Под утро в столице и ее окрестностях прошел дождь. Апрель этого года унаследовал от предшественника марта холод да серость, и, от себя, дополнил всю эту невеселую компанию кратковременными дождями. Утро только начиналось и, по мокрому асфальтовому шоссе, со стороны столицы по направлению к международному аэропорту, черной тучей несся автомобиль марки «Мерседес-Бенц» чрезвычайно представительского класса. Еще большее сходство с небольшой черной тучкой машине придавали стайки брызг, вылетающие из под ее колес и рассеивающиеся по сторонам, со скоростью мелких насекомых.
Не считая широкоплечего, вечно хмурого водителя, и по совместительству охранника, в машине ехал лишь один пассажир. Удобно развалившись на заднем кожаном диване, цвета бежевой Сахары, его, как полуночного вампира, терзало серое утро, пришедшее на смену сладостной ночи. Превосходная звукоизоляция салона гасила большинство посторонних звуков, исходящих извне. Автомагнитола молчала. Взгляд единственного пассажира цеплялся за сюжеты рекламных билл-бордов, выныривающие на обочину дороги из серости апрельского утра. Мозг с трудом справлялся с потоком информация и яркими рекламными картинками, на которых справедливые и толстомордые кандидаты «в» и «на» сменялись элитными ювелирными украшениями и швейцарскими часами, а те, в свою очередь, блекли перед роскошью эксклюзивных авто и яхт, уплывающих за шикарные виллы и огромные земельные участки, расположившиеся у самой кромки воды. Глаза потихоньку закрывались, восприятие рекламы уступало место мыслям, становящимся все расплывчатее, отрывкам воспоминаний, секундным провалам в бездну сознания, достигая дна которой, сон разбивался об внезапный приступ бодрствования — это голова пассажира резко падала подбородком на грудь. Взгляд снова ловил рекламные щиты, мозг ненадолго включался только для того, что бы снова провалиться в пропасть прерывистых сновидений. Перед тем, как Мерседес вылетел на финишную прямую, ведущую к международному аэропорту, пассажиру вспомнились события семилетней давности, и очередное дорожное сновидение на время отступило.
«По образованию я технолог пищевой промышленности. Неожиданно для себя и, нужно отметить очень своевременно, открыл в себе талант руководителя. Быстро полез вверх по карьерной лестнице, несколько раз спотыкался об небольшие, временны неприятности типа незначительных калымов и совсем уж несерьезных краж и, в итоге, большие недостачи. Вскарабкавшись достаточно высоко над коллегами, подчиненными, просителями и прочими малозначительными личностями, взглянул по сторонам и увидел там непаханое мною доселе поле, именуемое сладким словом «бизнес». С яростью и упорством идущего в бой камикадзе, задействовав все свои ресурсы и связи, принялся окучивать эту плодородную ниву. И вот, по прошествии нескольких лет, борьба за выживание, а позднее за стабильный прирост активов на внутренних и внешних рынках, увенчались успехом. На свет появилась моя небольшая, но такая милая сердцу империя. После чего я с титанической самоотдачей трудился над взращиванием этого чада, взрослением и становлением его, как сильного и достойного игрока на бизнес-площадках, где видел свой интерес. Когда мне стукнуло 43, я понял, что государство в лице контролеров всех уровней и мастей, собирателей податей, в край оборзевшие конкуренты, перманентно нестабильная экономическая ситуация в стране, хромающий курс Д по отношению к А,Б,В…Е,К,Л,М,Н, а также всем прочим валютам, даже проклятущая погода, сезонные эпидемии гриппа и ОРЗ и неурожаи какао-бобов в Кот-д'Ивуар, не давали моему чаду нормально расти и реально развиваться. Что делать дальше? Размышляя над этим сложным вопросом, обратился за советом к лучшим умами, ну, тем, которые в тот момент были под рукой. Правда эти самые умы были далеко не лучшими, но идея о депутатстве показалась мне не такой уж и бредовой! Законы под себя, голосование там «За» или «Против», привилегии и, блин, неприкосновенность! Контролеров и собирателей податей, грамотно используя высоту своего положения, вовремя ставить на место, узаконено выбивать зубы из их прожорливых ртов, делая более сговорчивыми, а на конкурентов насылать страшное проклятие в виде этих же самых государственных плодожорок. Хотя, хотя…таких умных там, в парламенте, большинство. Ладно, на одного больше, чем черт не шутит, попробую!»
Решил он, хотя некоторые сомнения еще присутствовали, но уже через полчаса они капитулировали перед азартом и жаждой поучаствовать в государственной авантюре. По имевшейся у него информации мандат депутата стоил баснословно дорого, но и польза от него была весьма велика. На следующий день, после того, как ему исполнилось 44 года, взвесив все за и против, он встретился с хорошим человеком, влиятельным налоговиком, который время от времени оказывал различного рода услуги, связанные с определенной «гуманизацией» налогообложения и поделился с ним своими соображениями.
«Налоговик внимательно выслушал, кому то несколько раз позвонил по мобильному и, не называя имен, чинов и званий, настойчиво просил о встрече. Не перебивая, слушал секретного собеседника, снова просил, ручался в моей честности своим добрым именем и снова долго слушал. Судя по выражению лица и быстро меняющейся мимике, немного нервничал и, наконец, театрально улыбнувшись мне, громко и весело отчеканил в трубку: «Понял вас, отлично понял! Завтра к обеду у вас. Спасибо». Именно с этой фразы началась моя жизнь в большой политике. На следующий день состоялась важная встреча с парламентарием… ну, пусть это будет депутат № 1, на которого вышел мой налоговик. Это депутат, свел и отрекомендовал меня вышестоящему по фракционной градации депутату — депутату-коммуникатору, а тот, в свою очередь, через несколько дней представил меня Главному — вожаку моей будущей парламентской стаи. С первого взгляда на этого высокого и худощавого мужчину с армейской выправкой, становилось ясно, что в команде он безоговорочный лидер. В любом коллективе подобные ему люди никак не могут быть заместителями, временно исполняющими обязанности руководителя, иметь порядковый номер «2» или, того хуже, «3». Таковые могут быть только руководителями, с порядковым номером «1»! Главный был безупречен во всем: начиная от элегантного серого костюма, пошитого вручную, до испепеляющего черного взгляда, присущего настоящим диктаторам или породистым мафиози. Этот решительный и властный взгляд подкрепляли короткие немного кучерявые волосы, длинноватый нос с горбинкой, тонкие, складывающиеся в ироническую улыбку, губы, и острый подбородок. Тогда, и не раз впоследствии, мне в голову приходила одна и та же мысль — этот человек не что иное, как чистый концентрат всех грехов и пороков. Он знает все, о любых грехопадениях, и может с легкостью поведать о них все от А до Я. Ведет их подробный учет и, получая прибыль, поучает прочих быть грешными и порочными, но тем не менее кристально чистыми перед законом. Мне кажется, что именно так должен был выглядеть деспотичный японский император или, на худой конец, настоящий сёгун. Удивительно, но впоследствии, в процессе совместной работы на парламентской стезе, я не раз ощущал на своей шкуре все тонкости его изощренно-ханжеского характера, стальную волю и полнейшее игнорирование интересов посредственной биомассы, именуемой народом. Пока я не свыкся с проявлением этих качеств, его поступки и поведение порождали во мне гнетущее ощущение своей «пешечности» в чужой замысловатой партии. Я жил с этим перманентным ощущением дни и ночи напролет. Со временем оно утихало, но после очередного контакта с ним разгоралось с новой силой. После рукопожатия с Главным, хотелось отрубить себе руку и, не останавливая потока крови, стремглав нестись в храм Божий, где бросившись на мраморный пол, молить Создателя о прощении всех грехов и, не дождавшись воли его, там же и помереть, в луже собственной крови. Изгнав раз и навсегда это проклятое ощущение, пусть даже смертью, если этого не вышло сделать при жизни. Ощущение такое, что по твоей душе проехали многотонным катком, раскатав и размазав в рваную лепешку все оставшиеся в тебе идеалы добра и справедливости. Правда, через несколько лет, уйдя с головой в депутатскую пучину и внеся свою скромную лепту в приватизацию заводов, газет и пароходов, приняв посильное участие в дальнейшей судьбе нескольких тысяч рабов-бюджетников, натравив на горе конкурентов прокурорских и прочих обученных репрессиям ищеек и совершив еще ряд подвигов, за которые не хотелось бы отвечать ни на том, ни на том свете, это мерзкое ощущение отступило, и, соответственно, перестало беспокоить.
Итак, разговор с «парламентским громовержцем» был не долгим, но конструктивным. Моя судьба и роль в парламентской команде были уже предрешены уже после встречи с депутатом № 1. А как Вы хотите? Бизнес у меня есть, голова на плечах…пока не отрубили. Теперь все зависело от моей готовности сделать добровольный взнос в партийную кассу, после чего — добро пожаловать в ряды, очередные выборы в парламент через год, времени не так много, а работы хоть отбавляй. Через два дня после разговора с Главным, в одном из столичных ресторанов, я встретился с моим будущим коллегой № 1. Смешно вспомнить, но во время ужина, этот горе-конспиратор остатками густого светло-горчичного соуса нарисовал на дне своей тарелки цифру «10», которую сразу же уничтожил, обмокнув и вымазав в ней кусочек жареной форели. После этого все пошло само собой, технические вопросы решались один за другим, по накатанной.
С болью в сердце я облегчил содержимое сейфа на сто тысяч зеленых купюр с изображением седовласого Франклина. Пока бережно укладывал их в чемодан, думал о том, ну, вот почему у нас все доллары такие новенькие и одинаковые, как будто их только что отпечатали?! Еще и краской пахнут. Вот были мы с женой лет десять назад в Штатах, на две недели выбрались. Так вот, тамошние доллары мятые, грязные, надорванные, с пятнами неизвестного происхождения и чернильными кляксами. Не доллары, а вторсырье! Все те доллары, что сохранились по возвращению домой, здесь не в цене. Банки их не любят, а если и берут, дерут такую комиссию за ветхость! Я их ребенку отдал. Малый с детями в школе этими бумажками игрался. Вот у нас доллары, так это баксы, любо-дорого взглянуть».
С этой мыслью он уложил последнюю пачку стодолларовых купюр в черный лакированный чемодан и уехал на встречу с человеком Главного, дабы сделать свой посильный взнос в партийную кассу.
После этого началась активная подготовка к депутатскому будущему. Первым его шажком в этом деле было переоформление прав собственности на многочисленное имущество, состоящее из тех излишних благ, без которых не может обойтись «здравомыслящий» человек с высоким достатком.
За пять дней он вполне официально стал беднее на 35 миллионов долларов США. Это красноречиво засвидетельствовала его безупречная налоговая декларация. Все движимое и недвижимое имущество было переоформлено на родню в первой и второй боковых линиях, а управление активами поручено подставным, но очень доверенным лицам, среди которых также числилась родня, действующие под его чутким руководством.
«Когда мое имущество и бизнес были спрятаны так надежно, что даже самому въедчивому журналисту потребовалось бы уйма времени и терпения, чтобы распутать клубочек благосостояния нашей семьи, ко мне делегировали, точнее приставили, куратора, который как лоцман вел меня по фарватеру, обминая все мели избирательной кампании. Молодой, но уже тертый и закостенелый на партийной работе, он служил связующим звеном, опытным посредником между мною и партруководством, мной и активистами на местах, мной и моими избирателями. Иногда он искренне восхищал меня своей циничностью и хладнокровием, а иногда выводил из себя чрезмерной лестью и подхалимажем. Большинство моих идей, пусть и хреновых, но моих собственных, он начисто отметал, с детской гордостью и заносчивостью заявляя, что они идут в разрез с концепцией, разработанной и утвержденной лучшими партийными умами «Третьего рейха». Сука. Но он был прав, иначе я мог утратить доверие партийных бонз или, еще хуже, поплатиться местом в списке. Это я понял уже позднее. А дальше…все как обычно, в подобных делах. Партийные съезды всех уровней, кандидаты всех мастей. Я один из них. Выдвижение. Голосования — единогласные. Аплодисменты и поздравления — искренние. Избирательная кампания на старте. Старт. Поездки по региону. Много поездок, каждый день. Выступления. Обещания. Ящики с партсимволикой, подарки. Частично за мои… Снова обещания. Витиеватые ответы на примитивные вопросы озлобленного электората. Аплодисменты. Рейтинг партии растет. Хочется верить, что во многом благодаря мне. Я молодец, не подвел, в первую очередь самого себя. Надеюсь, что наши задр*ченные аналитики не врут, иначе, зачем все этот балаган, траты и геморрой? Снова встречи. Боже, как меня задрали эти полуголодные, наивные и сумасшедшие. Улыбаются они, смотрят на меня с надеждой, как на панацею. О проблемах своих наперебой лепечут. Старухи плачут. Все, надоело, выхожу их игры. Куратор мгновенно замечает негативные вибрации во мне и ослабляет хватку избирательной гонки. Вносит изменения в график, делает перерывы между поездками в несколько дней, речи пишет покороче и не такие завитьеватые, старается ко мне меньше сумасшедших подпускать. Спасибо ему, жалеет меня. Вот стану парламентарием, обязательно отплачу подхалиму. Опять затраты на рекламу. Мое лицо на фоне партийной символики. Улыбка и цветопередача подкачали, а ведь за такие деньги могли бы постараться, подкорректировать. Подкупы. Большие и поменьше. Совещания в штабе, с однопартийцами, активистами, представителями общественных организаций, МВД, губернаторами и всеми остальными, ответственными за проведение честных выборов. Все готовы? Все! Настал день всенародного волеизъявления. Праздник. Все идет по сценарию. Голосуют правильно, подсчитывают точно. Избирательная комиссия фиксирует все как надо, она позитивно заряжена. Оглашение результатов. Есть несогласные с ними? Есть! Плевать на неудачников, победителей не судят, главное — моя победа. Закрываю глаза. Детские и юношеские мечты материализуются. В минуту славы рассудок немного искривляется и уступает место детскому максимализму, позаимствованному из фильмов про эпических героев. Вижу себя черно-белым самураем из ранних фильмов Акиры Куросавы. Мою голову надежно защищает от стрел и вражеских мечей блестящий шлем «кабуто», а торс со всех сторон закрывают легендарные непробиваемые доспехи «о-ёрой». Но главное сокровище я крепко сжимаю в руках. Это меч, острая как бритва и быстрая, как прыжок змеи, катана, изготовленная лучшими японскими мастерами много столетий назад. Возношу руки свои к небу и склоняю голову в знак глубочайшего почтения. Воспеваю хвалу всем японским богам-ками и моим предкам из рода «тэнно»! Хочу, чтобы про меня почитали не только жители всех префектур, но и те, кто населяет волшебный мир «синто». Пусть видят меня и восторгаются мною друзья и враги, завистники и неудачники, дерзнувшие когда-либо обидеть, унизить или оскорбить меня.
После того, как зал избранных торжественно дал присягу, отгремели последние звуки государственного гимна, и я с чувством приятной усталости упал в свое законное кресло — только тогда, по-настоящему, ощутил себя парламентарием. С получением депутатского мандата, а также всех прочих регалий и привилегий, доступных слугам народа… черт, не люблю это словосочетание! Звучит как-то унизительно, ну, да ладно. Так вот, с получением всего этого депутатского багажа у меня наступила обыкновенная парламентская жизнь, которую я вынужден в тайне делить с ведением бизнеса. Сижу на заседаниях в сессионные недели, пишу, и мне пишут проекты законов, постановлений и прочей бумажной мишуры, принимаю посильное участие, в первую очередь естественно финансовое, в организации и проведении партийных съездов. Дорого, но так надо. Фракция, голосования, круглые столы, приемы, череда бесконечных дней рождений, пьяные оргии, залитые алкоголем, замешенном на синтетике и прочем дерьме, красочные ночные шабаши с коллегами в ресторанах очень ограниченного доступа и еще более закрытых ночных клубах и куда более закрытых саунах, где процветает самая настоящая работорговля, предлагающая все возможные плотские удовольствия. Мы — VIPы. Одурманенные, с едким алкогольно-наркотическим выхлопом, чувством собственного «достоинства», даже скорее значимости, и высотой над лоховским обществом. С животной похотью мы разбираем молодые девичьи тела и лепим из них самых податливых пластилиновых матрешек, готовых продать себя хоть по частям, за несколько лишних, небрежно брошенных на стол стодолларовых банкнот. Я точно знаю, что из всех моделей и проституток выберу самую умелую и ласковую куколку, но обязательно с большими наивными глазами. Этот принцип распространяется на все. Часы на руке. Дорогие у него, адски дорогие у меня только так, не иначе! С автомобилями, костюмами, портфелями, телефонами, ручками, рубашками, запонками, ресторанами, коньяками, виски, шампанским, французскими сырами с испанским хамоном, курортами, классом обслуживания в самолете, пальто, полупальто, клюшкой для гольфа, ракеткой для тенниса то же самое».
Будучи в полусонном состоянии, перечисляя эти самые повседневные радости, рассудок депутата начал входить в сонный штопор, и каждая последующая радость стучалась в его сознание быстрее предыдущей. Дойдя до теннисной ракетки, его голова довольно резко упала, он клюнул носом, ощутил резкую боль в районе шеи и проснулся. Еще около минуты он искал выход из сонного лабиринта, в котором все чаще встречались осколки здравых мыслей.
Тем временем вдоль трассы стало проявляться все больше признаков приближения аэропорта. По летному полю, огражденному от трассы высокими белыми заборами с натянутой на них колючей проволокой, около ангаров и прочих строений, принадлежащих аэродромным службам, рваными клубами стелился сизый утренний туман.
Пугающе низко над автострадой, разрывая тишину гулом турбин, пролетел довольно упитанный Боинг.
«Черный немец» с немногословным водителем и единственным полусонным пассажиром, вырулил на финишную прямую. Впереди показалась гряда терминалов. Над каждым серым зданием со стеклянным фасадом, светилось слово «терминал» и лишь одна большая буква латиницы, обозначающая его очередность в общем порядке.
Не доезжая до самого большого терминала с надписью на крыше «Терминал «С», авто свернуло вправо и устремилось к небольшому зданию эпохи СССР, по виду напоминающему дворец съездов в миниатюре. Никаких вывесок, в том числе рекламных, над этим небольшим, но помпезным строением не было. Только указатель со стрелочкой информировал проезжающих о том, что они приближаются к залу официальных делегаций.
Мерседес, пугая случайных прохожих своей агрессией с экспрессией, а также номерным знаком, на котором красовались три шестерки, заехал на стоянку, отведенную под клиентов зала официальных делегаций. К слову сказать, из-за этого мистического числа, номерной знак авто слуги народа был предметом постоянных насмешек со стороны коллег по парламенту. Среди них ходила злая шутка о том, что такие номера можно получить только в аду и то по блату.
Автомобиль объехал несколько стоящих в ряд весьма представительских авто и мягко причалил к стеклянным дверям зала — входу в режимный объект, около которого депутата ждал прочувствовавший на себе большинство погодных капризов этого апрельского утра, озябший и проклинающий свою забывчивость его помощник. Растерянность подвела помощника, он забыл дома перчатки. В окоченелых от холода руках он держал папку для бумаг и авторучку.
«От былой самоуверенности и заносчивости экс-куратора, приставленного ко мне в роли цербера на время избирательной кампании, не осталось и следа. Сегодня меня встречает, как и прежде услужливый, с толикой подхалимажа, но только из соображений выжить и не потерять работу, мой помощник. Я во время ткнул парня носов в его место в жизни, обрубил на корню поползновения заняться самодеятельностью и самому принимать решения — в его возрасте это выходит очень уж глупо и совсем уж топорно. Вовремя я его сломал. Четко дал понять вчерашнему выскачке, что в рабочее время и после него, да хоть и ночью, он должен неукоснительно выполнять мои приказания и быть на связи. В конце концов, кто ему платит деньги? Я! Значит, я принимаю решения, он исполняет. Иначе не бывает. Вообще, я уверен, что первого, кто додумался до главного принципа менеджмента насчет меня, тебя, начальника и дурака — необходимо увековечить в золоте!»
Слуга народа не спешил вылизать из теплого чрева немецкой машины. Еще несколько минут он отдавал какие-то указания своему водителю, сидящему вполоборота к хозяину, молчал и с регулярностью в несколько секунд делал небольшие кивки головой, словно при каждом кивке его голова ударялась о какую-то невидимую стеклянную преграду и он мгновенно приводил ее в исходное положение.
Помощнику ничего не было слышно. Все это время он, замерзший с папкой и авторучкой, простоял в ожидании, около задней пассажирской двери авто, и когда она наконец-то открылась, он с трудом смог изобразить на лице улыбку. Промерзшая кожа и мышцы лица не слушались, и улыбка вышла скорее жалостливой, нежели радостной, которую подобает изображать на своем лице подчиненному при виде начальства.
— Что у тебя? — недовольно буркнул депутат, не протянув помощнику руки.
-Вот, это те первоочередные документы, о которых Вы вчера говорили, — стараясь четко выговаривать слова, выдавил из себя помощник и протянул их дрожащей от холода рукой.
— Дай я посмотрю, — с раздражением сказал депутат и вырвал их из рук помощника. Бегло прочитал заголовки первого и второго, особо внимательно прошелся взглядом по содержанию третьего документа, положил их на багажник автомобиля, прижал локтем и размашисто, нажимая на стержень шариковой ручки так, что в некоторых местах бумага порвалась, поставил свою размашистую подпись.
Всепоглощающий гул турбин самолета, который не то совершил посадку, не то только собирался взлетать, внезапно появился из неоткуда, быстро усилился и вскоре заполнил все пространство вокруг, разорвав тишину в клочья.
Депутат сгреб все три бумаги, небрежно затолкнул их обратно в папку и, пытаясь перекричать рев летающего монстра, крикнул в сторону своего помощника: «На вот, забирай. У тебя все? Запомни, все нужно делать вовремя. Я говорил тебе еще вчера!? Значит, нужно было делать это вчера и не грузить меня сегодня, когда я улетаю».
Незадачливый помощник немного скривился. Ему было обидно за самого себя. Сказанное вряд ли огорчило его в смысле персональной ответственности за несвоевременно сделанную работу. Удручало другое — разменяв четвертый десяток, он по-прежнему занимался пусть даже достойно оплачиваемой, но, как не крути, халуйской работой и его обозримое будущее целиком и полностью зависело от расположения духа этого взбалмошного толстосума и властного самодура, коим считал своего шефа, про что никогда не позволял себе думать вслух. За последнее время, которое исчислялось годами, помощник привык к проявлениям в свой адрес ханжества, высокомерия и неуважения. В конце концов, он просто помощник.
Он взял папку с документами и положил ее в портфель, стоящий у его ног. Вслед пожелал своему шефу счастливого пути, попрощался и, кутаясь в серое шерстяное полупальто побрел к остановке маршрутного автобуса, который, не смотря на ранее утро, уже активно развозил прилетевших пассажиров в направлении города.
Крышка багажника плавно поднялась вверх, и депутатский водитель достал из машины коричневую дорожную сумку, украшенную небольшой металлической эмблемкой, подошел к своему патрону и они, молча, направились к залу официальных делегаций. Депутат шел впереди, но буквально за несколько шагов до двери, ведущей внутрь зала, водитель со скоростью гепарда обогнал хозяина и с проворностью швейцара услужливо открыл дверь перед слугой народа.
Сухо пожелав всего хорошего и пожав друг другу руки, они простились и депутат, взяв у водителя сумку, направился к «хозяевам» границы, вышедшим встречать очередного дорогого гостя.
Как снаружи, так и внутри здание зала официальных делегаций являлось типичным образцом советского ампира эпохи Никиты Хрущева и предназначалось исключительно для нужд партийных и, прочих приравненных к ним, небожителей. Шли годы, генсеки меняли друг друга, уступали место президентам, застой разбавлялся новыми веяниями перестроечного времени, на смену крепкой семейной паре «социализм и коммунизм» приходила новая парочка влюбленных под названием «демократия и капитализм», единая и могучая родина трещала по швам и, лопнув из нее вываливались новые независимые государственные образования, еще вчера составлявшие неделимый союз братских народов. При всем при этом зал официальных делегаций всегда оставался залом официальных делегаций.
Ни один евроремонт, ни смелый дизайнер интерьеров с его вычурными идеями, ни какой минимализм, тем более холодный хай-тек, ни один плод воображения самого продвинутого промышленного дизайнера, ни тенденции в архитектуре сегодняшнего дня, ни эксперименты завтрашнего, не могли победить, даже нанести минимальный ущерб архаичному облику правительственного объекта, утвержденному и воплощенному в жизнь еще в конце 50-х — начале 60-х годов ХХ века. Любой современный фетиш, в виде ретрансляторов и спутниковых тарелок на крыше, огромных плоских телевизоров, немногочисленных зон доступа Wi-Fi, бесплатных глянцевых журналов на стойках и дорогих автоматических кофемашин сделанных в Италии, и занимающих половину прилавка в буфете, не в силах были вытеснить белый мрамор и золотистый анодированный алюминий с фасада здания, министерские ковровые дорожки, элементы интерьера из дуба, покрытые блестящим лаком желтого цвета, гнетущие шторы с посеревшим от времени тюлем, настенные часы «Луч» с деревянным циферблатом и острыми, как стрелы латинскими цифрами, монотонно отсчитывающие время назад, в СССР, массивные хрустальные пепельницы, стоящие на каждом журнальном столике, изготовленном по спецзаказу, добротные кожаные диваны темно-вишневого цвета, видавшие номенклатурные задницы любой величины, калибра и значимости. Каждый атрибут современной жизни, попадая в царство интерьерной роскоши времен КПСС, становился частью этого царства, делался сначала малозаметным, а затем и вовсе исчезал, поглощенный величием обстановки этого ампирного дворца, созданного для советской элиты, а также иностранных делегаций всех уровней.
Царящую внутри здания тишину изредка нарушали обрывки переговоров по рации и громкое змеиное шипением со стороны бара, издаваемым молоком, при его контакте с кофемашиной. Даже запах в этой элитной авиа обители был какой-то особенный, устоявшийся. Как дорогой аромат, он состоял из целого ряда аккордов: пыли, табачного дыма, заварного кофе, аромата выпечки, нишевой парфюмерии и едва уловимого запаха изделий из натуральной кожи.
При всей архаичности и комической помпезности, у зала официальных делегаций было несколько неоспоримых преимуществ. Его клиентам не приходилось стоять в очередях на регистрацию и сдачу багажа, за них это делали другие, и это было частью работы тех других. Перед индивидуальной доставкой их высокопоставленных тел к трапу самолета, они быстро и безболезненно проходили паспортный контроль с таможенным досмотром, после чего их не докучали ни громкие завывания диспетчерской службы аэропорта, ни визги носящихся по залу ожидания недосмотренных нерасторопными родителями детей. Пассажиры, ожидающие своего рейса в зале официальных делегаций, могли спокойно скоротать время на доисторическом кожаном диване, погрузившись в кромешную кладбищенскую тишину.
Уверенным шагом, сжимая в одной руке ручки дорожной сумки, а другой шарясь по карманам пальто в поисках дипломатического паспорта с авиабилетом, депутат подошел к таможне и погранзаставе, состоявшей из двух человек.
Офицеры, один из которых, судя по форме и знакам отличия, принадлежал к пограничникам, а второй к «непримиримым» борцам с контрабандой — таможенникам, увидев слугу народа, ограничились сдержанным приветствием. Судя по изрядно помятой форме и мутным глазам, их смена заканчивалась через несколько часов и настроение, нагнетаемое ожиданием долгожданного сна, никак нельзя было назвать радужным. Они перекинулись с депутатом не более чем несколькими фразами. Пограничник открыл дипломатический паспорт и без интереса пролистал несколько страниц, уныло взглянул на авиабилет, взял паспорт депутата и отошел к стеклянной кабинке, в которой стоял компьютер. Что-то вяло наклацал на клавиатуре, взглянул на монитор, быстро заткнул ладонью накатившую из ниоткуда зевоту, вернулся назад и со словами: «Можете лететь. Счастливой дороги!» отдал депутата его паспорт.
Таможенник вообще не проявил никакого интереса к сумке избранника народа. Взглянув лишь на металлическую эмблемку и оценив взглядом габариты сумки, таможенник спросил: «Везете ли Вы с собой что-то запрещенное к перемещению через границу?»
Депутат отрицательно покачал головой.
— Проходите, пожалуйста! — практически в унисон, но без особой прыти отчеканили привратники зала и расступились перед ним. На мгновенье депутат увидел себя гонцом из далекой горной префектуры, принесшим срочную весть солнцеподобному Микадо. И как перед ним, брякнув длинными копьями «яри», расступились доблестные самураи в боевых масках-личинах «мэнгу», на которых читалась вся их ненависть к врагу, задумавшему попасть в личные покои императора Японии. Он улыбнулся, пробурчал в ответ «спасибо» и пошел дальше, вглубь архаичного зала.
