Halgen — Стаханов

На войне солдат надеется, что когда-нибудь она закончится, и он живым и здоровым вернется домой. Пусть такая участь уготована далеко не всем, но все равно каждый верит, что предназначается она именно для него.

Здесь же, в земных кишках, надеяться можно лишь на те времена, когда горняк отработает свое, и уйдет на заслуженный отдых. Но и там радости будет мало — подземная чернота, впитавшись не только под кожу, но и во внутренности, расцветет множеством болезней, которые сделают безрадостными и те дни, когда, наконец, можно будет набрать полную грудь свежего воздуха и посмотреть широко раскрытыми глазами на ясное небо с солнышком…

Недра брыкнулись, тени в шахтерских лампочках подпрыгнули, и земную требуху заколобродило в одуряющем грохотливом танце. Вроде бы надежная горная крепь с легким треском сдалась жестокому давлению недр, проявив не больше стойкости, чем — сосновые прутики. Сверху посыпались острые глыбы, заполняя собой тесное пространство, предназначенное для человека. Шахтеры переглянулись, кто-то отпрыгнул в сторону, кто-то остался стоять на месте. Все одно во владении черных подземных духов искать спасения — негде, разве что бежать к клети и пытаться вырвать на поверхность, в царство жизни… Но если невидимые хозяева подземелий уже разбушевались, то никуда не убежишь, просто не успеешь. Через секунду и бежать некуда — там, где только что зиял широкий проход, теперь видна лишь груда черных глыб вперемешку с кусками поломанной крепи. Оттуда торчат чья-то голова и грудь, а все остальное — сокрыто в руинах, сотворенных буйством недр. Голова хрипит и стонет, из нее течет что-то кровавое. Надо помочь человеку, да и себе проход проделать. Пока еще шансы на спасение есть, но через секунду их уже не будет! «Братцы, навались! Раз-два, взяли! О… Твою мать!» Не отдают недра своего пленника, не выпускают к солнышку и живых, уже считая их своей законной добычей. «Братцы, еще! Давай! Поднатужься!» Бесполезно! Каменные дебри не выпускают горсть людей, как будто они — горсть спелых ягод в медвежьей пасти. Остается ждать помощи снаружи, с той стороны, где осталось Солнце. Как страшны эти часы, когда тело и душу пронзает чувство бессилия, и тонкая нить жизни держится на еще более тонкой нити надежды…

Торчащая из-под завала голова страшно хрипит. Ей в рот вливают воду из фляги, хотя самим пить скоро будет нечего. Ясно, что тот, заваленный — уже не жилец, его тело там, под обломками, наверняка обращено в сплошной кровавый сгусток. Карбид в лампах иссякает, все проваливается в утробную, могильную темноту.

От шахты идет процессия с наглухо заколоченными гробами. Мертвецов извлекли на свет Божий лишь для того, чтоб вот так пронести по улице и снова опустить в землю. Понятно, многих на поверхность так и не подняли, их тела остались там, в недрах, из-за чего каждая шахта представляет собой одновременно и глубокую могилу.

Кого-то земля выпустила из себя живым, отобрав себе на память его руки или ноги. Такому останется до конца своих дней царапать раскисшие улицы шахтерского городка костылями да деревянной ногой. Что же, и такая доля тут может ждать каждого…

Ну а кому удалось выбраться из недр целым и невредимым — те залечивают душевные раны в дешевой пивной, каких в шахтерских городках много.

Труд шахтера оплачивается высоко. Но что значит высокая оплата для того, кто всю жизнь стоит на краю смертельной пропасти? Бывает, разбойникам приходит большая удача, кладоискатель находит заветный клад или солдату достается хороший трофей, но история почти не знала разбогатевших солдат, кладоискателей и разбойников. Эти люди, живя в воротах смерти, само собой, просто не могут думать про «долгую и счастливую жизнь», из-за чего стремятся потратить все богатства буквально в самый момент их получения. То же касается и шахтеров, высокие зарплаты которых разлетаются по карманам местных картежников, по кабакам да по пивным.

