Фадеев — Брид

    Однажды, ещё в беспечную пору дошкольной свободы, Брид невинно играл во дворе с отпрыском знакомого семейства, бывшим заметно моложе его. Неуклюжая отсталость младшего товарища немного раздражала подвижного Брида, но он, как правило, находил, чем им обоим заняться. И вот, после очередной игры, мальчишки присели отдохнуть на кривые разновысокие брусья, для проформы установленные в совершенно голом (не считая пары чахлых берёз), гулком дворе. По обыкновению угрюмо отмолчавшись, соседский малыш неловко слез вниз, поднял с земли короткую палку и зачем-то наглухо вогнал её в дуло нижней перекладины. От нечего делать Брид тоже спустился и нашёл себе ветку. Однако никакой игры не завязалось: младший, пыхтя и упираясь, пытался теперь вытащить деревяшку из трубы, а скучающий Брид иногда легонько постукивал по ней своею, более длинной палкой. Отвлёкшись на светло-серую кирпичную громадину родного десятиэтажного дома, который выглядел тогда преувеличенно загадочно, как и почти всё вокруг — он даже не заметил, как младший товарищ оказался на земле — с насилу выдернутой жердинкой в руке и уродливой гримасой грядущих рыданий на распухшем лице. Как назло, в этот миг поблизости оказался неоперившийся агрессивный дегенерат из соседнего дома. Вырожденец был старше и сильнее обоих мальцов, поэтому сразу же решил навести справедливость, а пострадавший, уже в голос рыдающий, жукообразно суча коротким ножками — без раздумий выставил своим безусловным обидчиком как раз таки приятеля по играм. От этой вопиющей кривды у юного Брида даже перехватило дыхание. Он начал было оправдываться, но злобный детина, вполне довольный таким положением вещей, тут же взялся пребольно колотить его. Обида, жгучая и жестокая, затмила мокрые глаза Брида и неожиданно перелилась в гнев. В руке по-прежнему лежала палка — ею он и ответил незваному заступнику, да так, что тот даже вынужден был ретироваться на свою территорию, причём разгорячённый Брид ещё некоторое время его преследовал, одновременно плача и ругаясь. Но здесь уже подоспевшие матери растащили сыновей по домам, искренне веря, что виноват ни в коем случае не их отпрыск. Для Брида, однако, было сделано исключение — дома ему досталось больше, чем остальным, вместе взятым.

    Тем не менее случившееся пока не ожесточило нежное сердце Брида, и вскоре он вновь посветлел. Мать же с тех пор стала пуще прежнего оберегать маленького сына от всяческих внешних воздействий, будь то дуновение лёгкого сквознячка или наглый, любопытствующий взгляд дворового хулигана. Делалось это до самого последнего момента, поэтому в школу Брид отправился с представлениями совершенно утопическими и по-детски счастливыми, по дороге улыбаясь каждой пичужке и каждому цветку. Улыбался он также и встречным прохожим; на взрослых (особенно на матерей) его невинная улыбка действовала умиляюще, дети же, напротив, отчего-то смущались и хмурились. О том, что свои права на существование ему придётся каким-то образом отстаивать, Брид даже не помышлял, и тем хуже оказалось для него, когда в дебютный день учёбы его одноклассник, — развязный хамоватый задира с грязными всклокоченными вихрами, — ни с того ни с сего взял да и заехал Бриду ногой в живот с приличного разбега. Даже не боль и не спазмы удушья шокировали тогда онемевшего Брида — поразила его сама не укладывающаяся в голове иррациональность инцидента, дьявольски похожего на историю с палкой, но теперь укрупнённого пропорционально возросшей боли. И когда на следующей перемене он, с запоздалыми слезами на больших, всему миру распахнутых глазах, испрашивал правды у пожилой диабетической учительницы, кто-то (так и оставшийся для него инкогнито) с силой толкнул его в спину, в то время как педагог, будто повинуясь хорошо известным ему правилам жестокой игры, с неожиданной проворностью отступил на шаг в сторону, и легковесный Брид, пролетев пару метров по текстурированному бойким шумом перемены воздуху (ему почудилось тогда, что он повис в нём и медленно поплыл; водянисто растекались прозрачные крики и смех вокруг, а перед глазами восстало какое-то ярчайшее, белое воспоминание, похожее на момент рождения), хлопнулся о молчаливую твердь холодного гранитного пола. На сей раз нестерпимая, захлёстывающая сознание боль в коленной чашечке ошеломила Брида пуще самих обстоятельств; сочась флегмой, он скорчился на полу, как раненое членистоногое, покуда толпа любопытных, обступив его жадным кольцом, потешалась над этой нежданной забавой. И сквозь марево слёз, искажающих внутренний свет весело-зелёненького коридора, сквозь частокол издевательских пальцев, направленных на него, Бриду мерещилось, что даже его первая учительница, поддавшись всеобщему восторгу, снисходительно посмеивается в сдобную ладонь.

    Подрастая, Брид всё больше отдалялся от окружающей действительности в пользу мира воображения. Стал он очень молчалив, хотя и не угрюм, почти перестал обращать внимание на стадную суету школы и обезьянничанье одноклассников, зато научился подмечать такие вещи, о которых иные, как ему казалось, и не подозревали. Так, он обнаружил для себя, что общепринято неодушевлённые предметы на самом деле живут своей собственной жизнью, и то, что они позволяют людям собой распоряжаться — с их стороны не более чем снисходительная любезность.

    Примечательно также, что в ту пору у Брида возникло и некое чувство личной исключительности — нечто в духе беспочвенного тщеславия единственного в семье ребёнка. Нет, он не считал себя лучше других, но был почему-то уверен, что его ожидает особая, непредсказуемо авантюрная и возвышенная судьба, тогда как его сверстники уже обросли отчётливыми чертами, в которых без труда угадывается их плоское, заурядное будущее.

    Брид сам не знал, зачем поехал в санаторий «Чёрный холм». Когда общественный работник, вдруг возникший посреди скучного урока, объявил об этой возможности, поднялась такая суета, такой «лес рук» желающих вздыбился в кислый воздух класса, что не чуждый конформизму Брид тоже изъявил желание ею воспользоваться. Однако несмотря на то, что до самого конца учебного года все только о том и говорили, в итоге вышло так, что от своего класса Брид поехал один-одинёшенек. Липкая духота присутственных мест, сбор необходимых справок, непристойные аспекты медицинского осмотра, и вот уже он в ожидании автобуса сидит с утра пораньше на палевом рюкзачке с нашивкой в виде самой известной в мире мыши, выслушивая материнские напутствия (от всхлипов подрагивали дряблые серенькие щёки и покатые, развитые хозяйственным атлетизмом плечи, намокал кружевной платок у потускневших от минувших горестей глаз). Точкой отправки был назначен дворик центра помощи детям, в котором по номенклатурной иронии содержались одновременно и мягкие тщедушные бедняжки, перенесшие половое насилие, и маниакальные бездомные дылды, пуще всего обожающие его причинять. Вокруг сгрудилось множество провожатых, провожающих и проважаемых (писаные торбы, дорожные сумки, родительские наказы, вездесущие спортивные портки), повсюду взрывалось, предвосхищяя отвязную жизнь, жеребецкое ржание, второпях пополнялись пивные и табачные запасы…

    Наконец чудовищно зловонный алый «Икарус» с пыльными, цвета слоновой кости, боками грузовых отсеков, смердя дизелем, неуклюже вполз под арочный изгиб околодворной теплотрассы, и после погрузочной толкучки Брид уселся в самом его хвосте. Просаленные кресла, тошнотворно спёртый воздух, бесконечно банальная болтовня, пшикающие откручиванья газировочных пробок, миазмы гнилых зубов, прощальные взмахи рук в забрызганных окнах...