Навстречу ему, с легкостью мотыльков, уже порхали три особы женского рода. В одинаковой сине-белой форме, с отрепетированными и четко поставленными на случай прибытия важных гостей, улыбками, глазами, сверкающими от прохладного весеннего ветра, порцию которого они получили с полминуты назад, вместе с дозой никотина.
Депутат отметил для себя, что единственным, чем барышни отличались между собой это возраст и объем груди, а в остальном они походили, друг на друга точь-в-точь как три капли воды. Это аккуратненькая, но больно уж типическая форма делала их таковыми. А в остальном это были наши славянские женщины, родные и любимые. Они и только они могли так удачно вписаться во всю эту, по задумке чиновников прошлых поколений, красотищу и поселиться в ней навсегда. Трудно представить на этом месте, вместо нашей родной женщины, какую-нибудь там американку или европейку, пусть даже звезду американских фильмов. Одень любую из них в сине-белую форму, прикажи притворно улыбаться, не демонстрируя пассажирам сверкающие фальшью белоснежные зубы, отпускай ее каждые десять минут на перекур, заставь носить вместо дорогих нейлоновых чулок безвкусные мутно-коричневые колготки и строго-настрого накажи никогда и ни за что не натирать до блеска туфельки и сапожки. Все равно, даже отдаленно иностранка не будет походить на нашу славянскую натуру, находящуюся при исполнении служебных обязанностей. Не наша женщина будет входить в визуальный диссонанс с мрамором, деревянными часами, запахом выпечки и тем более массивными допотопными темно-вишневыми диванами, на которых никто и никогда так не занимался любовью.
«Вот почему у звезд американского кино никогда не получалось и не получится убедительно и реалистично сыграть барыню со славянской душой», — подумал депутат и двинулся на встречу сине-белым формам. Одна из них громко поприветствовала героя и принялась с четкостью диктора центрального телевиденья или регистратора браков в ЗАГСе выговаривать каждое слово текста, под названием «Процедура прохождения регистрации на рейс VIP пассажира». Женщина была значительно старше двух других. Глядя на нее, ее безупречную вышкалку, заученный на зубок приветственный спич, легкость в передвижении по скользкому мрамору и порхание по ковровым дорожкам, ловкое кокетство, переходящее в уместный флирт с высокопоставленной особью мужского пола, без малейшего намека на продолжение после рабочей смены, отсутствие идеальной фигуры, но умение носить униформу и все, что под ней кроется, так, что бы вызывать у чиновничьих жен лишь жгучую зависть, а у их мужей — желание снова воспользоваться услугами зала, а также ее способность умело скрывать истинный возраст с помощью маленьких женских секретов, становилось понятно, что всему этому она научилась не в школе благородных девиц и не на курсах фрейлин или куртизанок, а в процессе работы, работы здесь и только здесь. Многолетняя, посменная варка в закрытом котле с сильными мира сего, начавшаяся где-то к концу периода застоя, сделала ее именно такой — светской дамой и распорядительницей этого «бального» зала. И теперь она, пережив многих, передает свои знания и опыт новеньким, которые при контакте с чиновничьей элитой еще стыдливо опускают глаза и улыбаются украдкой. Они ступили на тропу служения и угождения чиновникам, длинною в жизнь и стараются во всем копировать и подражать своей наставнице. Две юные самочки были симпатичны, отчасти невинны и еще немного застенчивы. В них уже расцвел тот букет прелестных качеств, что вызывает у многих мужчин животную похоть овладеть их молодой плотью, но еще не оперились харизма и шарм, имевшиеся в арсенале их старшей коллеги и, по совместительству, наставницы.
В то время как старшая доходчиво разъясняла депутату обо всех тонкостях пользования залом официальных делегаций, хотя их было не так уж много, и слуга народа пользовался залом не в первый раз, одна из девушек одарила его такой обольстительной улыбкой молодой куртизанки, которая могла означить лишь одно: «Ну, милый, я очень хочу получить от жизни все и, желательно, прямо сейчас! Длинными тонкими пальцами с алым маникюром девушка выхватила из рук депутата паспорт с билетом и, выпрямив спину, немного виляя бедрами, грациозно поплыла по залитому апрельским солнцем мраморно-гранитному коридору зала, регистрировать дорогого пассажира в представительстве авиакомпании.
С едва заметной иронией, он посмотрел на уходящие, на длинных стройных ножках бедра и подумал: «Она живая, настоящая, без привкуса пластика. Из плоти и крови. На первый взгляд простая и услужливая. Скорее всего, такая же и во всем остальном. Точно, во всем. Глупая и наивная, как ослик. Помани перед этой дурехой золотой морковкой, расскажи о фешенебельном стойле с дорогой машиной и яхтой, островном отдыхе где-то на краю света, ювелирных побрякушках, подаренных с поводом и без и все… Будет тебя слушать, внимательно и долго, делать вид, что все понимает, своей наивностью рисовать заоблачные перспективы, а взгляд ее будет разгораться пламенем жажды несметных сокровищ, о которых она еще недавно и подумать не могла. В ее пустой головке будет крутиться одно — ну скорее, скорее же, старый придурок, выговорись и начинай исполнять мои желания. Ну, давай же, милый, золотой, единственный. Внезапно ее нервы не выдерживают. Она решает взять инициативу в свои руки. Плавно и чувственно брыкается перед тобой на колени, с чувством долга ниже пояса посматривает, лукаво так, как ведьма на жертву перед черной мессой и…берет у тебя из брюк эту самую инициативу. Ублажает тебя, старается, изощряется. А потом, как дрессированный морской котик, исполнивший цирковой трюк ожидает награду — золотую рыбку с брильянтовыми глазками. Она преданна тебе, твоему кошельку, твоей карьере. Нет, не найти более преданных существ, чем молоденькие девушки, жаждущие получить от жизни и по максимуму».
Думая об этом, он пропустил мимо ушей весь ликбез, посвященный процедуре прохождения регистрации и т.д. и т.п., уловив краем уха лишь последнюю реплику, а точнее вопрос касательно чая или кофе.
— Кофе, пожалуйста. Сливки и без сахара, — сказал он старшей по смене.
— Одну минутку, — ответила она и отчалила к барной стойке, где фыркала недовольная ранними заказами кофемашина.
Депутат обвел взглядом зал и бухнулся на диван, который издал глухой звук «ух». В этот утренний час он был единственным посетителем зала официальных делегаций.
«Удивительно», — подумал он. «А ведь днем здесь не протолкнуться. Одни парламентские и министерские физиономии. На манеже все те же. От таких друзей никуда не спрячешься». И ему вспомнился прошлогодний конспиративный отдых на Багамах, заранее продуманный до малейших деталей и завуалированный для жены под командировку в Берлин. Прошлой весной, он сделал Вике подарок. За ужином, лениво вытирая салфеткой жирные губы, как бы невзначай сообщил ей о том, что через неделю они улетают на Багамские острова. Котенок восприняла эту новость достаточно сдержанно, к тому времени она уже привыкла к дорогим и неожиданным сюрпризам любимого папусика. Хотя в душе она, словно маленькая девочка, посмотревшая на видеокассете Голубую лагуну и узнавшая, что вскоре сама туда отправится, безумно обрадовалась. Все было спланировано и подготовлено заранее. Путевки приобретены помощником в надежном туристическом агентстве, вдали от мест посещения жены. Для нее же была разработана легенда, согласно которой Бундестаг, чуть ли не всем своим депутатским корпусом имел честь пригласить ее супруга в гости. Также было сделано липовое приглашение, бронь берлинского отеля и авиабилетов, которые, само собой, должны были попасть в поле зрения его супруги. Что касается подготовки самого путешествия на Багамы, то Котенок Вика, не желая поначалу выглядеть на экзотических островах бледной лохушкой, усердно, пять дней подряд, посещала солярий, окучивала бутиковые галереи и ругалась с продавцами, если в бутике не было понравившейся шмотки в ее размере ее. В целях конспирации ей было поручено купить депутату все необходимое для пляжного отдыха, естественно на свой вкус. Она покупала, записывалась, посещала, созванивалась с подругами, советовалась, консультировалась, ругалась, хвасталась…замучалась.
Соблюдая чрезмерные меры предосторожности, в прописанный в туристическом ваучере день, они вылетели по направлению к Багамскому архипелагу. Перелет с пересадками, пусть даже и в бизнес классе был утомительным и сонным, но все трудности и лишения долгого и мучительного перелета были с лихвой окуплены райским отдыхом в одном из лучших курортных отелей Багамов. Черные солнцезащитные очки, приватное бунгало в тени райских кустарников, с собственной сетчатой верандой для отдыха и небольшим бассейном, около которого стояли полосатые шезлонги, скрывали влюбленную пару от посторонних глаз. Малоразговорчивая, но чуткая ко всем капризам VIP-постояльцев прислуга и расторопность искусного шеф-повара обеспечивали папусику и Котенку полную идиллию, заточенную в личное пространство, исчисляемое бунгало, территорией вокруг самого бунгало и двумя именными шезлонгами под большим немного выгоревшим на ярком солнце зонтиком, находящимися на тонкой кромке белоснежного песка. Дни, насыщенные пляжным отдыхом, плаванием в приватном бассейне, гастрономическими деликатесами из свежайших морепродуктов и любовью во всех приспособленных под это уголках бунгало, проходили быстро и практически однообразно. В предпоследний день отдыха, после тропического завтрака, Котенок Вика, сделав встроенной в яблочный планшет фотокамерой, несколько снимков себя любимой в отражении большого зеркала и своих очаровательных ухоженных ножек в шлепках с крокодильчиками, лежала на бортике бассейна и поочередно посылала свои фотоработы в бездну социальных сетей. Слуга народа ходил вокруг нее кругами, разминая подотекшие после ночи нижние конечности. Вдруг, за зеленой изгородью, образованной диковинным тропическим растением и отделяющую личную территорию папусика и Вики от суеты внешнего мира, они четко и внятно услышали родную речь. Раздраженный мужской голос, говоривший с кем-то по мобильному телефону, направлялся к пляжу. Как два настороженных суслика, папусик с Котенком навострили уши и в голосе человека, папусик узнал Александра, того самого импульсивного и эмансипированного замминистра, с которым его свел фракционный вожак несколько лет назад. После этого наш депутат еще несколько раз встречался с Александром на парламентских слушаниях, в министерстве и на днях рождениях нескольких высокопоставленных шишек. На неофициальные мероприятия Саша, обладающий неплохой физической формой и будучи в самом соку лет, всегда являлся один, чем приводил в восторг одиноких особей женского пола. С женщинами он был подчеркнуто обходителен, галантен, шутлив, иногда вплетая в юмор крепкие словечки, от чего шутки становились еще смешнее и остроумнее, но абсолютно холоден, что разжигало желание некоторых из них отдаться этому неподдающемуся на женские чары жеребцу ближайшей ночью.
— Я скоро, Котенок, — тихо сказал депутат Вике и проскользнул в проем между живой оградой и стеной бунгало. Вышел на узкую песчаную дорожку, ведущую прямиком к белоснежному пляжу с пальмами, растущими небольшими группками. Впереди, метрах в десяти бодрым шагом ступал Александр. Он уже закончил телефонный разговор. Депутат старался следовать за ним тихо, его мучило любопытство — с какой такой красоткой Саша коротает время в этом райском уголке. Дорожка шла по пальмовой рощице, до пляжа оставались считанные метры. Около воды и возле пляжного бара отдыхало не более десяти-двенадцати постояльцев отеля. Сам отель славился высоким уровнем комфорта и был рассчитан на небольшое количество очень обеспеченных постояльцев, предпочитающих тихий отдых с любимыми всем остальным видам отдыха. Саша прошел мимо бара, нескольких шезлонгов, в которых нежились две девушки и один мужчина и направился дальше, где у самой кромки прозрачной голубой Атлантики стояли два шезлонга. В одном из них кто-то принимал солнечные ванные. Похоже, молодая девушка. Ее тонкую фигуру закрывала спинка шезлонга. Александр подошел к ней, наклонился и что-то прошептал на ухо или поцеловал, этого депутат не разобрал. Саша лег рядом, на свободный шезлонг. Вдруг девушка спустила тонкие ножки с шезлонга и резко встала. На ее юном теле не было верхней части купальника, как не было и того, что ею обычно прикрывают. Спереди, через салатовые плавки, на причинном месте выступал характерный бугорок. «Девушка» поднял к горячему солнцу и нежному бризу коротко стриженую голову и показал немногочисленным отдыхающим белоснежного пляжа свой острый кадык.
У слуги народа отпало всякое желание здороваться с Александром и, тем более пить за встречу экзотический коктейль из зеленого плода кокоса через разноцветную соломинку, что готовят у барной стойки на пляже. В тот момент он четко осознал, что на всем земном шаре не осталось места, где можно было бы по-настоящему уединиться, пусть даже на денек, пусть даже геям. «Что уж говорить о нас с Котенком? Нет, пусть он и пи***, но будем считать, что я этого не знаю», — решил он для себя и в кисло-гадостном расположении духа побрел обратно, добывать конспиративный отдых в личном пространстве за живой зеленой оградой. Все оставшееся время он не выходил за пределы территории вокруг бунгало, старался говорить тише, чем обычно и, заслышав речь проходящих за зеленой оградой людей, старался укрыться внутри бунгало. Вика удивлялась такому его поведению, но ничего не спрашивала, дабы не навлечь на себя гнев папусика. Она хоть и была дурой, но чувство самосохранения, точнее сбережения живого источника доходов у нее было развито сильнее всех прочих чувств.
— Ваш кофе, — эта фраза разорвала цепочку его воспоминаний. Депутат поднял вверх глаза и увидел старшую по смене, а вместе с ней ее юную коллегу. Старшая поставила перед ним на стол чашечку с кофе, такую маленькую, что из нее следовало бы подавать сильнодействующий яд или мерить ею еврейское счастье и отошла в сторону, уступая место молодой напарнице. Широко и игриво улыбаясь, молодая работница зала наклонилась над ним так низко, чтобы утренний клиент имел удовольствие насладиться назойливым ароматом ее парфюма и надолго запомнить небольшой фрагмент ее белого ажурного лифа, надетого под белоснежную форменную рубашку, не застегнутую на три верхние пуговки. Тонкая женская ручка положила на столик его дипломатический паспорт, авиабилет и посадочный талон, сообщив при этом, что все формальности, связанные с регистрацией VIPа на рейсе уже пройдены и на кофепитие у него есть не более пятнадцати минут, после чего его пригласят к выходу из зала на летное поле, где будет ожидать небольшой приватный микроавтобус, который доставит его прямиком до трапа самолета.
Грациозно поднявшись, она повернулась к нему спиной. Виляя бедрами и оставляя после себя шлейф парфюма, по всей видимости, не соответствующего этому времени суток, она медленно удалилась в сторону стойки регистрации и исчезла в лабиринте служебных помещений.
«Нет, я в ней не ошибся. Молоденькая сучка. Здесь работы на полчаса, а удовольствия на всю ночь. Явно ищет денежный мешок», — прикинул он и негромко усмехнулся. Отпил немного кофе и сразу же сморщился. Не то кофе был слишком горьким, не то малоприятные курортные воспоминания в вперемешку с фрагментом ажурного лифа на девичьей груди и тяжелым ароматом парфюма, явно содержащего в себе афродизиаки, спровоцировали в его голове настоящий каламбур. Недосып, неприятный кофейный привкус, дурацкий парфюм, застрявший буквально в ноздрях и, видимо осевший на всем вокруг, легкая эрекция — хреново действовали на его физическое состояние, а воспоминания о прошлогоднем экзотическом отдыхе, омраченные пидарастией, возможность легкой добычи в виде молодой охотницы за сокровищами, и присущая любому человеку тревога перед полетом — угнетали духовно. Все это вылилось для него в мучительный и разлагающий естество дискомфорт. Пятнадцать минут ожидания прошли так, словно его рейс задержали на несколько часов и все это время его заставляли разгружать чужой багаж.
Наконец-то, сквозь жужжание и шипение неутомимой кофемашины, он услышал долгожданный призыв старшей сотрудницы совершить пешее паломничество к выходу из зала официальных делегаций на летное поле, где его ожидал личный микроавтобус.
Не смотря на начало апреля, над дверями зала работала белая коробка тепловой завесы, выдувающая на каждого проходящего, его порцию поддельного тепла. Перед депутатом открылись автоматические стеклянные двери, теплый воздух буквально вытолкнул его наружу и сразу же капитулировал перед бешенным натиском весеннего ветра. Такого холодного и сверхскоростного, который дует лишь на аэродромах.
«Старт, перемещение автомобиля строго по нанесенным на бетонное покрытие летного поля указателям и 40 секундное путешествие к трапу самолета. Восхождение по трапу, сопровождаемое гулом дуэта турбин. Меня приветствуют небесные богини. Улыбаются и препровождают к законному месту в бизнес классе. Стюардессы всегда на высоте. В самом прямом и переносном смысле. Заняться сексом со стюардессой, пусть даже в тесном туалете на борту, на высоте 2000 метров над землей, поверьте это высший пилотаж. Сажусь в большое кожаное бизнес кресло, достаю из сумки планшет с наушниками, кладу сумку на место соседа. Все, я готов. Можете мучить меня перелетом, невкусной едой, дешевым алкоголем и любопытными детьми, которые бегают сюда из общей эконом конюшни, поглазеть, что за дядя или тетя сидят там, за шторкой. Апатично смотрю в иллюминатор. Все как всегда. Сейчас самолет набьет свое пузо телами пассажиров, за последним из них герметично закроется металлическая створка, вырулит на взлетно-посадочную полосу, как следует разгонится, оторвется и мы полетим. Все как всегда».
Регулярно, в это утренний час, самолет готовился совершить рейс в Брюссель. Пилоты последовательно включали авиаприборы и активно переговаривались с диспетчерами, стюардессы усаживали пассажиров по своим клеткам и в тысячный раз, на языке жестов, демонстрировали, где находятся аварийные выходы, как пользоваться ремнем безопасности и спасательным жилетом.
Тем временем самолет, немного вздрагивая и трясясь, начал выруливать по направлению к взлетно-посадочной полосе. За иллюминатором мелькали силуэты авиасуден, стоящих в ряд и отдыхающих в преддверии очередного рейса, нескончаемая серая полоса, испещренная стыками бетонных плит, мрачного вида объекты аэродромной инфраструктуры, одинокие фигуры грузчиков в унылых робах и длинные машины перевозящие багаж, напоминающие скорее китайских карнавальных драконов, нежели грузовой транспорт.
Самолет остановился, двигатели загудели с другой интонацией, он нервно дернулся и, быстро набирая скорость, покатился по бесконечной взлетно-посадочной полосе. Всего несколько минут понадобилось железной птице, чтобы преодолеть силу притяжения Земли. Легко и грациозно он взмыл вверх и начал набирать высоту. Утреннее солнце, по всей видимости, обрадовавшись встрече с этой птицей, одарило ее настолько яркими лучами, что они ворвались сразу же во все иллюминаторы правого борта, пронзили чрево самолета насквозь, ослепили пассажиров и вырвались из него через иллюминаторы слева.
Самолет сделал круг почета над аэропортом, серыми полями, с которых только недавно сошел снег, мокрым асфальтовым шоссе с машинами-муравьями и лег на заданный курс.
Депутат отстегнул ремень безопасности, привел кресло в самое удобное положение и, категорически отказавшись от безвкусной пластиковой бортовой кормежки, попросил принести ему виски. Он дал себе слово ни о чем не думать эти пару часов в небе и решил вздремнуть.
Какое-то время сон настойчиво не приходил. Последняя четкая мысль о бортовой жратве, сделанной из первосортного пластика и силикона, так сильно застряла в сознании, что наотрез отказалась покинуть его и уступить место кратковременному сну.
«Авиакейтеринг. Формула успеха. Высокая кухня на любой высоте. Вселенная вкусов. Отправляясь в космическое путешествие, не забудьте взять с собой набор гурмана».
Депутат четко представил себе чемоданчик космонавта, напичканный, вместо переносной системы жизнеобеспечения, тюбиками с лучшими творениями мира высокой, а также молекулярной кухни и, само собой разумеется, стеклянными флакончиками, именно флакончиками, а не мерзавчиками, с кричащими этикетками, содержащими в себе благородные напитки, гласящие: «Made in France/Spain/Italy» и запечатанные флакончики в форме гранчаков, с надписью «Сделано в России» и изображением ухмыляющегося осетра или бурого медведя. В этом чемоданчике обязательно должна быть детальная инструкция-меню по эксплуатации каждого образца, с подробным описанием поводов, при которых его нужно применить космонавту-гурману внутрь.
«Получается целая галактическая кулинария. Это и понятно — дело же в космосе происходит. Наверное, в самолетах все проще — они и летают ниже. Здесь и без гастрономического чемоданчика обойтись можно. Просто берешь комплексный обед, расфасовываешь его по пластиковой посуде с логотипом авиакомпании — все…обед для пассажиров в экономе готов. Если взять те же самые блюда, но расфасовать уже не по пластиковым контейнерам, а разложить на белых керамических тарелочках, не забыв при этом заправить стандартный салат парой каперсов и креветочных хвостов, взбрызнуть его несколькими каплями бальзамического уксуса, водрузить стандартный кусочек говядины на лист салата и свить на нем небольшое гнездышко из листьев рукколы, а на тарелке с карликовым пирожным посередине, выложить какао-дорожку или тертый шоколад и украсить ягодой клубники — выйдет полноценный обед для счастливчика в бизнес классе. Ну, а если тарелочки фарфоровые с золотой каймой, а из многострадального салата изъять несколько подгнивших лопухов и положить вместо них столовую ложку красной икры, тот же кусочек говядины окрестить заморским словом «рибай» и утопить в соусе «Чимичури», а вышеупомянутое пирожное напоить шоколадно-коньячным соусом и присоседить к нему шарик чайного мороженного, выйдет изысканная трапеза для важного господина первого класса.
Ассортимент блюд в пластмассовой и прочей таре трансформировался в большую витрину японской ресторации, во всю величину которой красовались реалистичные муляжи всех вышеперечисленных блюд с их названиями на японском языке, но стоимостью в евро. Из дверей ресторана вышел средних лет японец в кимоно и с повязкой «хатимаки» на голове, где вместо большого красного круга, символизирующего солнце, красовался флаг Европы с двенадцатью золотыми пятиконечными звездами. Японец так учтиво, как умеют только японцы, поклонился нашему герою и поприветствовал его на чистом фламандском языке. Депутат с недоумением посмотрел на японца, даже попытался кивнуть ему в ответ, но вместо этого дернул головой, от чего глаза немного приоткрылись, рассудок выпрямляться и вернулся в реальность под названием «трехдневное бельгийское турне».
«Дело в том, что эта дурацкая поездка в столицу Европейского Союза со всеми его штаб-квартирами, шоколадом и писающим мальчиком с пальчик это наказание за мои грехи, пристрастие к достойному отдыху и, в определенной мере, мой длинный язык. Вообще командировку в Брюссель даже с большой натяжкой нельзя назвать увеселительной поездкой с любовницей на уикенд или местом проведения отпуска с женой. Хотя, какая разница, с какой из этих куриц куда летать?! Вообще они у меня одинаковые. Во всем одинаковые. В эгоизме, алчности, ревности, старании быть практичными стервами, просырая мои деньги, а главное в любви ко мне. Одинаковые, но не в возрасте. Здесь преимущество, естественно, на стороне Котенка. Вика на пару лет старше моего сына — бездельника, уверенно оккупировавшего мою шею. Увидел Викусю и пялился на нее, как на кусок мяса на прилавке. Видишь ли, у него встал на нее. Нашел повод купить Котенка, причем за мои же деньги. Наивный. И Вика посмеялась. Пусть сопляк подрастет, а пока тискает да охмуряет своих сосок-первокурсниц. Жена и Вика! На все праздники покупаю им одинаковые подарки. Так проще и никогда не спутаешь баб с подарками. Вот вам и еще один пример их одинаковости! Ладно, дело не в них, а в Брюсселе. А Брюссель, скажу я вам, это не то город, где можно красиво и достойно провести больше суток. Он и рядом не валялся с праздными Ниццей, Каннами или Сен-Тропе, ультрасовременными Дубай, Шарджей и Абу-Даби или ну, сверх экзотическими Фиджи, Бора-Бора и, к примеру, диким Маврикием. Такая себе — западноевропейская посредственность, с характерным влиянием порочной соседки Голландии, совсем уж ничтожной долей шарма Франции и педантичности Германии. Меня другое удивляет, почему именно Брюссель назначили столицей Европы, а не какой-нибудь там Париж, Берлин, Вену или Лондон? Где блин логика? Недавно услышал, что Европа — идеальная политическая интеграционная модель. Как заумно сказано. А умеют в этой самой Европе жить красиво? Не просто стабильно и достойно, я имею ввиду именно красиво? Да, умеют! Так причем же здесь тогда мрачный Брюссель? Непонятно. Могли бы выбрать для своей объединенной столицы более веселый город. Лично я за Париж! В Брюсселе скучно, нечем заняться, даже деньги некуда потратить и это факт».
Его размышления о «скромной» роли более чем скромного Брюсселя и черной мести ему за пристрастия к красивому отдыху были не случайны. То, что командировочный жребий пал именно на него и ему досталось «бельгийское счастье», состоящее из абсолютно тупой, но прописанной поминутно, программы пребывания в Брюсселе с кучей встреч с европейскими парламентариями, посольскими бездельниками и участием в работе круглого и никому не нужного стола, было, по всей видимости, не просто так. Здесь потрудились либо приблуды-завистники, либо так распорядился жребий и выбор Главного в этот раз случайно пал на него, последнее это мало вероятно. Нет, скорее всего — первое. Гребаные большеухие шакалы с длинными языками, улавливающие любой разговор, особенно тот, который касается финансов, дорогих покупок, личных отношений и места отдыха, передающие перехваченную информацию по цепочке в курилке, во время встреч и заседаний. В конце концов эта самая информация, только в очень искаженном виде становится достоянием Главного. Да, я уверен это работа приблуд-завистников, сплетников, прочих тварей и выродков. Подслушали, на ус намотали, в нужные уши вложили, а потом — на, получай дружок трехдневный Брюссель! Любишь Монако с Монте-Карлой, ничего…как-нибудь в следующий раз, а пока что к европейцам за круглый стол да что-то умное говори, насчет консолидации, интеграции, внедрения, углубления и прочей х*рни. Вот еще что — не смей просто лыбу давить да клювом щелкать. Не за это тебе государство такие деньжища платит. Тебе же дураку высокое доверие оказано!
«Доверие оказано, государство деньги платит? Насмешили. Сами то что, коллеги! На зарплату депутатскую живете? Только хватило бы ее на пару тройку обедов в людском ресторане. А на что же тогда семью кормить и одевать, Вик, Кристин да Анжел содержать, автопарк заправлять? А, понимаю, народ-кормилец. Не бизнес со слияниями и поглощениями, не взяточники, не контрабас через границу, не тем более, продажа земель и прочих стратегических богатств и никак уж не аптечный наркотрафик, а народ! Ну, с этого надо было и начинать! Согласен, на все сто-двести согласен! Кто на приватизированных предприятиях х*рачит, кого продают вместе с заводами, кто взятки носит, кому контрабанду везут, чьи земли толкают и кому запрещенные препараты без рецепта сбывают? Кормильцам. Вот и выходит — кто настоящий кормилец! Так, хватит об этом, мозг разжижается. Нужно срочно отключаться».
Он приоткрыл глаза, взял из ниши в деревянном подлокотнике кресла пластиковый стаканчик с символикой авиакомпании. На дне стакана, в остатках виски, болтался кубик льда, растаявший до размеров мизинечного ногтя. Одним глотком опрокинул содержимое стакана, повернулся лицом к иллюминатору, с минуту смотрел в бесконечную небесную синь, простирающуюся над тысячами белых облаков. Отодвинул магнитную створку черного кожаного чехла, освободив блестящий экран планшета. Вставил в планшетное гнездо наушники и запустил музыкальный проигрыватель. Закрыл глаза и наугад ткнул пальцем в открывшийся список песен. Попал в Игги Попа, который в отместку решил исполнить свой лучший и бессмертный хит «Пассажир». Так и не дослушав до конца Игги Попа с его пассажиром, депутат на несколько часов уснул, пока командир корабля торжественно не объявил пассажирам, что через несколько минут наш самолет совершит посадку в аэропорту Брюсселя. Температура воздуха за бортом столько-то, а в родном городе писающего мальчика столько-то. Пожалуйста, пристигните ремни. Все как всегда.
