в компании Железнова. Мы, первокурсники, бузили с ними. Что можно ждать от такой пары? Смотрю и диву даюсь — он ее в щечку, она ему десять рублей. Не семья — сплошная идиллия. Вот как бывает!

И еще.

Когда Вите не в ясли, пристрастился бегать утрами в парке. А что, нормально: здоровье в порядке — спасибо зарядке. Однажды кто-то обронил у меня на пути кошелек с деньгами. Поднял, открыл, посчитал — с копейками тридцать семь рублей. Без трешки — стипендия на открытых факультетах. Жена хоть и нежилась в постели, но пока я мылся-брился-завтракал, углядела:

— Что за деньги на телевизоре?

— Нашел, — сказал и ушел.

К обеду вспомнил:

— Братва! Сегодня я угощаю пивом!

Пошел за деньгами, а на дверях, на стенах и на столбах, будто революционные листовки: «Кто потерял кошелек, обратитесь…». Указана наша комната. Я эти прокламации срываю, шаг ускоряю — домой прибежал, запыхавшись.

— Жена! Где находка моя?

— Нашелся хозяин.

Да раскипит твое молоко на примусе! Вот и женись на порядочной!

На вокзал едем мимо Алого Поля. И я вспомнил…

Как-то вечером в центре был — возвращаюсь, в окно смотрю: сидит на лавочке за Орленком одинокая фигурка. В шапочке белой и в пальто с пушистым белым воротником — все, как у Ляльки. На часы посмотрел — начало девятого.

Не поверил глазам и предчувствиям. Не может быть! Она же дома с Мымыгренком.

Дома гости — теща с внуком картинки рассматривают в детской книжке.

— А где наша мама?

— В магазин уехала, будет скоро.

У меня подкосились ноги.

9

На ПКБ «Прибор» нас распределили с охальником Артамоновым. Договорились встретиться после выпускного бала (торжественной пьянки по поводу) и вместе ехать к месту назначения.

Вова приветствовал меня такими словами:

— Здарова! Ложись и рассказывай, как жись.

— Регулярно, — отвечаю в тон вопроса.

— Ну, ты понятно, — возмущался он, — а я в этих приборах, как свинья в ананасах….

— В апельсинах, — поправляю.

— Один хрен! Слушай, Антон — буду сейчас врать там, а ты поддакивай, если спросят. И с меня фунфырь за поддержку.

Фунфырь он дорогой купил — 0,75 литра какого-то вина.

Мне было любопытно — чем-то встретит меня «Прибор»; меня — соавтора того самого отсечного клапана, который должен прославить советскую космонавтику.

Встретили довольно просто.

— Хотите у нас работать? — повертели в руках документы и направление, вздохнули. — Вы же семейный, а у нас с квартирами туговато. Вот что…. Если найдете работу с жилплощадью, мы вас отпустим.

С Артамоном и того проще.

— Не хотите у нас работать? Свободны.

На скамеечке у проходной, никого не стесняясь, уговорили мы бутылек — знай наших!

— Я теперь к бате под крылышко на АМЗ (автоматно-механический завод — тоже, кстати, оборонный). А ты куда?

Знал бы будущее, остался — и на «Приборе», и электриком в общежитии», но….

— По совету друзей на ЗСО — там с жилплощадью нормалек.

ЗСО — станкостроительный завод имени Серго Орджоникидзе или попросту «Станкомаш».

— Знаю я эту лавочку, — с видом знатока рассуждал захмелевший приятель. — Технологическую практику там проходил. Ну, что, повторим?

Артамончика догнал алкоголь — он начал путаться в показаниях.

— Хватит, пожалуй.

Не откладывая в ящик долгий, поехал в разведку на «Станкомаш».

Завод был огромный — второй ЧТЗ. Хотя на ЧТЗ я ни разу не был. Но четыре производства и сто цехов о чем-то ведь говорили.

Первый мой визави — председатель совета молодых специалистов Лиза Чайка.

Посмотрела документы и вопрошает:

— Иван Агапов не твой отец?

— Если я Егорович, то, наверное, нет.

— Жаль, но ты мне нравишься все равно.

— Ты мне тоже.

Лиза была молода и красива.

— Ты с общественной работой как? Чем увлекаешься? Кино? Театр? Спорт?

— Наверное, на эту тему и разговор поддержать не сумею — как-то выпал из общей схемы. Что где идет? Кто с кем играет? С появлением семьи, появились другие приоритеты — больше теперь вглубь себя смотрю, чем по сторонам.

— Не переживай, поправим — для того и поставлены.

В душе у меня зазвучало «Лебединое озеро». Впрочем, я меломан еще тот — мог ошибиться на этот счет.

— Жилье строим, поставим на очередь. В качестве временного могу предложить комнату в общежитии ИТР (инженерно-технических работников). Там у нас даже начальники цехов обитают и тебе не зазорно. Вот адрес — ступай, посмотри; понравится — возвращайся, будем оформляться. Сменным мастером в цех пойдешь?

Лялька ничего не знала о моих кульбитах, и, когда вернулся к ней с этой новостью, запрыгала на месте, хлопая в ладоши, являя сумасшедшую радость жизни. Надо же!

— Поедем, посмотрим, что за общага?    

Комната, которую нам предложили, была на первом этаже, чуть больше нашей, студенческой, и с более высоким потолком, но мрачная — черная краска вместо обоев. Здесь нам предстоит жить.

Но Лялька и этому ликовала. На радостях меня поцеловала; тут уж я не дал маху: сграбастал в объятия, и… мы целовались в центре пыльной пустоты — нам плевать было на ее убогость. Со стороны в любви многое может показаться абсурдным. Но только со стороны. А если вдуматься?

А если вдуматься, то станет ясно: мой первоначальный план «ПКБ «Прибор» и ДПА общага» у Ляльки бы не прокатил. И даже понятно почему: Г. К. Гончарова — вот соль вопроса. Эта женщина хотела быть добрым гением нашей семьи, но для жены моей была злым: мою прежнюю связь с ней и оскорбления в тот памятный вечер второй встречи трудно принять, простить и забыть. Вон как ликует моя ненаглядная только с того, что, наконец, появилась возможность убраться из ее общежития. Может это решение всех конфликтов?

И если станет жить невмоготу,

Я вспомню давний выбор поневоле:

Развилка двух дорог — я выбрал ту,

Где путников обходишь за версту.

Все остальное не играет роли….

Меня-то в принципе устраивал «Станкомаш» — работа рядом с жильем, не надо тратить время на дорогу. И отношение ко мне жены поменялось со дня защиты дипломного проекта. Теперь в ее глазах я уже был не студент, женатый на студентке, а инженер и взрослый человек, такой же, как ее отец, несущий на своих плечах тяжкое бремя ответственности за семью — она теперь не пикировалась со мной и не соревновалась в утирании носа. Знакомым похвалялась каждый раз:

— Мой муж — инженер.

Неужто после долгого отсутствия в нашу семью вновь заглянуло счастье?

Наверное, в это время и по этому поводу пришла в голову мысль — не надо препятствовать судьбе, не надо вмешиваться в течение жизни и решать, что будет лучше, а что недостойно внимания. Вектором событий пусть правит Случай — так интереснее и мудрей! А то ведь хвастаются иные-прочие, что за бороду поймали Бога, а потом — увы, крушение всех надежд! Ставят свечки в церкви и бьются в поклонах лбом о землю, поднимая пыль. Да поздно уж! The fate showed a penis.

Все всегда меняется к лучшему, чтобы потом измениться к худшему. Это объективный закон жизни, и не надо приписывать успехи исключительно своим заслугам.

И еще. Дружба, любовь, родственные связи, коллектив производственный объединяют людей общностью целей, а жизнь проверяет их двумя вопросами: кто предан делу и союзу, а кто готов предать. Может, кто-нибудь заспорит насчет любви — мол, у нее свои законы, независящие от субъективной воли. Однако, логикой руководствуясь, считаю, что любовь можно выстроить, а не только встретить.

И, наконец, что такое счастье?

Любовь, отвечают романтики. Но любовь не приносит, и никому никогда не приносила счастья. Скорее наоборот: любовь — это тоска и смятение, это — ночи без сна, когда терзаешься ревностью и сомнениями. После экстаза в любви обязательно бывает агония, потоки крови и непременные жертвы. Не зря говорят — любовь правит миром.

Деньги приносят счастье, считают их поклонники. Очень хорошо: все, у кого достаточно их, могут больше не работать. Однако они работают, работают лихорадочно, рискуя здоровьем, словно боятся потерять что-то или куда-то не успеть. Стало быть, деньги приносят только заботы и новые деньги, а не счастье. Бедность может принести несчастье, но обратное — не верно.

То же самое со славой и властью.

Так что же такое счастье?

Может быть, оно в случайной радости? Может, в наслаждении? В удовольствии?

Но все перечисленное начинается и очень скоро заканчивается. А счастье мнится нам бесконечным и другим оно не бывает, ибо…. Ну, это же счастье!