Шахтер — это та профессия, о которой никто никогда не мечтает. В шахту не рвутся, но в нее — попадают. В шахтеры берут бывших зэков, различных бродяг и прочий люд, выглядящий подозрительно при белом свете. Но, само собой, проваливаются в угольный пласт и шахтерские дети, которые сами не смогли избежать родительской доли, а отцы им не помогли. Скатываются в черные лабиринты и неудачники, порядком изъездившие родную землю, но не нашедшие иной доли, кроме как в ее глубинах. Иными словами, в шахтерское ремесло людей приходит много, но все они — люди пришлые, подневольные и ремеслу этому чуждые. Ведь русский народ всегда шел вширь своих необъятных земель, проходил и леса, и степи. При такой необъятности земли и близости Неба, до которого по ней, конечно, можно дойти, если долго шагать или на коне скакать. И у русского человека не могло и возникнуть мысли о возможности не идти сквозь земные просторы, но лезть под их изнанку. Потому, в отличии от маленькой Саксонии, где путь людей лежит не вдаль, а — вглубь, на Руси не было ни старинных горных цехов, ни связанных с ними тайн и сказаний. Нет в русском фольклоре ни троллей, ни гномов, ни каких-либо еще бестелесных созданий, пространством обитания которых была бы первозданная тьма подземелий. И не было ни у кого из русских людей умения обращаться с подземельем, которое передавалось бы из поколения в поколение, от отца — к сыну.

Лишь в 19 веке русские люди принялись серьезно пробираться в земные недра, строить достаточно глубокие шахты и рудники. Русская цивилизация, как и прежде, рвалась ввысь и вдаль, пути в глубину земных недр у нее не было. Но теперь продолжение пути цивилизации не могло происходить без машин, которые требовали — железа, а оно, в свою очередь, требовало угля. И жизни все новых и новых горняков переплавлялись в металл, застывали в телах машин. Машины изменяли лик Земли, техника возносила человека к Небесам, пела самолетными пропеллерами, в конце концов, взревела ракетными двигателями. Но шахтеры, скрытые толстенными пластами земли, оставались в самом подвале этого технического здания, невидимые и как будто несуществующие. Значит, и героями они быть не могли, ведь герой — тот, кто на переднем крае народа, кто решает главную его задачу, переводя его жизнь в новое качество. Прорывает Небеса, взлетает к звездам, создает нечто такое, чего не было прежде. Труд же шахтеров не мог дать народу ничего качественного нового, его показателем было лишь количество, измеряемое тоннами угля.

И пусть на этих тоннах в середине 20 века держалось буквально все, без них не было бы даже электричества, чтоб осветить рабочий стол авиационного или ракетного конструктора. Кто же глядя на исполинское здание вместо того, чтоб любоваться его заоблачной вершиной, станет заглядывать в темный и неаппетитно пахнущий подвал?!

Итак, сложное сооружение красной машинной цивилизации уходило своей верхушкой в самые облака. Там, наверху, помещались герои-летчики в блестящих шлемах, будущие космонавты, ученые с макетами самолетов и космических кораблей в руках. Но внизу все это великолепие держалось на натруженных грязных руках шахтеров, которые грязно материли свою работу, плевались под ноги, но громаду все-таки удерживали. Правда, неизвестно, насколько хватит их терпения и сколько простоит пирамида, основание которой проточено ненавистью.

Идея героизма должна спуститься с верхушки к основанию, связать воедино все сооружение, обратить его в монолит. Ибо прочность основы, как знает любой строитель, много важнее, чем прочность вершины.

Но как быть с героизмом, если ничего уникального, единственного в своем роде у основания пирамиды нельзя сотворить по определению? Есть, конечно, инженеры, создающие горные комбайны и новые виды крепи. Но их работа происходит в теплых и светлых кабинетах, едва ли кто-то из них бывал продолжительное время в шахте. Труд горного инженера по сути мало чем отличается от занятий любого другого инженера — чертежи да расчеты. Потому тут нужен подвиг не его, а именно человека из самой исподней, то есть — шахтера-рабочего. И если показатель его труда — лишь количество, то, что делать, и подвиг будет — количественным…