Три дня в Брюсселе прошли скучно и однообразно. Дождь чередовался с ветром, встречи с круглыми столами, магазинчики фламандского кружева с шоколадными лавками, однотипные завтраки в отеле с морепродуктами в ресторанчиках на знаменитых рыбных улицах, пешеходные зоны в центре города с оживленными магистралями, усеянными камерами наблюдения и дорожными знаками. Брюссель лез из кожи вон, чтобы, в представлении туриста, быть схожим с огромным залом истории Западной Европы XVII — XVIII веков. В свое время, беспощадная и абсурдная брюсселизация ранила его культурный облик, уничтожив тьму великолепных творений средневековых зодчих. Ранила, но не убила. Много времени понадобилось его жителям, чтобы сжиться с новыми футуристическими и модерновыми проектами зданий, нелепыми арт-декошными инсталляциями, установленными в самых оживленных местах города. А многочисленной армии государственных служащих и офисных работников пришлось свыкнуться с тем, что здания их учреждений теперь имеют прозрачные стеклянные фасады и каждый желающий может безнаказанно пялиться через «голые» фасады на их личную жизнь.
Как бы там не было, но Брюссель был и остается городом до краев набитым историей и культурой, городом, где всяческие персонажи оживают и поджидают туриста на каждом углу. На небольшой ремесленной улице, за двумя последними домиками, живет своей жизнью картина одного из великих фламандских художников, в трех кварталах от нее врачеватель чумы, в смешной носатой маске, стучит каблуками допотопных башмаков по мокрой брусчатке, неутомимый репортер Тинтин рыщет по каждому из девяти шаров гигантского Атомиума, в надежде разгадать одну из тайн этого страшного символа атомного века. Каждую ночь писающий мальчик, выгуляв писающую собачку, ходит на свидание к писающей девочке, преодолевая расстояние в 350 метров. Здесь маленькие игрушечные человечки — обитатели Мини-Европы, за день могут побывать во всех европейских столицах, а недюжинная порция картофеля фри, в томатно-майонезной компании, залитая пенным ламбиком, по тысячи раз на день встречается с бельгийскими вафлями в желудках сотен туристов.
Все это мало интересовало нашего депутата, прибывшего этим утренним рейсом. Он бывал здесь и раньше, а впечатления от Брюсселя были весьма сдержанными. Точнее сказать — затерявшимися на эмоциональной палитре путешествий и поблекшими на фоне более сочных и живых красок яркой и распутной девки по имени «Голландия», к которой он заехал погостить пять лет назад, сразу же после «спящей красавицы» Бельгии.
Уставший от перелета, зевая и щурясь от ярких лампочек, бьющих лучами-лазерами с потолка терминала, он пересек зеленый коридор, предъявил бельгийскому пограничнику с протокольной улыбкой дипломатический паспорт, дождался свою черную сумку, подгоняемую механизмом багажной ленты, вышел из стеклянных дверей зоны прилета и сразу же попал в протокольные реверансы представителя дипломатической миссии. Первый секретарь посольства явно нервничал и ожидал депутата не с табличкой, как какой-то там таксист или посыльный отеля, а с его фотографией. Дабы вовремя узнать слугу народа в лицо и не заставлять его искать свое имя на табличках, проявив тем самым наивысшую степень учтивости и подхалимажа, доступные лишь дипломатам в погоне за очередным рангом, престижной долгосрочной командировкой за рубеж и, вообще, в борьбе за выживание на этом поприще.
«Этот потомок Талейрана и, по всей видимости, дальний родственник Киссинджера, несколько минут расплывался в дифирамбах, так видимо предусматривает их дворцовый протокол, затем вырвал у меня из рук сумку и сопроводил к посольской Тойоте не первой свежести. Во время получасовой поездки от аэропорта до отеля, этот дипломат лет 35, умудрился расказать обо всей 3-х дневной программе моего пребывания, вкратце поведать о каждой евроособе, с которой мне «посчастливиться» встретиться, ввел в курс дел в нашем посольстве и осторожно намекнул на то, что один высокопоставленный сотрудник посольства, на место которого метит молодой дипломат, ушлая сволочь, которая по пятницам нажирается в хлам в баре около Гран-Плас и регулярно пользуется услугами дешевых брюссельских проституток. При этом молодой дипломат вложил в эти 30 минут краткий экскурс в историю Брюсселя, бойко разбавляя его рассказами о домах и учреждениях, которые мы проезжали. Было около 11 утра по центральноевропейскому времени, когда мы подъехали к отелю. Дипломат вышел из авто, облетел его, спеша открыть мою дверь. Затем он снова схватил мой небольшой багаж и пулей помчался на ресепшн, дабы возвестить администратора отеля о приезде высокого гостя и напомнить ему о предварительной договоренности, согласно которой я должен был заселиться в свой номер немедля, не дожидаясь двух часов дня, как того требуют отельные правила. В машине он так грузанул мой мозг своим ликбезом, что я забыл, а когда приехали, просто не успел, огласить ему о своем решении здесь и сейчас доплатить за повышение категории моего отельного номера. Дело в том, что Европарламент старается приобщать нас «убогих и отсталых» выходцев с постсоветского пространства к основам демократии и истинным европейским ценностями, экономия при этом на нормальных номерах. Демократия, европейские ценности, черт, красиво звучит! Только слишком уж силен азиатско-африканский привкус этих ценностей, браки однополые всю малину портят, эти геи со своими парадами ценности эти немного обесценивают, а так, в остальном — полный ажур. Реализуя свой коварный замысел, называемый приобщением, европейцы, как те Прометеи, организовывают для нас бесплатные, просветительские поездки, оплачивают наши перелеты в экономе, дарят тонны аналитической макулатуры и, повторюсь, селят в стандартных отельных номерах. Для них это норма, а мне что делать? Для нас — «убогих и отсталых» билеты в бизнесе — норма, а в отеле — сьюты, ну на худой конец супериоры. А иначе, как? Не для того я перся сюда, за тридевять земель, чтобы жить в стандартной комнатухе, как вон та семейная пара с крикливым ребенком, или вон те вот — япошки-пенсионеры. Выходят на пенсию, и давай профессию туриста осваивать. Нет, я политик, а еще бизнесмен. У меня есть деньги, положение, ну, и немного амбиций. Значит, жить буду там, где захочу и как захочу. Перед поездкой, я нарочно не поднимал вопрос о переселении, когда говорил с посольскими по телефону. Не хотел их шокировать, хотя они должны быть ко всему готовы, не первого избранника по Брюсселю катают и окучивают. Вопрос билетов я быстро решил. Помощник доплатил и легко обменял дешевый билет в экономе на нормальный в бизнесе. Нет проблем.
Длинноволосый бельгиец, смахивающий больше на итальянского франта средних лет, в синем пиджаке с эмблемой отеля на нагрудном кармане, приветственно вытянув правую руку и широко, а главное радушно, улыбаясь, идет на встречу посольскому. Это и есть администратор отеля. Они здороваются и щебечут, как два воробья. Бельгиец снова протягивает руку и здоровается со мной. Из его приветственной тирады я могу разобрать всего два слова, а если вслушаться получше — все четыре. Бельгиец и дипломат продолжают свой разговор, в сказанном первым секретарем, улавливаю свое имя и фамилию. Самое время действовать! Прерываю их беседу своим нахрапистым: «I’m sorry» и выкладываю дипломату суть вопроса. Он внимательно слушает меня, меняясь в лице. Посольский не ожидал такого поворота. Он взволнован и, немного заикаясь, пытается объяснить мне, что здесь, видите ли, так не принято. Этот уважаемый и очень дорогой, по брюссельским меркам отель, с зеркалами от пола до потолка, антикварными гобеленами в холле, и так делает мне большое одолжение, тем, что готов заселить меня, на несколько часов ранее установленного времени, и бла бла бла! Я стою на своем. Деньги должны решать все! Угрожаю потомку Талейрана тем, что если сейчас мне не дадут один из нормальных номеров, то я беру такси и переезжаю в другой отель, посговорчивее, где найдется не только супериор или сьют, но и президентский номер, а лично у него будут большие проблемы. Для пущей убедительности достаю из кармана полупальто мобильный и верчу его в руках, с готовностью прямо сейчас задействовать тяжелую артиллерию. Дипломат видит угрожающий предмет у меня в руках и сразу же от волнения окрашивается в красный цвет. Вижу, как он пытается сладить с волнением и хоть немного взять себя в руки. Приглушенным голосом и тщательно подбирая слова, он уверяет меня в нецелесообразности привлечения кого-то еще к решению этого вопроса и готовности попытаться справиться здесь и сейчас своими силами. После чего следует пять минут унижений, и руководство отеля капитулирует. Вопрос решен. Видимо жалость у администратора к несчастной судьбе первого секретаря берет верх. Размер доплаты за трехдневный супериор — так, сущий пустяк. Кладу на мраморную стойку свою золотую карту. Администратор, еще несколько минут назад улыбавшийся нам всеми своими зубами, с омерзением, как мне показалось, берет мою золотую гарантию, отходит за стойку ресепшн, что-то колдует на клавиатуре компьютера, снимает с карты доплату и с окаменевшей физиономией, не проронив ни слова, отдает мне карту с чеком и магнитный ключ-карточку от 117 номера. Говорю «thank you». Реакции с его стороны не последовало. Короткий писк смс-ки предупреждает меня о недавнем списании денег со счета. Все в порядке. За все происходящим на ресепшене наблюдает только, переминающийся с ноги на ногу, большой белый какаду в старинной клетке. Идем меня заселять. За мной, молча, идет раздавленный посольский. У него больше нет ни малейшего желания рассказывать мне об истории этого отеля, а также тех известных и замечательных людях, которые останавливались в нем, до моего триумфального появления. А впереди еще целых три дня и этому прикрепленному ко мне дипломату придется терпеть все мои безобидные выходки. Что ж, профессию эту, обязывающую его ближайшие три дня служить мои лакеем, он выбрал сам. Пусть терпит. Его счастье, что я прилетел один, без жены или Вики. Они любят «подай-принеси». Ему пришлось бы ой как не сладко».
Все три дня, в четко установленное время, посольский являлся в отель к депутату, ожидал его в лобби и катал по всем мероприятиям, организованные Европарламентом и прочими евровластями Европейского квартала. Делал он это без особого удовольствия, так, лишь бы скорее отыграть роль слуги слуги народа. Да и отношения с персоналом отеля у депутата сложились не самые лучшие. Отельный администратор, при виде слуги народа, умышленно отворачивался, хотя ровно секунду назад расплывался в улыбке и желал каждому проходящему мимо него постояльцу отеля добрейшего утра и удачнейшего дня. Горничные усердно убирали номер депутата, но что-то бурчали себе под нос, сталкиваясь с ним в коридоре. Во второй день его пребывания, после сделанной уборки, на туалетном столике так и осталась лежать купюра, достоинством в пять евро, оставленная им в качестве чаевых.
Три дня оказались вечностью. Круглые столы утомляли своей однообразностью. Даже получасовые кофе-брейки, с ударной дозой бодрящих напитков и двумя-тремя песочными печенюшками, не спасали от назойливой скуки и коварной сонливости. Каждое мероприятие начиналось одного и того же — длинного представления председательствующим всех участников этого шабаша. Затем за дело брались синхронные переводчики. Как по команде участники одевали наушники, искали на пультах необходимый радиоканал с отголосками родной речи, и начиналась пассивная работа. Выступления, показательные дебаты, случайные и куда реже отрепетированные вопросы, реплики председательствующего, которыми он затыкал паузы между выступлениями, аплодисменты, кофе-брейки, неформальное общение с рукопожатиями и культовым обменом визитными карточками, улыбки, знакомства с неискренним удивлением, на которое способны евро-американские актеры, играющие политиков, открытия, закрытия и подведение итогов очередного дня.
Все это евромероприятие в стенах Европарламента, участником которого он стал, напоминало ему жизнь океанского аквариума. Большие стеклянные стены смотрели на ухоженный парк и старые городские постройки вдали. Это походило на зеленые джунгли с искусственными развалинами, камнями, пещерами и гротами на заднем плане, в террариуме по соседству. Участники круглого стола были рыбами. Они сидели за большим овальным столом — коралловым рифом и, выпучив глаза, смотрели друг на друга. На голове у рыб были надеты наушники, что позволяло им общаться на международном рыбьем языке. Если депутату хотелось тишины, он прижимал наушники к ушам и отключал пульт. Тогда он не слышал выступающую «рыбу». Она просто-напросто синхронно открывала рот, как будто бы задыхаясь. Все остальные «рыбы» глядели на нее и молчали. Одни с явным сочувствием, другие с улыбкой кивали в такт движениям ее рта. В конце концов, когда «рыба-оратор» испускала дух, все остальные обитатели овального рифа поднимали плавники и аплодировали ее предсмертным конвульсиям. Подвесной потолок был усеян маленькими точечными светильниками, сродни, светящемуся среди ночи в темной морской воде, планктону. Это придавало комнате еще большего сходства с подводным царством. Сквозь прозрачные стеклянные окна за рыбами безустанно наблюдали с десяток зрителей. Это были переводчики-синхронисты. Время от времени, за дверями из матового стекла, ведущими от овального рифа в открытые воды, проплывали силуэты других «рыб», мелких и покрупнее. Несколько раз двери бесшумно открывались и в них протискивали свои любопытные мордочки дельфины, помеченные бейджами на синих шнурочках с надписью «Visitor» или «Press».
«Сама суть круглого стола сводилась к тому, что «еврорыбы», приплывшие с разных уголков еврорифа, хвастались друг перед другом гигантскими показателями демократического развития «из икринки в косяк», делились опытом постижения и построения идеальной экономической модели, наращиванием темпов метания икры, ноу-хау во всяких производствах, а также поучали меня — примитивное ракообразное, и прочих морских ежей, взращенных за «железным занавесом» жить по законам цивилизованных рыб. По этим же законам строить наше общество, не воровать, не убивать, любить и относиться с почтением к неправильным соплеменникам голубого и розового окраса. Поначалу мне было обидно. Ну, неужели в нас нет ничего хорошего? Разве мы такие плохие и безнадежные? Если опираться на мнение немецких, швейцарских и итальянских «рыб» — именно такие. Мы — бездонные денежные колодцы, заполненные до краев нефтедолларами, мы поставляем на еврориф самых красивых золотых рыбок, способных лишь красиво снимать под музыку свои блестящие чешуйки и продаваться, мы убиваем себе подобных и поглощаем их, вместе с семьями, банковскими счетами и всем прочим движимым и недвижимым имуществом. Мы купаемся в роскоши и своей собственной икре, а икра у нас черная — цвета нефти, или красная — цвета крови.
Я долго терпел все эти поучения и, в конце концов, решил выступить. Несколько минут удил в голове и собирал мысли в кучу. Смотрел на сидящую напротив меня фрау. Каждое утро, перед началом круглого стола, она учтиво здоровалась со мной, а затем на весь день зарывалась в изучение информационного спама, сброшенного участникам в первый день работы стола. Читала, черкала, что-то писала на полях. Сегодня она пришла в темно-синем пиджачке, с повязанным вокруг немного обвисшей шеи веселеньким платком. У нее на груди красовался небольшой круглый значок — флаг Евросоюза. С минуту я смотрел на эту невзрачную миниатюрную символику. Затем покосился на свои запонки. Они тоже были круглыми, но куда крупнее значка. Искусный женевский мастер взял за их основу эффектную безделицу из механических часов, именуемую турбийоном и облачил ее в круглый корпус из красного золота, в обрамлении нескольких десятков рубинов, а сверху закрыл кругляшком чистейшего горного хрусталя. Я поднял руку, так, что фрау и председательствующий увидели мои белоснежные манжеты с турбийонами. Седой председательствующий с красным лицом посмотрел на меня, показал мне ладонь — мол имей терпение и, после очередной «рыбы» мне предоставили слово. Я говорил громко, немного запинался. Говорил о том, что за пределами еврорифа, в царстве ракообразных, тоже есть много хорошего, что мы стали демократичнее, и, следовательно, правильнее. Пусть многие из наших и живут за чертой бедности, но некоторые стремительно рвутся верх, ближе к прогретой солнечными лучами поверхности Мирового океана. Что мы, вняли голосу Европы и отменили смертную казнь и теперь никого больше публично не распотрошат большим поварским ножом на разделочной доске. Поставив точку после последней мысли, из наушников на головах «рыб», до меня доносилось едва уловимое бульканье трудолюбивых синхронистов, переводящих меня на официальные языки еврорифа.
«Еврорыбы» вяло и без особо интереса слушали меня, некоторые неторопливо чмокали губами. Все изложенною мною было им хорошо известно и не вызвало шквала оваций. Не удивительно. С той поры, как мы объявили всему миру, что у нас с «еврорыбами» есть больше того, что нас объединяет, чем разъединяет, их «Fish News» красочно иллюстрируют нашу жизнь на больших глубинах, в омутах и болотах. Они пристально наблюдают за нами, как за подопытным мотылем, анализируют каждое наше действие и делают работу над нашими ошибками. Слава Богу, сегодня в обед этот «рыбный» стола закрывается. Еще час мучений и прощай Брюссель! Надеюсь, теперь уже надолго»!
«Последний час существования круглого стола оказался настоящей пыткой. Как мне показалось каждый его участник, отмалчивающийся на протяжении двух предшествующих дней, решил, во что бы там ни было выговориться, как раз в этот злополучный час. В муторном ожидании у меня затекли ноги. Я стал двигать ими, что бы хоть немного размять и осторожно, не привлекая излишнего внимания к себе, помассировал колени. Наконец-то председательствующий посмотрел на часы, легко и синхронно стукнул ладонями по крышке стола, криво улыбнулся и заявил о своей безмерной жалости, от того, что время работы конференции подошло к концу, а ее участники должны разъехаться по своим городам и странам. Сделав небольшую паузу, видимо для того, чтобы присутствующие имели возможность хоть немного прочувствовать всю степень этой жалости, а синхронисты смогли подыскать нужные высокопарные слова соответствующего смыслового оттенка, он продолжил и выразил безграничную признательность всем «рыбам» за участие в мероприятии и надежду на скорую встречу».
Наш депутат вскочил со своего места, схватил, розданные в первый день работы стола, информационно-аналитические черновики, улыбнулся, помахал рукой фрау напротив, пожал руки соседям справа и слева, и, пожелав им, в тех объемах, что позволяло ему знание английского языка, всяческих успехов на профессиональном поприще покинул аквариум. Торпедой вылетел из стеклянных дверей комнаты-аквариума, где его поджидал с табличкой «Visitor» повеселевший первый секретарь посольства. Сегодня, ровно в 19:00, с началом регистрации на рейс и приглашением депутата пройти на отдельную стойку регистрации, истекал срок его трехдневного рабства, после чего посольского ожидала поездка с женой на уикенд в Брюгге.
Выселение из отеля прошло быстро и безболезненно. Обладая даром просчитывать все наперед, накануне слуга народа велел господину первому секретарю снова подойти к отельному администратору и продлить срок пребывания в шикарном номере еще на одни сутки. Этот небольшой каприз был связан с тем, что время выселения из отеля ограничивалось полднем, а регистрация на рейс начиналась только в 19:00. Выходит, что дыру во времени нужно было чем-то залатать. Слоняться по пабам центра города не хотелось, устроить затяжной обед в ресторане и, в конце концов, покемарить за чашкой кофе тоже не было выходом, тем более не было ни малейшего желания просидеть несколько часов в лобби отеля, мозоля глаза недружелюбному администратору. Оставался только один выход — провести это время в своем же номере, заранее оплатив его суточную стоимость. Что он и сделал. В то время как посольский, тихо радуясь скорейшему освобождению, покорно ожидал в холле, депутат поднялся в свой номер, швырнул в дальний угол гостиной, подаренный на добрую память ЕUпарламентом информационно-аналитический спам, лежащий в стильном, по EUмеркам, льняном пакете с EUсимволикой и, не раздеваясь, упал на кровать. Поставил будильник мобильного на 16:30 и мгновенно уснул.
Через несколько часов его эротические сновидения, вызванные трехдневным воздержанием, были встревожены надоедливым стрекотанием будильника. Он медленно открыл глаза, перевернулся на спину, резко сел на кровати, от чего голова на мгновение закружилась, встал и, немного пошатываясь, пошел в ванную комнату. Откладывать повтор будильника еще на пять минут, затем еще на пять и пять по пять было, в его понимании сродни отсрочки казни. Закончив с чисткой керамических зубов и умывшись холодной водой, он хаотично засобирался. Большие, красивые пакеты и коробочки с эмблемами лучших бельгийских шоколадных мануфактур стояли на туалетном столике. Это были подарки для жены, сынишки и Котенка Вики. Пресловутый европейский шопинг, это фееричное и захватывающее занятие в Париже, Риме и Милане здесь, в Брюсселе, утрачивало свое сакральное значение, и сужалось лишь до скупки самых дорогих, а значит лучших, творений бельгийских кондитеров.
Депутат бросил в коричневую дорожную сумку разбросанные на кровати вещи, зашел в ванную комнату, сгреб в охапку и упаковал в несессер бритвенные принадлежности. На спинке полукруглого дизайнерского кресла, видимо родом из 60-х, висел его костюм и кремовая сорочка, в которых он заявился вчера вечером на прием, устроенный в здании брюссельской ратуши. Расстегнул, снятый с тремпеля, чехол для костюмов и начал упаковывать в него свой гардероб. Его прервал телефонный звонок. Это звонил Главный. С нескрываемой иронией в голосе и даже некоторой насмешкой он спросил: «Ну, как тебе Брюссель? Стол интересным был? Что-то новое европейцы говорили?»
— Да, очень… Три мутных дня нах*р выброшенные из жизни. Нам у них, нет, скорее им у нас, как по классику, еще учиться, учиться и еще раз учиться, — с горькой иронией в голосе ответил депутат.
— Хм. Брюссель ему не нравится. Смотри у меня. Будешь такое гнать, больше никуда не полетишь. Будешь у нас невыездным тружеником глубокого тыла. Шучу. Ладно, давай, приедешь, поговорим, — буркнул главный и мгновенно отключился.
— Сука, — прошипел слуга народа и со злостью застегнул молнию чехла.
Он не заметил, как во время этого короткого и бессмысленного разговора галстук, висящий между сорочкой и пиджаком, блестящей змейкой тихо соскользнул вниз, за кресло и притаился там, свернувшись клубком. Это был очень дорогой, рожденный в Италии галстук. Не выходя за рамки приличия, он имел в меру пестрый, нанесенный вручную, объемный принт, был соткан из тончайшей шелковой нити, от чего магическим образом светился изнутри. У галстука было сердце, и оно билось на его обратной стороне. Маленькая полоска той же ткани, что и сам галстук, именуемая держателем, в которую продевается узкий конец галстука, была украшена маленьким цветочным вензелем, сделанным руками волшебника ювелирного дела из золота высшей пробы. По крайней мере, так было написано в сертификате аутентичности, торжественно выданном при приобретении галстука, а сам золотой вензель утяжелил стоимость самого шелкового изделия на пару-тройку сотен американских долларов.
Про эту потерю депутат вспомнит лишь однажды ночью. А пока что он наблюдает смену декораций за окном посольского авто, мчащего в аэропорт, и все его мысли заняты скорейшим возвращением домой, где ждет его жена, сына и Котенок Вика, при одной мысли о которой его, после нескольких дней воздержания и нежелания размениваться на дешевых брюссельских шлюх, терзает эрекция.
«Вика, Котенок, моя игривая девочка, страстная сучка — единственное светлое пятнышко в жизни. Отдушина от бесчисленных, записавшихся в мою родню, избалованных и оборзевших нахлебников. Жена живет в спа-салонах, посеется по бутикам и ресторанам. Ожиревшая и подурневшая, но, главное, искренне уверенная в своей неотразимости и повышенной сексуальности. Сын — отцовский проглот. На уме только одно: бабло, машины, друзья, девочки, элитное бухло и наркота по клубам. Ну, а если, как он говорит — возникают траблы, ничего, старик разрулит — от ментов и прокурорских отмажет, да еще и бабла подкинет. Ни ума, ни целей, ни идеалов. Вся эта женовья родня — стадо дармоедов. Только дай, дай, дай. Тому помоги, а этого пристрой, а вон того, что третья вода на киселе, спаси, от онкологии, в райбольнице доходит, а он, между прочим, родственник наш. Мои поскромнее будут. Ну, да Бог с ними всеми. Викуся! Как я хочу сейчас обнять твое голое, теплое тело, ощутить на себе твою влагу и почувствовать озорной кончик твоего язычка, раздвигающий мои губы».
Подобные мысли о многочисленных, «искренне любящих» родственниках посещали его достаточно часто. Безусловно, в них было определенное рациональное зерно. Всю его семью можно было сравнить с большой блохастой собакой. Он, мягкий, теплый и добродушный, помимо того, что обязан был сам добывать себе пропитание, нес на себе колонию из нескольких десятков ничего не представляющих собой родственников-блох, согретых теплом ее меха, накормленных и напоенных его свежей, немного солоноватой кровью. Ну, а если бы пес погиб или отказался далее нести на себе всех родственников, они бы мгновенно осиротели и вынуждены были сами, подобно уже не блохам, а муравьям, строить свой кров и добывать себе пропитание.
Вскоре после отъезда депутата из отеля, молодая горничная — эмигрантка из Турции, подкатив к освободившемуся номеру тележку для белья, приступила к его уборке. У девушки болела голова и она бурчала себе под нос что-то насчет тупых постояльцев, выезжающих тогда, когда все остальные, нормальные, выехали в полдень. Браня постояльца и его 117-й номер, она резко потянула за одеяло и стащила его, вместе с полушкой, на ковролиновый пол. Подушка упала на ребро и, перекатившись, грузно плюхнулась возле полукруглого кресла. Ругнувшись, горничная присела, чтобы ее поднять и обнаружила за креслом пеструю ленту. Она подняла ее, и лента в ее руках превратилась в красивый блестящий галстук. Положив его на ладонь, она почувствовала необычайно приятный холодок, пробежавший по ее коже. Полюбовавшись несколько мгновений его странным узором, она воровски посмотрела по сторонам и ловко спрятала его в боковой карман своей униформы, спрятанный под белоснежным фартуком.
«Этот галстук чего-нибудь да стоит», — моментально прикинула она и, позабыв на время о головной боли, заспешила прибраться в номере. Покончив с уборкой, она, изобразив на лице тяжкие душевные страдания и приложив ко лбу ладонь, отыскала старшую горничную и, сославшись на невыносимую головную боль, отпросилась сходить в аптеку за аспирином. Получив разрешение, девушка побежала в комнату, схватила из шкафчика свой тонкий серый плащик, накинула и, почти вприпрыжку, выпорхнула из дверей отеля.
Блошиный рынок расположился всего в нескольких кварталах от отеля и занял практически всю площадь Жё де Бал.
На часах было около половины шестого вечера. Брюссель обволакивали сумерки весеннего вечера. Рынок уже давно не работал, но надежда еще оставалась. Горничная-турчанка бежала со всех ног, жадно глотая сырой, холодный воздух. Площадь Жё де Бал была пуста. Ветер гонял по ее брусчатке обрывки бумаги. Везде стояли отсыревшие картонные коробки и наполненные до краев зеленые мусорные баки.
Она быстро пробежала вдоль опустевших торговых рядов, пересекла площадь и направилась к небольшому трехэтажному зданию желтого цвета, у которого был припаркован, исписанный граффити, белый фургончик.
Возле машины стояли трое мужчин. Они громко разговаривали, смеялись и курили. Это были молодые арабы-скупщики краденного. Каждый день, после закрытия рынка, они дежурили на площади возле своего потрепанного фургона и принимали у населения бельгийской столицы то, что плохо лежало в лавках и магазинчиках, ненадежно хранилось на городских складах, выглядывало из открытых карманов прохожих, доставалось в наследство от покойной бабки, а также прочее легкодоступное добро. Само собой, про эту подпольную скупку ценностей знали люди лишь определенных профессий и наклонностей: воры всех мастей, трясущиеся от ломки наркоманы, проститутки-клофелинщицы, уличные грабители, а также горстка наперсточников. Переждав в укромных уголках утро и день, с наступлением сумерек, все эти «достопочтимые» горожане стекались сюда и сбывали все «честно» присвоенное предприимчивым выходцам из Северной Африки. После чего, последние, целую ночь занимались оценкой скупленного: искали подобное на всевозможных Интернет-аукционах, перелопачивали массу онлайн-каталогов, даже изучали учебники истории. Наутро, определившись с приблизительной оценочной стоимостью, арабы развозили товар по потенциальным покупателям, среди которых были владельцы антикварных магазинов и лавченок поменьше. Остальное, нереализованное за хорошие деньги, уходило прямо сюда — на площадь Жё де бал, где сбывалось через своих лавочников. Правда у предприимчивых арабов имелась пара постоянных клиентов-коллекционеров антиквариата, из числа старой бельгийской буржуазии, выходцев знатных родов и людей искусства, но в последнее время, в погоне за раритетами они обращались за помощью все реже. Кризис больно бил по их богемным кошелькам.