О-паньки! Как вам такой вариант ответа? Счастье — это для дураков.

Ибо спросили умного:

«Ты счастлив?»

«Счастлив»

«Хочешь большего?»

«Хочу»

«И это ты называешь счастьем?»

Впрочем, все это — мысли, гипотезы и догадки, никакой уверенности. Знание истины дает сама жизнь. Один мудрец как-то сказал: «Четверть всех знаний мы получаем от учителей, четверть — слушая самих себя, четверть даруют нам друзья, а еще четверть — прожитые годы». Я бы поспорил с ним. Да и диалектика утверждает — меняется мир, меняемся мы. К примеру, стала ласковее жена, я на порядок буду внимательней к ней и предупредительней. Таков мой принцип. И любовь тут, знаете, ни причем.

Но хватит лирики заоблачной, пора в действительность возвращаться.

— Ну, что, переезжаем?

Лялька посмотрела на меня с испугом:

— Вот так? Сюда? Нужен ремонт.

— Как его делать знаешь?

— Давай папу спросим — он знает все.    

Многомудрый и добрый тесть мой не только рассказал и показал, как делать ремонт, он инструмент привез, и колер побелки подобрал, после которой комната стала райским уголком. Будучи недопускаем на завод в связи с проверкой моей благонадежности и оформлением пропуска, целыми днями работал маляром-штукатуром — и наконец, привел наше новое жилье в надлежащий вид.

Закупили, обставили комнату новой мебелью. И наконец…

В день переезда зима прошедшая вдруг напомнила о себе: выпал снег — пушистый, липкий, чистый. Я с предложением к сыну:

— Знаешь, Витек, напротив дома сад есть волшебный — гуляют там животные невиданной красы. Пойдем, посмотрим.

Наследник загорелся любопытством, и маме пришлось уступить. Мы с Витей оделись теплее, вышли гулять в сквер ДК ЗСО.

— С кем ты хочешь познакомиться? С Трусливым Львом из Изумрудного Города?

Скатал снежный ком и детской лопаточкой придал ему черты хищника.

— Царевну лебедь хочешь увидеть?

Длинную шею армировал веточкой.

— Трех поросят?

Сын катал заготовки из снега, я ваял.

Снежное зодчество было замечено — из общежития подвалил народ: ребятишки, ребятишки с мамами. Нашлись помощники, обнаружились ученики и конкуренты. Общим творчеством целый зверинец вдруг появился в сквере Дворца Культуры ЗСО. Жаль ненадолго. Но мы с сыном с того дня стали очень популярными — с приглашением погулять к нам приходили целыми толпами.

Для нас с Лялькой ничего на свете не было важнее счастья нашего ребенка, хотя взгляды на него (на счастье, а не на сына) у нас разнились. Общеизвестно: мать — любит и заботится, отец — дает направление в жизни и готовит к борьбе с трудностями. У нас получалось с точностью наоборот.

Я внушал потомку:

— Каждая тварь чувствует боль и имеет право жить.

Мама ему говорила:

— Ты не повторишь моих ошибок и поедешь учиться в МГУ.

И что в итоге?

Забегая вперед, скажу — Виктор закончил наш политех (теперь уже ЮрГУ) и по характеру очень добрый человек. В глубине души я бы хотел быть таким, как он, хотя, пожалуй, мечтать сейчас об этом уже немного поздновато.

На новом месте окончательно сформировались новые отношения в нашей семье.

— Что-нибудь не так? — стала любимой фразой жены.

Она прекрасно знала, что именно не так. Не могла не понимать, что я чувствую, ибо за все это время я только и делал, что демонстрировал ей эти чувства, но прежней нежности не возвращала. Меня это напрягало — в одно мгновение ее волей я мог оказаться разом и в райских кущах, и в преисподней, не зная, вспылить или подчиниться, довериться ли холодной логике или разрушительной буре чувств. Ведь я надеялся, что на новом месте жизнь наша с Лялькой из источника страданий превратится в тихую заводь семейного счастья. А почему бы нет? Мне много не надо, мне бы хватило, если б на мой вопрос: «За что ты меня любишь?», жена сказала: «Не знаю, и не желаю знать». А я бы знал и всем говорил: «Любовь, оказывается, есть».    

И еще.

Я защитник семьи и добытчик ее благосостояния — это понятно. Лялька хранительница очага и творец уюта — в этом не было споров. У нас есть сын — все помыслы и дела направлены ему во благо. Но кто из нас лидер в семье? Этот вопрос всерьез занимал не только наших друзей, но и нас.

Как-то сложно все, понимаете. Но, наверное, такова жизнь — здесь отпустит, там прищемит. Только избавились от мрачной тени Г. К. Гончаровой, начались споры — кто из нас главный в семье, кому кого надо слушаться. И раздоры-то даже не в бытовых мелочах, а гораздо, гораздо глупее — вникнуть, так и не стоят выеденного яйца.

Смотрю, как строят семейную жизнь мои друзья. Понька и Тома — ровесники, им не сложно организовать новгородское вече. Зязев моложе своей супруги, но она достаточно умна, чтоб не высовываться в коллективе — осуществляет руководство под ночным покровом. Лялька в нашей компании ребенок — дамы улыбаются ее шалостям, Понька тоже, Зязева почему-то они напрягают. Он, скрипя сердцем, уступает Оле переднее место в такси и оглядывается на меня — куда же ты смотришь? Меня ни капельки не задевают, ни пассажи Олины, ни Андрюшино негодование. Я думаю, что все это полная ерунда. Нравится человеку — пусть садится, куда хочет. Как это может унизить мужскую половину коллектива? А может быть, с этих уступок и начинается развал семьи? Как знать!

— Знаешь, — однажды субботним утром Лялька улыбнулась одними уголками губ. — Мне кажется, меня не любит твой отец.

Она говорит это таким тоном, будто вопрос уже решен — если не так, то будет так.

— Давай только в этот раз без скандалов, — предлагаю.

— Когда я скандалила-то? — удивляется Оля.

— Да в принципе, никогда, — пожимаю плечами. — Только мы с тобой уже договорились: съездили в Розу, едем в Увелку.

Чтобы исчерпать этот конфликт, ухожу курить.

Понимаю, что позиция, которую занял в спорах с женой, очень проигрышна, но ничего не могу поделать — не умею позиционировать, то есть подавать себя. Подавать властелином, мужем, Богом: мол, успокойся женщина — в доме есть хозяин и это не ты! Короче, не понторез я…

А подкаблучник — считает отец.

С него-то и началось — вернее с его безбрежной любви к своему внуку. Это понятно: Витя — последний носитель фамилии, надежда Егора Кузьмича на ее возрождение. Ведь род Агаповых некогда был могучим. Потом войны, репрессии, голодоморы подточили древо — из трех братьев выжил один отец, в следующем поколении из двух братьев только я остался в живых, Витя пока в единственном экземпляре. Как в такой ситуации не пофартить его деду?    

А тот в семейном кругу выговаривал:

— Не повезло тебе с женой, да и ей с тобой. Ей нужен с придурью в голове — чтоб щеголем был да по щекам бил, а ты подкаблучник.

— Спокойно, батя — все хорошо в стране советской.

— Бьюсь об заклад — она тебя чем-нибудь присушила. Тебе надо к ворожее, на порчу провериться.

— Ну, ты, дед, как скажешь — умереть, не встать. Просто слов нет…. Ты перепутал, ты очень сильно перепутал любовь с колдовством, в которое, кстати, и сам не веришь. У меня семья, работа — день под завязку полон забот, чтобы еще тратить время на глупости.

Что-то происходило в отношениях свекра и невестки, что-то совершенно несуразное — я это чувствовал. Для меня Лялька — не только любимая женщина, но и мама моего ребенка. Второе при любом раскладе важнее. Для отца моего Оля — жена сына и мать горячее любимого внука. Но ни там и ни там она не в почете.

Мир меняется. Вы только посмотрите, что вокруг происходит — локальные войны за передел зон влияния меж двумя сверхдержавами, гонка вооружений и угроза атомного конфликта. У тех, кто в Кремле заседает, кто заправляет нашими и судьбою страны в приоритете ордена и медали, звания и обещания светлого будущего всего человечества, которое вот-вот для всех… и уже построено для них на персональных дачах. Они с удовольствием поставили бы историю на реверс, чтобы гонять свое счастье по кругу. Но люди же не слепые — в народе копится, набухает пока еще пассивное, но с каждым годом нарастающее отрицание нравственных принципов коммунизма. А у молодежи уже давно на уме джинсы, диски, жвачка, попса… Ей дела нет до пустых речей маразматиков из Кремля. Страна катится к чертовой матери! Не было будущего у страны.

Вслед за Советским Союзом и остальной мир будто сошел с ума — наркомания, хиппимания, сексуальная революция…. И только отец мой в патриархальной Увелке считал, что губы красить или «бабе в штанах ходить» верх неприличия или попросту «стыдоба».