В горном деле все термины — сплошь немецкие. Штрассы, шурфы, штольни, штреки, калотты… Что однозначно говорит об отсутствии у нас развитого горного ремесла аж до начала 19 века. А в 19 веке из Европы пришли знания, но не мог придти опыт многих поколений предков, проявляющийся в чутье горной породы буквально на кончиках пальцев. Потому русские шахтеры зачастую атаковали породу грубой силой, своей телесной мощью, а то и жизнью заменяя опыт и умение. Отобранных многими поколениями предков горных людей, похожих на гномов, у нас быть не могло, но горные таланты, конечно, были рассыпаны среди народа, неизвестные ни для кого, включая их самих. Разумеется, из них лишь малая часть попадала на шахту, ведь для этого требовалось совпадение редкого таланта с не очень счастливой судьбой. Это в небеса может с одинаковой силой тянуть и будущих гениальных пилотов и бездарей, которых ждет смерть в первом же учебном полете. Подземелье же не тянет в себя никого, по крайней мере — из живых. Но в 30-е годы такой человек был необходим хотя бы в единственном числе, а, значит — он не мог ни отыскаться.

Хотя найти его было непросто. Герой недр, как остальной подземный люд — мрачен и неромантичен. Романтики в горняки не попадают, они есть там, где много чистого простора. На самолете, на корабле, хотя бы даже в паровозе, но уж никак не в тесной шахте. Нет у забойщиков мечтательного взгляда, неоткуда ему взяться в черных закутках и тупиках!

На одной из шахт был вот такой в точности ничем не примечательный забойщик. Как все, он исчезал в земной глубине в начале смены и являл пропитанное углем лицо к солнечным лучам в ее конце. В праздники после получки то, что шахтеру и положено — пил горькую да в меру хулиганил.

Его же отличие от других русских «гномов» была мало заметная привычка водить по угольному пласту ладонью, прежде чем бить по нему отбойным молотком. Только и всего. Странность… Но мало ли у людей странностей, еще и больших, чем эта, почти что незаметная!

Как-то один из товарищей по забою не удержался и спросил, зачем это щупать уголь руками.

— Ну дык он это… Как живой! Где-то посильнее, а где-то — слабее. Вот я чую, где он слабей, туда молотком и е…шу!

Шахтер провел рукой по пласту, но, конечно, ничего не почувствовал кроме неровной, искромсанной поверхности, пронизанной миллионолетним подземным холодом.

Что же, странному взгляду на угольный пласт никто не подивился. Ведь тот щупальщик угля — родом из деревни, а там имеют дело только с живым. Живой хлеб, живая скотина, живые деревья, не умирающие даже при превращении в избы и бани. Потому в шахте ему все и кажется живым, не отвык еще просто!

Но скоро шахтеры заметили, что легким ударам своего молотка странный забойщик выбивает столько угля, сколько другие бьют только десятью-двадцатью могучими ударами. Разок коснулся — а уголек так и посыпался, как будто молоток заколдован. Что же, товарищи по забою отбойник проверили, поработав с ним, но вышло у них не лучше и не хуже, чем когда своими молотками уголь ломали. Оно и понятно, молоток-то стандартный, на нем и клеймо специальное есть об этом! Значит, дело в чем-то другом, возможно что и в прикосновениях шахтера Лехи к углю!

— Слышь, ты как норму-то свою сделаешь, то присядь, отдохни, покури, но больше не е…шь! На х… ее перевыполнять тебе?! Сейчас въе…шь, так потом нам всем ее поднимут, и будем до седьмых потов въя…ть за те же деньги! — на всякий случай предупредили его.

Что же, странный забойщик спорить не стал. За час-другой выполнив всю норму, он присаживался на горку отбитого им угля, курил, хоть в забое это и запрещено. Его курению никто не мешал, ведь метан да угольная пыль если захотят людей угробить — все равно угробят, хоть кури, хоть нет.

Возможно, такой забойщик на растущих в эпоху индустриализации как грибы после дождя шахтах был не один. Но именно на шахте Ирмино под землю как-то занесло какого-то начальника. Ну а раз уж он попал в подземные ходы, то просто обязан навести в них порядок, то есть найти какое-нибудь нарушение и тут же его пресечь. Иначе зачем рисковал жизнью, направляясь в подземелье, где взрыв или обвал вероятны каждую секунду?! Да и простое вдыхание угольной пыли век не удлиняет, а можно еще ноги в потемках поломать или голову разбить!