Завидев бегущую к ним турчанку, арабы стали наперебой щебетать, как заносчивые воробьи.
— Дениз, детка! Ты по мне соскучилась? — сказал с крутым видом самый рослый араб, обхватил ее за тонкую талию и резко прижал к себе, так, что она почувствовала его внушительных размеров достоинство.
— Салам, Рашид! Убери руки, я по делу, — недовольно огрызнулась она, отбросив его руки со своей талии.
— Эй, йоу! Ууу, — затянули молодые арабы, копируя своих чернокожих собратьев и синхронно, якобы не ожидая от девушки такой решительности, резко отпрянули назад.
Дениз посмотрела на них и, под аккомпанемент восхищенных молодых самцов, расстегнула две нижние пуговицы плаща, залезла рукой под фартук и достала из потайного кармана галстук.
— Сколько можешь дать за него? — протягивая галстук, спросила она у Рашида.
Рашид принял из ее рук шелковый аксессуар, долго разглядывал его со всех сторон, изучал ярлычок, на котором золотой нитью было вышито название компании-производителя, состоящее из имени и фамилии, с красующейся гордой надписью — «Handmade in Italy». Проверял на прочность шов и наткнулся на замысловатый цветочный вензель.
— Что это за хрень? — спросил он и оба его товарища молниеносно вытянули свои шеи, уставившись на маленькое украшение.
— Не знаю. Так ты будешь брать или нет? — с нетерпением в голосе сказала она.
— Откуда он у тебя? Обокрала богатого клиента? — усмехаясь, спросил Рашид.
-Пошел ты! — буркнула она и потянула за узкий конец галстука.
— Эй, эй, детка, не кипятись, — с легкими нотками иронии, сказал Рашид.
— Держи, Ахмад, — обратился он к товарищу с сигаретой в зубах и бросил ему галстук.
Товарищ поймал его на лету, и сразу же чуть было не прожег неудачно сорвавшимся с сигареты пеплом.
— Осторожно, кретин! — крикнула Дениз.
Рашид громко рассмеялся, полез во внутренний карман своего безразмерного пуховика и достал от туда внушительный пресс банкнот различных номиналов, согнутый пополам и туго стянутый резинкой. Раскрыл его и вытянул потрепанную 20-евровую купюру.
— Бери, — сказал он и протянул Дениз деньги.
— Но, этого мало! Посмотри, какой крутой галстук! Точно стоит в несколько раз дороже! — сказала она, взяла купюру и с надеждой посмотрела на пресс в его руках.
— Ууу! Детка! Я дам тебе намного больше, если ты пойдешь со мной в фургон, — заигрывающим тоном ответил Рашид.
— И не мечтай! — гордо бросила ему в ответ девушка и вытянула из его жадных рук, как из колоды, счастливую карту — 10-евровую купюру. Весело сказала им «Мэа ас саляма», одарила Рашида и товарищей игривой улыбкой, быстро развернулась и под брачное улюлюканье молодых арабов заспешила назад.
Надежно спрятав в кармане, где еще недавно лежал счастливый галстук, заветные 30 евро, горничная побежала дорабатывать свою смену, которая должна закончиться ровно в 22:00.
Она любит техно. Сегодня в одном из модных клубов Брюсселя выступают голландские диджеи. Знакомый охранник проведет ее с подружками в клуб, и запросит за свои услуги максимум пятиминутный трах в кабинке туалета. Ничего страшного. 30 евро хватит ей на два небольших, но суровых коктейля и, если повезет и попадется знакомый дилер, на «колесо» экстази с оттиском слоника или другим веселенькими изображением. А дальше видно будет.
Утром следующего дня госпожа Флер вышла из своего дома и направилась в овощную лавку за зеленью и овощами для супа. Дорога от ее дома до лавки пролегала через площадь Жё де Бал, где, к тому времени, уже во всю билось сердце блошиного рынка. Проходя мимо гор всякой всячины и нахальных торговцев-зазывал, она остановилась, поджала нижнюю губу и закатила глаза, пытаясь вспомнить что-то очень важное. Так она простояла с десяток секунд и, вдруг улыбнувшись самой себе, махнула рукой.
«Вспомнила, вспомнила! Купить подарок! Послезавтра День рождения Виктора!», — радостно подумала она и бодро зашагала в сторону неугомонных зазывал. Для этого, в ее потертом, набитом вырезками из разных гастрономических журналов рецептов блюд, кошельке были припрятаны две 20-евровые купюры. Она прошла сквозь шеренгу импровизированных прилавков, ютящихся прямо на городской брусчатке, где количество всевозможной домашней утвари и лубковых произведений искусств невозможно было сосчитать, и уверенным шагом направилась туда, где под белыми крышами торговых палаток вели свой бизнес уличные галантерейщики и торговцы старыми шмотками. Она еще толком и не знала, что ей нужно. Госпожа Флер полагалась исключительно на свой вкус и знание пристрастий мужа, которые выучила назубок за 40 лет совместной жизни. Она прошла мимо нескольких палаток, в которых на старых раскладушках и в больших картонных ящиках лежали горы старой, ношенной одежды, источающей присущий только ей стойкий смрад, мимо трех стоек-вешалок, с висящими на них ношенными, старомодными платьями, мятыми мужскими костюмами, армейской униформой без знаков отличия и двумя десятками рубах. Ее внимание привлекла следующая сине-белая палатка. Внутри нее, в окружении вешалок с одеждой, тремпелей, висящих на закрепленных за каркас палатки веревках, на крутящемся офисном кресле сидел средних лет араб и буравил проходящих своими черными глазами. Помимо одежды на стойках, шарфиков, платочков, лифчиков, трусиков, шапочек и поясков, слева от него стояла горка из новых, упакованных в целлофан и увешанных бирками, сорочек, а справа, горкой повыше, громоздились коробки с логотипами мировых производителей спортивной обуви. Перед арабом строем выстроились восемь грубых подделок женских сумочек, оригиналы которых являются предметом вожделения каждой женщины, от горничной до королевы.
Госпожа Флер подошла ближе. Араб, уцепившись за нее взглядом, уже готов был поприветствовать ее на ломанном французском и начать нахваливать свой товар, как вдруг, подул ветер и его товар, висящий на стойках и вешалках, на несколько секунд ожил и забавно подскочил влево и вверх, а затем преспокойно опустился вниз и виновато замер на своих местах.
— Эээ, — протянул араб, поглядел своими черными глазами на госпожу Флер и поднял руки вверх, словно жалуясь всевышнему на капризную весеннюю погоду.
Госпожа Флер принялась с интересом разглядывать товар уличного торговца. От изобилия цветной одежды у нее запестрело в глазах. Внезапно снова подул ветер и круглая вешалка с прищепками, поддавшись невидимой силе, как большой осьминог, грозно расставила в стороны свои щупальца-галстуки.
Госпожа Флер взглянула вверх и сразу же все поняла.
«Галстук, конечно же галстук!» — радостно, практически вслух, подумала она.
Ей оставалось лишь выбрать подходящий. Наблюдательный араб сразу же уловил предмет повышенного интереса госпожи Флер, вскочил, снял вешалку с галстуками и стал по очереди перебирать их, совать ей в руки и бойко расхваливать. Она брала очередной галстук, ощупывала его, закрывала глаза и, в своем воображении, одевала Виктора в белую сорочку и этот галстук. Смотрела на ценник, нарисованный от руки и приколотый к галстуку булавкой, затем бралась за следующий галстук и все повторялось сначала. Проделав эту процедуру, пять раз, она взяла у араба шестой и, с первого взгляда, первого прикосновения, поняла — это он! Закрыла глаза и перед ней предстал ее сероглазый, улыбающийся, по-прежнему юношеской улыбкой, муж в белой как снег сорочке, с завязанным на аккуратный узел типа «Пратт», немного не по годам пижонским, но умопомрачительным галстуком. Госпожа Флер открыла глаза и принялась изучать каждый завиток, каждую линию его рисунка. Что-то настораживало ее в этом галстуке, но она списала свои опасения только на правдивость ярлычка, убеждавшего ее в итальянском происхождении данного изделия.
Словно мать проводит по лбу своего чада, пытаясь определить его температуру, госпожа Флер провела тыльной стороной ладони по гладкому и очень нежному щелку. Понежив прекрасным изделием свой взор и руки, госпожа Флер перевернула его и заметила маленький, изящный вензелек, окончательно убедивший ее в правильности выбора.
На галстуке, которому суждено было менее чем за сутки несколько раз перейти из рук в руки и, в конце концов, навсегда стать чьей-то собственностью, красовался ценник 55 €.
Госпожа Флер внимательно посмотрела на ценник и попыталась мимикой и жестами изобразить полнейшее удивление, вызванное такой заоблачной ценой «никчемной» шелковой тряпки, но опытный уличный делец сразу же разгадал ее коварный план и принялся еще больше нахваливать красивую и редкую вещь. В конце концов, она избрала иную тактику торговли и, выложив перед арабом все карты, а точнее отложенные на подарок 40 евро, стала уверять ее в том, что денег у нее больше нет. За много лет рыночной жизни хитрый торговец повидал множество тактик и манер торговаться и скорее согласился бы вернуться домой — в Северную Африку, чем упустил бы свою выгоду. С напористостью льва и мудростью пророка, приводя нехитрые аргументы, апеллируя к ее безграничной любви к мужу, он поступательно и очень искусно начал снижать цену. Сначала, из его уст вылетела хорошая цена — 50 евро, затем, с учетом ее красоты и неувядаемой молодости, очень хорошая цена в 48 евро, ну и самая самая последняя цена, за которую он сам купил это галстук и ниже которой ну, никак не может, это 45 евро.
Госпожа Флер была женщиной с отменным чувством юмора. Восемь лет назад они с Виктором путешествовали по Индии и посещали настоящие восточные базары, где муж театрально торговался, что приводило ее в неописуемый восторг.
Сегодня она решила повторить опыт восьмилетней давности и, во что бы то ни стало, уболтать араба на хорошую скидку. Но то ли ее желание бойко торговаться быстро рассеялось в сыром, утреннем воздухе, то ли ей хотелось побыстрее забрать заветную вещицу и убраться от сюда, то ли она почувствовала, что торговец действительно не собирается отдавать галстук дешевле, чем за 45 евро, запас ее терпения быстро иссяк. Она открыла среднее отделение кошелька и достала от туда несколько тяжелых монет. В сумме вышло 44 евро. Араб схватил деньги, ловко их пересчитал и поднял вверх указательный палец, символизирующий еще 1 евро.
Желая достойно доиграть роль опытного завсегдатая восточных толкучек, она засмеялась, громко приговаривая: «Нет, мы так не договаривались. Моя цена — 44!» и завертела головой в разные стороны. Араб махнул рукой, положил галстук в прозрачный целлофановый пакет и поблагодарил ее за покупку.
Этим весенним утром госпожа Флер покинула площадь Жё де Бал в приподнятом расположении духа. Спрятав в сумку целлофановый пакет с галстуком, выторгованным для Виктора, она поспешила в овощную лавку, после чего ей предстояло сварить суп и ждать возвращения мужа с работы.
С тех времен, как, отец Виктора, настоял на том, чтобы его сын раз и навсегда забросил старые, хипповские джинсы и взялся за голову, Виктор работал в маленькой и пыльной государственной конторке в нескольких кварталах от их квартирки в глубине Мароллы. За более чем 40 лет жизни в трущобах этого бедного рабочего района Брюсселя, Виктор и Флер свыклись с мыслью о том, что больше нигде в мире не найдется такой милой и уютной обители, как Мароллы. Здесь они познакомились, а затем, предав некий сакральный символизм роли района в их жизни, решили, во что бы то ни стало, поселиться именно здесь. Их история началась в конце веселых 60-х, навсегда изменивших судьбу молодых людей в старушке Европе и по ту сторону Атлантики.
Для Виктора, как и для многих представителей того поколения, новое летоисчисление началось в 1967 году. Выходец из небогатой семьи мелкого лавочника, торгующего мясом, продолжившего дело отца, деда, прадеда, Виктор учился на факультете филологии и философии Свободного брюссельского университета. Его отец, будучи человеком, весьма не глупым и, как заведено у всех торговцев — разбирающимся во всем, что происходит в мире, дабы поддержать разговор с любым посетителем его лавки, не желая, чтобы его сын до конца жизни разделывал туши, копался в смрадных кишках и начинял колбасы, хотел, чтобы Виктор поступил на более прикладной факультет, к примеру — юридический. Но с детства Виктор рос мечтателем, и надеждам отца не суждено было сбыться. Вопреки всем уговорам и железным родительским аргументам в пользу юриспруденции, Виктор, увлеченный Платоном, Аристотелем, Кафкой и Ницше, избрал филологию с философией, куда и поступил без всякого родительского благословения. Выбор сына был чужд отцу, но он нее мог ничего противопоставить философии, глубоко засевшей в недрах мозга его сына.
В детстве у Виктора было мало друзей. Детвора, любящая гонять в уличный футбол, играть по дворам в прятки и возиться в пыли, обходила стороной спокойного и немного замкнутого в себе мальчика, который мог час напролет смотреть в одну точку, размышляя над слишком философскими вопросами, которые практически никогда не забираются в головы детей в таком нежном возрасте. Он мало читал. Отец не привил ему любви к книгам, считая приобретение книг большой и ненужной тратой денег. После того, как мальчик освоил азы грамоты, в нем внезапно проснулась нереализованная ранее тяга к книгам. Обогнав курс школьной программы, Виктор взахлеб перечитал большинство учебников и, между делом, взялся за отцовские газеты, гора которых всегда лежала в мясной лавке. Каждое утро, отец Виктора, покупал свежие газеты, читал их, а затем сбрасывал на большую кучу, которая служила материалом для заворачивания мяса и колбас. Однажды, когда Виктору было одиннадцать лет, отец наказал его за то, что он незаметно перетаскал из лавки все утреннее чтиво и, под вечер, отцу не во что было заворачивать товар.
В начале, да и в середине 60-х бельгийская молодежь неохотно впитывала в себя свежие музыкальные мейнстримы, образ жизни незнакомых субкультур, новые философские и культурные течения, коими жила и дышала молодежь Штатов, Великобритании, Германии и Франции. Новости доходили до консервативного и архаичного Брюсселя с опозданием. Появление Битлз, Роллинг Стоунз, Зе Ху, Доорс, Джефферсон Эйрплейн и прочих божественных персонажей того и последующих времен, не сопровождалась, со стороны Бельгийского королевства, массовой истерией и сопливыми визгами обезумевших фанаток. Нет, здесь было все иначе. Молодежь, выросшая в спокойном и сонном Брюсселе, достаточно сдержанно, без излишнего ажиотажа, реагировала на появление записей новых заграничных рок-старс на грампластинках и на экранах телевизионных ящиков, на зарождение и расползание новых субкультур и философских течений, основанных на всевозможных вариациях и трансформациях бытия. Так было и с хиппи.
Голливуд убеждает зрителя в том, что все чудеса в мире происходят с Соединенными Штатами Америки. Порабощение человечества зелеными инопланетянами обязательно начинается с американских мегаполисов. В такое судьбоносное для всего человечества время, американский президент становится глобальным предводителем всех народов, а герой, освобождающий заложников, но давно зарывший топор войны, оказывается бывшим американским спецназовцем. Бури, землетрясения, наводнения и прочие катаклизмы, имеют место быть исключительно в США, а ураган любви и шквал страстей возможны только между гражданами страны больших возможностей.
Такой центристский подход не мог обойти стороной молодежь 60-х. Естественно, следуя всем гигимонским законам жизни на планете Земля, во второй половине XX века, субкультура хиппи могла зародиться только здесь, в США. После чего, яркими стайками, газетными заголовками и бедой для поборников морали, разлетелась по всему миру.
Летом того года жители столицы Бельгийского Королевства без особого ажиотажа восприняли факт появления на своих улицах небольших кучек чудаковатых молодых людей с длинными волосами, в расклешенных джинсах и потрепанных лохмотьях на голых, тощих торсах. Эти парни и девушки, напоминающие поистаскавшихся и заблудившихся в городских прериях индейцев команчи, вели себя, по сравнению с большинством нравов и устоев, царивших в то время, довольно вызывающе. Они попрошайничали, бормотали прямо посреди улицы странные монотонные слова на непонятном языке, медитировали, лежа на лужайках в парке или около кампуса, бесстыдно целовались, глубоко просовывая язык в рот друг другу, громко скандировали и назойливо совали в руки проходящим самодельные листовки, призывающие прекратить войну во Вьетнаме, отказаться от какого-либо насилия, а отдаться во власть всеобщей гармонии и любви. Из глубин городских джунглей, что скрывали хиппи от всевидящего ока полиции, слышался резкий запах марихуаны и стоны юных дев, достигающих высшей точки наслаждения на пути расширения сознания.
Казалось бы, что пуританское общество монархической Бельгии должно было в самой категорической манере отвергнуть сам факт существования детей цветов и пацифизма, но этого не произошло. За послевоенный период здесь, как и в других уголках Европы, молодежные течения, основанные на новых музыкальных веяниях, надолго не задерживались, быстро сменяя друг друга. Мода на принадлежность к широким рок-н-ролльным массам начисто поглотила умеренных любителей джаза-хипстеров и надменно-богемных битников. Так и хиппи должны были своими мантрами, медитацией, несколькими гитарными аккордами и чудными звуками индийского ситара похоронить разбушевавшийся рок-н-ролл. Вместо этого сами хиппи стали частью рок-н-ролла, растворившись в нем, раскрасив в цвета радуги, наполнив глубоким сакральным смыслом и, придав рок-н-ролу кислотно-марихуановый привкус, с элементами галлюциногенного психоза.
До 1967-го Виктор лишь несколько раз видел небольшие очерки из жизни хипповских коммун по телевизору и читал скупые газетные заметки, но с приходом лета любви, вся информация, воспринятая его подростковым мозгом из телеящика и со страниц газет, ожила и материализовалась на улицах Брюсселя. По всему городу, путем деления, стали активно размножаться хиппи. Он отнесся к ним, как учил его отец — ко всему новому, с некоторой опаской, не подозревая, что в скором времени сам станет таким же, как они. Все лето юноша помогал отцу в лавке. Нужно было копить деньги на обучение, а с наступлением лета, дела лавки пошли хуже. Подросток разносил по адресам заказчиков мокрые и скользкие от крови свертки с разделенным мясом и пахнувшие чесноком и специями завернутые колбасы. За это, от благодарных покупателей, он получал скудные чаевые, и все, до последнего сантима, отдавал отцу. В день Виктор по несколько раз оббегал весь Мароллы и, наверное, был знаком с каждым камушком его мостовой. Носясь по улицам, он не мог не заметить цветастых девушек и парней с длинными волосами, которые сидели прямо на тротуарах, играли на гитарах и, казалось, смотрели в пустоту. Среди них были и его знакомые с детства, игнорировавшие замкнутого в себе Виктора тогда, а теперь, завидев его, бегущего с завернутым куском мяса, радушно приветствовали, улыбались, желали мира, любви и гармонии. С каждым летним днем этих чудаков на улицах становилось больше. Из сотен подворотней и прочих укромных уголков Мароллы, все чаще слышался горьковатый запах дыма каннабиса и рок-н-рольные песни под гитару.
За окном стояла вторая половина августа. Дни, забитые до краев адресами доставок, пролетали быстро и однообразно. Вечерами они с отцом подсчитывали выручку, складывали ее в маленький сейф, закрывали лавку и, валясь с ног от усталости, брели домой. Тогда Виктору казалось, что это лето так и пронесется мимо него, не оставив в памяти ничего, кроме мяса и колбасы, но в предпоследний августовский день случилось то, что навсегда изменило его жизнь.
В полдень он торопился доставить заказчику резко пахнущий специями и чесноком мягкий сверток с сосисками. Пробежав несколько кварталов, на углу улицы его окликнули. Виктор обернулся и увидел двух знакомых парней, сидевших на траве у дерева. Рядом с ними расположились две незнакомые ему девушки. Все четверо обернулись в сторону Виктора и приветливо помахали ему, как обычно машут встречающие на пристани приплывающему пароходу. Одна из девушек, полезла в лежащую около нее сумку-мешок, достала от туда какую-то бумажку и босиком подбежала к Виктору. Она была худенькой, невысокого роста с прелестной маленькой головкой, на которую было одето украшение из почерневших серебряных монет, какое обычное носят цыганки, длинные каштановые волосы, огромные серые глаза и немного лукавая улыбка. Одета девушка была в длинную пеструю юбку до пят и простенькую белую футболку без лифа, из под которой четко проступали небольшие девичьи груди с острыми сосками, а поверх футболки, на бусинках, свисал священный символ «ом». Запястья девушки украшали несколько десятков разноцветных ленточек и шнурков. От нее пахло полевыми травами и индийскими благовониями. Она протянула Виктору лист бумаги, обняла его, упершись сосками в его юношескую грудь, улыбнулась, вскинула руку, показала тонкими пальцами жест «Виктория» и убежала обратно к друзьям. От неожиданного женского внимания и легкого контакта с девичьей грудью, Виктор пережил новый каскад эмоций и ощущений. По телу, сотнями тысяч лапок невидимых муравьев, пробежал разряд тока. Он стоял, словно медный истукан, и смотрел на ее удаляющиеся грязные пяточки и развивающуюся юбку. Затем, немного придя в себя от пережитого, юноша повеселел, сжал в одной руке сверток с сосисками, а в другой листок, и со всех ног побежал к заказчику.
Этим листком бумаги оказалось воззвание, отпечатанное типографским способом и именуемое «Мир без войны». Воззвание было оформлено пестро и контрастно, в стиле психоделических афиш. Пьяные, грушевидные буквы, на фоне кисельной заливки, наплывали друг на друга и, кривыми строчками, стекали вниз. Смысл этого документа сводился к тому, что сначала неизвестный автор, обращаясь от имени детей цветов, призывал всех людей к вселенской любви, дружбе и взаимопомощи. Взывал к объединению в едином порыве, направленному на немедленное прекращение войны во Вьетнаме, нераспространению ядерного и запрету химического и биологического оружия. Далее по тексту, шло переведенное на нидерландский и французские языки, изречение Великого Гуру Бхактиведанта Свами Прабхупада, замыкало которое название песни Битлз «Всё, что тебе нужно — это любовь». В самом низу, вместо круглой печати, полагающейся каждому важному документу, стоял немного перевернутый вправо знак Пацифик.
Это броское воззвание вкопало краеугольный камень в его дальнейшую судьбу, как хиппи. А девушка с цыганским украшением из серебряных монет голове стала его тайной музой, предметом вожделения и бурных фантазий, во время самоудовлетворения, кое присуще всем юношам в его возрасте.
Лето закончилось, а вместе с ним и работа в отцовской лавке. Пришла осень и началась учеба в университете. Каждый день, после окончание лекций, Виктор бежал в библиотеку, расположенную в полукилометре от кафедры филологии и философии. Воззвание хиппи, подстегнуло его значительно расширить круг свой интересов в философии. В придачу к трудам представителей древнегреческой, эллинистической и христианской философских школ, а также философов эпохи Возрождения, и прочих континентальных и аналитических традиций, Виктор начал изучать на первый взгляд непонятные и хаотичные труды древнекитайских и древнеиндийских философов. Отыскал в библиотеке не пользующиеся большой популярностью и поэтому редкие переводы трактатов по основам медитации, восточной мистике и оккультным наукам. Перечитал множество альманахов, приоткрывающих темному европейцу дверцу в загадочный мир дзэн-буддизма, индуизма и даосизма. Даже представил на суд высокой профессорско-преподавательской комиссии самостоятельную работу на тему царства Шамбалы, где провел сравнительный анализ представлений о Шамбале, найденных в буддийском учении Калачакра-тантры, учении, именуемом «теософия», трудах Елены Блаватской, Алисы Бейли, Николая и Елены Рерих.
Зимой 1967-го, его сокурсник, по имени Маттео, перманентно прибывающий в галлюциногенной прострации, вызванной регулярным употреблением ЛСД, принес на лекции книгу американца Кена Кизи «Пролетая над гнездом кукушки» и, за ненадобностью, подарил ее Виктору. Сутки напролет, Виктор зачитывался этим произведением. Так начиналось его знакомство с творчеством современных американских писателей, которые были тогда на самом пике популярности.
Но очень шоковой терапией для его молодого рассудка стала книга Тома Вульфа «Электропрохладительный кислотный тест», повествующая об ЛСД-революции и упоительно-сумасшедшем периоде в жизни самого безумца Кена Кизи и его Веселых проказников. Эта литературная бомба, позднее признанная одной из лучших работ по журналистике в США в XX веке, разорвавшись — довершила процесс его становления как независимой и свободной личности.
Достаточно быстро, из порядочного мальчика, воспитанного благонадежными родителями в духе консерватизма и почитания моральных устоев монархического общества, Виктор превратился в свободного, парящего высоко над предрассудками и штампами общества, творца своей судьбы с руками-крыльями, художника, пишущего картину свое будущего красками воды, земли, воздуха и солнца. Знакомство, пусть даже и поверхностное, с множеством философских школ и течений, позволило ему кардинально переосмыслить и разорвать на мелкие кусочки свое прежнее серое бытие, наполнить его смыслом из неисчерпаемого колодца мудрости тысяч и тысяч поколений. К таким святым, для прикованных телевизионными цепями домохозяек вещам, как общественная мораль, политика, борьба за власть, деньги, благополучие, карьера он стал совсем апатичным. Сознание Виктора постепенно перетекло в мир, живущий по вечным законам любви, дружбы и взаимопомощи. Но утверждать, что деньги прекратили играть роль в его жизни, было бы глупо. Они перестали быть для него целью, смыслом жизни, и превратились в цветные бумажки и металлические кружочки, которые можно обменять на еду, одежду, книги, наркотики или просто поделиться с ближним, у которого их не было. В этом и заключалась мудрость и, одновременно, глупость и наивность всех тех, кого тогда захлестнуло цветной волной и унесло в радужное море.
Новыми друзьями Виктора стали свободные и бездомные философы, прожигающие родительские деньги, кайфующие студенты-бездельники, молодые, еще не отупевшие от бюрократии и норм морали преподаватели, мелкие наркоторговцы, голодные уличные попрошайки, борцы за мир во всем мире, из числа городских сумасшедших, маргиналы, дети цветов, с которыми теперь он был одной крови, и прочие борцы со сколоченными веками жизненными устоями.
Броские внешние атрибуты субкультуры хиппи довершили процесс разложения прежнего Виктора и взращивания на гумусе его останков нового, яркого индивида. Он изменился до неузнаваемости. Последние восемь месяцев Виктор под всяческими предлогами избегал ежемесячных походов к парикмахеру месье Жаку. Его аккуратная стрижка «полубокс» превратилась в длинную, трудно расчесываемую, грязную, поддерживаемую узким кожаным хайратником, копну.
Старую, потертую, запачканную машинным маслом, засаленную джинсовую рубаху и рваные синие джинсы-клеш Виктор снимал лишь в тех редких случаях, когда по требованию родителей вынужден был посещать ванную комнату.
Первое появление нового Виктора повергло мать в состояние шока, а отец, исповедующий консерватизм, с отвращением посмотрел на сына, отвернулся и, что-то бухтя себе под нос, ушел открывать лавку.
К весне 68-го Виктор полностью растворился в хипповской субкультуре. Вопреки уговорам отца и мольбам матери, он все реже стал посещать лекции и семинары, а позднее вовсе забросил университетскую учебу. Его новой Альма Матер стало все то, что происходило и то, чему учили прогрессивную и бунтарскую молодежь за стенами университетов и колледжей. В небольших группках хиппи начали появляться просвещенные гуру-проповедники, готовые трактовать все и вся происходящее вокруг со своей колокольни, основываясь на постулатах любви, братства и равенства всех живых существ на земле. Группки росли и кооперировались между собой. Просвещенные учителя собирали все большие и большие аудитории желающих постичь все грани человеческой мудрости и просто любопытных слушателей. По мере того, как в молодых хиппи укоренялось осознание того, что основой основ всего сущего есть матушка-природа, их сообщества небольшими струйками стали вытекать из пыльного города и стекаться в единый поток на лоне природы. Так зародились первые коммуны. Вдоль автомагистралей, ведущих из городской суеты, навстречу полям, лесам и речке шли пестрые караваны длинноволосых людей, потеющих под весом неподъемных рюкзаков и крепко сжимающих в тощих руках грифы гитар. Пройдя с десяток километров и порядочно подустав, многие из них останавливались и голосовали, в надежде поймать попутку, но осторожные бельгийцы не торопились брать на борт бунтарей. Не потому, что молодые люди были бедны как церковные крысы, а потому что порядочные граждане относились к этой пестрой толпе весьма скептично, с определенной долей осуждения за отказ от идеалов и устоев их «правильного» общества. Некоторым детям цветов везло больше, чем их бесколесным братьям и сестрам. В места встреч и сборов они добирались на доставшихся в наследство или подаренных родителями легковушках и старых фургончиках. Перед выездом из города и окончательным отрывом от цивилизации их транспортные средства битком набивались друзьями, спешившими сразу же с первой затяжкой марихуаны в салоне авто сделать долгожданный глоток свободы. Эти перегруженные авточерепахи, под гитарный аккомпанемент, крики радости и задорный смех, плелись по шоссе навстречу лету, любви и бескрайнему морю удовольствий. Всего того, что могла предложить им свободная от предрассудков коммуна.