— Все ясно с твоим отцом, — добивает тему Лялька, когда возвращаюсь с перекура.

У меня моментально портится настроение.

— И что ты решила?

— Мы едем в Розу, mon cher.

— Уже говорили на эту тему, — осторожно замечаю я. — Если ты не держишь слово в мелочах, то обязательно нарушишь в главном. Ты сама это говорила.

— Да? — Она вопросительно смотрит на меня. — Впрочем, какая разница?

— Впрочем, никакой, — соглашаюсь, ведь на самом деле так оно и есть; тут же заявляю. — Если не будешь ездить к моим родителям, я не буду ездить к твоим.

Оля собирает в дорогу сына, и у нее очень грустное лицо.

Я опять достаю сигарету и замечаю:

— Children and women are by nature cruel.

— Так ты не с нами?

— Что за вопрос! Это вы не со мной.

— Дни выходные, все хотят праздника, а мне там невесело — пойми.

— Все хотят, — подчеркиваю, — все…

— Ты меня не любишь! — заявляет Лялька. — Мне порой кажется, что твои родители для тебя гораздо важнее семьи.

Я смотрю на насупившегося сына, и хочется сказать: «Ребенок, уйми свою мать!»

— Ну, хорошо, давай объяснимся. Лично я за справедливость, а за тобой признаю право выбора — со мной или без меня.

— Жить или ехать в Розу?

— Только не надо так ставить вопрос!

Лялька смотрит на меня глазами полными слез.

Как видите, любовь наша на нервяках. Ничего не имею против тещи с тестем, но мне жалко моих родителей — иду на конфликт во имя справедливости.

Сынуля готов, одевается Оля.

Тупо таращусь в окно. Я ужасно устал от всего этого и не знаю выхода — мне кажется, из этого тупика вообще нет, и не может быть выхода. Ненавижу скандалы. Когда до предела доводят, выключаю сознание — то есть органы слуха улавливают чужую речь, и даже способен отвечать, ориентируясь на окончания фраз, но в действительности участия в обсуждении не принимаю, как говорится, «выпадаю». Или как Лялька замечает точно: «Я в домике, меня нет».

— Ты ребенком останешься до седых волос. Ты настолько зависим от своих родителей, что готов вертеться вокруг них до скончания века, — говорит мне жена, и голос ее дрожит.

Но это же не правда! Нет, это правда, только наоборот — это она никак не может без родительских советов. Как съездим в Розу, так начинается….

Если начистоту, то я родителей своих люблю за то, что рос вольным ветром в бескрайних степях, не ведая гнета воспитания — так все дети растут в деревне. Я не знаю, что такое избалованность — мои университеты это книги. Потом — улица, служба во флоте, институт…

А жена мне клеит ярлык — «Вечный избалованный ребенок, не знающий культуры отношений порядочной семьи, не умеющий строить их и не способный к компромиссам в конфликтных ситуациях». Я с этим не согласен в корне, но говорю не своим голосом:

— Это же хорошо — с комсомолом не расстанусь, буду вечно молодым.

Оля и Витя у двери.

— Ты куда сейчас?

— Вас провожу и поеду к отцу. Сообщу ему — пока не полюбит невестку, не видать ему внука. Может быть, он расщедрится и купит тебе золотые сережки.

Вот так и разъехались на выходные.

Настроение, с которым появляюсь в доме отчем, не фонтан. Не рады и предки мне одному. Ухожу к друзьям, берем выпивон. Садимся в беседке в саду у Чесяна — весна, тепло, все деревья в цвету. Аромат — умереть не встать.

— За тех, кто не дожил! — первый тост от морпеха Ческидова.

— За тех, кто не должен! — добавляю я.

— Короче, за тех! — кинул реплику Виктор Стофеев.

Выпили, заговорили….

После третьей или четвертой накатывает волна позитива — хочется обниматься и всех любить…. Наше мужское уличное братство!

— Моряк, а ты че без бабы-то приехал? — забивает мне шпильку Стофа.

— Дерьмо вопрос, — отвечает хозяин сада. — На хрен нам бабы?

Все начинают хохотать, каждый вспоминая свое.

Потом как-то зорький вечер быстро свернулся в непроглядную ночь. Ко мне возвращается память уже у ворот отчего дома, но мне не хочется в него идти. Топаю к Гошке. У того в окне света нет, но и дверь не закрыта. Вхожу в зловонную необихоженную хибару одинокого холостяка. Хозяин сидит за столом, обхватив голову руками, а перед ним бутылка и стакан.

— Брат, ты чего? — включаю свет и сажусь рядом на свободный табурет.

— А? — Балуйчик оборачивается; он выглядит абсолютно пьяным; слезы текут по его щекам; вобщем, он мало себя контролирует. — Антоха? Потерял чего? Ты зачем сюда пришел?

— Спать не охота; взял и пришел. Вы куда разбежались-то?

— Ну, зачем ты пришел? — друг детства захлебывается в рыданиях и почти хрипит. — Какого черта ты здесь делаешь? Тебя сюда звали? Тебе кто-то сказал, что ты здесь нужен?

— Брат, ты чего? — пытаюсь остановить эту немотивированную агрессию. — Если так хочешь, я уйду. Просто зашел.… Может, чем помогу?

— Все в жизни плохо до тошноты, но мне ничего от тебя не надо. Ты понял? Вали отсюда!

— Что случилось-то? — спрашиваю миролюбиво.

— Да ничего…, — он резко притягивает меня за шею, наклоняется к моему уху и начинает жарко шептать, обдавая парами перегара. — Ты почему приехал один? У тебя такая жена…. Я даже влюбился в нее, а ты ее обижаешь…. значит, не для тебя она. Ты понимаешь? Ни хрена ты не понимаешь!

Я врубаюсь.

— Иваныч, тебе нужна баба — от рукоблудства скоро с ума сойдешь.

— Молчи! Молчи, я тебе говорю! — он слегка ослабляет хватку. — Мне тридцать лет, а я ни разу еще никого…. Понимаешь?

— Угу, — мычу я, стараясь не вдыхать Гогиных испарений, дабы не усугублять собственное состояние. — Ну, изнасилуй кого-нибудь — что ж так мучиться?

— Дерьмо предложение. Тебе выпить налить?

— Мне хватит уже.

— Значит, налить! — он наливает в свой стакан и подает мне. — Пей, потом я….

Я послушно делаю пару глотков и обжигаю гортань.

— Что это?

— Спирт.

— Ну, ты, брат, доешь! Хоть бы предупредил.

Мне, наконец, удается избавиться от его руки.

— Нет, ты подумай! — Балуев допивает стакан. — Чесян говорит — на хрен нам бабы…

— А че ты не женишься?

— Ха-ха-ха! На ком? Кто за меня пойдет?

Гошка Балуев хромоног от рождения и очень комплексует по этому поводу. А вот у Вити Стофеева тоже одна рука нерабочая, но он — бессменный первый кавалер на Бугре.

Георгий Иванович снова наливает в стакан спирт из бутылки с этикеткой «Столичная». Я делаю глоток и ощущаю его проблему своей.

— А ты пробовал к кому-нибудь подкатиться — мол, люблю, трамвай куплю, хочу жениться и возьму с детьми.

Он снова начинает плакать.

— Антох, да кому я нужен? Если б любовь возникла, а так…. Бабью деньги нужны, квартиры, машины…. или хотя бы здоровый мужик.

— Всем что ли?

— Ну, не всем, — всхлипывает Гошка. — Вот жена у тебя — послушай меня — добрая и хорошая! Ты береги ее — не давай в обиду, не на миг не оставляй с подругами, всегда держи возле себя. Она молодая и красивая, у нее еще есть шанс не испортиться, то есть не стать бабой, а остаться женщиной, только не говори о ней никому — спрячь за пазуху, держи ее в тайне, ври, что она такая же стерва, как остальные бабы. Иначе эти бабы набросятся на нее и разорвут ваши чувства на части — разнесут, растащат, превратят в свое обычное бля…во. Их прям выворачивает наизнанку, если кто-то бывает не похожим на них. Им страшно завидно, что они когда-то сами были такие же непорочные, но все проиб..ли за власть над мужиками. Береги ее и бейся за нее, никому не отдавай даже лучшим подругам, даже матери…. И вот только тогда вы сохраните свои чувства.

Георгий Иванович таращит безумные глаза, и мне реально становится страшно — ну, не девственника-онаниста эти слова, это будто глас Божий! Я встаю, киваю и начинаю пятиться назад. Упершись в кособокую дверь, выдавливаю ее спиной и вываливаюсь в сенцы. Ошеломленный и подавленный шурую домой….

Утром замечаю в зеркале седой волос у себя на виске — вот тебе и любовь-морковь!

В Челябинск вернулся раньше семьи. Чтобы не умереть с тоски, занимаюсь влажной уборкой, стираю в прачечной общежития в общественной машине, глажу, перекладываю вещи в шкафу, готовлю еду. Все переделав, сажусь спиной на диван и погружаюсь в глубочайшую депрессию.