— Ты чего куришь?! Смерти всем хочешь?! — накинулся он на забойщика.

Тот молча затушил папиросу.

— Чего расселся?! Работа же стоит! — продолжал усердствовать начальник.

— Стоять она не может. Потому что она — сделана! — сквозь зубы ответил шахтер.

Начальник огляделся. Отбитого угля и вправду вокруг было много. Подозрительно много… Столько в начале смены быть не может! И тут он сообразил, что может отличиться куда больше, чем простой поимкой и наказанием нарушителя трудовой дисциплины. Ведь это и так его обязанность, за ее исполнение особенно не похвалят, но тут… Начальник мгновенно поменял тон своего голоса, испарив из него всю власть.

— Слушай… А ты… Можешь пару норм сразу сделать?! — вкрадчиво спросил начальник.

— Могу, — пожал плечами шахтер.

— А три?! А четыре?! А десять?! — продолжал спрашивать он, дыша все чаще и чаще.

— Что же, смогем и все двенадцать! — усмехнулся забойщик, как, наверное, сделал бы это всякий русский человек.

— Так давай! Давай! — свистящим шепотом призывал начальник, — Специальную смену тебе организуем! О креплении забоя, откатке можешь не думать — людей выделим. Ты только уголек руби, сколько сможешь! В историю же войдем!

Начальничек потирал руки. Но насчет вхождения в историю он немного ошибался. Войти в нее из них двоих суждено лишь одному…

И вот началась историческая смена. Начальство шахты толпилось в забое, пытаясь в тусклом свете карбидок разглядеть решительного забойщика. А тот как будто совершал колдовскую пляску, то проводя ладонью по черному лбу забоя, то ударяя по нему своим отбойным молотком, который плясал в его руках подобно дирижерской палочке. Пласт отвечал на его прикосновение щедрым градом ломтей разбитого угля. Повсюду летала угольная пыль, сквозь которую были видны лишь спины усердных откатчиков, набивавших одну вагонетку за другой и выталкивавших их из забоя. Возле откатчиков с пилами и топорами трудились закрепщики, спешно возводившие крепь там, где минуту назад еще чернели вечные земные недра.

«Он будит недра от их вечного сна и заставляет служить народу! Несомненно, он — волшебник наших дней, когда дар волшебства перестал быть уделом темных колдунов и его может получить каждый пролетарий!» — прокричал через грохот подземного труда специально приглашенный под землю газетный писатель. Тем временем старик-учетчик бесстрастно подсчитывал вагонетки и переводил их количество — в нормы. «Десять норм, двенадцать… Четырнадцать!»

Смена закончилась. Вместе с отбойным молотком, который отныне навсегда сделается его пудовым талисманом, Стаханов поднялся к солнцу. Которого он впервые не увидел, ибо повсюду вспыхивал и тут же угасал магний. В считанные минуты были сделаны сотни фотографий для газет, журналов, плакатов, памятников и даже — рублевых купюр. Одно мгновение стеклянного глаза старой фотокамеры — и шахтер из просто человека уже обратился в символ целой эпохи. Покрытый черной пылью, с громоздким пневматическим молотом в руке, он впечатался в историю, встал в один ряд с людьми из верхних этажей возводимой в стране промышленной махины.

— Пару слов для газеты «Известия», — протараторил подбежавший как заяц журналист, — Как Вам удалось совершить этот славный трудовой подвиг?!

— Ну дык… Взял да и сделал, а как — сам не знаю, — впервые за весь день улыбнулся Стаханов, А что тут такого?!

— То есть Вы хотите сказать, что трудиться Вам помогала Ваша рабочая сознательность, чувство причастности к делу всего народа?! — подсказал опытный в таких делах репортер.

— Ну дык… Ну оно как-то так и есть!

— Спасибо! Большое спасибо за интервью! — корреспондент тряс руку покрытого черной пылью героя.