    Душевыворачивающе тронувшись под массовый фальцетный вой, автобус мучительно выехал на центральную улицу городка (по одну сторону — тоскливая серо-кирпичная больница и свеженькие дюжие дома с травянистыми козырьками, по другую — старосоветский гастроном, дощатый частный сектор и унылый пустырь). Дребезжа каждою запчастью и омерзительно круто затормаживая на светофорах, «Икарус» с четверть часа рычал вдоль улицы, а затем, миновав заплёванный автовокзал, — где, под гофрированным навесом в форме сплюснутого «Y», на изгибах длинных лавок томно нежились похмельные бомжи (Брид с ужасом отметил одного такого в подробностях — абсолютно беспалый, безносый, пытающийся как-то закурить только что найденный у подножья лавки бычок), — выехал на шоссе, настолько ухабистое, что казалось, будто нижний отдел позвоночника вот-вот рассыплется в мелкую труху. Длилось это, к счастью, недолго — где-то через полчаса автобус свернул на междугородную магистраль, где взял относительно гладкий, скучно монотонный ход.

    Кто спал, кто ел, кто говорил, когда по левому борту прополз идентичный попутный «Икарус» с немо гогочущими пассажирами, дружно оттопырившими средние пальцы в адрес обгоняемых. Следом прошуршал ещё и ещё один. Поскольку дело касалось вопросов чести, самые рьяные ухорезы бранно затребовали набрать скорость и вырваться вперёд, на что недостойный водитель, скукожась над неохватным рулевым колесом, сипло бормотал что-то о воспитании и даже тогда не прибавил газу, когда уже почти весь автобус в голос скандировал своё требованье вперемешку с огненными угрозами и унизительными поношениями, от которых рассвирепел бы и мрачный стоик.

    Тем временем Брида крепко укачало. Зевая и зеленея, он в страхе понимал, что если его не вырвет по дороге, это будет сущее чудо, и когда через час-полтора автобус преодолел тягучий холмовой подъём и размашисто завернул на дерябый гравий околосанаторного двора, от катарсиса его удержало лишь то, что какой-то впереди сидящий хват, стриженный под сальный полубокс, с издёвкой спросил у Брида, не передать ли ему пакет. Негодование и стыд мгновенно оттеснили рвотный позыв, и Брид немедленно пришёл в себя, благостно улыбаясь и качая пушистой головой.

    Собственно санаторий состоял из одного-единственного корпуса о семи этажах, стоящего на отшибе шершавого холма, за антрацитовый цвет которого он (санаторий) и получил своё название. Вид у корпуса был тоскливый и даже чуть-чуть зловещий. Странная мозаика грязно-серого и тускло-рыжего кирпича наводила на мысль о перебоях с материалом во время строительства, сыпучий землисто-халвичный цемент местами выступал из небрежных швов жирными выпуклостями, похожими на сохлый крем слоёного торта; под косым карнизом сводчатой крыши поналеплено было великое множество ласточкиных гнёзд, острыми кругами вились окрест их серпокрылые, наперебой пищащие обитатели. Напротив корпуса, вниз по холму, бежал неказистый, корявый, но на удивление тёмный буковый лесок. Подле обширного крыльца, в ожидании распределения, толпились пассажиры ранее прибывших автобусов. Вывернув сумки из багажного отсека, новоявленная группа немедленно рванулась вперёд в порядке буфетной очереди. Оставшись позади, Брид пока подкармливал печеньем печальную трёхногую дворнягу — и лишь тогда двинулся с места, когда большая часть толпы уже рассосалась по номерам. В конце концов очередь дошла и до него. Нервозный распорядитель отвёл Бриду место в двухкомнатном номере на вышнем этаже; его комната оказалась проходной, а с ним её делили двое, первый — улыбчивый, высокий, прыщеватый, второй — с пшеничной шевелюрой «под горшок» и желчным прищуром. Но самое страшное содержалось по соседству — в порядке телесных габаритов и, как следствие, респектабельности: один — массивный, с покойной тяжестью в жестах, мощной челюстью и беззлобным, но серьёзным взором под завоями жёстких тёмных волос, другой — нехорошо румяный, веснушчатый и на вид весь какой-то сальный, пропитанный нездоровой похотью, третий — громко и тяжело сопящий, хотя сам довольно поджарый, очень смуглый, черноволосый и полногубый, в аккуратной голубой рубашке с коротким рукавом, придающей ему некое сходство с сотрудником правоохранительных органов.

    Но всё это открылось Бриду не сразу. Первым делом роздано было бельё, и, непривыкший к бытовым операциям, он битый час возился с пододеяльником — уголки непослушного одеяла то и дело отвратительно ускользали, а само оно сбивалось в неразборчивый комок, вновь и вновь заставляя начинать всё сначала, меж тем как гораздо более спорые жильцы потихоньку уже посмеивались в сторонке, начиная выглядывать в Бриде то, чем он вскоре неизбежно станет среди всех этих здоровых, крепких, неудовлетворённых ребят.

    Первый день незаметно канул в сутолоке обустройства, в обвыкании новых звуков и запахов, в осмотре территории. Бридова половина номера была потемней — за счёт нависшей над окнами мохнатой ели, зато имела выход на широкую лоджию, куда, хлопая дверьми, поочерёдно метались курить все, за исключением Брида и высокого, улыбчивого парня, как-то неосязаемо к нему благоволившего. На рыжем линолеумном полу валялись непостижимого цвета паласы, кариозно-жёлтые обои были местами оборваны и исписаны шутливо-пугающими остережениями былых заездов. Продавленные койки имели вид измученный и убогий, тумбочки вымазаны были чем-то липким; всюду зудели, кружась, мухи и партизански перебегали, суча сяжками, здоровенные прусаки; в уборную страшно было зайти... Но всё же было отчего-то хорошо. Раннее лето беззастенчиво струилось в распахнутые форточки, впуская внутрь голоса ласточек; против окна сочно пролегла на стене кровавая полоса заката, тонкая, словно бритвенный порез на обойной плоти; шлёпая выключателем и выходя, заходя и шлёпая выключателем, какую-то грозную чепуху нёс тяжелосопящий, в рубашке с коротким рукавом... Блаженно растянувшись на твёрдой койке, Брид сладко уснул, а за дверью ещё полночи гремели, смеялись...