Тоска! Как отвратительно жить на свете! На меня накатывает такая хандра, что хоть выходи на улицу и бей морду первому встречному, или вали в магазин за спиртным…. В итоге иду в магазин и в одиночестве надираюсь.

Отпускает. Все негативы сжимаются и становятся какими-то мимолетными.

Упав на диван, проваливаюсь в сон.

Неприятности начались с самого утра. Раньше будильника разбудила вахтерша — Лялька требует к телефону.

— У Вити высокая температура. Мы остаемся в Розе. Ты приедешь вечером?

Трижды в сутки в Розу ходит служебный автобус от южной проходной ЗСО.

Похмелье чудесным образом мгновенно проходит, головная боль тоже. Только тревога подкатила. Сын наш не часто болеет, чтобы к этому можно было привыкнуть. «Господи, сделай так, — молю, собираясь на работу — чтобы ничего серьезного».

Когда приехал вечером в Розу, Витя спал на диване в гостиной. По квартире разливалась звенящая тишина. Я присел рядом с Лялькой, ни о чем не думая — просто тупо смотрел на укутанного ребенка. О чем грустит Оля? Впервые ощутил нас единым целым — единым бессильным организмом.

— Пошли, — сказала она, — покушаешь.

Я чувствовал себя сомнамбулой до такой степени, что сначала даже не заметил, что в квартире кроме нас кто-то есть. Оказалось, все дома — Женя в своей комнате, тесть в своей, теща на кухне.

— Что тетя Лида сказала? — я не узнал собственный охрипший голос.

— Ангина, — корчит гримасу Лялька.

— Если будешь много гримасничать, появятся преждевременные морщины, — вскользь замечает ее мама.

Я поужинал, Витя проснулся, все собрались в гостиной — там телевизор.

Лялька стала готовить укол, прописанный главным врачом. Увидев шприц, сынуля ударился в рев и бега. Его не очень-то ловили, но гоняли из комнаты в комнату. Наконец, как зайчик к деду Мазаю, кинулся ко мне на руки. Весь в слезах, прижался и спрятал лицо у меня на груди.

— Папочка, я боюсь! — трясется как веточка на ветру.

— Я знаю. Не бойся. Все будет хорошо.

Наклонился и поцеловал мужественный лобик.

Когда в попку воткнулась игла, тельце его вздрогнуло. Сердце мое дрогнуло вместе с ним. Господи, сколько же досталось моему сыну на профилактике туберкулеза! И почему Богу угодно доставать неприятностями маленького человечка — он-то чем согрешил? Может, за грехи родителей? Или родителя? Неужели Ему кажется логичным отыгрываться на потомках? Может, ошибся ты, Боженька? Ошибки случаются — с кем не бывает.

Все это бред, конечно. Люди в наше время вспоминают об Иисусе Христе редко, лишь в самые тяжелые минуты — когда бросает жена, умирают родители или со здоровьем проблемы. С другой стороны, всем нужен кто-то главный, последний (но не профком и райком), к кому можно апеллировать даже без надежды на помощь. Просто знать, что Он есть — и все.

Сын успокоился и притих у меня на руках. Я присел, и все мы смотрим телевизор.

Мне очень нравится бывать у родственников в Розе. Нравится наблюдать за отношениями Лялькиных родителей — они (отношения) вселяют в меня надежду, что и в нашей семейной жизни все может статься хорошо. Вы понимаете, чего я боюсь? Меня страшит то, что спустя какое-то время все в нашей семье непременно скурвится, опошлится, разменяется на мещанский быт, благоустроенность, а после — на дешевые бля..ки на стороне, обоюдное вранье и скандалы. Как это часто бывает.

Вот мой благородный тесть — пусть горный, но инженер: ему стиральную машину починить, раз плюнуть или новую купить. Но он не чинит и не покупает, и жену не подпускает — мол, она током бьет. Сам стирает! И что такого? Человеку семейное счастье дороже понтов!

Вот с кого пример надо брать, а Андрюшеньку Зязева в такси не туда посадили!

В половине седьмого следующего утра я сел в тот же автобус, на котором приехал, вместе с рабочими ЗСО, живущими в Розе. С теми, кто вместо того, чтобы досматривать сладкие сны, влекут свои тела к станкам, окрасочным кабинам, сборочным конвейерам, пескоструям.

Ловлю себя на меркантильной мысли — токарь-универсал может заработать до тысячи рублей в месяц. Это при моих ста пятидесяти! Стоило шесть лет учиться, чтобы попасть в такой прогар? Делай карьеру, мне говорят. Однако, удивительная она вещь — чтобы достичь ее вершин, начинать надо с самого дна. Хотя, мастер — какое дно? Это начальное звено управления производством. Формально, а по сути, то есть зарплате — самая нижняя ступень социально-производственной лестницы. Меньше получает только стропаль-пенсионер. Да, может быть, еще кладовщица.

Если болезнь задержит сына в Розе, и помотаюсь на рабочем автобусе, пожалуй, додумаюсь до того, что закину диплом к чертовой матери и встану к станку. Утром буду перегаром дышать, вечером резаться в карты и догонять — в смысле, похмеляться. Так без забот жизнь и пройдет — по-шахтерски: уголь стране, получку жене!

Главное достоинство рабочего класса заключается в атмосфере единения и братства на почве пьянства и презрения к начальству. Инженерно-технических и руководящих работников душит жаба карьеризма — им ни к чему корпоративы. Разве только среди равных, в сволочной конторе типа бухгалтерии сбиваются в стаи, чтобы затравить и выгнать из коллектива отбившуюся одиночку.

Я ненавижу производственное пьянство и карьеризм, тупость начальников и примитивность рабочих. Я ненавижу сложившиеся производственные отношения с их бестолковщиной и штурмовщиной. Вот, собственно, и вся моя гражданская позиция. Ибо, пройдя заводской КПП (контрольно-пропускной пункт), тут же настраиваюсь на обычный свой лад — не мною устроена эта жизнь, не мне и менять.

В механосборочном цехе № 44 кроме обычных гари и грохота стояла нестерпимая духота. Я каждый час пил газированную воду из автомата и выходил курить за ворота. Туда-сюда, посидел, подумал — час прошел.

А о чем тут думать?

Об улучшении охраны труда и техники безопасности — это основное для мастера? О выполнении и перевыполнении производственного плана? О новых формах поощрения победителей социалистического соревнования?

Отчего-то подумалось, что совсем оскотиниться можно, если не видеть перспективы — ни своей, ни производства.

В будке мастеров все без сюрпризов — обсуждались вопросы футбола, меню прошедшего обеда, предстоящих летних отпусков, дач и рыбалки. Ситуация, характерная для любого мужского коллектива.

А мне и в этом мнится извечное несоответствие между внутренним миром человека и трудом, которым он занимается. Там неподдельный интерес, здесь унылое отбывание за стаж и зарплату.    

Я прислонился виском к стене и задремал. Но прежде чем уснуть, успел подумать о том, что надо искать, искать надо какой-то интерес в работе, иначе хана — умственный застой и, как следствие, деградация к пьянству. Столько примеров!

И еще — надо перестать жрать себя поедом. Какие к черту изыски рецептов семейного счастья? Надо просто больше общаться с женой — смешить, уговаривать, врать, обещать…. Женщины это любят, любят сейчас, а потом все забудут и простят. Лучше быть счастливым, чем справедливым и правильным — весь секрет!

Проснувшись, посмотрел на часы — до конца смены чуть больше часа. Курить больше не хотелось, пить тоже. Хотелось побыстрее оказаться в Розе — чмокнуть жену, прижать к груди сына.

Я уже чувствовал его температуру, его кашель, его насморк, его воспаленное горлышко. Любящие без ума знают это состояние, когда, лишь представишь образ, покрываешься мурашками, роняешь слезу или застываешь с глупой улыбкой.

Но почему сын, а не жена?

Раздвоение личности? Замена ценностей? Смещение сердечных приоритетов?

Да нет, просто он сейчас болен, и к нему требуется больше внимания.

А Лялька?

Наверное, я в ней растворился навсегда — как сахар в чае, как соль в борще, как….

Не стало Антона Агапова — он теперь член семьи.

До конца смены еще час.

Единственное мое развлечение на работе — придумывать истории окружающим.

Вот молодой сменный мастер с механического участка постоянно торчит у меня на покраске, чтоб поглазеть на малярш. Он озабоченный — такой возраст. Любит трепать о своих победах, но каждую юбку вслед провожает до тошноты тоскливым взглядом. Говорил, что выпускник АМ-факультета. Наверное, Наташку знает — но я не спрашиваю, мне не интересно. Пытаюсь представить, что он делает за стенами завода.

Вот бригадир моих малярш — бой баба или гром. Может начальника на хер послать, мастера за сигаретами. Не дай Бог тещу такую. Живо представляю, как она гоняет по садовому участку лопатой одного зятя или чешет граблями спину другому.

Вот старший мастер мой Гена Шабуров….