Шахтер Стаханов не чувствовал значения этих минут. Он вообще не понимал смысла мероприятия. Ну, показал себя и показал, такое было в его жизни уже не впервой. Например, в родной деревне он на спор поднял годовалого телка. Тогда тоже все радовались, только сам Леха снисходительно кивал головой — веселитесь себе на здоровье, но проспоренный литр самогона отдайте скорее!

Между тем с этих минут сам смысл существования Стаханова сделался — иным. Больше Стаханова никто уже не оценит по количеству отбитого им угля, величайшей ценностью станет само его бытие, героя русского подземелья, самого простого из всех героев 30-х годов.

Журналисты широко улыбались. Им выпала ни с чем не сравнимая удача — первыми написать про новорожденного героя, а, значит и самим стать маленькими героями, на уровне своих редакций. А стоявший у них за спиной начальник — наоборот, переживал. На такой результат он, сказать по правде — не рассчитывал. Сделай Стаханов норм пять-шесть, он стал бы знаменитостью на уровне своей шахты, что сделало бы известной и ее, и часть этой славы перепала бы и начальнику. Но при таком перевыполнении дело пахнет масштабами страны, а там таких неказистых людей, как начальник шахты, просто никто не вспоминает. Но уговора, чтоб Стаханов останавливался — не было, о возможности получившегося расклада руководитель просто не думал ибо считал его невероятным… Что же, пенять остается лишь на себя!

Первое, что получил Стаханов кроме всеобщей славы, ордена и хорошей денежной премии — это несколько учеников. Надо было торопиться с принятием и внедрением стахановского метода, пока никто не опередил и Стаханова с шахты не забрали!

— Води ладошкой по пласту! Вот так, так! Чуешь, тут тепло, и чуть стучит внутри, будто выя большой коровы в угле спрятана! А здесь — наоборот, холодно, будто каменные копыта. Так и бей молотком сюда, под выю!

— Не чую, — вздыхал и разводил руки ученик, — Тут уголь и там — тоже уголь, и ничем он не отличается… Может и отличается он чем, но я не чую!

— Ну и балда! — возмущался учитель, — И х.. ли тебя учить, если у тебя руки — что свиные ноги! Лучше бери лопату да ступай вагонетки грузить!

Нельзя сказать, чтоб ученики были вовсе бездарны, но из внедрения стахановского метода ничего не выходило. Тысячи забойщиков искали себе листки от лаврового венка, надетого на голову человеку-легенде. Они бестолково бодали лбы забоев, изматываясь так, что после смены едва доходили до дома, но к стахановскому рекорду не приближались и отдаленно. Но находились и таланты сродни Стаханову, прежде крепко спавшие, а теперь — прорезавшиеся. Что в том удивительно, если большая часть людей происходила из деревни, и кто-то из них обязательно мог отыскать живое — в неживом! Некоторые даже и превзошли основателя, но ни одной веточки от стахановских лавр они уже не получили. Награждали их уже мелко — медалька, премия, чествования на местном уровне, комната вне очереди (при особом усердии — квартира). Ведь человек-символ обязательно должен быть лишь один, чтоб все его знали, и его имя было на устах!

Стаханов перерос уровень угольной промышленности, как и промышленности вообще. Он сделался символом подвига в том месте, где, вроде бы, подвиг просто невозможен. В самом глубоком месте, куда не заглядывает луч солнца и которое даже, быть может, сокрыто для всевидящего Божьего ока. Если уж там совершен подвиг, то подвиги будут совершаться — везде!

Больше рисковать таким человеком, отправляя его в коварные земные недра, было нельзя. Отныне он должен всегда красоваться на земной поверхности! Тем более, что в отличии от рвущихся в небеса летчиков шахтеры в землю никогда не стремятся, и Стаханов здесь не был исключением. Потому Стаханову дали начальственную должность.