    Случалось, что его буквально передёргивало, когда вместе с вафельной оболочкой мороженого на зубы ненароком попадал краешек носового платка, оборачивающего стаканчик по неукоснительному гигиеническому правилу его невротически чистоплотной матери. И вот, где-то в знойном парке, держа за руку не то сутулого водителя автобуса, не то суетливого распорядителя, не то ещё кого-то, бездарно под неё подделывающегося, он жадно впился в купленный ему пломбир, но взамен ожидаемого сладкого холода с отвращением ощутил всем ртом огромный, скользкий, просморканный носовой платок.

    Проснувшись в полумраке, Брид не сразу понял, где находится, зато мгновенно определил, что с ним случился ринит, подобных которому он ещё не испытывал. Распухшие ноздри перекрыты были густыми выделениями, похожими на раздавленные внутренности майского хруща, в горле стоял гадкий слизистый вкус, и долго ещё Брид, хрипя и хныча, отхаркивался в заплёванную зубной пастой раковину под мутным, в брызгах, зеркалом, беспристрастно созерцавшим его брезгливые конвульсии. Вернувшись в кровать, Брид ненадолго задремал, а когда вновь открыл глаза — обнаружил посветлевший номер пустым: жильцы, должно быть, уже спустились к завтраку. Прошлёпав тапками по ковровым пролётам, он тоже сошёл вниз и, руководствуясь мощным смрадом жирных котлет, без труда отыскал тусклую столовую. Котлет, впрочем, никаких не было, вместо этого, сидя за длинными оргалитовыми столами с откидными лавками, мрачные санаторные ковыряли ложками серую манную кашу и прихлёбывали сомнительного цвета тёплый чай. Пожав плечами, Брид покинул столовую, миновал прохладный холл и вышел на улицу, где икающий на бетонном парапете сальный субъект, пуще прежнего румяный, нечленораздельно подозвал его к себе. За полминуты настойчиво-грубого, с повторениями, монолога, похмельный сосед, — наплевав под ногами, невзирая на жажду, целую пенную лужу, — объяснил, как сильно ему нужны сигареты и мелочь, но поскольку ни того ни другого у Брида всё равно не оказалось, а лихое «где хочешь ищи» на нём не сработало, он был за ненадобностью отпущен, разумеется — в предельно свободной формулировке.

    В лесу было спокойно и просторно. Узловато поникшие ветви комлистых старых буков, иззеленённых мхом, тощие, стройные стволы буков юных, — слегка изогнутых у земли против склона, — ломкий, буковый же валежник — и больше почти никакой растительности, за исключением подножных сорняков да широкодоступных злаков, в которых плавали бесформенные пятна света, процеженного сквозь древесную листву. По левую руку от змеистой тропинки, ведущей вглубь, Брид заметил подкошенный железобетонный забор с ромбическими выступами; свернув к нему, он различил за ним шелест приглушённого диалога: на маленьком травянистом холмике, под сенью опасно накренившихся плит, сидя на корточках, двое бледных ребят — возрастом едва ли старше Брида (который даже на их фоне выглядел до потешного моложаво) — неумело, но с явным удовольствием затягивались дешёвыми сигаретками. Заметив его, они насторожились, один даже угрюмо выступил вперёд, намереваясь прогнать незваного гостя, но когда выяснилось, что опасности тот не представляет, с него было взято слово о неразглашении увиденного и даже предложено было покурить. Брид раньше этого не пробовал, и теперь странно было ощущать во рту бумажно-ватный оттенок фильтра и незажжённого табака. Предполагая приступ кашля и едкий вкус дыма, последующий вспышке протянутой ему грошовой зажигалки, он был приятно уливлён тому, что курить оказалось несложно, да и не так уж неприятно. С каждой затяжкой спадало кровяное давление, Брид раззевался и побледнел, ему захотелось присесть или даже прилечь, но вдруг в глубине леса раздался угрожающий хруст сухолома.

   «М е с т н ы е!» — громким шёпотом выпалил один из товарищей по отраве, срываясь бежать. Второй незамедлительно последовал его примеру; не вполне понимая, в чём дело, присоединился к ним и Брид, наскоро втоптав окурок в землю. Торопливо достигнув номера в азарте воображаемой погони, он сразу же закрылся в ванной, где долго и тщательно вычищал зубной щёткой его въедливый, взрослый, волнующе запретный привкус.

    Посреди чёрных пустот слабо светится лестничная площадка, словно видимая глазами жулика-спектатора, вылетевшего далеко за пределы игровой карты. На ней находится некий не поддающийся описанию объект, с мучительной поступательностью изменяющийся от размера булавочной головки — до масштабов поистине необъятных, выходящих за рамки самой окружающей черноты. На смену его вечной пульсации приходит унылый абстрактный пейзаж, состоящий из пупырчатой охряной местности под покрывалом бесцветного неба; её рельеф сродни мельчайшим внутрикишечным волоскам, разросшимся в половину человеческого роста. Заплетаючи спотыкаясь, мучительно путаясь в этих жадно живых волосках, он бредёт бесконечно вперёд, к отдалённой взлётной полосе, на которую заходит уже нестерпимо блестящий, тонкий, как игла, самолёт, и невыносимо торжественный женский голос объявляет: «ОН ПРИХОДИТ ПЕРВЫМ!!!»

    Этот отвлечённый, всегда одинаковый кошмар неизменно предварял очередной приступ его хронической ангины; так было и в этот раз. Охваченному жаром Бриду бредилось всю ночь, что эта горловая жаба задушит, раздавит его сейчас, что вот она, скользкая, сидит, надуваясь, в наболевшей гортани... И он, спотыкаясь, бежал в уборную, где его долго и мучительно рвало. Так происходило до утра, с рассветом спадал жар и делалось легче.

    Но надо ли говорить, каким гадким показалось ему это утро — как нарочно пасмурное, да ещё и принесшее вместе с собой шумливого надзирателя, то есть — воспитателя, гундосо огласившего порядок обязательной зарядки, входящий в силу с этого дня. Вяло и сонно побрели за ним все жильцы, кроме самого крупного, ответившего на призыв лишь отворотом одеяла, где — помимо ничем не прикрытого гузна — ещё и топорщился громоздкий, грозящий побоями волосатый кулак.

    Зябко зевая и с болью проглатывая носовую слизь, Брид с четверть часа подёргался на хрустком гравии прохладного санаторного двора во всеобщем идиотическом танце, похожем на аэробику для душевнобольных, после чего немедленно вернулся в номер, нырнул под одеяло и сжался в комок, заложив руки меж бёдер, как делал всегда в ознобе… Но тут одеяло кто-то резко с него сорвал. Рядом на кровати, не сводя с Брида коварных каштановых глаз, сидел сопун в голубой милицейской рубашке. «Не вздумай заразить меня, сопливчик», — предостерёг он и, навалившись всем телом, впился тяжёлым ртом в горячие губы ошалевшего Брида.