— Чего сидим? Быстренько посчитал, сколько затарили 147-го.

Приходится идти и считать, а мог бы и про Гену что-нибудь рассказать.

Про любого могу, только не про себя. Не исключено, что когда-нибудь стану писателем, но буду писать только голую правду — правду и ничего кроме нее. Зачем выдумывать, если жизнь сама закручивает сюжеты, круче которых не придумаешь. Надо лишь иметь мужество взять ответственность на себя и заявить реальным людям: вот, мол, вы какие — не хуже, но и не лучше! О ком-то придуманном писать проще.

Естественный вопрос — зачем? Может быть, не все поймут, но скажу — затем, что это моя жизнь, единственная и неповторимая. И врать о ней, придумывать, сглаживать, ретушировать…. Не лучше ли достойно прожить?

Первый тайм мы уже отыграли

И одно лишь сумели понять:

Чтоб тебя на земле не теряли,

Постарайся себя не терять!

Топал к проходной и радовался, что закончился трудовой день, длинный и бессмысленный, что сейчас сяду в автобус и уеду в Розу. Поцелую жену, возьму на руки любимого сына — что с ним? прошло его горлышко? Беспокойство тревожило, но в душе бушевал Градский.

Ничто на Земле не проходит бесследно.

И юность ушедшая все же бессмертна.

Как молоды мы были,

Как молоды мы были,

Как искренне любили,

Как верили в себя!

10

Как-то задумался между делом — умею ли принимать поражения. То есть без паники встретить обрушавшееся несчастье, перенести (желательно на ногах) и идти дальше к намеченной цели. Бывали ли такие минуты, когда завидовал тем, кому повезло умереть? Припоминать стал коллизии своей жизни, а подсознание шепчет: «Не стоит искушать судьбу».

— Не стоит искушать судьбу даже пустыми словами, — сказал жене на ее пророчество: «Теперь ты потеряешь меня».

А дело было так.

Погнали нас в сентябре в колхоз. Нас — это тружеников славного ЗСО. В колхоз — на уборку картофеля. Поехали-приехали, поубирали, поели-выпили, отдохнули, песни попели, еще немножечко спины погнули и домой. Перчатки грязные заводские х\б выкинул — не жалко: у меня их пачками на производстве. Домой явился — опана! — кольца обручального нет на пальце. Слабое оно у меня — так, наверное, с перчаткой и полетело в грязь. Кому-то подарок, а может навеки кануло….

Тогда и потянуло Ляльку на пророчества — мол, потерял кольцо, потеряешь жену.

— Знаешь, — говорю, — как поступил Апполон с предсказательницей Кассандрой? Плюнул ей в рот.

И вот….

Говорят, люди могут предвидеть будущее — испытывать определенного рода предчувствие. Проблема в том, что они просто не верят в свои предощущения и поэтому не придают им значения. А когда приходят несчастья, удивляются — как будто не знали о том, что произойдет.

Впрочем, то, что Лялька собралась с однокашниками где-то там отдохнуть в выходные дни, ничего зловещего не предвещало. Витя у ее родителей; у меня два конца на запару: конец месяца и конец квартала — сутками в цехе пропадаю.

Вечером в воскресенье прибежал домой, приготовил ужин, жду — то ли Лялька сюда заглянет, то ли из Розы позвонит. Надо же мне убедиться, что с ней все в порядке.

И вот началось….

За окном потемнело, дождь закрапал — как-то тревожно стало на сердце.

Вахтерша скулит: «Что-то сердечко мое ноет. Ой, быть беде!».

Соседка на кухне зажимает уши и морщится, словно слышит взрыв, потом как чихнет — я таки вздрогнул.

Все к одному. В любом случае, суеверие — к беде.

И в сердце закрадывается тревога — где же Лялька? В Розу махнула? Почему не звонит? Самому позвонить? Ага — и их там заразить беспокойством? Подожду еще — время есть: все равно не спать, возвращаться в цех. Одно из преимуществ дней запарки — не обязательно приходить в означенный час.

Девять вечера показывают настольные часы с гравировкой «Антону и Ольге в День Свадьбы от друзей». Лежу на диване, смотрю программу «Время».

Кто из Кремля чего сказал, где побывал.

Успехи советской демократии, и борьба народов мира за свои права.

Грандиозные свершения советской индустрии и крестьянства колхозного.

Бесконечное загнивание капитализма.

Спорт — победы советских спортсменов дома и зарубежом.

Наконец, погода….

Под замечательную музыку “Манчестер и Ливерпуль” из коридора доносится знакомый перестук каблучков. У меня комок катается в горле — ну, слава те, Господи! — не настал день последний Трои!

Оля без зонтика, но в плаще с капюшоном. На лбу ее и прядях волос блестят капельки дождя. Она входит и опускает голову:

— Давай сразу расставим все точки над i…

Ни «Здравствуй!» тебе, ни «Как я соскучилась!»….

— Ну?

— Я была с другим мужчиной.

В отличие от Шурика из «Ивана Васильевича…», который неудачно менял профессию, врубаюсь мгновенно:

— Ты изменила мне?

— Да!

Оля стоит и не раздевается — ждет моего приговора. Я поднимаюсь и одеваюсь, потеснив ее плечом из прохода. Собравшись, говорю:

— Сейчас на завод, утром вернусь — чтоб духу здесь твоего не было. И в жизни моей.

Выскакиваю, хлопнув дверью — душат слезы, душат чувства….

Господи! За что она так меня? Как дальше жить?

Заложило уши — я ни хрена не слышу: даже шума дождя, даже собственных шагов. Голову схватила такая боль, словно через мозги прошел разряд электричества — еще киловольт и капут сознанию. Как меня тогда не задавили машины, уму непостижимо.

В цехе чуть-чуть отошел. К утру партию сдали, выпили спирту с заказчиком.

Начальник на радостях и с пьяных глаз:

— Две недели отгулов!    

С кем и где мне их отгулять — дома ни жены, ни сына?

Дни поползли один за другим — безымянные, ни тебе чисел, ни времени суток.

Диван, телевизор…. Нет — магазин, водка, диван, философия.

Налил, выпил, задумался.

Да, ситуация — хуже не куда! Кажется, Зязев об этом пел: «Если жена уходит к другому, не забудь улыбнуться и дверь запереть». Оптимист хренов!

Налил, выпил, запел, вытирая слезы:

— Всё, как дым, растаяло,

   Голос твой теряется вдали…

   Что тебя заставило

   Забыть мелодию любви? ….

Налил, выпил и вспомнил.

Как-то Оля сказала: «Ты, Мыгра, обычно неболтлив, но уж если начнешь говорить, то мало никому не покажется. Сегодня что за причина? Молчал-молчал и вдруг, как Страшила получивший мозги, разфилософствовался». Я ей поведал: «Это страдания надо молча сносить и в одиночку, а уж счастьем делиться — сам Бог велел!». Жена улыбнулась: «Ты хочешь сказать, что счастлив со мной?».

Налил, выпил, задумался.

Счастлив? Теперь-то уж точно нет. Люблю? Глубина любви познается лишь в час разлуки. Только за что мне эти муки? Неужто и впрямь я сделал неверный, опрометчивый шаг, повторив ошибку, свойственную людям, в отрочестве начитавшихся любовных романов и во что бы то ни стало желавшим повторить историю Ромео и Джульетты? Почему так считаю, что судьба послала мне эту женщину, как единственную которую мог бы любить до скончания лет своих — мало что ли других? Но если я женюсь в другой раз, да еще заведу другого ребенка, то я как бы оставляю Витю на обочине своей жизни, а сам еду дальше. Поехать-то я могу, но с каким лицом, если за моей спиной стоит и смотрит мне вслед мальчик, которого произвел на свет?

Налил, выпил, задумался.

Слова. Сила слов. «Люблю», «Не люблю»…. А то, что у нас ребенок один на двоих, как тут быть — распилим на две половины, как скарб семейный при разводе? А может, простить? Ради ребенка простить и любить, несмотря ни на что. И… превращать тем самым себя в жалкое посмешище, домашнее животное, готовое идти за своей хозяйкой на край света, только бы с ней рядом быть. Как же мне людям смотреть в глаза?

Налил, выпил, задумался.

Да черт бы с ним — кому с кем рядом идти! Лишь бы рядом и лишь бы вместе, чтобы сын наш не считал себя обездоленным сиротой. Надо сохранить семью, чего бы ни стоило — можно жертвовать всем ради этой цели. Я обещаю тебе, жена — буду лучше того, на кого ты меня променяла. Только подскажи, как это сделать, и у тебя больше не будет со мной проблем! Вот верный ход!

Налил, выпил, задумался.

Когда один из двоих предает любовь, надо, чтобы другой продолжал хранить верность и веру. Несмотря ни на что. Если кто-то один ждет, то второму есть куда вернуться. А если и другой, из самолюбия, станет жечь за собой мосты, то уже не будет пути назад. Что такое самолюбие? Это значит: любить себя. А надо любить Ее. Олю. Надо иметь души поболее — быть великодушным.