Но она не пришлась шахтеру по вкусу. Бумаги, испещренные каракулями, которые следовало понимать… Конечно, во всех этих значках — жизнь людей, их труд. Но связать воедино потливую и грязную подземную работу с этими чистыми, как платье девочки, бумагами, Стаханов как ни силился — не мог. И начальника из него не вышло. Потому в конце концов его отослали в Москву, где он получил должность без всяких забот с прилагающейся к ней квартирой и правом входа во многие министерские кабинеты. Главным занятием Стаханова отныне сделались речи и выступления на бесчисленных собраниях, митингах и конференциях. Конечно, речи его были неуклюжи, но через неловкое нагромождение слов в них обыкновенно сквозила столь могучая живая сила, что слушали их — внимательно, больше не разбирая слова, а насыщаясь их энергией.

Так Стаханов обратился в живой памятник, но себя им он — не чувствовал. В душе он оставался все тем же забойщиком, отпущенным на свет Божий до следующей смены. И делал он то, что полагалось делать на земле шахтеру, живущему лишь до завтрашнего дня, который может оказаться и последним. Потому Стаханов пил горькую и куролесил в меру своих сил, сказывают, что даже палил в воздух центра Москвы из пистолета, подаренного ему Сталиным…

Почтовый ящик Стаханова всегда хрустел от писем. Читать их он обычно просил жену, и через ее молодой голос к нему лились просьбы о помощи в самых разных житейских делах и искоренении разнообразной несправедливости. И Стаханов помогал, отправляясь то в один начальственный кабинет, то — в другой. В это время он чувствовал свою необходимость, и когда очередное дело благополучно решалось, Стаханову становилось радостно. Ведь он может быть не только неподвижным немым памятником, но и всеобщим заступником, человеком, связующим «верх» страны и ее «низ», значит — обеспечивающим цельность всего бытия в пределах одного народа! Струны его души обыкновенно в такие мгновения пели что-то веселое и доброе…

А там, откуда приходили письма, за Стаханова поднимали очередной стакан, так среди народа угольный герой и превратился — в Стаканова.

Но случалось, что поминали его среди народа и недобрым словом. Подвиг не может не получить ответа, а если подвиг был — количественным, то и ответ на него будет тоже — количественным. Разнообразные плановые организации по-своему вкусили плодов со стахановского древа, подняв, разумеется, нормы выработки. И без того нелегкий шахтерский труд сделался вовсе убойным. Вкрадчивый голос жены, читавший обращенные к нему письма, говорил об этом. Что же, былому забойщику оставалось лишь горько вздохнуть, и, вопреки протестам жены, сделать пару горьких глотков. Помочь в этом вопросе он никому не мог, ибо не мог доказать неповторимость своего таланта, о которой смутно догадывался. Мог лишь долго рассматривать свои покрытые несводимой черствой коркой руки и дивиться странной силе, сокрытой в них. Но если бы и смог что-то доказать , то непременно бы услышал в ответ примерно следующее: «Вы намекаете, что люди могут быть не равны от природы? Но ведь тем самым Вы поддерживаете крайне опасный предрассудок, на котором основано буржуазное общество и который решительно опровергнут нашей, советской наукой!» Впрочем, на шахты мало-помалу приходила механизация, появлялись горные комбайны, и дар Стаханова уходил в прошлое вместе с отбойным молотком.

А потом прошла и вся эпоха. И покинутый всеми Стаханов тихонько умирал в психиатрической больнице маленького донбасского городка, куда попал с очередным приступом белой горячке. Умирал один, ни жены ни детей поблизости не было — линия разлома эпох прошлась прямо по его семье, отколов от нее Стаханова. Недаром сказал один классик — все вокруг героя превращается в трагедию…

Что осталось нам от тех времен? Вот, рубль 1935 года, который я нашел в коллекции жены. С него смотрит человек-богатырь, и в его вздутых мышцах чувствуется могущество того времени, подобного которому больше никогда не было. Кстати сказать, этот рисунок на денежном знаке напоминает и о положенном для них предназначении — быть мерилом физических, умственных и духовных сил, вложенных в создание вещей, а не живущим по своим законам и все им подчиняющим цифровым флюидом, столь любимым финансовыми «алхимиками» современности. Но истинное предназначение денег тоже ушло в прошлое, вместе с мускулистыми героями от земли, без рук которых более нечему удерживать цивилизацию.

Андрей Емельянов-Хальген

2014 год