    «Итак, кроме индейского имени и конкретного племенного статуса, каждому из вас отныне надлежит иметь как можно больше наличных вампумов. Именно их количество, и только оно, впредь будет определять ваше достоинство перед лицом племени, а равно и тот уровень уважения, который оно вам окажет. Вампумы вы можете получить взамен денег (но не наоборот) в кассе организационного комитета, сиречь совета вождей, или же заслужить их, прелюдно проявив свою храбрость, творческие дарования и прочие качества. Те же презренные ничтожества, которые вообще не имеют вампумов, будут сурово преследоваться, вплоть до изгнания из племени без предоставления транспорта и тормозка».

    Так говорил, брызгая слюной в тугой микрофон, стоящий в центре двора старший вожатый — долговязый молодой верзила с куцей русой чёлкой и намечающейся слабой бородой. Его лицо практически полностью состояло из амарантовых прыщей, исполненных жёлто-бежевой гночевицы, а взгляд был скрыт мутно-коричневыми линзами пластмассовых очков.

    «И в довершение хочу напомнить, что с сегодняшнего дня, в ясную погоду — перед корпусом, а в дождливую — в спортивном зале — организуется ежевечерняя ДИСКОТЕКА!»

    На последнем слове сочная пустула на его скуле разорвалась от напряжения, а окружающая толпа возликовала так, будто отныне и во веки веков пребудет мир на Земле, после чего дружно хлынула в столовую к обеду.

    Затираемый локтями, шмыгающий носом Брид так и не взял в толк, как, собственно, следует воспринимать квазииндейский вздор воспалённого вожатого, и в конце концов, пожав плечами, отнёс его к категории похмельного бреда (в былые времена его отец, впьяную развалившись на кухонном уголке, выдвигал ко заутрене положения и похлеще).

    Тот роковой момент, когда Брид наконец стал вместилищем всеобщей агрессии, наступил в тот же день, во время «тихого часа». Подхвативший-таки насморк, и оттого ещё тяжелей обычного дышащий милицейско-рубашечный фрукт притеснил его в коридорчике номера и — не слишком сильно, но всё же довольно болезненно — хватил костяшками по плечу, причём плаксивое Бридово «Ай!» настолько позабавило агрессора, что следующие полминуты он только и выбивал из мальчика эти визгливые междометия, с лёгкостью преодолевая его комичное сопротивление. Словно акулы, встрепенувшиеся в холодных водах от вкуса пролитой крови, словно голодные псы, завидевшие через улицу многообещающий продуктовый пакет, несомый рассеянным пенсионером, — все, кто был в комнате (а случилось, что в ней были почти все), внимательно навострились к насилию. Отвлеклись от засаленных карт по-турецки сидящие на койке Бридовы соседи, бросил щёлкать слабым магнитофоном сальный крепыш, полдня затиравший до дыр одну и ту же мрачную рэп-композицию, выжидающе приостановился и сам миронарушитель; и неизвестно, во что бы всё это вылилось прямо сейчас, кабы, щёлкнув шпингалетом, не вышел из душной ванной альфа-самец номера, медленно вытирающий могучий торс махровым полотенцем. Опасаясь проявлять агрессию в присутствии негласного вожака, нападающая сторона временно отступила, мощно втягивая воздух заложенными ноздрями, однако начало было положено, и все — разве что кроме самого Брида — это вполне прочувствовали.

    С тех пор не проходило и дня, чтобы кто-нибудь из жильцов не удостоил его своим вниманием в виде обидного словца, тычка, пинка, затрещины или туго оттянутого среднего пальца, пущенного в чело (последнее особенно веселило истязателей своим звонким звучанием). Более всего отличался кандидат, подхвативший ринит — его приставания почти всегда имели гадкую перверсивную подоплёку, хотя о самом случае заражения о ни разу не заикнулся. Чем всё это было заслужено, Брид не понимал, даром что был на две, а то и на три головы ниже своих мучителей, значительно легче и мягче каждого из них, а его цыплячьи косточки под глупым спортивным костюмчиком так и манили своей лакомой беззащитностью. Жалкие попытки как-то противостоять, казалось, ещё сильнее раззадоривали настырных садистов, и поскольку в номере теперь ему не было прохода (лишь рослый улыбчивый парень да чистоплотный здоровяк относились к нему лояльно — первый даже поддерживал с Бридом подобие приятельских отношений, никогда, впрочем, за него не вступаясь, а последний был слишком силён, чтобы развлекаться его унижением), Брид всё чаще пропадал за пределами корпуса, то скитаясь в буковом лесу, где порой встречались ему знакомые курильщики, нет-нет да угощавшие его сигаретами, то в одиночестве сидя на отшибе холма и печально глядя в знойно-мглистую пологую даль с россыпью утлых домишек в травянистых низинах, а не то — спускаясь вниз к излучистому шоссе, где на бешеной скорости мчались непрерывные автомобили, да ещё промахивали порой тёмно-зелёные скорые поезда на отдалённом переезде, навевая тоскливые фантазии о неведомых краях.

    Прямо через дорогу (где, по санаторной легенде, однажды сбило машиной незадачливого отдыхающего) помещался оформленный в виде малороссийской хаты магазинчик, где можно было втридорога приобрести шоколад, лимонад, мороженое, жвачку, слабоалкогольные напитки, табачные изделия и прочие атрибуты счастливого детства, и куда категорически запрещалось ходить под угрозой исключения из санатория. И как-то раз под вечер, стоя напротив магазина и провожая взглядом тяжелогружёные фуры, на опасной скорости выныривающие из-за поворота, Брид заметил темноволосую девушку в бежевой майке и до колен подвёрнутых оливковых брючках, сходящую с холма неподалёку от него. Бойко перебежав через дорогу, она на минуту исчезла в магазине, откуда вышла с явно разочарованным видом и направилась прямо к Бриду, у которого перехватило дыхание от экстремальной близости свистящих рядом с ней автомобилей. В нескольких шагах близорукий Брид хорошенько рассмотрел её лицо — надменная смесь ранней растленности и неокрепшей женственности в стремительно острых чертах. Наедине с такими особами Бриду делалось душно от собственного инфантилизма.

   «Не отпускает, стерва, курево», — развязно пожаловалась она. — «Может, ты дерзнёшь?» — и тут же протянула ему скомканную купюру.

    Несмотря на явную нелогичность просьбы, — девушка выглядела на добрых пять лет его старше, — польщённый Брид не стал возражать и принял деньги. Лавируя между машинами, он пересёк дорогу, оттянул на себя магазинную дверь, украшенную выцветше-голубой рекламой содовой воды, и нарочито уверенно вступил внутрь. Сердце его бешено колотилось, а потолочный вентилятор нелепо ерошил ему волосы, покамест он пересекал пыльный пол, исполосованный абрикосовым солнечным светом. Навстречу ему тусклел безличный взгляд дородной приказчицы, укрепившейся мосластыми локтями на грязном прилавке, настолько разомлев от жары и ожирения, что здешняя комнатная муха могла совершенно безнаказанно совершать прогулки по её низкому лбу, чем охотно и пользовалась. Сам же прилавок оказался до такой степени запущенным, что наименования сигаретных марок лишь с большим трудом различались под его мутным стеклом, не говоря уже о ценниках, а консультироваться на эту тему с приказчицей неискушённый Брид, конечно, не осмелился бы. Досадуя, что не спросил у девушки конкретного названия, он вглядывался в прилавок до тех пор, пока не разобрал под ним псевдогеральдику знакомо синей пачки, из которой его угощали в лесу. Придав своему лицу какое-то дикое выражение, лишь бы хоть сколько-нибудь его состарить, Брид огласил свой выбор, робко выкладывая купюру на блюдце, где та, дрогнув, распустилась пожухлым цветком. В свою очередь приказчица, смерив Брида неодобрительным взглядом, — что каким-то образом передалось и выражению мухи, потирающей лапки у неё на лбу, — скептично предположила, что покупатель, должно быть, ещё слишком молод, чтобы курить.