Налил, выпил, задумался.

Нет, все верно. Живу непрерывным ожиданием. Потому что та, с кем было так хорошо, не может не вернуться. Ведь так, как она любила меня, она больше никого не полюбит — не сможет, не выйдет, не хватит сил. Просто она этого еще не понимает. Ей нужно совсем чуть-чуть времени на то, чтобы вспомнить меня — выскочить из такси, выбежать из дома, сорваться с вечеринки, убежать от друзей и… вернуться. Она же знает, что я ее жду… вчера, сегодня, завтра, всегда, всю жизнь. Честно говоря, больше ничем и не занимаюсь….

В течение недели вновь и вновь прокручиваю историю нашей любви. Пытаюсь примерить на себя чувство вины, объясняя ее поступок, собственной невнимательностью, неспособностью к компромиссам, твердолобостью в попытке навязать ей свою модель семейной жизни. Вспоминал, как обижал ее пустой ревностью, подозрениями, сколько времени проводил с друзьями, забывая о ней. Именно я, надменный и глупый, подтолкнул ее к измене. Вспоминал события и диалоги, которые она, скорее всего и не помнит, зато я теперь точно знаю, что именно они стали первопричиной будущего разрыва. Будь я хоть на йоту умнее, все было бы хорошо — мы до сих пор были бы вместе. Если бы тогда повел себя так, сказал бы то, сделал бы это…. Наверное, у каждого на совести есть пятно, которое хочется стереть.

Неспособность что-либо изменить ввергает в хроническую депрессию. Даже пить не могу. Медленно погружаюсь в апатию — думаю, что и на завод больше не пойду: пусть сами придут и похоронят. В душе совсем ничего не осталось — ни любви, ни боли, ни тоски, ни надежды, ни будущего, ни настоящего…. В принципе, жизнь закончена и не вызывает никаких эмоций. Выброситься бы из окна — ну и что бы было с первого-то этажа? — да сына с родителями жалко…

Но однажды будто встрепенулся — отоспался, поднялся, побрился и поехал в ДПА-общагу в полной уверенности, что встречу там Олю. Ощущение беспомощности и одиночества сменилось чувством удивительной легкости — я готов к примирительному диалогу. По крайней мере, попытаюсь сделать все для того, чтобы это случилось.

Нахожу комнату, приютившую мою жену — в ней девушка предлагает стул и подождать: Оли нет, но скоро будет. Барышня красится перед зеркалом и, кажется, не прочь пофлиртовать.

— Меня зовут Ира.

— А меня нет.

Обиделась — губки поджала, окинула снисходительным взглядом.

— Вы, наверное, муж? Так вынуждена разочаровать — ваше дело швах: там такой красавчик …. А какие подарки!

Она кивнула на кровать, на которой в позе царя зверей возлежал огромный белый плюшевый…. ну, наверное, сенбернар в натуральную величину.

Не утруждаю себя ответом.

Потом слышу знакомый перестук каблучков. Входит Оля.

— Ты одна? — спрашивает подруга. — А к тебе очередь.

— Не пустили его, внизу ждет, — и тут жена замечает меня. — Ты?! Зачем?

— Мне надо с тобой поговорить, — встаю со стула.

— Хорошо, поговорим, но не сейчас — сейчас мне некогда.

— Кавалер внизу ждет? Сейчас спущусь, перетолкую с ним, и у тебя появится масса свободного времени.

— Только попробуй! Хоть пальцем тронь! — Оля преграждает мне путь к двери. — Слушай, давай без сцен. Я завтра к тебе приеду, и мы спокойно обо всем поговорим.

Смотрю на нее — она влюблена, она защищает своего любимого. И не знаю, что ей сказать. Спускаюсь на первый этаж; в фойе среди многих парней пытаюсь вычислить своего соперника. Потом долго сижу на остановке, пропуская троллейбусы нужного маршрута. Наконец, вижу — идут голубки.

Смазливый юнец в импортной курточке и джинсах, как тот, что в засратых кальсонах в Чебаркуле… — одно лицо и манеры те же. Что ж вы, бабы, такие дуры?! Или это классика? Любой осознанный недостаток становится художественным выбором?

И этот гавнюк жену мою…?!

Судорогой сводит желваки, сжимаются кулаки…. Но понимаю — не стоит нарушать порядок вещей, и сдерживаю себя. К тому же на завтра обещана встреча. Идите с миром, голубки.

И они прошли мимо.

Две скорости у времени — замечали? Летит стрелою, когда опаздываешь, и еле-еле волочится, когда кого-то ждешь с нетерпением. Две беды разума, как у России — когда не понимаешь, что происходит, и что движет другим человеком.

«Не стоит в себе копаться, а то недолго и расхвораться», — заботится подсознание.

Болезнь. Интересное слово. Оно происходит от слова «боль». Душа испытывает боль, потому что не может рассказать о своих страданиях. Если бы она могла выговориться, ей было бы легче. С кем же мне отвести душу?

Напрасно в памяти копаюсь — таких друзей у меня не осталось: все на данный момент женаты и счастливы. А если б нашлись — что им сказать? Я не могу им поведать правду, поскольку она непостижима: поскольку и сам не знаю — почему от меня ушла жена.

Закрыв глаза, глубоко вздыхаю. Винить обстоятельства? Я хочу знать, как подобное возникает — сломаю голову, но постигну истину. Оседлав подсознание, как наездник дракона, покидаю плоть. Обожаю это ощущение отрыва от реальности. Если бы не обстоятельства….

Может быть, это паранойя — мир, созданный моим подсознанием. Постоянно испытываю желание сбежать от людей и навсегда поселиться в нем, не ведая страха, заботы, печали. Но, увы, именно теперь не до мечты — необходимо вернуться в реальную жизнь и сделать все для победы. В любом случае, бороться надо до конца….

Жизнь — это бесконечное повторение. То, что мы недопоняли в первый раз, происходит с нами снова и снова, но чуть-чуть по-другому.

Другая общага, комната не та — стук в дверь. За дверью Ольга и не в слезах.

Все повторилось — она вернулась. Дежавю? Трансмутация золота в олово?

Оля молчит — мне начинать? Только бы сдержаться от упреков!

— Ну, здравствуй, милая — проходи, садись, впечатлениями поделись. Ты уверена, что это твоя судьба? Не будет раскаянья за ошибку?

Чувствую, что она колеблется, и хочу усилить свои позиции.

— Послушай, с тех пор как помню себя, я много раз успел убедиться, что всем окружающим приношу удачу. Как оберег, как талисман. И наоборот, кто творит мне зло, сам от зла погибает — без всяких моих на то усилий. Я хочу уберечь тебя — без меня тебя ждет катастрофа.

— Предсказать можно все, кроме будущего. Или ты собираешься мстить?

— Да Боже упаси! Я понимаю, что друзья появляются и исчезают, а число врагов постоянно растет, но тебе я не враг — обида есть, но зла не желаю. Только хочу спасти, и живи, как знаешь. Я в таких вопросах бываю иногда чересчур щепетильным.

После секундного колебания Ольга решительно заявляет:

— Тогда отпусти меня.

— Это все, что ты хотела сказать?

Вот и настал час расставанья. Никогда не думал, что он будет таким. Что угодно можно представить в уме, но вряд ли такой последнюю сцену семейной жизни. Еще одно слово, еще один жест, и мы станем совсем чужие. Господи, как все просто — будто и не было трех лет! Но у нас еще сын есть — мы многое для него обязаны сделать. Это безответственно забыть о нем! Может, стоит попытаться сохранить отношения ради него? Какому богу-то помолиться?

— Тогда ответь — почему ты изменила мне? Что я делал не так?

— Ну ладно, мне скрывать нечего. Проблема в том, что я изменила свое мнение о тебе. Да и какое может быть мнение в семнадцать-то лет — так, одни впечатления! И ты учти — вокруг полно людей, которые всю жизнь доказывают, что они правы, а все остальные ошибаются, а я вот могу допустить, что заблуждалась. Я могу это признать и изменить свое поведение. Я беру свои слова назад — из чего следует, что я тебя больше не люблю.    

Долго молчим, переваривая сказанное и услышанное.

Нахожу в себе силы улыбнуться:

— Жаль, что приходится выбирать — верно?

— Почему?

— Выбирать — значит от чего-то отказываться.

Ольга тоже улыбнулась:

— Верно. Ты, Мыгра, хороший, но я нашла лучше.

— Он женится на тебе?

— Пока не знаю, — уклончиво говорит она. — Но я хочу его приручить.

— Все женщины хотят воспитывать мужиков, они для этого и рождаются на земле. Только ты не забыла — у нас растет сын?

Жена моя (или уже бывшая?) кажется раздосадованной.

— Хорошо, поговорим о ребенке. Кто запрещает тебе заботиться о нем? Или для того, чтобы он был счастлив, мне обязательно спать с тобой?

Мне удалось улыбнуться:

— Не обязательно, но желательно.