В середине лета 68-го года настало время тесно связать свою судьбу с коммуной и для Виктора.
Погожим июльским утром, когда ничего не подозревающий отец ушел в лавку, Виктор собрал свой рюкзак, надолго или навсегда, как ему хотелось верить тогда, закрыл свою комнату, спустился на первый этаж и, поцеловав недоумевающую от происходящего мать, пешком отправился на летние каникулы за город или вообще ушел из дома. У него на руках была карта, где один из его новых товарищей обозначил место расположения большой и очень радушной хиппи коммуны. Она находилась в 15 километрах от Брюсселя, на окраине большого леса. Виктор самоотверженно преодолел все тягости пути пилигрима, отягощенные увесистым военным рюкзаком и большим пакетом с минеральной водой, периодические обливания которой позволяли ему удержаться на ногах и не расплавиться под пекущим солнцем. Окрыленный и мечтательный он продвигался вдоль шоссе, все ближе и ближе к намеченной цели, пока на одном из дорожных знаков не увидел наспех нарисованные красной краской фигурки, означающие, что цель близка. Он свернул вправо и зашагал по пыльной дорожке, протоптанной в поле, ведущей к заброшенной ветряной мельнице. Добравшись до мельницы, он сделал небольшой привал. Сел в тени ее исполинского тела, облил себя водой из бутылки и закурил. Передохнув, Виктор водрузил на свои плечи промокший от пота рюкзак, обошел мельницу, пока не нашел змейку тропы и по ней двинулся дальше, тревожа покой полевых обитателей. Тропа вела его от пригорка к пригорку, от оврага к оврагу, пока он, слепнув от струек кислого пота, бегущих со лба и липких волос, не увидел впереди старую ферму, стоящую на окраине настоящего сказочного леса. У Виктора открылось второе дыхание, он значительно приободрился и сделал финальный рывок навстречу своей судьбе. Пульсация в висках уступила место кристально чистому рассудку и радости от скорой встречи с мечтой. Он шел быстрее, бежал, летел, падал, кричал, размахивал руками, пел. Завидев новенького, ему на встречу вышли несколько обитателей коммуны. Глядя философско-стеклянными глазами и широко улыбаясь, они радушно поприветствовали его и приняли в свои объятия. С этого момента коммуна стала его первым и единственным домом.
Там он снова встретил ее — худенькую, невысокого роста девочку с маленькой прелестной головкой, серыми глазами и немного лукавой улыбкой. Это была голландка Флер — сначала недосягаемая муза, а позднее любовь на всю жизнь. Увидев ее снова, он твердо натвердо решил сделать все, чтобы больше с ней никогда не расставаться. Недаром своим летним пристанищем Виктор избрал сарай, где огромный, сухой и колючий стог сена, заменявший кровать, ему пришлось делить еще с двумя десятками братьев и сестер. Там обитала и Флер. Помимо красоты телесной, она была очень веселой и бойкой девушкой, такой, которые подобно солнцу создают вокруг себя устойчивую орбиту из планет-самцов, а те, в свою очередь, вынуждены постоянно крутиться вокруг ее сексуального космического тела, дабы не исчезнуть навсегда из поля ее зрения. Недостатка в мужском внимании Флер не испытывала, особенно под утро, когда в сарае стояла невыносимая духота и она, расстелив на соломе большое пончо, спала нагишом в одиночестве. Это был сокрушительный удар по психике молодого Виктора. В надежде разглядеть какие-нибудь новые детали ее девичьего тела, он приспособился, подобно летучей мыши, неплохо видеть в темноте. Каждую ночь рядом с засыпающей Флер вычерчивался силуэт очередного настырно-неугомонного самца, который будил ее своими прикосновениями, от чего она немного двигала шеей и разводила ножки. Они шептались, тихо смеялись, снова шептались, чмокали и чавкали губами, затихали. Затем она вставала, брала его за руку и уводила в пристройку за сараем, откуда возвращалась уже одна с первыми лучами солнца. Когда Флер, вместе с очередным воздыхателем, уходила из общей спальни, у Виктора останавливалось сердце. У парня на нее не было никаких прав, а подойти, познакомиться, напомнить о той случайной встречи на улице, просто не хватало смелости. Он, подобно индейскому лазутчику в тылу ковбоев, пробирался вдоль спящих на сене соседей к стене сарая, примыкающей к пристройке и, прильнув к ней ухом, пытался выхватить из ночной тишины звуки совокупления, происходящего внутри пристройки, но так ни разу ничего и не услышал. Те несколько бессонных часов, проведенные в сердечных муках на стоге сена, на следующий день отдавались ему отсутствием аппетита, душевными мучениями и сильной головной болью. Студеная вода ручья, протекавшего в сотне метров от фермы, исцеляла сильную головную боль. Виктор раздевался и ложился спиной на скользкие камни холодного потока, лежал в таком положении столько, сколько хватало его сил, а затем боль отступала, появлялся аппетит и жажда жизни. Не отступали лишь терзающие его душу мучения.
Летние дни бежали вперед. Большое колесо катилось по небу, от Солнца к Луне, сменяя дни ночами. Потихоньку первые впечатления о жизни в коммуне, сконцентрированные в сплошном празднике свободы и вседозволенности, уступали место повседневной рутине. Здесь у каждого были свои, пусть и небольшие, обязанности. Виктор с воодушевлением ринулся осваивать неизвестную для себя ранее профессию садовода. Еще весной, готовясь к массовому исходу из города, на территории коммуны хиппи из числа первопоселенцев, разбили несколько десятков грядок, где росли помидоры, огурцы, лук, чеснок, салат и прочая зелень. Несколько жителей коммуны занимались добычей яблок и груш, произраставших во фруктовом саду, принадлежавшем близлежащей деревне. Будучи ярыми последователями макробиотической диеты, плоды земли составляли костяк ежедневного рациона детей цветов. Прочие, далекие от садоводства, занимались плетением фенечек, изготовлением ярких безделушек, уборкой территории, заготовкой дров и просто попрошайничеством. Днем Виктор чередовал работу на грядках с бездельничеством, курением культивированной марихуаны, постижением восточной философией и познанием самого себя. С наступлением сумерек в его юношеский разум незаметно прокрадывались мысли о Флер. Сидя у большого костра, огонь которого объединял вокруг себя всю коммуну, Виктор научился безошибочно определять того счастливчика, который придет к Флер этой ночью. Охота на очаровательную и легкодоступную малышку начиналась с первыми языками пламени, первыми гитарными аккордами. Переживая неописуемый внутренний протест, Виктор, раньше всех остальных, покидал общее костровое сборище. Прежде чем вернуться в душный, затхлый сарай, он мог подолгу бродить вокруг фермы, слушать кваканье лягушек у ручья, пение цикад, дышать свежим ночным воздухом и смотреть на звезды. Затем он приходил на сеновал, и все повторялось снова. Долгое, мучительное засыпание, чуткий сон в ожидании неминуемого, обнаженное тело Флер, очередной охотник за ее плотью, шептания, поцелуи и чужая любовь в тиши пристройки.
В один из августовских вечеров Виктор сидел возле общего костра в ожидании Флер. Она задерживалась, и это чрезвычайно беспокоило юношу. Ее подруги Марта и Феба, с которыми она была почти что неразлучна, сидели в окружении трех юношей и живо о чем-то трещали. Вскоре он увидел приближающуюся к костру Флер. Она шла зигзагами и немного пошатывалась. Ребята, сидевшие напротив Виктора, увидели ее и немного раздвинулись, давая ей возможность усесться. Флер села, обхватила колени руками и уткнулась головой в ноги. Застыв в такой позе, она просидела около получаса. Матео играл на там-тамах какой-то заунылый и бессмысленный мотив. Девушка, из новеньких, подхватила его и стала невнятно напевать, а весельчак Тибо, достал из кармана варган и, уловив ритм Матео, стал подыгрывать ему на этом причудливом музыкальном инструменте. Такое странный симбиоз музыкальных инструментов был здесь не в новинку, это было время смелых музыкальных экспериментов. Нащупывая потаенную дверцу в мир транса, костровая коммуна, подобно монахам, во время коллективных храмовых пений, замычала и провалилась в медитацию. Виктор не последовал примеру других. Он не сводил взгляда с Флер. Она, в отличие от всех тех, кто застыл в одной позе, пытаясь сфокусировать и направить свое сознание на определенный объект или образ, вела себя достаточно странно. Флер встрепенулась маленькой птичкой, словно от разряда тока, резко выпрямилась, запрокинула голову, словно считая звезды на небе, вытянула руки вверх и стала хватать ими что-то невидимое для взора окружающих. К этим странным телодвижениям добавились ритмичные, волнообразные колебания ее хрупкого тела из стороны в сторону. Со стороны она походила на королевскую кобру, открывшую свой капюшон и ритмично покачивающуюся под звуки флейты заклинателя змей. Движения Флер становились все хаотичнее. Широко открыв невидящие глаза и бормоча какую-то ахинею, она упала на колени, вытянула руки и начала яростно и фанатично припадать к земле, конвульсируя всем телом. Она с остервенением возила лицом по земле, так, что закричала не то от боли, не то от поглощающего ее аффекта. Ее длинные каштановые волосы запутались в траве и сене, а лицо перепачкалось соком травы, пеплом костра и землей. Виктор с ужасом наблюдал за страшными психическими метаморфозами его возлюбленной, пребывающей в состоянии наркотического угара. Он не знал, как поступить в такой ситуации, а остальным, похоже, и вовсе было не до того. В те жуткие мгновения Виктору хотелось крепко накрепко зажмуриться, убежать прочь из этого беспощадного психоделического шабаша, затаиться где-то глубоко, в лесной чаще и не выходить от туда до наступления утра. Благо вовремя к Марте и Фебе вернулось осознание реальности, они заметили мучения несчастной Флер и сразу принялись за дело. Фебе подняла с земли бьющуюся в конвульсиях Флер и крепко прижала к себе ее трепыхающееся тело. Марта вскочила и ровно через мгновенье принесла теплое одеяло и бутылку воды. Девушки обмотали Флер одеялом и умыли ее испачканное лицо. Они сели по обе стороны от Флер и обняли ее так крепко, чтобы та не смогла пошевелиться. Постепенно конвульсии стихали. Ее уже колотило не так сильно. Флер успокаивалась, действие наркотика ослабевало. Лишь изредка вздрагивало укутанное в одеяло тельце. Выйдя из лабиринтов транса и покончив с медитацией, жизнь костровой коммуны вернулась в привычное вечернее русло. Зазвучал рок-н-ролл, проповеди вперемешку с восточной философией, рассказы об увиденном и подслушанном в мире грез и фантазий, смех и радость. Постепенно искривленное восприятие окружающей действительности выравнивалось и возвращалось к Флер из-за кулис сознания. С каждой секундой мутная пелена в ее глазах становилась тоньше. В них вспыхивала искра жизни. Флер что-то шепнула Марте и Фебе пересохшими губами и девушки помогли ей встать. Закутанную в одеяло ее знобило. Флер сделала неуверенный шаг, второй, третий и, немного пошатываясь, пошла на своих ватных ногах в сарай. Виктор был ошеломлен увиденным, ему было страшно и противно за свою трусость. Юноша корил себя в том, что не помог той, которую любил по-настоящему, в тот момент, когда она так в этом нуждалась. Не помог и подверг ее жизнь смертельному риску. Тошнота, вызванная сильными переживаниями и категорическим неприятием самого себя, подошла к самому горлу. Виктор вскочил и убежал в темноту ночи, где его немедленно стошнило. Он почувствовал некоторое облегчение, но слезы, вызванные пестрыми переживаниями, присущими только юношескому максимализму усугубили его состояние. Виктор сидел где-то в самом центре темноты и горько плакал. Все его иство крутилось вокруг лишь одной мысли: «Я мог потерять ее навсегда!» Ветерок, гулявший по полю, услышал Виктора, пожалел парня и принялся нашептывать ему слова утешения. Эти тихие и благозвучные слова подхватили лягушки, цикады, сверчки, сова и даже те лесные создания, в существование которых большинство людей просто не верит. Они сочувствовали Виктору и пытались утешить его, как могли. Когда в небе из-за туч выглянула Луна, ветер сдул со щеки Виктора последнюю слезинку, и она ушла глубоко в землю, а вместе с нею и его печаль. Он встал и, ориентируясь по шуму леса у себя за спиной, побрел назад в коммуну, которая готовилась ко сну.
Он тихо зашел в общую спальню и закрыл за собой дверь. Все уже спали. Взглядом он отыскал свернувшуюся калачиком и закутанную в одеяло Флер. Тяжело вздохнул и полез на самую верхушку стога, служившую ему вместо кровати.
Два раза Виктор ненадолго засыпал, но переживания этого дня выталкивали из него сон. Переживания подкреплялись мерзким осадком в душе, и эта гремучая смесь не давала ему возможность заснуть. Он ворочался, открывал глаза, думал, думал, поднимал голову и смотрел на крепко спящую Флер. Происшедшее с девушкой его мечты было пугающим, отвратительным, но и эротичным. Только сейчас он понял, насколько Флер была прекрасна в плену наркотического угара. Ее змееподобные движения, колыхающаяся в их так грудь, тонике пальцы, страстно хватающие невидимые предметы, спутанные волосы, налезшие на лицо и не прикрывшие лишь ее пухлые губки, горловые стоны и крики. Эти воспоминание пробудили в голове Виктора новые мысли — мысли о сексе. Юное тело Виктора, каждая его клеточка, мгновенно отреагировали на импульсы, посылаемые его мозгом. Виктор возбудился. Его тело просилось к Флер, требовало немедленной любви и ласки, но страх, живущий в его сознании категорически удерживал парня на месте. Борьба души и тела длилась несколько томительных часов. Виктор готов был взвыть от раскаленной плоти, требующей от рассудка безоговорочного подчинения. Видимо у плоти были более веские аргументы и явно проигрывающий разум Виктора начал потихоньку подстраиваться под неугомонное тело. Трусливые мысли стали чередоваться с редкими детскими воспоминаниями, свидетельствующими от том, что где-то глубоко внутри Виктора спит настоящий храбрец. Он вспомнил, как в школе заступился за девочку, давши отпор хулигану, как не побоялся поплыть за маминой шляпой, унесенной порывом ветра далеко от берега, вспомнил, как до 11 лет панически боялся высоты, но отцовские уговоры и убеждения заставили мальчика перебороть свой страх и прыгнуть с 3-х метровой вышки в бассейн. Очевидно, последний аргумент оказался настолько веским, что немедленно побудил Виктора к решительным действиям. Щели сарая пропускали тусклый серый свет. Ночь отступала. Первая спокойная ночь. Ночь, когда Флер спала в полном одиночестве. Осмелевший Виктор поднялся и выпрямился во весь рост. Он гордо посмотрел вокруг на спящих товарищей, поправив волосы, присел на корточки и, словно с ледяной горки, спустился вниз по сену. От завернутой, словно в кокон, куколки Флер его отделяло всего несколько метров. Проваливаясь в мягкое сено, он сделал несколько шагов и достиг ее. Нагнулся над девушкой. Его сердце выбивало барабанную дробь. Он протянул к ней руку и провел по ее укутанному телу сверху вниз. Реакции не последовало. Флер крепко спала. Тогда он лег рядом с ней и проворно просунул свою руку под ее одеяло. Флер горела огнем, она взмокла от пота, но, тем не менее, плотно укуталась в шерстяное одеяло. Как всегда она спала нагишом. Рука Виктора скользнула по ее мокрому телу, пальцы уперлись в ее локоть. Его дрожащая рука соскочила ниже и прикоснулась к ее мягкому соску. Подобно хлебному шарику, Виктор стал катать двумя пальцами ее мягкий сосок, который немедленно проснулся и набух. Флер дернула подбородком. Виктор не унимался, его член готов был выпрыгнуть из джинсов и зажить своей собственной жизнью. Повторив ласки «хлебного шарика» с другим соском, Виктор расхрабрился и решил действовать еще напористее. Его рука отправилась в экспедицию святая святых, туда, где сантиметром ниже пупка начинались густые заросли девичьего лобка. Пальцы путались в жестких волосах. Виктор действовал очень осторожно, дабы не причинить Флер боли. Его рука достигла конечной точки. Девушка тихо застонала, немного приподняла ножку и закинула руку за голову. Виктор остановился и замер.
— Марк, — это ты? — не до конца проснувшись, громко сказала Флер.
— Нет. Это я Виктор, — выдавил из себя пересохшими от страха губами Виктор.
— Виктор, — протяжно и тихо сказала она.
— Почему ты не пришел раньше? — не открывая глаз, произнесла она шепотом. — Я долго спала? Наверное, скоро рассвет?
Виктор машинально обернулся и посмотрел на стену. Широкие щели противоположной стены проецировали на нее серые полоски. Оставалось еще около получаса.
— До рассвета еще есть немного времени, — ответил ей Виктор.
— Да? — с удивлением в голосе прошептала Флер, потянулась и добавила — Обними меня.
Ее глаза были закрыты, а руки, не дожидаясь объятий остолбеневшего Виктора, безошибочно нашли в темноте его шею и обвились вокруг нее. Она подтянула его к себе и забросила на него нагретую под одеялом ножку. Как ему тогда почудилось — в тех местах его тела, к которым впервые прикоснулась Флер, навсегда останутся небольшие ожоги. Так она была горяча.
Словно овечка щиплет траву, Флер принялась целовать каждый сантиметр его шеи. Виктор ничего не знал о технике поцелуев и поэтому стал хаотично, подобно матери, после долго разлуки со своим чадом, покрывать ее личико хлопающими поцелуями. Казалось, что ее это вовсе не смущает. Наконец Флер взяла его за затылок, и прижала его губы к своим губам. Открыла ротик. Запах из ее рта не понравился Виктору. Не то, что он был зловонным. Нет. Запах был странным — аптечно-уксусным. Это был лишенный даже малейшей доли алкоголя перегар. Кислотный перегар.
Флер высунула изо рта язычок и провела им по губам Виктора. Он поддался и ответил ей тем же. Их языки и губы соединились в единой формуле, выведенной миллионы лет назад и предвещающей скорое сексуальное слияние. Флер периодически, словно рыба, пыталась схватить воздух губами. В этот момент что-то в ее горле клокотало, а ее таз резко вздрагивал. Она тихо постанывала, а движения тазом учащались.
Она тихо прошептала: «Отнеси меня».
Как по команде Виктор встал. Флер сбросила с себя одеяло и протянула Виктору руки. Он помог ей подняться и мгновенно подхватил ее на руки. Это была самая приятная ноша в его жизни. Флер снова обвила его шею руками и уткнулась головой в его грудь. Виктор вынес девушку на улицу с таким гордым и победоносным видом, словно монарх, держащий в своих руках скипетр и державу.
-Брр! — пробурчала Флер и крепче прижалась к Виктору. Придерживая драгоценную ношу одной рукой, он осторожно открыл скрипучую дверь пристройки. Их обдал запах старого, гниющего дерева, ржавчины и пыли. В пристройке было темно, тесно и душно. Он опустил Флер на пол, и она привычно лениво взгромоздилась на старый столярный стол, который стал в жизни Виктора первым ложем любви. Далее всем верховодила Флер. Она выбирала позы и позиции, задавала темп и ритм. Эта хрупкая девушка знала про секс все и вела своего партнера неведомыми ему доселе дорожками искушений на пик блаженства. Их наслаждения закончились с первыми лучами солнца. Они вышли из пристройки и направились к сараю. Флер шла, немного пошатываясь и вцепившись в руку Виктора. Сарай еще спал. Они взгромоздились на самый верх стога. Флер легла рядом с Виктором и еще несколько минут водила пальцем по ореолу его сосков, груди, плечам и подбородку. Затем нежно поцеловала его в губы, легла на его грудь и уснула. Виктор погладил ее маленькую головку, накрыл рукой голое плечо Флер и перед тем, как провалиться в бездну сновидений и пережить все происшедшее этой счастливой ночью уже во сне, пообещал себе никогда больше не расставаться с малышкой Флер.
С тех пор они были неразлучны. На первых порах к Флер, со стороны юношей, населявших коммуну, по-прежнему сохранялся повышенный интерес, но она мастерские отшивала каждого похотливого самца, решившего за ней приударить. Желания любить и быть любимой начисто отбило у нее тягу к свободному сексу, что исповедовало большинство жителей коммуны. Флер сумела разглядеть в Викторе, ходившем за ней хвостиком и не покидавшем ее ни на минуту, в его трепетном отношении к ней, боязни обидеть или разочаровать, того мужчину, которого ранее мечтала увидеть рядом с собой. Ей было 17 лет, и она еще не думала о замужестве, но искренне преданного Виктора решила окружить любовью, заботой и нежностью, дабы уберечь их отношения до момента превращения в настоящий, крепкий союз. Первыми кардинальные изменения в поведении некогда легкомысленной Флер заметили ее подружки. Они искренне обрадовались ее счастью и перестали болтать с ней о всякой всячине, типа парней и случайных, зачастую групповых, перепихах. Флер больше не спала нагишом, а одевала на ночь, непонятно откуда взятую, длинную и растянутую морскую тельняшку. В знак верности и вечной любви, Виктор и Флер сплели две одинаковые фенечки и, в присутствии всех жителей коммуны, повязали их друг другу на худые запястья. Эти обереги любви заменили им обручальные кольца. После этого нехитрого обряда бракосочетания жители коммуны стали относиться к ним, как к настоящей семейной паре. Их счастье длилось весь август, сентябрь и начало октября. Каждый день, проведенный вместе, был наполнен радостью. Утро начиналось с коллективного завтрака за длинным общим столом, после которого следовала работа. Виктор трудился на грядках: подкармливал растения, боролся с докучливыми вредителями, полол, поливал, окучивал и собирал готовые плоды. Иногда, когда все запланированное было сделано и у него оставалось немного свободного времени на творчество, он тренировался в художественной стрижке кустов и небольших деревьев, произраставших вокруг фермы в большом количестве. Тис, падуб, кизильник, бирючина и многие другие зеленые братья, благодаря его тяге к познанию искусства топиари, становились живыми музейными экспонатами. Благодаря его фантазии, трудолюбию ландшафт вокруг старой фермы менялся с каждым днем. Кустарник и деревья превращались в зеленые фигурки животных и людей, что придавало этой местности сходство с иллюстрацией из книги сказок. На фоне черного леса стояли исполинские, светло-зеленые фигуры лошадей, зайцев, единорогов, собак, божьих коровок, людей и прочих созданий.
Флер нашла себя в одном из тех занятий, которые приносили коммуне хоть какую-то прибыль. Она делала ловцов снов и прочие индейские амулеты, которые другие жители коммуны отвозили в Брюссель и там продавали. Вырученные гроши шли на покупку одежды, посуды, струн для гитар и всего остального, без чего не могло существовать их общество.
После обеда Виктор и Флер, обняв друг друга за талию, шли через поле. Каждый день Флер собирала целую охапку полевых цветов, из которых позже плела два венка. Вырвавшись из объятий любимого, девушка, радостно крича, неслась по полю, распугивая полевых кузнечиков и поднимая вверх стайки встревоженных бабочек. Увидав скопление полевых цветов, она останавливалась, садилась на корточки и прежде чем их сорвать, широко расставляла руки, пытаясь обнять все те цветы, которые через мгновенье лишит жизни. Она бережно рвала их и складывала рядом с собой. Подходил Виктор и помогал ей. Когда Флер видела, что цветов достаточно для изготовления венков, она жестом останавливала Виктора, они собирали сорванные цветы в два букета и шли дальше по направлению к лесу. Каждый день, переходя через поле и приближаясь к черте леса, Виктор показывал возлюбленной свое новое «музейное» творение. Переходя границу, разделяющую поле и лес, они становились отшельниками. Лес встречал влюбленных шелестом листвы и скрипом покачивающихся на ветру мачтовых сосен. Они с головой уходили в самую дружелюбную среду и чувствовали неподдельное единение с ней. Зеленые шапки деревьев служили им крышей, стволы были стенами, а лесные полянки отдельными комнатами огромной, живой квартиры. Это было состояние комфорта и защищенности от внешнего мира подобно потрепанному креслу в старой квартире, где прошло ваше детство. Проходят годы, вы взрослеете, меняется ваше мировоззрение, вы обретаете семью, теряете старых друзей, взрослеют ваши дети, умирают пожилые родители, мимо проносятся войны, эпидемии, катаклизмы, продажные политики, сжирающие друг друга, но, вернувшись в старый дом и уютно расположившись в допотопном, потрепанном кресле все эти потрясения отходят далеко, на второй план. Вы усаживаетесь в центр той самой оболочки, которую давным-давно покинули, продали, разменяли ради семьи, карьерного роста и всех возможных земных благ. Пусть ваш старый, милый сердцу дом давно разобрали бездушные строители, обвивка вашего потрепанного кресла давно сгнила на свалке, а его деревянный каркас сожгли мерзнущие бомжи. Пусть, но оно живет в ваших детских воспоминаниях и когда вам плохо, очень плохо и кажется, что ваша бессмысленная жизнь вот-вот оборвется, закройте глаза и постарайтесь до мельчайших подробностей нарисовать в своей памяти ваш старый дом, а в нем любимое просиженное кресло. Обязательно сядьте в него, устройтесь поудобнее, облокотитесь на его спинку, примите комфортную позу, и посидите так несколько минут. Затем откройте глаза и продолжайте жить.
Таким удобным, домашним креслом для Виктора и Флер служила каждая полянка в этом лесу. Растения насыщали души влюбленных жаждой жизни и мудростью многовекового леса, а их тела силой матушки-природы.
Лесные ручейки, текущие по ложбинкам, в тени деревьев, поили их холодной, пьянящей водой, густые заросли лесной малины угощали своими сладкими и мясистыми ягодами, а лесные птицы ласкали их слух своим разноголосым пением. Они шли вперед, взявшись за руки. На пути их поджидали целые орды доисторических папоротников, сотканные лесом ковры изо мха и сплетенные маленькими паучками серебряные кружева-паутинки, технология изготовления которых держится в строжайшем секрете. Их ежедневные путешествия заканчивались на одной из тех полянок, где обязательно можно найти и набрать пару пригоршней ароматной лесной земляники. Виктор и Флер ползали на карачках по полянке, как грудные дети ползают по полу, и собирали спелые, красные ягоды. Затем, Флер садилась на траву, а Виктор укладывал голову на ее колени и она кормила его земляникой. С последней съеденной ягодой Флер жарко целовала его в губы, и они долго, до полного изнеможения занимались любовью.