    Сразу несколько небылиц, походя сочинённых им на этот случай, сплелись в одну, главную роль в которой играл выдуманный дедушка — закоснелый дымильщик, намертво прикованный к кровати по причине закупорки сосудов обеих ног, будучи неспособным прожить без никотина и четверти часа.

    Приказчица изобразила брезгливую мину, но отпустила-таки Бриду пачку сигарет, небрежно высыпав на блюдце сдачу, и пока он дрожащими руками её собирал, строго предупредила, что в следующий раз продаст сигареты только л и ч н о дедушке, даже если для этого ему придётся добираться до магазина ползком.

    В награду за храбрость Брид был приглашён к вечеру в девичье крыло. Расчитанный на двоих жилиц, тихий номер отличался поразительной чистотой; по обе стороны от балкона возвышались мягкие кровати с вензельными изголовьями, на подоконнике стояла хрустальная ваза с геранью и крокусами, к стенам безукоризненно прилегали нетронутые узорчатые обои, не было видно насекомых, да и вообще — вся обстановка ярко контрастировала систематической мерзости Бридова бытия в мужицком крыле. И кабы не обсценные комментарии санаторной действительности со стороны пригласившей Брида девицы, — успевшей в течение дня выкурить большую часть купленных сигарет, — вполне можно было б решить, что он оказался в совершенно другом месте. В номере также присутствовала, сияя личиком ангела, юная барышня в белом платье из тонкого льна, делившая кров с новой знакомой Брида, и был ещё обходительный в манерах худощавый клиент в жилетике поверх рубашки, в основном предпочитающий тактично помалкивать и авантажно улыбаться. Чуть позже присоединились ещё двое — маленькая хромоногая девчушка с перекошенным лицом в пунцовых пятнах (младшая сестра темноволосой курильщицы, приехавшая сюда л е ч и т ь с я) и, непонятно зачем, один из местных аборигенов — жовиальный румяный субчик в картузе, с вылущенными резцами и стойким запахом коровника, моментально испортивший Бриду настроение своими похабными прибаутками, имевшимися у него, казалось, абсолютно на любой случай жизни. В качестве стимулятора непринуждённой беседы абориген принёс с собой карюю пластиковую бутыль дешёвого портвейна, комплект одноразовых стаканчиков и большую хрустящую пачку картофельных чипсов. Свалив всё это на пол в центре комнаты, вопреки наличию стола, и усевшись подле на корточки, проигнорировав стулья, он разрядил мимолётное напряжение каким-то туповатым, но беззлобным каламбуром, и компания расположилась на кроватях, по левую руку от эпицентра событий — брюнетка вместе с сестрой и молчаливым парнем, по правую — сконфуженный Брид и ангелоликая барышня.

    Порвав пакет, открыв бутыль и неряшливо разлив портвейн по стаканам, субъект в картузе огласил какой-то заздравный трюизм и осушил свой сосуд прежде, чем остальные успели поднести вино к губам. Определённая сноровка употребления чувствовалась также и в черноволосой, все остальные были явными профанами; маленькая сестрица так и вовсе подавилась напитком, — словно это был бензин, — окропив напротив сидящих фонтаном рубиновых брызг.

    Бриду грубый вкус алкоголя не понравился, а его скоропостижное действие показалось более чем сомнительным, и было странно, что иные (как его отец, к примеру) сжигают в спирте всю свою жизнь, рвут и калечат себя и других — чтобы в итоге остаться ни с чем. Однако за компанию Брид потихоньку цедил выпивку, закусывая солёными чипсами, что делали и остальные, тогда как жовиальный товарищ налегал на спиртное всерьёз, всё больше болтая и хорохорясь. В его ближайших планах был поход за идентичной тарой, — к вящему раскрепощению духа, — а затем — танцы в паре с брюнеткой, со всеми известными последствиями, виды на которые он ни от кого не скрывал, расписывая их чуть ли не в последних подробностях и щедро приправляя соответствующими поговорками. В конце концов, расценив улыбчивое молчание угодной дамы за непротивление, он сорвался с пола и, напоследок угостив всех желающих сигаретами, покинул номер, обещав вернуться.

    Между тем за окном стемнело. Из томной голубизны перелившись в ультрамарин с бирюзовою тяжестью у низов, из номера видный кусок небосклона стал постепенно гаснуть, насыщаться пепельной синевой и наконец — растаял в полупроницаемом вечернем смоге. Считая, что это придаст ему импозантности перед дамами, маленький Брид закурил, причём сделал это (в каком фильме он такое увидел?) от зажжённой сигареты брюнетки, с нежной ловкостью поймав её обхваченную браслетом кисть, когда она возвращалась на место после отворения балконных дверей. Чистым концентратом лета в номер полыхнул свежевечерний июньский воздух, а Брид заметил, что его жест произвёл некоторое впечатление — черноволосая вздёрнула острую бровь, её сестрица недоумённо приоткрыла свой кривой ротик, выронив демонстративную сигарету, некурящая красавица чуть дольше обычного задержала на нём взгляд (что было самым главным), и один лишь молчаливый паренёк, склонив голову, беззвучно хохотнул. Тем временем портвейн, подогревая кровь, потребовал какой-то деятельности. Особа в белом платье зажгла на тумбочках несколько свечек-таблеток, и всюду таинственно зашевелились причудливых форм тени. Молчун достал из-под жилета новенькую колоду глянцевитых карт и пригласительно протрещал по ней ногтем. Придвинув стол, взялись перекидываться. В лидерах были брюнетка и хозяин колоды, по другую сторону успеха находился невнимательный Брид, краснея, проигрывающий каждый кон, что было особенно противно на фоне весёлых взглядов и сигаретной тошноты. Поочерёдно оставаясь то дураком, то козлом, то ещё чёрт знает чем, он собирался уже бросить карты, когда в коридоре послышался слоновий топот, и в номер ввалился, — мгновенно погасив свечи и отравив воздух, точно нечистая сила, — чудовищно пьяный субчик с обещанной новой бутылкой портвейна в руках. Было ясно, что он где-то успел уже как следует наддать оборотов, о чём свидетельствовал неровный аллюр, которым он достиг центра комнаты, и стойкий ацетоновый чад, вырывающийся из его небрежно приотворённого рта (Брид даже передумал закуривать), а также испакощенный мелом чёрный спортивный костюм, переодетый на смену синему, видимо, из соображений строгости стиля. После настойчивых приглашений, больше похожих на домогательства древних приматов, он увлёк-таки с собой даму сердца и даже оставил — не то в порыве щедрости, не то по забывчивости — бутыль портвейна.