— Ты несешь какую-то чушь!

Понимающе киваю:

— Прости, по инерции — сказал то, что думал.

После минутной паузы.

— Я думал, что знаю тебя. На самом деле я только-только начинаю догадываться о том, какая ты есть на самом деле.

— И какая же?

— Ты действительно хочешь знать?

— Да, но гадости держи при себе.

— Ты молодая, красивая… свободная, но какой ценой!

— Теперь ты тоже свободен.

— Немолодой, некрасивый, но свободный — так?

Оля пожала плечами — мол, извини, что есть, то есть. А вслух сказала:

— Только, пожалуйста, не ной. Мне надо идти. И приходить-то не стоило.

У дверей оглянулась:

— Съезди к ребенку. Он каждый раз спрашивает: «Где мой папа?».

— Что ты своим обо мне сказала?

— Сказала, что ты меня выгнал. Но ты же не к ним приедешь, а к Вите.

Я так и приехал — поздоровался от порога, принял на руки бросившегося в объятия сына и попросил:

— Можно мы парочку часиков погуляем?

Мы гуляем по Розе, взявшись за руки. Я рассказываю наследнику о таинственной пещере Титичных гор:

— Ты подрастешь — мы обязательно там побываем и вместе найдем клад Пугачева. И еще… Мне кажется, река, пропадающая под сводом пещеры, не простая — это Река Времени. Если нырнуть в нее, можно вынырнуть где-нибудь…. у далеких наших предков. Представь — я там однажды был…

Эти мысли я даже Ольге не доверял.

А сын в восторге — ему не терпится в путешествие.

— Кто тебе сказки на ночь читает — Женя? бабушка? Попроси Женю прочитать «Али-бабу и сорок разбойников» — будешь иметь представление о сокровищах в пещере.

Мы начинаем гадать, что скрывает «клад Пугачева».

Золотые монеты, драгоценные украшения и одежды — моя версия.

Оружие и… книги — считает Витя.

Он любит книги. Не умеет еще читать, но любит возиться с ними — листать, шуршать, рассматривать картинки, шевелить губами и морщить лобик. Понятно — это игра, но игра ролевая: сын изображает ученого мужа.

Впрочем, есть в кого. Мама его — великий книгочей с такими запоями, что уходя в воскресное утро на работу, я прятал ее детективы.

Ближе к обеду звонок из общаги:

— Мыгра, где моя книга?

— Скажу, если ужин готов. Покажи вахтерше и дай трубку, чтоб подтвердила.

Вот так мы и жили. Когда-то….

Сдав сына теще, стою на остановке под дождем.

Дождь не враг мне — с природой мы дружим. Враги мои — это конечно люди, подлые и трусливые, предпочитающие прятать свои страусиные головы в песок, а не встречать противника лицом к лицу. Впрочем, не о том я, не о том….

Если бы не Витя, сейчас, прямо на этом месте подвел бы итог прошедшего этапа своей жизни — бывшей семейной когда-то. А звучит он так — жить вдвоем, значит вместе решать проблемы, которых не было бы, не начни мы совместной жизни. Стало быть — не хочешь проблем, живи один. И излишни уныния — как пели известные артисты на «Голубом огоньке»: «Если к другому уходит невеста, то неизвестно, кому повезло!»    

Прознав о несчастьях моих, явились друзья.

Зязев с порога:

— Как говорит мой отец, отмечать нужно не день ареста, а день побега. Мне кажется, лучше праздновать разводы.

И зазвенел стеклотарой, выгружая спиртное.

— Неглупо, — поддакнул Вова Семенов (этот парень из моей группы, тоже работает на ЗСО и уже расстался с женой). — По крайней мере, к моменту развода оба супруга знают друг друга, а в день свадьбы лишь пытаются в том убедить других.    

— Свадьба — это победа надежды над здравым смыслом, — соглашается Поня.

Компания единомышленников в полном сборе!

Крошим закусь в тарелки, протираем рюмахи — поехали с Богом! Русскому мужику дай только повод. Впрочем….

— Изгиб гитары желтый ты обнимешь нежно,

Струна осколком эха пронзит тугую высь.

Качнется купол неба, большой и звездно-снежный...

Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались…!

Поет Зязев и бренчит на гитаре, которую принес я от соседа. Мы ему вторим....

— Что ж, действительно, дружба мужская куда крепче любви, — признаюсь, чуток захмелев.

— В любви присутствует война полов — явление древнее и естественное, — глубокомысленно заявляет Вова.

— А помнишь мальчишник? — грустит Поня с романтической поволокой в глазах. — Как все начиналось…

Кроме Семена все там присутствовали. И Зязев заводит:

— Нужон казаку добрый конь,

Чтоб степь под копытами пела!

Точеный клинок да гармонь! Хо-хэй!

А бабы — последнее дело!

Прикольно у него получалось с этой песней в смешанных компаниях.

Начинали все хором:

— На свете нет бабы такой,

Чтоб нас опечалить сумела:

Дороже душевный покой. Хо-хэй!

Тут Андрюха нам подмигивал, и мы (мужики то есть) все разом умолкали, а жены наши и прочие барышни с дамами присутствующие самозабвенно выводили:

— А бабы — последнее дело!

Уговорив полтора литра водки, мы вышли из кризиса. Сработал принцип мужской солидарности — все бабы бл..ди, и не стоят они наших нервов. Никто уже не зацикливался на моем присутствии — все говорили, и всем было, что сказать о них плохого.

Сошлись и на том, что:

— В пещере каменной нашли источник водки

И стадо мамонтов паслось на сковородке.

Эх, мало водки, мало водки!

И закуски, братцы, тоже мало….

Магазины уже закрыты, но Семенов вызвался достать у таксистов — он член добровольной народной дружины и на эти штучки горазд.

— Дайте мне чирик (червонец, десять рублей, т.е.), и я верну его вместе с пузырем.

Деньги я ему дал, Семен ушел и пропал.

Скоро копейчане домой засобирались — последний автобус вот-вот уйдет. Пошел провожать. На остановке пьяный Зязев меня обнимает и лопочет, глотая слоги:

— Да не плач ты — ребенок, ребенок… Ребенок словно пердеж: даже свой раздражает, когда не вовремя. И еще знаешь, верная жена — это баба, которая ненавидит только одного мужика, а жена твоя бл…дь, она всех….    

Ярость, как вспышка молнии в голове — я ударил его в подбородок снизу, вложив в кулак всю силу руки и плеча. Андрей, наверное, получил нокаут — остолбенев на мгновение, он рухнул там, где стоял. Потом обнял урну-ромашку и безуспешно попытался подняться. Понька кинулся ему помогать, а на меня накинулись мусора из проезжающего уазика. Стали руки крутить — и закрутили почти, но тут из подъехавшего такси выскочил Семенов и начал их колотить одной рукой (другой прижимал бутылку к груди). Вовчик — мастер спорта по боксу: от него и одной немало покажется. Мусора бросили меня и за ним — двое ногами, а уазик колесами.

Подошел копейский автобус — мы с Понькой загрузили Зязева. Только тронулся в сторону дома — вот он уазик, но без Семенова. Снова мне руки за спину и в отделение. Мимо дежурного провели и в коридоре оставили, сняв наручники — то ли камеры переполнены, то ли другой срочный вызов. Походил, поглазел на стенды славной милиции — думаю, как мимо дежурного прошмыгнуть? Тут судьба мне сама навстречу — какой-то чин осмотрел критически и говорит:

— Протокол задержания подпишешь?

— Попробовать можно.

Завел к дежурному. Вывернули какому-то парню пьяному карманы, все содержимое записали, и дали мне протокол подписать.

— Свободен! — это мне, а парня пьяного задержали.

— Доставить бы надо, откуда взяли, — дежурному выговариваю.

— Ну, ты и наглец! — он возмущен, а потом в спину. — Может, останешься? Куда же ты на ночь? Место найдем.

Приколист, ешкин кот!

Топаю по ночному городу и подвожу итог вечеру, пикируясь с подсознанием.

«Отвел душу в пирушке дружеской?»

«Тоже мне, друзья называются»

«Нет, это не друзья. Это приятели. Приятель — приятный тебе человек. Приятелю приятно выпить с тобой и попеть».

«Но хватит приключений. И потрясений уже достаточно. Господи, дай мне пожить спокойно — чтоб только сын и работа. И никаких проблем».

«А любовь?»

«Будь она проклята, эта любовь!»

К Вите приезжал по выходным — брал его на два-три часа: гуляли, ходили в кино, делали ревизию в магазинах. Однажды погода не задалась — снег, сильный ветер, мороз красит нос. Женя была дома одна и нам предложила остаться в тепле, а не сворачивать трубочкой уши на улице. Только присели втроем на диван поприкалываться над картинками в Витиных книжках…. Игра занятная и не сложная.

Например, Женю спрашиваем:

— Что там — на следующей картинке?

Она говорит:

— Витин садик.

Открываем, глядим — домик из соломы поросенка Ниф-Нифа.