Любовные утехи чередовались с нерегулярными грибными практиками. Вкус порции псилоцибинов был отвратительным, сыростно-травнянистым. Шло время. Внутри, в голове, груди и каждой мышце стучался и просился выйти наружу пугающий тремор. Эйфория из любви друг к другу и красоты природы вокруг, стирала все остальные эмоции и выливалась наружу обильным потоком бредовых мыслей. Набор слов не уступал по своей силе золотым строками из произведений классиков литературы. Шло время. Кряхтя, ломая сухие ветки и хворост, шепча дьявольские заклинания, из глубины леса приходило прозрачное беспокойство, сменявшееся угрюмой паранойей. Невидимое беспокойство угнетало и, с минуты на минуту, ты отовсюду ждал атаки, но ее не было. Шло время. В какой-то момент становилось весьма очевидным то, что ты четко видишь беспокойство, оно наматывает вокруг тебя круги и шепчет. Ты протягиваешь руки и гонишь его, оно волнуется как море. Отходит назад и обдает тебя могильной прохладой. Прохлада имеет вкус, тухлый вкус сырого подвала и застоявшейся воды. Соприкоснувшись с тобой, прохлада затвердевает, кристаллизуется и оседает на теле. Ты двигаешь руками, прохлада трескается, отстает и падает на землю, где вдребезги разбивается. Ты слышишь звон разбитого стекла. Осколки прохлады лежат на лесной подушке из сухой хвои, мха и травы. Блестят чистой слезой и, тая, впитываются в почву, издавая громкий монотонный плач воды, уходящей в темноту стока. Еще долго слышится журчание воды, текущей по подземным каналами к самому центру земли, где она, соприкоснувшись с огненно-красным ядром, шипит и превращается в пар, выходящий на поверхность Земли по серым жилистым трубкам. Ты понимаешь, что это и есть тот пресловутый круговорот воды в природы, рожденной беспокойством от прохлады. А может быть и не Земли? Ты поднимаешь глаза и видишь себя посреди первобытных джунглей. Стройные кроны деревьев успели раздуться до состояния баобабов. Они дышат, под их тонкой корой кипит дегенеративная жизнь. Они пульсируют и готовы вот-вот лопнуть. Тебе страшно и ты хочешь убежать, но ноги не слушаются. Они срослись. Твои обезображенные корни-пальцы удлинились и крепко вросли в землю, переплетясь с корнями других растений, которые пьют твой сок, пронзив твои онемевшие ноги своими острыми подкожными иглами. Ты чувствуешь, что за шиворот тебе стекает что-то липкое и теплое. Это небо. Густое небо, грязно-розового цвета. На вкус оно напоминает земляничный кисель. Ты высовываешь язык, пытаясь уловить в нем нотки сладости. Да! Оно в меру сладкое, как ты любишь. Жадно пьешь воздух. В нем попадаются довольно крупные ягоды земляники. Ты лакомишься им, ты сконцентрирован и забыл на время о страшных баобабах. Земляничного киселя становится все больше. Он сползает с неба, растекается вокруг и ты вязнешь в нем. Уже не можешь двигаться. Чувствуешь два очага тянущей боли в голове. Это твои антенны-усики прогибаются под тяжестью липкой субстанции. Ты тянешься тремя парами своих лапок, чтобы поправить их и выставить в горизонтальное положение, но у тебя ничего не выходит. Каждое движение лапкой оставляет в воздухе несколько липких нитей-паутин, все более обременяющих твои движения. Твои сетчатые крылышки тоже слиплись, и ты чувствуешь на своем теле омерзительную липкую прохладу капрона. Ты внимательно наблюдаешь за каждой своей попыткой освободиться, но ничем не можешь себе помочь. Ты в западне. Дверь на свободу плотно заклеена. И в этот момент баобабы, один за другим лопаются, издавая, подобно перезрелым грибам-дождевикам, хлопки, и из их нутра вылетают несметные полчища черных птеродактилей. Они устремляются к тебе и пожирают тебя. Ты не видишь своего терзаемого железными клювами тела, а видишь только черные перепончатые крылья мерзких созданий, перепачканных земляничным киселем, слившихся в пожирающей оргии твоего несчастного тела. Смирившись со своей участью, ты закрываешь глаза и чувствуешь удары острых металлических клювов, долбящих твою голову. Ждешь, когда потеряешь сознание и, утратив его, влетаешь, минуя ряды острых зубов, в широко открытую пасть черной бездны, где устремляешься вперед, притягиваемый пустотой.
Трип угасал. Остывал и блекнул. Теперь его можно было взять голыми руками.
Виктор и Флер лежали на спине, переводили дух и смотрели в небо на проплывающие облака. Как-то раз Флер поведала Виктору старое придание, гласящее о том, что все облака, что есть на небе, хоть раз в своей недолгой жизни, обязаны побывать в Голландии. Туда отары облаков гонит невидимый пастух — ветер. Ветер больше всего любит гулять над просторами Голландии, там он чувствует себя особенно привольно. Путешественник и озорник, он раскручивает лопасти деревянных мельниц, срывает шапки с голов амстердамских модниц и с насмешкой швыряет их в каналы, играет в догонялки по полям, распугивая жирных домашних уток, летит над самой поверхностью Северного моря, щекочет ее, от чего на воде появляется рябь. А когда у ветра плохое настроение — топит в Северном море рыбацкие шхуны и помогает разбушевавшемуся морю отправить несчастных рыбаков в царство русалок. Вдоволь нарезвившись, он взлетает на самую высь, где собирает своих пасущихся белых овечек в одну большую отару, чтобы загнать их туда, откуда они родом, но овечки-облака не хотят возвращаться назад и начинают плакать. Тогда, где-то над Голландией, идет проливной дождь. Флер могла бесконечно рассказывать о Голландии, ее семье, друзьях и детстве, проведенном в Гауде. Сидящая на ветке дерева воркующая горлица, подтверждала каждое слово, сказанное Флер. Иногда девушка пела Виктору тихо-тихо, как неугомонному маленькому сорванцу, и он засыпал с улыбкой на губах и любовью в сердце, а она, сидя рядом, плела два венка из полевых цветов.
Несколько часов ничто не могло нарушить крепкий сон юноши. Лишь изредка дуновение ветерка, прорвавшегося сквозь густые кроны деревьев, заставляло его вздрогнуть. Тогда Флер обнимала Виктора своими теплыми руками. Он переставал дрожать и успокаивался. Флер гладила его по голове, пока лицо юноши вновь не обретало спокойствие и безмятежность.
Между тем день клонился к вечеру. Солнце светило не так сильно и все чаще пряталось в густых кронах деревьев, сменяющих свою яркую зелень на четкие темные контуры.
Виктор и Флер были уже не одни на лесной полянке. С приходом сумерек в лесу начиналось время тех его обитателей, которые не желают показываться людям на глаза и стараются быть невидимыми, особенно засветло. Когда-то лешие, водяные, эльфы, гномы, русалки, бродячие огоньки обиделись на людей, потому что люди перестали в них верить. И теперь они, утратив связь с внешним миром стали заложниками чертогов родного леса. Не смотря на это, они всегда с большим интересом наблюдают за теми людьми, кто гуляет в лесной чаще и особенно пристально за теми, кто задерживается в лесу с наступлением темноты. Эти существа следят за человеком из-под каждой коряги, прячутся за каждым пеньком, в каждой расщелине, сидят на ветках дерева, высовывают свои любопытные мордочки над гладью лесных болот, неслышно стоят у вас за спиной и, пытаясь понять, злой вы или добрый человек, вслушиваются в каждое слово, читают каждую вашу мысль. Злому человеку не выбраться ночью из лесной глуши. Ее обитатели сделают все, чтобы погубить злого. Потушат холодный свет луны, окутают его кромешной тьмой, заставят блуждать непролазными тропами, пока он не свалиться в глубокий овраг и не сломает себе шею, не напорется на острый, как копье сук и испустит дух, не вступит, подталкиваемый сзади лесными чертями, в трясину и не погрязнет в смрадном болоте под злорадствующий смех водяного. Злому человеку закрыта дорога назад, из сказочного леса. Все, кто населяет его чащи, ручейки и болота, поляны, овраги, живет высоко на деревьях, из-за всех стараются не выпустить зло наружу, а расправиться с ним и навсегда упрятать под корнями многовековых деревьев или в тиши омута, превратив в еще одну лесную тайну.
К добрым людям, ищущим в лесу отдых и единения с природой, лесные жители относятся благожелательно, реже просто равнодушно. Они любезно разрешат доброму человеку пребывать в лесу, сколько его душе угодно, направят на самую большую и уютную поляну, где растет самая сладкая ягода, самый вкусный гриб, окружат ароматами лесных цветов, уложат спать на мягкой постели изо мха, укроют мягкими листьями и, все ночь будут охранять его покой.
Именно так сказочные обитатели леса отнеслись к Виктору и Флер.
Поначалу, зорко вглядываясь из лесной чащи, они следили за работой Виктора. Как его руки, мастерски владеющие острым инструментом, рождают на свет, из бесформенного зеленого куста, сказочного пегаса, который пасся на этих лугах миллионы лет назад. Они были в восторге от увиденного, а когда Виктор в первый раз пришел в их лес вместе с очаровательной Флер, радушно приняли влюбленных в свои объятия. И от этого каждая лесная прогулка становилась для влюбленных возвращением в свой старый, и такой близкий сердцу, отчий дом.
К появлению на поляне первых блуждающих огоньков, похожих на маленьких фей с блестящими крылышками, Флер доплетала последний венок. Будила поцелуем Виктора. Он открывал глаза и еще минуту смотрел вверх, где под гнетом наступающей темноты погибало солнце. Любопытные огоньки подлетали ближе, и вся поляна озарялась их мерчающим свечением. Воздух вокруг наполнялся едва уловимым звоном тысяч слабых голосочков. Лес заколдовывал влюбленных и они не находили в существовании вездесущих лимонных огоньков ничего сверестественного. Флер одевала на голову Виктора сплетенный винок. К ним подлетали самые смелые и любопытные огоньки. Они кружили над их головами, а потом садились на венки, вплетались в них, путались в волосах, от чего свечение, исходившее от их голов, напоминало нимбы.
Влюбленые брасились за руки и шли по лесу в направлении поля. Дорогу им освещал рой шустрых огоньков, пытающихся обогнать друг друга. Каждый из них страрался светить ярче остальных. Они садились на ветки и кусты, водили хороводы, и это походило на живые Рождественские гирлянды, падали с веток, оставляя за собой в воздухе блестящий след. Живые стволы деревьев, еще днем образующие нерушимые стены лесной твердыни, расступались перед влюбленными, образуя широкую, устланою мхом, дорогу. Виктор и Флер осторожно ступали босыми ногами по этому мягкому, влажному ковру. На дорожку выбегали красные лисы с пушистыми хвостами и любопытные, но жутко трусливые зайцы. Лесные змейки, светящиеся изнутри самыми причудливыми цветами шныряли прямо между их ног и уползали в сторону, где стояли застывшие в глубоком поклоне кикиморы. Из-за деревьев слышались всплески воды и тихий смех. Это были очаровательные русалки, никогда не покидающие родных водоемов.
Пестрая процессия длилась до последнего лесного оплота — густых зарослей кустарников, отделающих лес от мира людей. Живая изгородь имела вогнутый во внутрь козырек из переплетенных веток и была настолько глухой, что не пропускала в лес ни единого постороннего звука, ни единого чужака.
Огьньки подлетали впритык к ограде и замирали в нескольких сантиметрах от нее. Воздух вокруг наполнялся хрустальным звоном. Это тысячи крошечных голосочков, одновременно произносили старинное заклинание, отпирающее лесную стену.
Внезапно из кустов слышался хруст и треск веток, шелест и шум скользящей листвы. Кусты лениво расступались, образуя узкий проход. Первой выходила Флер, за ней шел Виктор. Затем брежь в стене затягивалась, скрывая огоньки и дорожку с разноцветными змейками.
Выпустив влюбленных из своих объятий, сказочный лес закрывался до следующего восхода солнца. Его обитатели, от мала до велика, спешили на шумный и веселый ночной праздник, входа на который для людей нет.
В любви и грезах, дружбе и гармонии, лесу и поле проходили дни влюбленных. Сентябрь того года выдался жарким, но первые дни октября показали, что погода может быть изменчивой. Холодная осень пришла не постепенно, а сразу. Просто в одно октябырськое утро, все почувствовали, что натупила осень. Коммуна не могла противостоять резкому похолоданию и природа, почитаемая ими за божество, нанесла коммуне первый удар. Солнце попрежнему светило ярко, трава в поле и листья на деревьях еще не думали желтеть и увядать, птицы звонко щебетали, прославляя лето, но холодный ветер, появился из ниоткуда. Своим дыханием ом вылизал каждую постройку на ферме, обдул все деревья в округе, прижал траву к земле и заставил неугомонных птиц замолчать.
С каждым днем ветер дышал все холоднее. Обитатели фермы прятались по постройкам и все меньше проводили времени на улице, предпочитая единению с природой теплый кров и шерстяное одеяло.
Вынужденный разрыв с лоном матери-природы Виктор представлял себе неким обязательным ритуальным действом, с обязательным воздаянием за теплое и ласковое лето, огромным костром, музыкой и индейскими танцами, но все оказалось намного тривиальнее. В пятниццу утром разрисованный фургон, отдыхавший все лето за одной из построек, под навесом и соскучившийся по асфальтированным дорогам и свежему бензину, ревом мотора оповестил окрестности о том, что он готов отправиться на зимовку в теплый гараж. Замелькали люди и посыпались рюкзаки. Сразу же около 15 человек изъявили желание уехать, но фургончик не мог вместить всех желающих и поэтому трое раздосадованных хиппи ушли обратно в сарай, ждать следующего рейса в город.
Привычный уклад жизни коммуны дополнился постоянным ожиданием. Ожиданием очередного похолодания, дождя, сырости и как следствие дискомфорт и возвращение домой. Коммуна замерла в ожидании. Тот скудный набор вещей, что имелся у каждого ее жителя, был сложен по рюкзакам , в ожидании следующего товарища, отъезжающего на автомобиле, готового взять к себе на борт пару попутчиков.
Каждый день ферму покидало по одному фургончику. Для некоторых хиппи, замерзших ночью до мозга костей и для которых не нашлось места в «спасательной шлюпке», уплывающей к цивилизации, оставалось либо ждать очередной фургон, либо идти до города пешком. Не дождавшись и не желая больше мерзнуть, они шли. Главно было добраться до крупных поселений людей, где можно было попрошайничеством заработать немного денег и купить билет на автобус или поезд, уходящий домой.
По мере того, как ветер дул все сильнее, а ферма опустевала, некоторые «общие спальни» освобождались и закрывались на большие амбарные замки. Оставшиеся братья и сестры, в надежде согреться, собирались на ночлег в одном сарае, где можно было поглубже зарыться в сухую солому и прижаться спиной к спине товарища. Виктор и Флер попрежнему спали обнявшись, на самой вершине этой большой, общей спальни.
Виктор больше не работал на грядках, в этом не было никакого смысла. Расстения щедро отдали людям все свои плоды. Теперь, опусташенные, на длинным, худых ногах, обдуваемые холодным ветром, они покорно ждали прихода зимы. С подстриганием кустов тоже было все закончено. Зеленых листьев осталось совсем ничего, а пожелтевшие и высохшие никак не слушались инструмента в его руках. При первом же прикосновении к листьям — они облетали, обнажая многочисленные ветки. Фигуры, походившие ранее на сказачных зверушек, превращались в уродских созданий, сотворить которые мог лишь злой, безумный гений.
Флер больше не делала ловцов снов. Никто не возил их в город на продажу, а те кто ехали в город, от туда не возвращались.
Они по прежнему ходили в лес, но больше Флер не собирала полевые цветы. Она верила в то, что осенью, с наступлением холодом, каждая былинка на земле готовиться к зиме и не стоит тревожить и ранить ее.
Лес как и прежде радушно и тепло принимал у себя влюбленную пару, но с каждым днем уменьшал время их пребывания в своем лоне. На полянках было тепло и сухо. Пожелтевшие кроны деревьев сдерживали сильный натиск разбушевавшегося ветра, беспощадно срывающего с них миллионы листьев, но не пускали его в размеренную жизнь леса.
С каждым днем блуждающие огоньки прилетали на полянку влюбленных все раньше и уводили их по мховой дорожке прочь из зеленого царства.
Однажды днем, когда солнце спряталось от холода за серые тучи и ветер носился по полю с особой прытью, Виктор и Флер, после нехитрого обеда, отправились в лес. Дуновение ветра было настолько сильным, что они шли по полю поддерживая друг друга, не в состоянии полностью открыть глаз. Кое-как они добрались до межи леса и стали искать вход в сказочное царство, но сколько бы они не старались входа не было. Кусты настолько плотно и цепко переплелись между собой, что казалось в щели между ними не протиснуться и муравью. Над кустами угражающе нависли ветки деревьев, готовые в любой момент нанести удар по голове любому, кто осмелиться подойти к ним слишком близко. Тогда Виктор стал с силой, раздвигать ветви кустов. Он так крепко хватался за ветки и дергал за них, что ранил руки в кровь, но лес не сдавался. Назло Виктору лес только сильнее сплел ветки кустарника не давая никакой возможности попасть внутрь и что-то невидимое внутри него грозно зашипело.
— Пойдем, — сказала Флер, прекрывая глаза ладонью. — Нам здесь больше нет места. Наша сказка закончилась. Она подошла к Виктору, поцелова его холодную щеку и добавила: «Идем милый.»
Виктор послушно отступил перед живой твердыней. Щипение тут же прекратилось. Они обнялись и придерживая друг друга, молча побрели обратно, на пустеющую ферму.
Вскоре Виктору показалось, что Флер стала вести себя более скованно и беспокойно. Она начала искать общения со старыми подружками, про существование которых не вспоминала несколько последних месяцев.
Оставив Виктора засыпать под звук дождя, стучащего о крышу, она переползла по стогу сена вниз, где спали Марта и Фебе и о чем-то долго шепталась с ними, после чего вернулась и как ни в чем не бывало уляглась рядом и уснула.
Несколько следующих дней Флер вела себя странно. Казалось, что свою тревогу, рвущуюся на ружу, она спрятала в глубине своей души и закрыла на тысячу замков.
Виктор простудился, у него был сильный жар и глубокий, сухой кашель. Флер заботливо ухаживала за ним, делала компрессы, вариала отвары из лекарственных трав и укутывала его ознобшее тело в несколько одеял. Не смотря на то, что Виктору очень хотелось, чтобы его малышка Флер постоянно была рядом, она часами пропадала на кухне, помогала готовить еду, убирала во дворе, штопала прохудившуюся одежду и только в непродолжительные перерывы взбиралась на верх стога, чтобы узнать о состоянии его здоровья, напоить отваром или укутать в одеяло.
Двое суток тянулись медленно и мучительно. Болезнь не отступала, а наоборот — усиливалась. Сильный кашель среди ночи раздирал легкие и причинял дискомфорт не только ему, но и всем остальным обитателям сарая. Ко всем бедам Виктора добавился еще и насморк, наглухо лишивший парня обоняния и заставивший его дышать ртом, подобно выброшенной на берег рыбе.
На третий день, ближе к вечеру, ему стало легче. Флер поила его отварами, от которых его бросало в жар, так что по его лбу и вискам стекали соленые капли пота, а потом наступало небольшое облегчение. Кашель утих. Первый раз за несколько дней у него появился шанс спокойно уснуть и хорошо выспаться.
— Подожди меня, я скоро, — прошептала ему Флер и, спустившись со стога, побежала на кухню.
Виктор закрыл глаза и представил большую лесную поляну, на которой им двоим было так ютно и тепло. Его ослабленный болезнью организм не мог сопротивляться наступающему сну, более того, он катастрофически в этом нуждался. Последнее предсонное воспоминание было о солнечном диске, запутавшемся в кронах высоких деревьев и о тепле руки Флер, гладившей его голову. После чего Виктор крепко уснул, так и не дождавшись возвращения Флер.
Глубокий сон, без малейших сновидений, обволок его обессиленное болезнью тело и сковал до наступления утра следующего дня.
Яркий солнечный луч пробился сквозь трещину в доске старого сарая и упал на лицо Виктора. Стек со лба, на закрытые веки, просочился сквозь густые ресницы, сконцентрировался и спрыгнув вниз, расположившись на кончике носа, от чего Виктор почувствовал сильное, щекочущее тепло. Повел взбудораженным носом, чихнул и немного приоткрыл запелененные сном глаза.
— Как ты себя чувствуешь? — поинтересовался чужой женский голос.
Виктор шире открыл глаза и удивленно приподнял голову. На него с любопытством смотрела Кику. Кику была наполовину француженкой, наполовину японкой.
— Где Флер? — с тревогой в голосе спросил Виктор.
— Вот,— сказала Кику и протянула неодумевавшему Виктору сложенный вчетверо белый лист бумаги и застрекотала с французким акцентом. — Сегодня рано утром она уехала с девченками в Голландию. Представляешь, разбдила меня, сунула мне в руки эту бумажку и попросила присмотреть за собой. А еще она плакала.
Виктор приподнялся еще больше и дрожащими от волнения пальцами развернул лист. Это было письмо Флер. Написанное второпях, ее маленькой рукой.
Флер умоляла простить ее за то, что ничего не говорила ему о готовящемся отъезде. Она была уверена в том, что для них обоих так будет лучше. Просила его понять и принять ее решение. Писала о том, что сильно скучает по отцу и больной матери. О том, что с начала лета пребывает в неведении относительно ее состояния здоровья. Что когда она встретила Виктора, в ней поселилась любовь, которая поначалу мирно сосуществовала с мыслями о родителях, но с каждым днем мысли стали угнетать ее все больше и больше и недавно переросли в волнение, которое ей было уже трудно скрыть. Это раскалывало сердце Флер на две половинки, и она не могла больше так жить. Еще она писала о том, насколько сильно переживала, когда Виктор заболел, и не хотела ничего ему рассказывать, опасаясь, что от этого его самочувствие может только ухудшиться. Что несколько раз просила девчонок повременить с отъездом. Вчера вечером, когда Виктор пошел на поправку, она поняла, что это решающий момент наступил. Еще она благодарила его за верность и за то, что первый раз в жизни ее полюбили по-настоящему. За волшебные мгновения, проведенные вместе и о сказке этого лета, которая, увы, закончилась, но только не их любовь. Умоляла его поскорее приехать в Гауду. И многократно повторяющееся, бегущие чередой и перескакивающие со строчки на строчку слова «люблю тебя». В конце письма значился ее домашний адрес в Гауде. Вот и все.
Виктор дочитал последние слова и, не выпуская письма из рук, упал на стог сена. Он смотрел вверх, в одну точку. Пустота, отделяющая его от темной крыши сарая, сгустилась и, устремившись вниз, наполняя его неподвижное тело. Он лежал с широко открытыми глазами, сливаясь с пустотой. Желаний и мыслей в голове не было. Тело было настолько пустым, что болезнь, не имевшая более возможности подпитываться от его жизненной энергии, мгновенно отступила.
— С тобой все в порядке? — испуганно спросила Кику.
— Да, со мной все хорошо, — с трудом вспоминая слова, выдавил Виктор.
— Ну, тогда я пошла. Если чего надо, зови, — брякнула Кику и в мгновение ока оказалась в самом низу стога.
Виктор лежал, не шелохнувшись, до наступления сумерек.
Его обмякшее от долгого лежания тело трудно подчинялось мозгу, но Виктор поборол разногласия внутри себя и встал. Последний раз он спустился со своей соломенной кровати вниз, отыскал в углу запыленный рюкзак и сложил в него вещи. Последний раз, открыв скрипучую дверь сарая, направился к костру и простился с остатками жителей коммуны. Вопреки их уговорам ехать завтра утром, он был тверд в своем решении и, крепко обняв каждого из них, зашагал по полю и вдоль шоссе, на встречу городской тоске. Сегодня закончилось его Лето любви.
Возвращение в родительский дом было холодным. Отец и мать, потерявшие сына летом, поначалу категорически осуждали его, а потом вовсе смерились со свободным выбором их чада, решив, что ничего путного из него уже не выйдет.
Виктор зажил своей прежней жизнью, хотя труднее всего было к ней привыкнуть. Став, убежденным пацифистом, и принципиально отказавшись от употребления в пищу мяса животных, он открестился от работы в отцовской лавке, а его мать, каждый раз готовя еду, ломала голову, колдуя над вегетарианским рационом для сына.
Отец напрочь отказался выдавать несознательному сыну карманные деньги и Виктор целыми днями, без сантима в кармане, слонялся по городу, все чаще встречая себе подобных, из вчерашних хиппи.
Узрев в нем родственную душу, они спешили завлечь Виктора в очередную компанию — случайное и временное сборище, которая существовало уже не по правилам летних коммун, а хаотично формировалось и приспосабливалось к ритму большого города. Там всецело процветало попрошайничество — основной доход для кучек изгнанных из летнего рая молодых людей, мелкое воровство, на которое шли, руководствуясь принципом «Все люди — братья!» и, следовательно, обязаны делиться друг с другом. Алкоголь, на который в коммунах существовало табу, и третьесортная марихуана, не вызывающая ни релаксацию, ни эйфорию, а только дикую заторможенность мозга, ускоряли процесс деградации детей цветов и превращения их в обычную городскую молодежь, ищущую развлечений, борющуюся за свое право на существование и доказывающую свое превосходство. Место сутр и мантр, глубинного познания себя и окружающего мира, заняли периодические пьяные драки, борьба за больший глоток алкоголя из бутылки и право обладания распластавшейся на полу девкой, находящейся в полной отключке.
Оправданием крушению идеалов и канонов жизни хиппи было ожидание следующего лета. Каждый второй из тех, кто сегодня воровал, ругался, избивал друга, трахал его девушку, пил и блевал на тротуары, был уверен в том, что с наступлением тепла переродиться, и станет тем скромным, добродушным симпатягой — звеном в коммуне, которым был тем летом и снова заживет жизнью аскета на лоне природы.
Поначалу Виктор искал в таких компаниях некую сродненность, светлые воспоминания о лете, то, что объединяло их до первой распитой бутылки чего-то крепкого. О поддержке, взаимовыручке и понимании речь вообще не шла. Каждый был сам за себя, а за тебя готов был выпить, покурить и отыметь твою подружку.
Несколько месяцев понадобилось увядающему и заблудившемуся в городской тоске Виктору, чтобы найти единственно правильный выход из вырваться из этого порочного круга, не сгнив в общей массе аморальных братьев и сестер, так и не доживших до следующего теплого лета.
Флер. Только Флер удерживала его от падения в бездну. Мысли о ней не покидали его ни на минуту. Она и только она была его силой воли, тем ступором, что останавливал очередной порыв украсть с полки в магазине бутылку дешевого виски, выпить ее залпом, закинутся синтетической дрянью и взгромоздиться, на стонущую в ожидании очередного партнера, девицу.
В двадцати минутах ходьбы от дома, на пересечении двух улиц, был цветочный магазин, куда Виктор устроился работать, за самую ничтожную плату.
Здесь ему пригодились те знания из жизни флоры, которые он приобрел этим летом на грядках коммуны и дела его быстро пошли в гору. Пусть между огрурцами с петрушкой и тюльпанами с розами, было мало чего общего, но за несколько месяцев ползания по грядкам Виктор научился чувствовать растения, их потребности и желания, а главное он полюбил их.
С первыми заработанными деньгами он помчался на почту, где вложил в международный конверт, обклеянный марками, длинное, трепетное письмо, в котором повествовал Флер о всех перепитиях последних месяцев и о том, как сильно он по ней скучает.
Следующие несколько недель он жил в ожидании ответа и она написала ему. Однажды вечером в понедельник, он вернулся из магазина и на столе в гостинной его ждал конверт. Он лишь взглянул на указанный обратный адрес и его сердце чуть не выскочило из груди. Письмо от Флер!
Месяц назад у Флер умерла мама и она благодарила Господа за то, что вовремя уехала с фермы и это дало ей возможность побыть некоторое время рядом с угасающей матерью. Она писала, что от Виктора долгое время не было никаких вестей и сетовала на то, что забыла взять его брюссельский адрес и сама долгое время не могла ему написать. После смерти матери, в их большом, некогда уютном доме, стало совсем тоскливо и одиноко. Флер писала про отца, который очень болезнено перенес разлуку с матерью, но не утратил самообладания и сам всячески старался поддержать дочь. О том, что попрежнему обожает Виктора и безумно по нему скучает. Интересовалась когда он сможет приехать к ней в Голландию и просила сделать это поскорее.
Их переписка затянулась на несколько месяцев. Каждое воскресенье Виктор получал в магазине расчет за неделю и несся на почту с заблаговременно написанным письмом, в котором подробно повествовал Флер о всем том, что произошло с ним за неделю. Флер регулярно отвечала на его письма, расказывая о том, о сем.
За неделю до Рождества Виктор сделал Флер небольшой подарок. Он долго бегал по кружевным лавкам в центре города, пока не нашел то, что искал. Он купил для нее невесомую кружевную снежинку, сотканную из тончайших белых нитей и бережно упаковал ее между страницами любовного послания.
В канун Рождества пришел ответ из Гауды. Флер была восхищена таким неожиданным подарком и писала, что раньше никогда не видела такой изящной и великолепной вещицы, с которой теперь не расстается и носит поближе к сердцу, во внутреннем кармане зимнего пальтеца.
Пока юноша разворачивал это любовное послание, из него выпала маленькая, засушенная веточка незабудки. Виктор, к этому времени познавший азы языка цветов, знал, к чему девушка дарит парню подобный подарок и очень этому обрадовался. За несколько сотен километров, разделяющих их, он получил такое нежное и трогательное подтверждение их вечной любви и верности друг другу.