    Разгорячённый выпивкой Брид, бестолково улыбаясь, потянулся за ней и насилу свернул крепкую крышку (для чего пришлось надеть на ладонь подол футболки), но компанию ему составил лишь тасующий колоду молчун, за вечер не произнесший, должно быть, и дюжины слов. Неумело наливая, Брид почувствовал, что робеет, тушуется, и вообще может теперь лишь напоказ выпивать и курить, тщась доказать свою взрослость, но никак не способен нарушить сложившееся безмолвие хоть одним уместным словом. Что ж, сказывалось отсутствие опыта. Однако молчун, отпив вина, неожиданно взял инициативу в свои руки.

   «Моя бабка была колдуньей. И кое-чему научила меня. Хотите увидеть?» — раздельно проговорил он в сумерки.

    Да, конечно, было бы и страшно и любопытно увидеть. Тогда, попросив у барышень булавку и красную помаду, колдуний внук принялся рисовать над кроватью нечто вроде языков пламени.

   «Перестань, нам из-за тебя достанется», — захныкала маленькая сестра. Но огнеписец заверил её, что после р и т у а л а всё исчезнет. Покончив с этим (получилось как будто три костра), он уколол булавкой первый палец на своей левой руке (сестрёнка зажмурила глаза, а девочка в лёгком платьице болезненно покривилась, кратко вдохнув сквозь зубы, как если бы сама испытала боль) и с помощью выступившей крови пририсовал под огнём длинный хвост со стреловидным концом, слева и справа — наподобие кавычек — уши, похожие на свиные, а сверху — тщательно вывел число зверя. Засим, преклонив голову и закрыв глаза, он забормотал тихим, но разборчивым свистящим шёпотом: «Встану я, раб Михаил, не благословясь, пойду, не перекрестясь, из избы не дверьми, а со двора не в вороты, в пустую хоромину или в чистое поле, и стану я призывать царей и князей чёрных, диаволов земляных и водяных, крылатых и мохнатых, воздушных и болотных, лесных и домовых, крымских и черемисских, саксонских и заморских — пойдите ко мне, сообщнику своему и угоднику Сотонину рабу Михаилу, своею поданною силою призываю вас на своё дело, будете помогатели во всём с своею силою тысящми и миллионы, послужите мне, а я сам вам послужу своею головою. Призываю вас, царей чёрных великих, царь великий Велигер, князь великий Итас, кривой, наболшой, ты же нарицаешься Ирод, царь, князь великий диавол Аспид, князь великий диавол Василиск, князь диавол Енарей, князь диавол Семен, князь диавол Индик, князь диавол Халей...»

   «Смотрите!» — воскликнула девочка, боязливо приникая к Бриду льняным плечом.

    Алые языки нарисованного пламени пришли в еле заметное движение, волнообразно облизывая обойные цветы. Какие-то взволнованные голоса поползли в сумеречный воздух комнаты вперемешку с запахом жжёной проводки. А через долгое мгновение бездыханной тишины санаторной корпус сотрясло фундаментальным ударом в подножье, от которого дрогнули стёкла в рамах и опрокинулась ваза с геранью и крокусами. Стены прониклись тяжёлой пульсацией; снаружи раздался рёв одержимого восторга. Девочка в белом платье зарылась в пропахшего табаком парализованного Брида, овеяв его ароматом фиалки и страха, а маленькая сестрица с гнусавым воплем слетела с кровати и исчезла, хромая, за дверью.

   «Началась дискотека, и только», — преспокойно констатировал колдун. Смущённо отникнув от своего карикатурного защитника, юная барышня пожелала, однако, спуститься на воздух. Сквозь малиновую ковровую глухоту лестничных пролётов, в сепиевой неясности безжизненных бра, мимо теневых фигур, стекающих навстречу круглому биению басов, — по пути утратив молчаливого сотоварища, — они вышли на улицу вдвоём. В прямоугольнике танцплощадки, по углам снабжённой грохочущими гробами, в бледно-сиреневом свете фонарных ламп, уставившись в асфальт и шаркая ногами, депрессивная толпа лунатично пережёвывала сама себя, а время от времени какой-нибудь припадочный чурбан выныривал из её волн, с воплями обливаясь пивом.

    И речи не было о том, чтобы остаться здесь, и тихая чета безмолвно двинулась в обход, и далее по склону — к темнеющим на звёздчато-сапфирном небе перстосплетениям кривых ветвей, пока на клубящемся глубоко фиолетовом горизонте раскалывались турмалиновые зарницы.

    Брид рассказал ей то немногое, что знал о себе. Поведал о том, что цвет, густо разлитый сейчас в верхнем небе — его любимый; о том, что в возрасте семи лет его бросил отец; рассказал о излюбленных приключенческих книгах, невинных мультфильмах, фантастическом кино и кровопролитных видеоиграх, которые он, компилируя в сознании и обогащая воображением, превращал в свои собственные, никому не доступные приключения; о том, что ему комфортно в уединении и неуютно в обществе; о том, что по гороскопу друидов он — орешник, а по цветочному — наперстянка, и что всё это, в сущности, ерунда, которой почему-то придаёт значение его мать... Вспомнив о ней, Брид не утаил и того, что она почитает за долг ледяным душем вымывать из сына всё, что считается грязными мыслями, которые, вероятно, могут возникать у него, восторженно спящего глубокой ночью, и как потом в холодной ванне прижимает она его к своей необъятной груди, обливаясь горючими слезами любви и раскаяния, в то время как в горле у ошарашенного, в мурашках, Брида зарождается уже новое обострение ангины, как всегда проявящее себя через день...

    И девочка, немо выслушав, в ответ справедливо рассказала, что учит французский язык и носит контактные линзы; что обожает белый шоколад и лабрадоров; что в раннем детстве видела, как мальчика подбросило вверх на капоте промахнувшей спортивной машины, и как его череп раскололся о ребро бордюра, точно спелый арбуз; поведала, что и её семья разбилась — отец отсёк себе пальцы фрезой, начал пить, блудить, и теперь скитается незнамо где, больной сифилисом; и что больше всего на свете она любит играть в бадминтон, смотреть на закат и ездить верхом...

    В действительности же говорить не было ни нужды, ни охоты, и так они и шли всё время молча, углубляясь в шуршащий лес, она — накручивая на палец чайный локон, он — заложив руки в карманы и пожёвывая сорванный стебелёк канареечника, а за их спинами смазывались, всё более напоминая людоедский такт далёких ритуальных перкуссий — монотонные ритмы посторонннего праздника.