Паримся от души. Потом над Жениной школой из сучьев и веток….

Так вот. Только присели, влетает теща, за ней тесть — у обоих, как говорится, глаза по полтиннику. Ума много не надо, чтобы понять причину такого их состояния. Я раскланиваюсь и удаляюсь. Дорогой ухмыляюсь мрачным мыслям — какого монстра из меня им слепила суженая моя? Извращенца-насильника? Ну-ну…

Господи, как она, бедная, от меня натерпелась! Да как вообще земля меня носит?

Я редко испытываю ненависть к людям. Все мы, в общем-то, похожи: чуть лучше, чуть хуже, умнее, глупее — нет оснований для бурных страстей. Но однажды я испытал острую, ослепляющую ненависть к человеку, которого даже человеком не считал возможным назвать — «хлюзд отхаренный в туза» окликал его бригадир. Он был судим, отсидел, устроился на работу — слесарем ко мне на участок, а жил в Розе. В цехе шмыгал тараканом, в автобусе кипешился — могу представить его пьяным на неосвещенной улице.

Так вот. Возвращаясь с работы, хлюзд этот и его товарищи садились в кружок — пили, курили, играли в карты на деньги. Любимая у него присказка была: «Я что, жену начальника деру?». Говорил он круче, но воздержусь.

До поры до времени я с ним никак не пересекался — ни на работе, ни в автобусе, ни в Розе. Но вот однажды гуляем с Витей по маленькому Люксембургу, а навстречу наша мама с хлюздом под ручку. Меня чуть кондратий не ударил — такой пассаж!

Тестю с тещей сдаю сына и вопрошаю:

— Вы знаете, с кем Ольга Викторовна встречается?

По лицам вижу, что в курсах.

Теща:

— Антон, как вы живете — не расходитесь, чего-то ждете? Вы совсем не встречаетесь? А ведь клялись когда-то по жизни вместе — в горе и радости. Красиво начинали! Эх, молодежь….

Тесть:

— А не попробовать ли тебе все сначала — однажды ты ведь покорил ее сердце?

Что, мои дорогие, «хлюзд отхаренный в туза» страшнее извращенца-насильника?

И как вас Ольга Викторовна отшила от своей личной жизни — просто диву даешься!

Потом был инцидент в автобусе. На его «Что я, жену начальника деру?», окликаю:

— Слышь, пословица есть про тебя: любовь зла — полюбишь и козла.

Кто сидел в тюрьме, тот знает — это был вызов.

«Хлюзд отхаренный в туза» посверлил меня глазами, поиграл желваки, но смолчал. И присказку свою притоптал, как окурок.

Спросил как-то сына:

— Вы с этим дядей вместе гуляете?

— Да, — ответило наивное дитя.

Это стало последней каплей.

Всю неделю думал-думал, готовил пламенную речь — в выходной день примчался.

Оля открыла дверь:

— Тс-с-с! Витя спит; никого нет; проходи, я тебя покормлю.

Мне не до пищи.

— Слушай, любимая, хватит дурить — собирайся, и поедем домой. Посмотри, до чего ты родителей своих довела. А сына? Я не позволю вше поднарной к нему даже близко подходить.

Оля забыла про суп и отвернулась к окну.

— Куда я вернусь — ты меня выгнал?

— Хочешь, прощения попрошу? Нет, не так…. Выйду во двор, встану на колени и буду стоять, пока не простишь.

Оля молчит, смотрит в окно.

Дараскипиттвоемолоконапримусе!

Выхожу во двор, встаю напротив Оли в окне и опускаюсь на колени. Шапку долой.

«Ты что творишь!» — ахнуло подсознание.

«Если б я знал!»

«Она никогда не простит тебя. Ты здесь замерзнешь»

«Тогда…. Будь ласка, выруби мне сознание».

Под коленями таяло и подмерзало; на плечи и волосы, кружась, падал снег; в глазах зарябило; голова закружилась….

— Антон, что с тобой? Ты пьян? — теща трогает за плечо.

Заводит меня в квартиру. Я как сомнамбула — раздеваюсь, мою руки, сажусь за стол, опускаю ложку в тарелку и забываю, что дальше делать. Ирина Ивановна говорит, говорит….

— Я поеду домой.

Она, кинув тревожный взгляд:

— Да, конечно, езжай, если надо.

Опустился на корточки к шнуркам ботинок, рядом дверь в гостиную — за дверью Олин голос:

— Мы разошлись с твоим отцом. Ну, так получилось. Ты уже взрослый человек (это трехлетнему-то ребенку!) и должен понять. Так бывает. Бессмысленно жить вместе, если уже ничего друг с другом не связывает. Хотя, нет, конечно, я — конченая эгоистка! Ты, и только ты, нас связываешь. Это самое главное, ты же понимаешь? Но есть еще я, я у себя, и моя жизнь…. Ну не хочется ее псу под хвост, да?

Сын молчит, но может быть, он кивает.

А мать его продолжает:

— Нельзя оставаться там, где тебя не любят. Вобщем, невозможно стало нам вместе жить. Ты потом поймешь меня, я уверена, а сейчас просто прости и прими на веру. Я знаю, что делаю тебе больно, но дальше было бы еще больнее.

Она заплакала и что-то еще говорила сквозь слезы….

Вдруг четко и громко сказала:

— Я полюбила другого мужчину — вот и вся история, в этом все дело.

Наконец я услышал голос сына:

— А ты? Ты будешь со мной жить?

— Господи! О чем ты думаешь? — ужаснулась Ольга. — Разве мы можем куда-нибудь друг от друга?! Мы неразделимы — ты и я. Понимаешь? Мы с тобой неразделимы. Ничто и никогда нас не сможет разлучить. Запомни это навсегда.

После паузы с чередой поцелуев Ольга рассмеялась:

— Бедный мой мальчик! Захочешь от меня избавиться — не избавишься.

Теща показалась из кухни. Я поклонился и вышел вон.

Бедный мой сын и бедный я сам — мы с ним два без вины виноватых мужика, маленький и большой: он без отца, я без сына; мы поровну платим судьбе, которую определила нам наша мама.

«Но как ты мог?! Как ты решился на виду у всего двора? — бушевало подсознание. — «Преклонить колено перед женщиной не зазорно, но лечь подстилкою в снег…. это уже нонсенс. Не узнаю тебя, моряк!»

«Да я и сам себя…. Но сын! Ради ребенка жизни не жалко, души, совести и тебя»

Как-то захотел выяснить у Вити:

— Вот меня рядом нет, но ты можешь представить меня и о чем-нибудь поговорить, расспросить, попросить совета…. Это называется воображением, а я зову его подсознание. Попробуешь?

— И я услышу тебя?

— Да, услышишь. Понимаешь, мы одна кровь и подсознание у нас может быть общим. Ты просто должен представить, что говоришь со мной, и тогда получится. Надо упражняться. Только не отступай. Хорошо?

— Хорошо, — по-взрослому сказал ребенок и хлопнул в мою ладонь.

Я всхлипнул, наверное, на весь автобус.

«Ну что, Тонкий Кот из Ламанчи, осознал ошибку?» — подсознание поедом ест.

На мое молчание усмехается:

«Неудачник находит оправдания, победитель — возможности. А ошибка остается ошибкой, даже если ошибается большинство».

Взрываюсь:

— Отстань от меня!

На меня оглядываются встревоженные пассажиры.

«Тебя сейчас высадят, как буйно помешенного. А ты не парься — не про тебя эта дамочка: отпусти ее и забудь».

«Не знаю, забуду ли, но не прощу никогда своих унижений — это факт».

«Ага! Слышу речь мужа — то есть возмужавшего мужчины, которому можно открыть все тайны бытия. Знаешь, в чем истинная сила человека? В его внутреннем мире — здесь отгадки на все вопросы; главное — научиться их находить. А основная слабость в чем, знаешь? Во внешней оболочке — здесь причина всех недугов, первопричина всех ошибок, источник постоянной опасности для всего организма. Приучи ее к сдержанности в желаниях и будешь счастлив».

«Я бы хотел вообще от нее избавиться и стать чистым разумом. Я устал — хочу просто жить для себя и сына, и ни с кем больше не спорить. Хочу, чтобы от меня ничего не требовали. Чтобы жизнь продолжалась без меня. Остановите Землю, я здесь сойду. Хочу прервать связь с остальными людьми. Для моей натуры они слишком перевозбуждены. Их занятия мне кажутся тараканьими бегами. Они совершают какие-то поступки — что-то строят, куда-то стремятся. Никаких достойных целей — сплошной самообман. Они хотят построить общество добра и справедливости, обманывая миллионы людей. Ложь — это самое гадкое, что бывает на свете».

«Ну вот, ты уже философствуешь — круг замкнулся».

«Ты о чем сейчас?»

«О нетленных истинах — повезет с женой, будешь счастлив; не повезет — станешь философом».

Автобус вез меня от поселка имени Розы Люксембург все дальше и дальше.

п. Увельский

Август 2013 г.