Время шло. Весна — предвестница лета прилетела на смену наскучившей, сырой зиме и в марте вступила в свои права, разогнав над полями и лесам, городами и поселками, остатки холодной и мрачной предшественницы. Яркое весеннее солнце пробило небольшую брешь в сером, пасмурном небе и теперь, с каждым днем, эта брешь становилась больше, а солнце светило все ярче, вселяя в души людей непонятную радость и надежду на лучшее.
Виктор по-прежнему работал в цветочном магазине и готовился к поездке в Гауду. К этому времени он скопил достаточно денег, чтобы уехать из Брюсселя и пожить с месяц другой в Голландии, а потом взять любимую и отправиться навстречу новому лету.
Так все и вышло. В конце марта он собрал вещи, купил билет и, не нуждаясь ни в каком родительском благословлении, под безразличное молчание отца и матери, уехал поездом в Гауду.
Приехав в незнакомый город, он первым делом купил большой букет цветов и отправился искать дом Флер. Флер встретила его крепкими, словно тески, объятиями, слезами радости и жаркими поцелуями. Она познакомила его с отцом, который оказался тучным, но очень симпатичным и приветливым человеком. Он работал инженером-проектировщиком в строительстве, много читал и вообще был всесторонне развитым человеком.
По случаю приезда Виктора Флер приготовила традиционный рыбный обед. Девушка не могла похвастаться незаурядными кулинарными талантами, но, вооружившись старыми кулинарными блокнотами матери, постаралась и у нее все вышло. Флер с отцом показали ему Гауду, выделили отдельную комнату, в которой жила покойная мать Флер и Виктор, став частью их небольшой семьи, остался жить в их большом, светлом доме. А потом пришло лето, лето 69-го. Оно выхватило влюбленных из их дома и унесло прямиком из Голландии на старую бельгийскую ферму, в ту самую коммуну и, как им обеим показалось, ничего с прошлого так и не изменилось.
Ряды коммуны пополнились хиппи-новобранцами и, хотя их полевая колония была основана летом 1967 года, а Виктор и Флер примкнули к ней лишь год назад, здесь их по праву считали старожилами и семейной парой — живым примером того, что лето любви действительно способно творить любовные чудеса.
На старой ферме прошло еще одно лето, но теперь никакая сила не могла их разъединить. Они крепко, на всю жизнь привязались и приросли друг к другу.
Ближе к концу лета, они, будучи уже людьми умудренными опытом и не желающими никогда более расставаться, серьезно задумались о своей дальнейшей судьбе. Выбор был невелик. Брюссель или Гауда. Один из этих городов должен был стать их общим домом на долгие годы. И они сделали свой выбор в пользу Брюсселя. Виктор надеялся найти в родном городе более-менее приличную работу и снять на первых порах небольшую квартирку. С приходом осени они покинули коммуну и уехали в Брюссель. Виктор познакомил Флер с родителями. Девушка понравилась родителям юноши и после повествования о любви, длинною в год и несколько месяцев, отношение родителей к сыну стало более благосклонным. Наконец-то они удостоверились в том, что их сын может быть серьезным человеком, что он способен на что-то большее, чем убивать время бездельем и излишним свободолюбием. Неожиданно отец пообещал поспособствовать Виктору в вопросе трудоустройства. Через две недели Виктор и Флер уехали в Гауду. Несколько дней они гостили в доме ее отца, и Флер собирала все необходимые для переезда вещи. Отец, опечаленный тем, что его единственный ребенок будет жить вдали от родительского дома, так расчувствовался, что дал им на жизнь добрую часть своих сбережений, которые скопил на черный день.
Вернувшись в Брюссель, они нашли небольшую квартирку на втором этаже двухэтажного дома в глубине Мароллы и, перевезя в новое жилище вещи, поселились там, над мастерской старого портного. Их небольшой старинный домик красного цвета, в два этажа, со скрипучими деревянными перекрытиями, белыми ставнями и окнами, утепленными между стеклами клубами пожелтевшей ваты, которая за многие годы стала братской могилой для сотен мелких букашек, походил на декорации к фильму о средневековье. Это впечатление усиливала заржавевшая металлическая вывеска в форме иглы и ножниц, под которыми красовалась название мастерской и потрепанная временем, облупившаяся дверь зеленого цвета с ручкой также в форме небольших портных ножниц. В этом и заключался шарм домика красного цвета с металлической вывеской на фасаде. Объект фотографирования для редкого туриста, посетившего Мароллы, он стал для молодой пары, предпочетшей уют старины, гнетущей пустоте современного безликого бетона, родным домом.
Виктор снова трудился в цветочном магазине. Его владелец месье Аксель несказанно обрадовался их встрече и предложил Виктору поработать у него, пока парень не подыщет чего-то получше, а Флер тем временем открывала для себя доселе незнакомый Брюссель. Она много бродила по улицам, гуляла по паркам и скверам, разглядывала пестрые витрины магазинов, несколько раз взбиралась на Атомиум и, подустав, возвращалась домой, где потихоньку обживалась, наводила порядок, стирала и готовила еду в ожидании любимого.
Их счастью суждено было заново повториться летом 1970-го года. К этому времени коммуна уже значительно возросла и некоторые братья и сестры, из числа сторожил, прибыли на летние сборы, подобно кенгуру, с примитивными слингами и мягкими рюкзачками, в которых томились от безделья их непоседливые и крикливые первенцы. Для семейных пар было выделено отдельное помещение, напоминавшее скорее ясли, чем общую спальню. А некоторые молодые родители — обладатели колесных транспортных средств, избравшие, на первых порах, местом ночевки душные салоны своих машин, через несколько дней сбегали из автодушегубок и просились в общую спальню.
В июле, во время очередного похода в лес, Виктор, набравшись смелости и вдохнувши полной грудью пьянящий хвойный аромат, припал на одно колено и сделал Флер предложение руки и сердца. Флер ответила ему своим согласием и так распереживалась, что отвернулась от него, обняла ствол дерева и заплакала.
Немыми свидетелями серьезности намерений Виктора и согласия, данного Флер, стали жители сказочного леса, которые наблюдали всю эту трогательную сцену.
Через несколько дней Виктор и Флер вернулись в Брюссель и стали готовиться к свадьбе. Маленькое семейное торжество состоялось через неделю. Приехал отец Флер из Гауды, пришли родители Виктора. Больше гостей на свадьбе не было. Молодожены были настолько поглощены друг другом, что им не нужны были никакие гости из числа дальних родственников и сомнительных друзей, никакие дорогие подарки, пропитанные фальшью тосты и длинные застольные речи. Они были вместе, навсегда, перед Богом и людьми. Лучшим подарком для них стало то важное событие, что произошло в их жизни в этот день.
На следующий день, после сладкой брачной ночи, Флер надела белое кружевное платье, в котором была на свадьбе, а Виктор белые льняные штаны и свободную индийскую рубаху и, в таком виде, они отправились за благословлением коммуны.
Идя по полю, Флер выпорхнула и полетела собирать полевые цветы. Она хотела, чтобы они предстали перед коммуной увенчанные венками. Она верила, что венки, сплетенные любящими сердцами, есть еще одним символом их брачных уз. Флер очень торопилась и плела венки на ходу.
И вот они, взявшись за руки, предстали перед братьями и сестрами, вышедшими им на встречу. Коммуна встретила их радостными песнями. Каждый из ее жителей считал своим долгом подойти к молодоженам, обнять их, поцеловать и произнести несколько сакральных слов из проповеди о любви и верности. Коммуна благословила их на долгую и счастливую супружескую жизнь, и они отправились в путь по долгому семейному пути.
Их лето любви 1970-го продолжилось золотой осенью. В самый разгар Индиан Саммер Виктор и Флер отправились в путешествие по той восточной сказке, которая вызывает благоговейное уважение и трепет в сердце каждого, кто причисляет себя к касте детей цветов. Индия. Трехнедельное погружение в иной мир, иную цивилизацию, про которую они читали в книгах, слышали из третьих уст, а то еще реже от тех немногих, кому посчастливилось побывать там.
Ненасытная жажда нового, игнорирование мозолей на ногах и болей в желудке, от употребление сверх острой пищи, хроническое недосыпание и, вообще, неприхотливость во всем, позволили Виктору и Флер побывать в самых интересных и живописных уголках огромной Индии. От побережья Индийского океана до заснеженных вершин Гималаев, от жаркого Раджастана до плантаций ассамского чая.
Индия поразила воображение юной Флер. Она и представить себе раньше не могла, что где-то в мире существует такая цветастая, пряно-жгучая страна. Индия — непередаваемое словами буйство красок, смешение культур и разнообразие религий. Индия там, где прямо с шумного праздника огней «Дивали» можно угодить в темное царство прокаженных, тянущих к тебе свои обезображенные руки, где выйдя из мраморной прохлады дворца можно очутиться в бедняцкой деревне, которая лежит у подножия огромной свалки, где в больших котлах с бурлящим, пережаренным маслом рождаются всевозможные восточные сладости и где можно без какого-либо вреда для здоровья напиться воды из гнилой речушки, в которой толкутся худосочные священные коровы и плавают отбросы, уверовав в святость и целебность этой воды.
Путешествие по Индии окончательно утвердило в их юных душах постулат о простоте. Главной жизненной ценностью для себя они избрали постоянный поиск счастья в самом малом, в том, что необходимо человеку для полноценной жизни именно сегодня, именно сейчас, удовлетворяя все свои духовные и физические потребности и не требуя взамен, от окружающего их мира, всего того, что относится к чрезмерным благам и роскоши.
На грязь, нищету, кочевой образ жизни, смерть, горсть пресного риса и черствую лепешку они взглянули теми благодарными глазами, которыми смотрит поджарый индийский дервиш, а не заплывшими от жира глазенками сытого европейца, удобно расположившегося на мягком диване и апатично смотрящего в экран телевизора на войны, катаклизмы и эпидемии.
Для того чтобы влюбиться в Индию не нужно быть брахманом, не стоит окунаться в самые глубины йога-сутры, тем более, истязать себя длительным стоянием на одной ноге, с целью достичь сверхъестественных сил и обрести могущество, позволяющего войти в пантеон индийских богов. Нет. Стоит только побывать в Индии, пусть один раз в жизни, проникнуться ее духом не из окна в отельном номере и не со страниц иллюстрированного альманаха, а посреди оживленной улицы и во время экскурсионного тура, не испугавшись отделиться от дрессированной группы туристов, вооружившись путеводителем и жаждой приключений.
И тогда Индия — некогда самый большой бриллиант в Короне Британской Империи откроет для вас все свои тайны и заставит поверить в самое сверхъестественное. Вы непременно уверуете в то, что где-то там, за последним видимым пиком Гималайских вершин, спряталась Шамбала, в то, что ели есть на земле царство Аида, то его врата находятся в городе Варанаси, что заклинатель змей это не простой уличный мошенник, а волшебник, имеющий магическую силу над ползучими гадами и что все легенды о происхождении бога Ганеша и потери им одного бивня являются чистой воды правдой, а не вымыслами, выдуманными многими поколениями индологов.
Исхудав, но чрезмерно обогатившись духовно, Виктор и Флер вернулись домой. Юноша продолжил работу в цветочном магазине, а на Флер легли все семейные заботы и, через несколько лет, она стала степенной и прагматичной домохозяйкой.
Наблюдая за тем, как семейные хлопоты превращают легкомысленного юношу в серьезного молодого человека — полноценного члена консервативного общества, отец Виктора сдержал свое обещание и похлопотал о дальнейшем трудоустройстве сына. Рекомендации, за которыми отец Виктора обратился к двум очень уважаемым людям, сделали свое дело и молодой человек поступил на службу в одну маленькую конторку, на должность рядового клерка, но с куда большим жалованием, чем могла предложить ему цветочная лавка.
Отец Виктора был твердо убежден в том, что любые здравомыслящие родители, конечно не беря во внимание семью Рокфеллеров, обязаны дать своему чаду лишь толчок в жизнь, направить его по нужному курсу, все, что будет происходить с ним после того — его собственные дело. Под толчком он подразумевал определение ребенка в школу, оплату его обучения в университете, скромную финансовую помощь в организации скромной свадебной церемонии, съеме жилья и небольшую протекцию в поиске первого места работы. А все то, что связанно с обустройством быта, расширением молодой семьи, переездами и покупками, должно, ложиться уже на плечи молодой семьи. Здесь помощь от родителей не придет. Они бессильны перед прихотями и желаниями своих отпрысков. Родственные узы больше ни к чему не обязывают. Сын, сделавший свой выбор, сам несет ответственность за свою семью и должен сам учиться выплывать из пучин и жизненных водоворотов.
Сняв дырявую, затертую и пахнущую молодостью джинсу, Виктор одел под вельветовый коричневый пиджак байковую клетчатую рубаху и пошел на работу, не зная еще — выплывет или утонет.
Усердно работая, он выплывал. Эта работа дала молодой семье немного большие возможности и, по прошествии двух лет, развязала несколько бытовых проблем, связанных с отсутствием минимального набора мебели, кухонной утвари, холодильника и бытового чуда — цветного телевизора.
Со всеми трудностями они справлялись вместе, а решения, какими бы они незначительными были, принимались исключительно сообща.
С каждым прожитым годом Виктор и Флер взрослели, сужая некогда широкие грани сознания. Веселые шестидесятые остались позади — на рубеже детства и юности. За ними пронеслись семидесятые, унося с собой ностальгические времена молодости. Стараясь не изменять идеалам хиппи, они пытались жить в гармонии с окружающим миром, но зачастую получалось жить лишь для себя, пренебрегая такими простыми и такими важными житейскими ценностями. С каждым днем они делали все более непоправимую ошибку — они жили только ради себя, не думая о продолжении рода. Казалось что во Флер, рано выпорхнувшей из родительского очага и зажившей свободной, кочевой жизнью, глубоко спит инстинкт материнства, в один прекрасный день, но он должен проснуться, словно по звонку будильника, но он не просыпался. Душа Виктора раздвоилась между желанием познать радость отцовства и боязнью того, что с рождением ребенка во Флер погибнут остатки того светлого образа озорной семнадцатилетней девчушки, которую он так полюбил. Его все чаще посещали сомнения в том, что он любит больше — тот прежний образ его музы или сегодняшнею Флер, растворившеюся в быту, немного ворчливую, но не успевшую растерять до конца всю свою веселость, искренность и жажду жизни. Впрочем, он старался гнать из себя эти мысли прочь. Виктор молчал, но иногда, услыхав за коном звонкий детский смех или завидев родителей, кативших по улице детскую коляску, ему становилось грустно. Складывалось такое впечатление, что Флер просто напросто забыла о своем материнском долге, а Виктор не хотел докучать ей разговорами, боясь обидеть.
Их шансы обзавестись собственным ребенком были утрачены к концу восьмидесятых, когда, исходя из тогдашнего возраста Флер, все разговоры о детях стали, уже неуместны. Они так и перешагнули ту линию невозврата детородного возраста, после которой решили прекратить какие-либо разговоры на эту тему, отдавшись в руки рутины повседневной жизни.
Виктор по-прежнему работал в конторке. Юность, пролетевшая в поисках самого себя и вывившая его когда-то на путь хиппи, оставила четкий отпечаток на его мировоззрении, восприятии истинных ценностей, не говоря уже о таких малозначимых, на первый взгляд вещах, как карьерный рост. Он напрочь отмел саму мысль о возможности вхождения в класс карьеристов и довольствовался тем, что поначалу получал на должности клерка, а позднее малозначимого чиновника, сидящего за маленьким столом в окружении пожелтевших от времени папок с бумагами. В характере Виктора четко прослеживалось две параллельные линии. Первая — его аполитичность, основанная на догме о продажности всех политиканов и их стремлении идти любой ценой к обретению вселенской власти, нежелание участвовать в любых сомнительных процессах внутри «цивилизованного» общества, полное равнодушие к карьерному росту и вторая — его дружелюбность, скромность и ежеминутная готовность прийти на выручку. Благодаря именно этим чертам характера, в представлении нескольких поколений сотрудников, прошедших через бумажную рутину конторки, Виктор превратился в идеального и безотказного работника.
Он был добрым другом и советчиком для всякого нового, неоперившегося сотрудника, переступившего порог конторки. Виктор протягивал руку помощи каждому юнцу, столкнувшемуся с первыми трудностями и всем абсурдом делопроизводства и документооборота. На него можно было положиться во всем, а точнее взвалить все, что касалось должностных обязанностей сотрудника конторки. Виктор знал и умел все. И очередной новый, акклиматизировавшийся коллега, мог с легкостью сбросить на месье Виктора всю нудную волокиту, а он, с той же самой легкостью, безропотно ею занимался, не выражая протеста и не требуя повышения по службе.
В его сердце оставалось еще много нерастраченной любви, которую он хотел, но не мог отдать своему собственному ребенку. Флер была единственным смыслом его жизни и забота о ней — частью его священных обязанностей, но место в душе, отведенное для потомства, было вакантным. И месье Виктор заполнял его заботой о тех, кто нуждался в нем, по долгу службы. Подобно маме-квочке он трепетно опекал молодых работников конторы, а они не брезговали лишний раз злоупотребить его добротой. Хотя сам он принимал это с благодарностью, полагая, что кто-то нуждается в нем, его заботе.
Как в любом коллективе, существуют свои легенды и предания, так и в маленькой конторке, затерявшейся в сплетении улиц Мароллы, была своя. Она гласила о старике-хиппи, безотказном месье Викторе, который появился на этом самом месте — посреди улицы, где расположено их заведение, поставил стол, стул и зажег лампу с зеленым абажуром, а уже после, вокруг месье Виктора возвели здание конторки.
Флер, также взросшая на благодатной почве субкультуры детей цветов, с пониманием отнеслась к образу жизни, избранному для них Виктором. Грезы о сказочных дворцах, прекрасных принцах на белых скакунах, несметных сокровищах у ее ног и хрустальных горах, состоящих из миллионов флакончиков благоухающих парфюмов, остались настолько далеко в прошлом, что через много лет, пребывая в доброй памяти, она не могла воспроизвести все те образы, что когда-то рождались в ее детской головке. Квартирку на втором этаже они выкупили у хозяина еще в начале восьмидесятых. Старый портной давно умер. Видимо его наследники не имели желания портняжничать, как собственно и продавать его мастерскую или заселять туда новую лавку. Они просто напросто забыли про него и не появлялись там. Изнутри витрина мастерской покрылась многолетним слоем серой пыли, от чего стоящие в ней манекены расплылись тусклыми тенями, а некоторые из них почили на полу, подобно солдатам на поле брани. Ржавчина съела вывеску с иглой и ножницами, и одной тихой зимней ночью, она с грохотом упала, до смерти напугав бедную Флер и переполошив половину спящего квартала. Теперь, вместо некогда эффектной рекламы над мастерской портного, торчала только черная металлическая перекладина, намертво вбитая и пустившая вниз по кирпичной стене длинную ржавую слезу.
Постепенно мастерская приходила в запустение. Видя это, Виктор разыскал наследников портного и уговорил их сдать ему в аренду дряхлеющее помещение за символическую плату. Они согласились. Когда Флер ездила в Гауду проведать отца, Виктор, не сказав ей ни единого слова, сам навел там порядок, вычистил до блеска, выбросил весь хлам, купил в цветочном магазине горшки, удобрения, семена и разбил в бывшей мастерской портного свою маленькую оранжерею. Это стало неожиданным, но очень трогательным сюрпризом по ее возвращению из Голландии.
И по прошествии 10, 20, 30 и даже 40 лет, он был предан тем безсловестным созданиям, к которым так привязался, живя в коммуне на старой ферме. Их зеленая коллекция, ранее измерявшаяся тремя напольными горшками и четырьмя подоконниками в квартирке второго этажа, расширилась и перекочевала на первый, украсив и оживив большую витрину, на радость супругам, их соседям и просто прохожим.
— Проснись, проснись лежебока. Пора на работу, — нежно сказала Флер и провела пальцами по лбу спящего мужа.
Виктор недовольно буркнул и открыл глаза. Жена смотрела на него и вся светилась улыбкой.
— Ты помнишь, какой сегодня день? — спросила она.
— Нет, а какой? Скорее всего, пятница, — буркнул Виктор.
— Почему ты у меня такой глупенький? — со смешинкой в голосе сказала Флер. — Да, сегодня пятница, но еще, — тут она прервалась и загадочно улыбнулась.
— Еще…, — протянул Виктор, глядя на нее в недоумении.
— Сегодня твой День рождения, любимый! — по-детски радостно, выкрикнула Флер и хлопнула в ладоши.
На секунду Виктор задумался, пролистывая в уме страницы календаря.
-Да, точно, — сказал он и добавил: «Все-то ты помнишь, малышка».
— Конечно же, любимый. Я уже погладила твою белую сорочку и еще у меня для тебя есть сюрприз! — торжественно произнесла Флер и протянула Виктору небольшой целлофановый пакет.
— Это тебе! Поздравляю любимый! Примерь и немедленно вставай, а то еще на работу опоздаешь, — сказала Флер, вскочила с кровати и направилась в сторону кухни. Задержавшись на пороге, она улыбнулась и посмотрела на супруга, старательно открывающего пакет. — А еще я хочу, чтобы ты был сегодня самым красивым, так что потрудись надеть его сегодня. Ради меня, — добавила Флер и вышла.
Виктор развернул пакет и увидел в нем свернутый в трубочку галстук. Перевернул пакет вверх дном, подарок выпал из него на кровать и, как по команде, развернулся во всю свою длину.
Виктор не любил галстуки. Служба не обязывала его к ежедневному ношению удавки на шее, за которой ко всему еще нужно следить, опасаясь посадить жирное пятно на самом видном месте. Флер же наоборот, старалась растормошить в муже настоящего денди. Она покупала для него красивую и нужную, на ее взгляд, одежду и часто упрекала Виктора за нелюбовь к галстукам, считая это аксессуар обязательной частью гардероба любого джентльмена.
Лет 20 назад у него уже был один галстук. За узость и красно-зеленую полоску он называл его студенческим и не жаловал своим вниманием. Когда галстук затерялся в химчистке и приемщик одежды краснея просил прощения за этот казус и предлагал возместить стоимость утерянного изделия, Виктор только рассмеялся и ничего не потребовал взамен пропажи.
Эта вещица, что лежала сейчас перед ним на кровати, была иной, красивой. Источала блеск и шик, элегантность и роскошь. Отдавала приятным холодком и, казалось, что от прикосновения к ней сами руки становятся нежнее, словно от бархатного крема. Узор галстука был соткан из десятков отдельных элементов календаря майя, а местами попадались даже целые крупные фрагменты. Сколько он не вглядывался, он не мог найти двух повторяющихся узора. Галстук был одним панно, без каких-либо повторов и это завораживало. Взгляд Виктора скользил от рисунка к рисунку, слева на право, сверху вниз. Сидящий на кровати в пижаме, всем своим видом он напоминал полоумного археолога, нашедшего в глубине гробницы артефакт и жадно изучающего его. Он вертел его в руках, а галстук, как скользкая медуза, спешил просочиться сквозь пальцы. Брошь, на обратной стороне блестела на солнце. Виктор даже подумать не мог той о благородности того метала, из которого она была сделана. Вещь пленила и вызывала лишь одно желание — поскорее надеть ее, почувствовать себя счастливым и безраздельно владеть ею.
— Ну, как понравился? — спросила Флер, наблюдавшая за увлеченно разглядывающим галстук мужем.
— Он просто великолепен! — с придыханием ответил Виктор.
— Значит угадала. Я очень рада, что он тебе понравился. А теперь вставай и быстро за стол. Кофе стынет, а работа ждать не будет, — сказала она и поманила его рукой в сторону кухни, откуда доносился аромат свежесваренного кофе.
Так начинался этот день — очередной День рождения на седьмом десятке жизни.
После чашки крепкого кофе и нескольких сладких гренок, Виктор встал из-за стола, поцеловал жену, что делал каждый раз после завтрака на протяжении последних лет 30, и хаотично засобирался на работу.
На гладильную доску была бережно надета выглаженная сорочка. Она ждала своего хозяина и если бы она умела говорить, то высказала бы искреннее удивление, увидав в его руках галстук.
Виктор достал из шкафа единственный строгий костюм мышиного цвета, существовавший для сугубо торжественных случаев, и неторопливо облачился в него, постоянно разглядывая себя в зеркале шкафа.
Взял в руки подарок жены, приложил его к костюму и сорочке. Великолепно, определенно очень красиво. Несколько минут понадобилось Виктору, чтобы вспомнить все хитрости простого узла. Когда его руки, следуя командам мозга, стали повторять движения, ему показалось, что сам галстук помогает себя завязывать, а Виктор только ведет его узкий конец в правильном направлении. — Вуаля, готово! — с гордостью сказал сам себя Виктор, затянул подушечку галстука, взглянул в зеркало и сразу же зажмурился. Галстук светился цветом зари, если оная бывает в загробном мире, а из зеркала, в холодном тусклом свете, на него смотрел незнакомый человек с круглым лицом. На вид ему было лет 45-50. Прямой нос с крупными ноздрями, маленькие, заплывшие глазки, пухлые щеки и мертвецки-белая, гладковыбритая кожа. Лицо в зеркале источало злой, бездумный взгляд. Нижняя губа заметно вздрагивала, выдавая нервозность этой потусторонней личности. Когда Виктор открыл глаза, увидел перед собой свое привычное отражение.
«Почудится же такое! Видно остатки сна в голову лезут. Надо раньше ложиться спать» подумал Виктор, для самоуспокоения еще раз посмотрел на себя в зеркало и вышел. Около двери он надел свое старомодное широкоплечее пальто песочного цвета и черные туфли. Вышла Флер. Увидев его, она, всплеснув руками, сказала — Какой ты у меня красивый! Пожалуйста, милый, приходи пораньше. Вечером мы будем праздновать твой День рождения».
— Непременно, малышка, — бросил Виктор, крепко поцеловал ее в губы и вышел в прихожую второго этажа. Несмотря на годы, он резво спустился вниз, вышел на сырость апрельского утра и, вдохнув полной грудью сложный букет запахов, витающих в городском воздухе, бодро зашагал по улице.
Настроение было отличным. Перед работой нужно было зайти в кондитерскую лавку и купить немного сладостей для обитателей конторки. Идя быстрым шагом, он напевал себе под нос веселую мелодию из заставки старой телепередачи.
Галстук крепко обнял его шею. Это было забытым и непривычным ощущением. Крепкие объятия и тяжесть свисающего чуть ли не до брючной ширинки галстука, создавали впечатление того, что он одет во все невесомое и только галстук весит несколько пудов. Но это была приятная тяжесть, сопоставимая с тяжестью бремени быть богатым человеком.
Проходя мимо паба на соседней улице, который считался одним из возмутителей спокойствия в этом квартале, Виктор остановился. Невзирая на утренний час в баре кипела работа. Полным ходом шла уборка и подготовка заведения к традиционной пятничной гулянке, которая начиналось с закрытием офисов, и длилась до последнего клиента, уползающего под утро в субботу.
Двое молодых людей выгружали из аляповатого, обклеенного со всех сторон пенной и хмельной рекламой, фургончика толстые кеги с пивом. Афроамериканец с отрешенным видом, в полосатом переднике с эмблемой заведения на груди, мыл полы, точнее гнал шваброй из паба потоки грязной воды прямиком на тротуар, откуда они попадали через решетки в городской коллектор. Внутри паба еще один работник со скрипом двигал столы и стулья.
Афроамериканец вышел на улицу, и от него повеяло той алкогольно-закусочной атмосферой, коей пропитано любое питейное заведение, щедро угощающее посетителей пивом, напитками покрепче и всеми сопутствующими этому закусками.
«Странно, почему-то дьявольски захотелось выпить. Выпить утром. Ну, пускай сегодня День рождения, но это никак не повод пить с самого утра. Сегодня пятница — рабочий день, а хочется вот так просто выпить. Ребята из конторы не поймут, осудят, если я появлюсь с перегаром. Так нельзя…но так хочется. Хочется взять и подержать этот дурацкий тамблер с виски, погреть его в руках, поболтать содержимое так, чтобы кубики льда постучали о прямые стенки бокала, а затем быстро опрокинуть этот дрэм, чтобы обжечь и согреть горло, громко выдохнуть, а потом стукнуть толстым дном бокала о барную стойку. Да, так я и сделаю. Зайду ненадолго, пропущу всего пару дрэмов. Мне сегодня можно»!
Именинник глубоко вдохнул, приободрился и направился в паб. Недоумевающий персонал преградил ему дорогу, намекая на то, что до открытия паба осталось еще, по крайней мере, часов пять.
Виктор, было открыл рот, чтобы попроситься зайти, хотя бы на пять минут, но они оценивающе взглянули на него снизу вверх, сфокусировали свои взгляды на виднеющемся из-под пальто галстуке, онемели, криво улыбнулись и, без лишних слов, пропустили его внутрь.