    Следующий вечер означился важным мероприятием — просмотром кинофильма. Когда наскоро переоборудованный для этой цели актовый зал, с вытерто-кумачовыми тонами засаленных кресел, узкими подлокотниками и прохладным запахом плесени, заполнился примерно на треть — погасили слабый свет, включили проектор, и на экран прыснули мгновенно узнанные Бридом титры бессмысленного, но очень зрелищного боевика, поставленного по одной из его любимейших видеоигр. После малозначительной словесной перепалки двух возникших в кадре азиатских атлетов в футуристично-самурайских костюмах — вспыхнул хореографичный бой, с высокими криками, зычными ударами и крошащимися стенами; поёживаясь от визуального удовольствия, Брид во все глаза смотрел за поединком, хотя знал наизусть каждый следующий выпад; но вот, не успел ещё поверженный боец осесть в бетонную пыль, а незатейливое электронное сопровождение — смолкнуть, как экран вдруг дрогнул, поехал и — засиял палевым флёром порнографического фильма.

    Брид онемел от изумления.

    Одобрительные самецкие восклицания разнеслись по тёмному, вспотевшему залу. Фильмовый звук был жирно тягуч, гулок и хлюпок, содержание «диалогов» сводилось лишь к размыто-утвердительным междометиям, а про видеоряд и говорить нечего, однако самым страшным Бриду показалось змеистое наползание неведомого, жадно тяжелого, гиперемического чувства в самом корне его собственного тела. Охваченный отвращением и ужасом, пуритански воспитанный Брид метнулся прочь из зала, наступая на вольготно расставленные, горячие ноги, под вульгарные насмешки искушённых зрителей, среди которых были, надо заметить, и дамы.

    Закрывшись в пустом номере, Брид решил было принять холодный душ, но волосатое мыло и ржавая ванна заставили его передумать, а постояв с четверть часа на прохладном балконе в успокоительном созерцании качаемых ветром еловых ветвей, он прилёг на койку и неожиданно рано уснул.

    То, что его потревожило, вполне сошло бы за немыслимый кошмар, навеянный скабрёзным кино, кабы осязание не убеждало в ужасающей реальности происходящего — над ним, простынями привязанном к койке, стояли в полутьме: сальный, сопящий и стриженный в горшок, все трое — с плотоядными взглядами, спущенными штанами и напряжёнными чреслами. Кривые узловатые колени страшно тенились в сумраке, жаркие несвежие дыхания доставали до лица вперемешку с рыбьими запахами возбуждённой плоти, капли прозрачной слизи выступали с натуженных комлей... Вскричав, Брид забился под своими хлопчато-бумажными путами, как буйный сумасшедший, но был завален подушкой, и во влажной тьме номера теперь было слышно только его пером приглушённое подвывание, деловитое покряхтыванье парней, их похотливые вздохи и липкое почавкиванье мануальной стимуляции. А в тот момент, когда горячие струи стали пульсирующе низвергаться на его тело, титаническая тоска и отчаяние переполнили задыхающегося Брида — он был одинок, слаб и беспомощен во враждебном мире безжалостных перверсий и злорадного садизма, а избавления и помощи ждать было неоткуда. Нежные очертания его детства на глазах обращались в заусенчатые зазубрины ада.

    На следующее утро, влача по ступеням ком постельного белья, — пропитавшегося, несмотря на замывания, белково-металлическим запахом, — Брид сошёл на три этажа вниз — к своим новым соседям. Естественно, сперва пришлось согласовать этот вопрос с отрядной вожатой — угреватой девицей в узких стальных очках. Поинтересовавшись причиной переезда (он промолчал) и предложив пару нелепых ракировок, она с удовольствием отпустила Брида, как только выяснилось, что у него совсем нет вампумов, из-за чего у неё, видите ли, портится статистика отряда.

    Новый номер заслуженно слыл самым неухоженным в санатории; ленивые обитатели запустили его так, что казалось — хуже не получилось бы сделать даже нарочно. Под ногами х р у с т е л а грязь — настолько заскорузлая, что не разобрать было и ковра; под кроватями лежал толстый слой серой пыли, которая, попав в ноздри чувствительному Бриду, немедленно спровоцировала обострение ринита; количество тараканов, комаров, моли, муравьёв и мух (позже обнаружились ещё и кусачие клопы) наводило на мысль о срочной дезинсекции; мёртвые насекомые печально чернели в кефирных полдничных стаканах, их размазанные тапками останки сливались с неразборчивым рисунком засаленных обоев; вывороченные розетки опасно свисали из стен; и в этом антивеликолепии царственно сидело на кроватях трио жильцов — двое из них (по манере разговора — близкие друзья) были, судя по одежде, воспитаны на музыкальных телеканалах (застиранные футболки с логотипами модных рок-групп, клетчатые рубашки, символика вульгарных мультфильмов на взлохмаченных джинсах), третий же, похоже, не получил никакого воспитания вообще — облачённый в болотно-сизый спортивный костюм, он сидел в туфлях на кровати и лузгал семечки, смачно сплёвывая слюнявую шелуху себе на грудь, на простынь и на пол. В довершение ко всему в комнате стояла сногсшибательная духота — рамы были наглухо запечатаны, как вскоре выявилось — от века.

    Робко засвидетельствовав своё почтение и удостоившись в ответ лишь сухого «здорово, коль не шутишь», Брид прошёл, скрипя подошвами, к своему койко-месту, оказавшемуся донельзя избитой фанерной конструкцией с изрядным креном вниз и вбок. Мучительно возясь с мокрым постельным бельём, всё время сваливающимся с кроватных неровностей, Брид всей спиной ощущал изучающие взгляды и наростающие смешки, засасываясь в страшное дежавю.

    Вдруг, оторвавшись от семечек, лузгатель настороженно повёл кривым, лоснящимся носом. «Тебя, шкет, за рукоблудие сюда сослали, что ль?» — спросил он ехидно.

    Перекрёстный взрыв смеха означил старт спортивной агрессии — на Брида навалились с тыла, закутали в малафейное одеяло, и началась долгая, изощрённая «тёмная».

    Накануне так называемой «королевской ночи» — последней в заезде, сильно дождило. Приникнув к холодному, запотевшему стеклу в окне широкого линолеумного коридора во втором этаже, Брид печально наблюдал за мириадами сползающих капель, каждая из которых содержала перевёрнутое отражение внешнего мира — матово-оловянные разводы облаков, смазанно-зелёные контуры отсыревших буков поодаль корпуса, атласно-чёрный асфальт у его стен. Холодный пол содрогнулся под ногами — в спортивном зале началась ранняя праздничная дискотека, и каждый отзыв её чужеродного, нездорового веселья всё глубже погружал Брида в пучину мрачных мыслей, от которых его отвлекла какая-то внезапная шумиха за спиной. Обернувшись, он увидал пёструю компанию в полторы дюжины подростков, облепивших супротивную стену; неизвестно, как долго они здесь находились и откуда взялись — Брид никогда раньше их не встречал. В отличие от повально тренировочных предпочтений в одежде, бытующих в санатории, вещи этих ребят выделялись разительным разностильем — от не в меру просторной, многослойной хип-хоп мешковатости до кожаных косух с ниспадающими на плечи прядями мальчишеских волос, от готичного траура до комфортной небрежности «детей цветов». Кеды, берцы, тапки и кроссовки переминались, шаркали и взвизгивали по полу под тихий, доброхотливый междоусобный говорок; плескался искренний смех, сияли открытые улыбки, и некая междустрочная лёгкость, переливающаяся в этом общем разговоре, удивительным образом сводила на нет любую возможность цинизма и замкнутости, вызывая друг друга на полное взаимоприятие, простосердечие, безмятежность.

    Умиротворённо улыбаясь в сторонке, Брид не решался, да и не хотел подойти к ним — слишком невзрачным себе он казался — щупленький инфантильный малолеток в синяках и нелепом спортивном костюмчике, пропахшем дегенеративным семенем; а тёплая компания меж тем, поворковав минут десять, навсегда ушла от него в неизвестном направлении.

    Отвернувшись к окну, Брид стал было вновь погружаться в ритмический транс самоуничижения, как звонкий подзатыльник столкнул его лоб со стеклом, угрожающе задребезжавшим в оконной раме. Автором удара оказался болотно-подсолнечный тип из новой обители Брида; вульгарно обнимая одной левой какую-то малорослую, пухлявую девицу, — у которой нос, рот и глаза походили на тёмные дыры, выеденные проказой в серой желеистой коже дряблого лица, — правой рукой он рисовал в воздухе невидимые кольца, словно накапливая силу для новой оплеушины.

    Брид не услышал их смеха и слов, даже если они и звучали — в его мотающейся голове звенели поочерёдные всполохи тугих тумаков, и каждый следующий будто отправлял его всё глубже в безболезненное транквилизаторное безмыслие, в котором вместо сознания была лишь слайдовая нарезка чьих-то скучных, жухлых, мрачных снов.

    Но тут над увлечёнными лицами уродливой четы вдруг расцвела гнойным инфильтратом вопросительная физиономия старшего вожатого. Сугубо полицейским тоном справившись о том, что происходит, а также дознавшись об индейских именах и сумме вампумов каждого, он с миром отпустил изуверскую пару, а Брида крепко взял за шкирку, — как будто он был нашкодившим щенком, — и, протащив по лестнице на следующий этаж, повёл гулкими тёмными коридорами в люминесцентный кабинет «совета вождей», каковой состоял из него самого, уже известной Бриду угреватой вожатой в очках и ещё какого-то нервического, безъюморного и очень развязного субъекта с трёхдневной щетиной на угрюмом лице и постоянно подёргивающейся правой ногой. Не получив удовлетворительного ответа ни на один из своих идиотских вопросов, старший вожатый порылся в наваленной на полу груде агитационного хлама и откопал оттуда баллончик аэрозольной краски цвета малахита, а следом — полувыжатый тюбик зубной пасты. Беззвучно встав, остальные силой усадили Брида в кресло, вкрученное в пол, и пока главный, выпукло отражая очками голубые полосы ребристых ламп, с угрожающей ухмылкой приближался к поникшему пленнику, тот успел равнодушно отметить, что толстые прыщи на лице вождя подчинялись, похоже, закону капельного слияния, со временем сползаясь из маленьких белёсых папул в огромные жёлтые блямбы, напоминающие инфицированные ожоговые волдыри.

    Кашлянув Бриду в лицо, вожатый патетично огласил импровизированный приговор, согласно которому выходило, что член племени, по какой бы то ни было причине отказывающийся участвовать в эквивалентной системе вампумного оборота, и более того — не желающий даже взять себе индейский псевдоним, — в качестве первого взыскания будет показательно осквернён и коллективно опозорен. Сделав многозначительную паузу, вершитель хорошенько взболтал баллончик (аппетитно стучали нутряные шарики в нём), а помощники покрепче налегли на приговорённого, хотя тот и не выказывал никакого противодействия, затравленно угнувшись и зажмурив глаза, да только вздрогнул, когда больнее стиснулись сжимающие руки, а распылённая струя хватила колким холодом по темени. Хорошенько прокрасив всю волосистую часть его головы, вожатый выдавил на ладонь колбаску белоснежной зубной пасты и скрупулёзно растёр её по лицу и ушам пленного.

    Жирное ментоловое желе жгло ему кожу, сливаясь с ядовитыми парами едкой краски, пока двое помощников тащили его вниз по лестнице. Впереди всех, старший вожатый гордо вышагивал походкой народного комиссара. Всё ближе и звонче делались взводни басовых частот, и вот уже невдали появилась длинная, небесно-голубая стена спортзала, казавшаяся серой в свете мокрых сумерек, вползающих в неосвещённый коридор из высоченных окон; вот показался из-за плеч и запахнутый вход с мерцающим просветом у пола — подоспев, ведущий резко открыл первую дверь, — оттуда вырвались стробоскопические вспышки, девичий визг, ломящийся в грудь грохот глубоких басищ, — да мешкотно отдвигал теперь зачем-то шпингалет двери второй, но тут-то Брид что было сил рванулся прочь из сдерживающих рук, — расслабленных отсутствием попыток к бегству, — и ринулся форсированным спринтом вдаль по коридорам с эпилептическими лампами на излётах, под крики отстающих преследователей, под тающий шум дискотеки, под заглушающий всё это рёв своих собственных лёгких и сердца. Пролетев, сбивая паласы, сквозь пустынный, слезами размытый вестибюль, врезавшись в тяжелые входные двери, он выбежал, наконец, наружу, на волю, под массивные капли всесмывающего дождя.

    Мучительно, как беглый каторжник, дыша, по щиколотки увязая в раскисшей земле, насквозь промокший, рыдающий Брид побрёл неизвестно куда сквозь промозглый серо-зелёный, страшно изгибистый лес, где каждое дерево походило на узловатое чудище, а порывы ветра срывали с листьев целые ушата холодной дождевой воды, и хлюпала под ногами грязь, и пенилась, мешаясь со слезами, зубная паста, и по плечам бежали малахитовые струи... Споткнувшись об узловатый корень, кривой скобой торчащий из земли, Брид рухнул в жёсткие заросли канареечника, ползком добрался до буковой сени и, оказавшись на мягком мху, немедленно лишился чувств.

    Уже рассвело, когда он очнулся, продрогший, простуженный, с тяжёлым сердцем. Влажные пары стояли над росистой травой, туманный утренний свет сочился сквозь широколистные кроны; где-то в вышине заливались зяблики, а вдали деловито трещал дятел и грустно ухала одинокая кукушка.

    Неохотно встав, с ломотой и ознобом в теле, Брид потащился вверх к корпусу, перед которым уже стоял наизготовку квартет «Икарусов», обхваченных мрачной толпой отъезжающих; тут и там виднелись на олимпийках плохо замытые пятна зубной пасты, темнели на лицах свежие фиолетовые кровоподтёки, сухо сокращались диафрагмы, жадно пилась минеральная вода, и все вели себя очень тихо, как в траур. Не удосужившись подняться за рюкзачком с нашивкой в виде самой известной в мире мыши, Брид боком прокрался в автобус и занял место в печальном его хвосте, в душных облаках дизеля и перегара.

    Никто даже не обратил внимания на маленького подростка в раскиселившемся спортивном костюмчике, с зеленоватыми слипшимися волосами на бледной, несуразно большой голове.