На удивление с барменом вышла та же история. Он только съязвил о том, какой напиток месье предпочитает в это время дня. Выбор пал на Баллантайнс. Виктор опустошал тамблер за тамблером и стучал дном пустого бокала об барную стойку так, как ему этого хотелось. Ему было трудно остановиться. Огненный виски обжигал горло и стекал горячей желейной массой из обожженной глотки вниз, по пищеводу, согревая внутренности. С первым осушенным тамблером Виктор подумал, что объятия шелковой удавки на шее помешают ему свободно заливаться алкоголем, но гаслтук, словно уловив мысли хозяина, ослабил хватку своих железных объятий. Бармен сочувственно смотрел то на Виктора, то с завистью косился на его дорогой галстук, и вопросительным кивком указывал на бутылку. Тело Виктора наполнялось легкостью, а сердцебиение учащалось. Его ноги свободно свисали с высокого барного стула и немного тянули вниз. Сердце готово было уже выскочить из груди, но здравый рассудок взял верх. Виктор остановил себя на отметке в 10 дрэмов и попросил счет. Достал потрепанный кошелек, уронил его на пол, поднял, расплатился, оставил щедрые чаевые и извинился за столь ранний визит. Порядком охмелевший старик с трудом слез с высокого стула, пыхтя и тяжело шагая, вышел из паба. Он не заметил, как хитрый галстук сам затянулся вокруг шеи, до прежнего — приличного положения. Виктор вышел на улицу, и свежий воздух обдал его покрасневшие щеки. — Ух…, — с облегчением выдохнул он и осмотрелся по сторонам. Уборщики из паба, уже закончили мыть полы и двигать мебель. Теперь они стояли между пабом и соседним домом справа и о чем-то бурно беседовали. Вдруг он увидел черную машину, припаркованную через дорогу напротив паба, и попытался сконцентрировать на ней свой ослабленный алкоголем взгляд. Это была низкая спортивная машина, на огромных колесах с блестящими дисками-спицами, острыми углами кузова, придающими ей необычайное сходство с самолетом-истребителем, диковинными выростами на багажнике и крышке капота, лопоухими зеркалами заднего вида, похожими на уши кролика и прочими автомобильными фокусами, названий которых он не знал. У Виктора в жизни никогда не было своего авто. Что уж говорить о таком чуде!
Он стоял, легонько покачиваясь из стороны в сторону, и как завороженный смотрел на это гениальное воплощение инженерно-дизайнерской мысли. Даже для далекого от мира машин человека было понятно, что это целое состояние на колесах. Роскошь весом в несколько тонн металла, из электронных микросхем, стекла, дорогой кожи и резиновых покрышек. И какой-то, вероятнее всего богатый романтик, осуществив мечту своего детства, владел ею.
«Наверное, ее хозяин очень счастливый человек. Это настоящее сокровище на колесах! Я и не думал, что машины бывают такими, красивыми. Молодцы эти японцы или немцы, не знаю. Да и какая разница? В марках машин я не разбираюсь, раньше разбирался. В детстве модельки собирал, где они сейчас? Выбросили, когда после смерти матери родительский дом продавали. Почистили вместе со всем старым хламом. Получается, предал детскую мечту, а ведь мечтал стать автогонщиком. Мог же накопить и купить ну прям не такое чудо, а что-то поскромнее, в пределах, как говорится, разумного?! Мог, но не купил, был уверен, что ненужно. Искал счастье в другом, а находил больше утешение. Всю жизнь я воспринимал этих бензиновых монстров лишь как средство передвижения с места на место, и никогда не задумывался о том, что они могут быть произведениями искусства. А здорово было бы увидеть, скажем, такую вот машину на полотнах Рубенса или Моне. Интересно получается — черная машина в поле красных маков. Да, абстрактно выходит! А вот могла бы машина сделать нас с Флер счастливее? Как-то об этом и не задумывался, а наверняка могла бы! Куда мы, туда и она. Нужно в другой город — пожалуйста, хочешь к отцу в Гауду — нет проблем! Мы же много путешествовали, да все больше пешком, в поездах тряслись или попутки ловили, а мог ведь и за рулем ездить! Нет, увы, не вышло так, а сейчас уже поздно. Вот тебе и аргумент в пользу идиотизма и заблуждений, которыми жила моя юность. Живи проще — в палатке, а не в доме, грейся в лучах солнца, а не от централизованного отопления, будь ближе к природе, а не к прогрессу. Мне даже в голову не приходило, что быть ближе к природе и намного быстрее попадать туда можно, имея если свою машина. Это, скорее всего, и есть одна из составляющих счастья. Счастье! Раньше обходил его стороной, а сейчас вот оно — стоит напротив, а уже поздно и не мое оно».
— Эй, приятель! — кто-то окликнул Виктора, прервав плавный ход его мыслей.
Он оглянулся и увидел двух уборщиков, которые с интересом наблюдали за ним — истуканом, стоящим на тротуаре и не сводившим окосевших глаз с красивой тачки.
— Что чувак, тачка приглянулась? Она клевая. Я знаю ее хозяина, он ее продает. Только видно у тебя денег не хватит, даже если надумаешь себя продавать, — сказал один из них и вспрыснул громким смехом.
— Я и не собирался ее покупать, так просто — стою, любуюсь. Красивая она, — заплетающимся языком ответил Виктор и носом уловил в воздухе четкий запах дыма марихуаны. Не прячась и без стеснения, один из афроамериканцев передал другому острый, немного смятый косяк и тот, глубоко затянувшись, закатил глаза и выпустил из ноздрей две струйки ароматного дыма.
— Чувак, хочешь? Попробуй, это не больно, — сказал один из уборщиков, и они снова взорвались смехом.
Виктор подошел к ним ближе, и они протянули ему косяк. Он с отвращением посмотрел на его обслюнявленный фильтр.
— Нет, спасибо. Этот не хочу, — с пьяным достоинством сказал он. — Может у вас найдется еще один? Я бы купил. Люблю кайфовать в одиночку, — добавил он.
Афроамериканцы с удивлением уставились на него и синхронно подавились диким хохотом.
— Ну, чувак, ты даешь! — с трудом сдерживая накатывающийся смех, сказал один из них. — Любишь травку в одиночестве курить? Ты реально крут! Только мы не торгуем травкой, это не к нам.
— А я никому не скажу, — сказал вполголоса Виктор. — Сколько вы хотите? — он полез в кошелек.
— Столько хватит? — достал 20 евро и протянул им.
Уборщики недоуменно выпучили на него свои одинаковые, с большими черными зрачками и желтыми, масляными белками, глаза.
Один из них схватил купюру и сунул ее в карман куртки. Второй отошел куда-то вглубь между домами и принялся лапать кирпичную стену дома. Нащупал один из кирпичей, отодвинул его и достал из пустоты маленький, похожий на свечу, косяк. Глядя глаза в глаза, протянул его Виктору.
— О! А у тебя крутой галстук, чувак! — воскликнул второй. — Продай нам его за десятку!
Услышав это, галстук напрягся и туже обвязался вокруг шеи хозяина.
— Нет, парни, он не продается. Это подарок моей жены, — сказал Виктор.
— Так у тебя баба есть? — бросил афроамериканец. — Ты с ней затянуться хочешь, а нам рассказываешь, что любишь долбить в одиночку, — сказал он и они громко засмеялись.
— Ладно, чувак, ты нас не знаешь. Забирай траву и проваливай отсюда, — грозно сказал первый.
Виктор пристально посмотрел ему в глаза, отвернулся, спрятал косяк во внутренний карман пиджака и, немного пошатываясь, зашагал прочь.
Порядочно набравшись в пабе, он все-таки заглянул в кондитерскую лавку. Долго бродил по маленькому сладкому царству, от витрины к витрине, разглядывал товар и тыкал пальцем в стекло, что-то бормоча себе под нос. Затем сгреб в пригоршню пралине, стоявшие на одной из витрин, чем вызвал бурю негодования у почтенного кондитера. В ответ последовали невнятные извинения, прерванные негромкой сивушной отрыжкой и расплывчатая просьба посчитать все это пралине и еще с десяток шоколадных пирожных с грецкими орехами. Кондитер с осуждением посмотрел на месье Виктора, покачал седой головой и упаковал сладости в две коробочки. Виктор расплатился, путая мысли со словами, поблагодарил кондитера и вышел вон.
Алкогольный порыв этого утра давал о себе знать. Сильное сердцебиение, обострение дурных мыслей о настоящих ценностях жизни и всех тех приятно-красивых вещах, от которых сознательно отрекался всю жизнь, и даже ненависть к самому себе и своему образу своей жизни, сопровождались эхом периодических мерзких отрыжек.
Чем больше он напрягался и рылся в своем внутреннем мирке, тем сильнее портилось настроение. Вокруг него проезжали машины, новые и старые, красивые и не очень. Он шел мимо витрин магазинов и кафе, в которых еще не было посетителей, но они были готовы радушно распахнуть свои двери перед каждым обеспеченным человеком, желающим красиво и дорого одеться, сладко выпить и вкусно поесть. В голову постоянно лезли мысли об отце. Все отцовские уговоры и просьбы взяться за голову, окончить университет. И, если бы он тогда не пожелал работать по профессии, то продолжил бы дело отца в мясной лавке. Чем больше он думал об этом, тем больше приходил к выводу о том, что отец был прав.
Опоздав на битый час, он зашел в конторку и сразу же попал в шеренгу рукопожатий, дружеских похлопываний по плечу и череду поздравлений коллег. Виктор всячески старался изобразить на своем покрасневшем лице радость, и выразить хоть какие слова благодарности, но мутные глаза, отрешенный взгляд и свежий перегар безбожно выдавали его состояние, гнетущее тело и разум. Слух, обостренный во сто крат действием алкоголя, не мог справиться со всеми словесными пожеланиями, и каждый звук сотрясал его голову, пустым ведром, падающим в колодец. Так продолжалось до тех пор, пока кто-то сердобольный, а главное умный сослуживец, не догадался, что старику Виктору необходимо побыть одному и он должен немного отдохнуть. Его услышали и поддержали остальные. Кто-то «сочувственно» пошутил, о том, что если бедный старик набрался так, то значит, сегодня ему стукнуло сто лет? Толпа рассмеялась и, подхватив Виктора под руки, сопроводила в его маленькую душную комнатку. Сослуживцы открыли окно и балконную дверь, чтобы напустить в комнатушку свежего воздуха. Самого Виктора они усадили за стол и тихо удалились из комнаты, закрыв за собой дверь. Виктор послушно сложил руки на столе и опустил на них свою свинцовую голову, в которой все сильнее раскручивалась беспощадная центрифуга. Кое-как справившись с эффектом адской карусели и тревожными приступами тошноты, он отключился и проспал в такой позе до самого вечера.
Он проснулся, когда все разошлись по домам и конторка опустела. Тенью прошелся по ее опустевшим темным коридорам и вернулся в свою комнатушку. Снова сел за стол. Во рту пересохло, тягучие остатки слюны имели мерзкий кислый привкус, губы слиплись в уголках, суставы ныли, а голова трещала. В четных поисках обезболивающего он порылся по карманам и наткнулся на купленный у африканцев косяк.
Виктор долго вертел в руках самокрутку, пока не решился ее раскурить. Вышел на балкон и прикурил. Втянул в легкие первую порцию дыма, раздалось тихое шипение сжигаемой бумаги и травы. Его легкие наполнились обжигающим горьким дымом, и, давясь густой дымной субстанцией, он глубоко и громко закашлялся. Выпустил дым изо рта в темноту улицы. Немного подождал и снова затянулся, теперь уже намного легче, чем в первый раз. Самокрутка быстро уменьшалась и в ней что-то потрескивало. Виктор выпускал через рот тяжелый белый дым, который улетучиваясь, наполнял окрестности характерным ароматом. Он выставил вперед нижнюю губу и выпускаемый им дым, тонкой холодной струйкой коснулся кончика его носа. Покончив с косяком, он облокотился на перила балкона, в ожидании долгожданного облегчения и легкой эйфории. Ждать пришлось не долго. Эффект пришел, но увы не тот. Вместо физического облегчения и прихода скоротечной эйфории к нему вернулись утренние мысли, а с ними и состояние депрессии, подавленности, отягощенное похмельем и волнением на ровном месте. На висках, лбу и бровях проступил холодный пот. В голове сильно загудело и, казалось, что кожа на лбу вот-вот разойдется. Старик обхватил голову руками и повалился на стул. Последующие полчаса его циклично бросало то в жар, то в холод. Ему было плохо, и он хаотично перебирал в памяти возможные варианты облегчения. Ничего не подходило из арсенала памяти, ничего кроме одного — новой дозы алкоголя. Решившись на это, он набрался сил, пошатываясь, встал на ноги, выключил свет, закрыл конторку и, спустившись вниз, направился к первому попавшемуся магазинчику. Быстро отыскал необходимую панацею и за 12 евро приобрел бутылку эликсира. Выбежал из магазина и, не опасаясь ни осуждения общества, ни гневного всевидящего ока полиции, развеивая миф о культурном человеке, принялся пить виски из бутылки, жадно присосавшись к горлышку.
Виктор топал вперед по улице, не думая о том, куда он направляется и зачем ему это надо. Пошатываясь, он просто шел, крепко держа за горлышко бутылку алкоголя и через каждых пару десятков шагов, делал небольшой глоток мерзопакостной жидкости.
Бел вечер. Святой вечер пятницы, освободивший многочисленных работников офисов и прочих заведений от добровольного недельного рабства и давший бедолагам индульгенцию, по крайней мере, до полуночи. Долгожданное время отзывалось веселым гомоном из множества баров и пабов, звенело щебетанием девушек, вышедших в поисках приключений, и откликалось голосами похотливых охотников на них. Этот праздник свободы и равенства, всеобщего братства и любви, самый светлый вечер на неделе, освящался тысячами электрических лампочек и миллионами горящих сердец. Этот день всегда был, есть и будет генеральной репетицией перед субботним вечером, вызывающим в душах ортодоксальных тусовщиков благоговейный трепет и уважение.
Веселые стайки людей, словно шустрые дельфины, обгоняющие сбившуюся с курса и движущуюся по искривленной траектории лодку, спешили обойти Виктора спереди и сзади. Для них его не существовало. Он шел, и ему хотелось верить, что каждый глоток виски выгоняет из его головы частичку боли и она, через открытый рот, попадает прямиком в бутылку. Покончив с виски, Виктор закрыл бутылку пробкой, навсегда заточив докучающую боль в стеклянной тюрьме, и выбросил ее в урну.
Так и не смешавшись с толпами гуляк и не влившись в одну из шумных компаний, курсирующих между заведениями, Виктор, незаметно для себя, добрел до Северного вокзала, а точнее до улицы Аершо. Здесь под яркими, пошлыми вывесками, в больших, подсвечиваемых красными и голубыми неоновыми огнями витринах, продавался живой товар. Улица Аершо жила жизнью распутной «мамочки», демонстрирующей все свои женские прелести доморощенных малолеткам, спешащим зажить полноценной половой жизнью, и массам туристов, в зареве вспышек их фотокамер.
Только сейчас он немного пришел в себя и стал оглядываться по сторонам, пытаясь вникнуть в суть происходящего вокруг. Он очутился в самом эпицентре городского разврата.
Маленькие каюты, предназначенные для любовных утех, с большими витринами в которых восседали вульгарные девицы, сменяли друг друга и чередовались с пестрыми секс-шопами, предлагающими своим посетителям товары, способными удовлетворить самые бурные фантазии.
Ожившие куклы, обитающие в витринах, смущали прохожих искусством владения языком. Они широко открывали рты, пытались впихнуть туда большой невидимый предмет, сжимали грудь, демонстрируя ее размер, томно манили зевак тонкими пальчиками, раздвигали обутые в блестящие ботфорты и стеклянные босоножки на очень высоких каблуках ножки, показывали свою пластику и терлись, в танце обольщения, о стулья, на которых восседали.
Странные ощущения поразили приободренное алкоголем тело Виктора. Что-то странное стало происходить под его пиджаком, в районе груди. Он ощутил на своей груди нежные прикосновения как будто бы женских пальчиков. Они водили поверх рубахи, намереваясь просочиться между пуговками внутрь, покалывали ноготками кожу, щекотали и нежно поглаживали грудь. «Странно», — подумал он. «Ведь там нет ничего, кроме галстука». Ласки расходились импульсами по всему телу, заставляя глаза внимательнее присматриваться к товару в витринах. Понемногу мозг начал настраиваться на волну желания. В паху появилась томная тяжесть, спустившаяся несколькими прямыми каналами ниже и наполнившая его член эрекцией. Это заставило Виктора взглянуть на девушек в витринах уже избирательно и оценивающе. Пальчики, имевшие неизвестное происхождение, продолжали нежно ласкать грудь, а вульгарные девицы в витринах становились все привлекательнее.
Очутившись на самом пике желания, он остановился перед одной из витрин, в которой восседала восковая богиня любви в черном кожаном топе с массой металлических застежек молний, таких же шортиках и высоченных блестящих ботфортах. Она сидела и, сквозь толстое стекло витрины, безразлично смотрела на улицу. Но лишь завидав стоящего перед ней прилично одетого мужчину, мгновенно ожила, дружелюбно улыбнулась и поманила его пальцем, указывая на дверь каюты.
Виктор сделал несколько шагов влево и, попав в поле зрения любопытной камеры наблюдения, остановился перед дверью каюты, в ожидании ее хозяйки.
Она открыла дверь, впустила клиента и сразу же закрыла витрину глухой шторой. Виктор оказался в причудливой каюте, посередине которой находилось ложе любви, в углу стоял белый рукомойник, а на стенах красовались предметы, позаимствованные, по всей видимости, из камеры пыток. Тем временем хозяйка каюты, которую звали Катарина, пыталась сконцентрировать внимание обалдевшего клиента на ее стоимости, времени сеанса и пыталась выведать у него сексуальные предпочтения. Большую часть информации, растерянный Виктор, не имевший ранее никакого опыта общения со жрицами любви, пропустил мимо ушей, но в тот момент, когда Катарина перечисляла все возможные виды удовольствий и произнесла: «Садо-мазо», невидимая сила потянула за его шею вниз, так, что Виктор непроизвольно, в знак согласия, тряхнул головой. Катарина остановилась, с удивлением посмотрела на клиента и нахмурила брови. В считанные мгновения ласковая и нежная, как показалось на первый взгляд, живая кукла в белом парике и с огромными накладными ресницами, превратилась в деспотичную и грубую стерву. Она толкнула месье Виктора на кровать, так, что он брякнулся на ложе, словно мешок с мукой, и приказала ему раздеваться. Катарина подошла к экспозиции орудий пыток и стала выбирать из инквизиторского набора видно самые любимые свои предметы, периодически лукавым огоньком поглядывая на свою жертву.
Следующие полчаса, оказавшись в руках и между ног белокурой бестии, стали шоковой терапией не только для либидо месье Виктора, но и для его пожилой психики. Он не догадывался, что мужчина должен испытывать к женщине, истязающей его тело пытками, шлепающей несчастного по ягодицам и гениталиям, покусывающей мочки ушей и соски, хлещущей плеткой и царапавшей его спину, сексуальное влечение. Более того, сам женщина, как ему показалось, может получать от этого неземное удовольствие. Как властная хозяйка тягает маленькую собачонку на поводке, так и взбесившаяся Катарина таскала за галстук стоящего на карачках Виктора, заставляя вылизывать ее ботфорты, а он, ничего не понимающий, просил у нее пощады и называл госпожой. Отрезвленный истязаниями, мужчина на шелковом поводке осознал всю глубину выражения — любовь причиняет боль. Но о какой любви и о каких плотских удовольствиях могла идти речь, если кроме страха, боли и унижений он не получил больше ничего, а либидо по-прежнему требовало сексуальной разрядки. Видимо, почувствовав это, Катарина ослабила прыть, отпустила Виктора с поводка-галстука и приказала лечь на кровать. После чего, села на него сверху и, издавая профессионально фальшивые стоны, ахи, вздохи, доставила старику оральное удовольствие. Подчинившись ее сладострастным манипуляциям, Виктор разрядился и мгновенно снял сексуальное напряжение, терзавшее его с момента появления на улице Аершо. Сеанс был окончен. Жертва любовных пыток оделась и расплатилась с прекрасной инквизиторшей. Открывая дверь каюты удовольствий, Виктор смотрел на Катарину, а она кокетливо улыбалась и махала старичку ручкой. Растерянный и рассеянный, выходя, он налетел на проходящего мимо витрины парня. Парень отскочил, а затем подлетел к Виктору и, сквернословя, толкнул старика в грудь с такой силой, что несчастный повалился на каменный тротуар, больно ударившись об него спиной. На прощание «учтивый» подросток выкрикнул еще несколько бранных слов в адрес Виктора и скрылся в глубине улицы Аершо.
Никто из прохожих не пришел на помощь и не помог старику подняться. Каждый посетитель улицы плотских утех был занят немедленным тушением своей разгоревшейся страсти. Кряхтя, Виктор встал, со скользкой и холодной мостовой и побрел по направлению к дому.
Спина болела, а в голове хозяйничали остатки боли. Он ступал маленькими шажками и от всего пережитого, его то и дело, бросало в жар. Расстегнул пальто и пиджак. Галстук беспомощно болтался вокруг торчащего вверх белого воротника.
Сегодняшний день, последний День его рождения, исковеркал его мир, подменил его душу. Заставил взглянуть просветленными алкоголем и марихуаной глазами на истинные ценности сегодняшнего общества, для которого он, увы, не мог быть современником. Древним ископаемым, он пролежал все эти годы под толстым слоем из воспоминаний молодости. Виктор существовал, даже не ведая, насколько изменился мир вокруг него, наивная пологая, что его тесный мирок и есть венцом творения человека. Цветастая молодость закончилась там, в радужной сказке, где и стоило ее похоронить и больше никогда не воскрешать, не говоря уже о том, чтобы пытаться прожить до конца дней своих жизнью дитя цветов.
По дороге домой ему безумно захотелось купить машину, получить повышение по службе, зажить разгульной жизнью, спуская деньги по клубам и ресторанам, в компании искусительниц и фальшивых друзей и, в конце концов, завести молодую любовницу. Это стало бы основой его нового мира, но он не мог, не мог порвать с собою прежним, да и было уже поздно что-либо менять в жизни. Прежний мир, состоящий из тесной квартирки на втором этаже, оранжереи на первом, маленького кабинета в пыльной конторке и любящей жены никогда бы не выпустил его за пределы своей орбиты.
«Любящая жена…Флер! Как же я мог забыть! Она, она просила меня прийти сегодня раньше, а вместо этого я надирался целый божий день и ходил на улицу Аершо».
Мысль клином вошла в его голову и мгновенно ослабила его тело. Каламбур сегодняшнего дня стер из его памяти мысли о том главном, что было его жизнью. От осознания того, что он первый раз предал свою любовь, у него помутнело в глазах, контуры улицы стали расплывчатыми, он пошатнулся и, теряя равновесие, завалился правым боком на стену дома, после чего грузно сполз по ней на землю.
Пустой взгляд Виктора ухватился за несколько блестящих мокрых квадратов брусчатки. Он смотрел, не моргая, на эти ровно выложенные, одинаковые холодные камни. Апрельский вечер был сырым и ветряным. Он нес в себе запахи воды, гари и отбросов. На душе было по-весеннему мерзко. Очевидность факта предательства издевалось над его, осознавшей ошибку, душой. Прежний он, проклинал Виктора сегодняшнего и категорически осуждал его поступок, но новый он, не спешил селиться в старой оболочке, полагая, что новая личность не уживется с дряхлым телом. Картины и образы, поочередно всплывающие в памяти, усугубляли невыносимые душевные страдания. Поле, ферма, коммуна, улыбка Флер, сказочный лес и снова озорная улыбка Флер. На глаза навернулись слезы.
«Прежний, настоящий я ни за что и никогда не позволит этой опустившейся мрази, развалившейся на мокрой мостовой, вернуться домой и зажить прежней жизнью. Мерзкий предатель, ты никому больше не нужен, а самое главное — ты не нужен сам себе. Рассказать Флер о сегодняшнем дне — значит погубить ее, убить ее любовь. Без любви она не сможет больше жить. Я это знаю. Покаяться? Она простит, но больше никогда не сможет мне поверить. Она и так до остатка растратила на меня всю свою жизнь. Мерзавец, поддался самому низменному пороку, а она никогда не упрекнула меня в том, что я не смог дать ей всех тех земных благ, на которые она заслуживает. Она стерпела переезд в эту трижды проклятую квартиру, приняла с благодарностью мой идиотский образ жизни, никогда не заикнулась насчет тех зарплатных крох, которые я приношу в дом. Нет, она никогда не узнает о произошедшем сегодня».
Снова перед глазами, переполненными солеными слезами, встал отчетливый образ малышки Флер. Подул весенний ветерок и своим холодным прикосновеньем обжог кожу его лица там, где только что пробежала холодная слеза. Перепачканными мокрой грязью руками он утер слезы и попытался встать. Ноги не слушались, и старику понадобилось несколько минут чтобы, хватаясь за стену встать с сырой мостовой.
Он медленно шел к дому. Справа виднелся их старый дом с торчащей из стены черной перекладиной, на которой когда-то красовалась вывеска портного. Улица спала, погрузившись во мрак и мертвенную тишину. В окне их спальни тоже было темно. Последние метры пути давались особенно тяжело. Он подошел впритык к двери, и молча, постоял, глядя на нее.
Никто не видел, где он раздобыл, и никто не слышал, как он поставил под своей дверью большой пластиковый ящик. Виктор снял галстук. В свете луны галстук засверкал мягким, пепельным сиянием. Упав на землю, отстегнутый золотой вензелек тихо зазвенел и растворился в темноте. Сверкающая шелковая змейка, извиваясь в его руках, сплелась в аккуратную удавку. Виктор крепко привязал ее к ржавой перекладине и засунул голову в скользкую петлю. Не раздумывая, он выбил из-под себя ящик и мужественно поджал ноги. Острая, режущая боль мгновенно сковала его горло, со всеми дыхательными путями, в глазах что-то взорвалось, и из них посыпались яркие искры. Прежде чем смерть унесла его на бескрайние земляничные поля, он успел еще раз подумать о малышке Флер.
Когда под утро, не находящая себе места, оббегавшая половину города и потерявшая всяческую надежду найти мужа, госпожа Флер ступила на улицу, в темноте ночи, перед их домом, она увидела странную фигуру парящего в воздухе японского самурая. Самурай занес над своей головой мерцающий серебром меч, а полы его длинного кимоно развивал апрельский ветер.
Той же ночью сладкий сон слуги народа был прерван сильным гулом за окном. Гул нарастал и приближался, пуская широкое ложе с прикроватными тумбочками и шкафом в дикий пляс. Стены спальни завибрировали и передали свое беспокойство вверх, где его подхватили десятки звонких колокольчиков, обитающих в хрустальной люстре.
Огромное окно спальни с грохотом открылось и в него, в клубах черного дыма, влетел золотой шар. На шаре, с самодовольной улыбкой-оскалом, восседал Главный. Он был одет в блестящий красный костюм, какие носят киношные злодеи, такой же блестящий красный галстук и черную рубаху. На лацкане пиджака поблескивал золотой вензель в форме цветка. По комнате распространился зловонный запах серы и гари.
От неожиданности депутат подскочил на кровати и принялся хлопать слепыми глазами, вглядываясь то в лицо Главного, то в знакомую брошь на лацкане его пиджака, то в золотой шар.
— Спасибо за новую душу. Ты не зря прокатался в Брюссель, — будто бы через громкоговоритель, громом разнесся по комнате голос Главного и он блеснул своими черными, как смоль, глазами.
Ничего не понимающий депутат попытался что-то сказать ему в ответ, но из горла, вместо слов, вырывалось нечто клокочущее и нечленоразборчивое. Жутко перепугавшись, он принялся мычать еще громче. В приступе ужасных сновидений он дернул головой и проснулся. Открыл глаза и осмотрелся вокруг. В спальне царила тишина и покой. Вздохнув с облегчением, слуга народа повалился на подушку, обнял мирно спящую Котенка Вику и быстро заснул, забыв о ночном кошмаре.
Друзья!
Если у Вас хватило терпения, и Вы дошли до этих строк, то большое Вам человеческое спасибо! Пожалуйста, критикуйте мое произведение, я буду благодарен за адекватную критику, ибо со стороны виднее промахи. Поверьте, я обязательно сделаю соответствующие выводы, дабы не допускать подобных промахов в будущем.
С уважением ко всем Вам.
Артем Vinogradофф
: такая штука у обуви
Все сообщения мини-чата
Регистрация
Забыли свой пароль?
