Фадеев — Недуг

    Я рос, покуда росли другие; когда это было необходимо — принимал решения, казавшиеся наиболее верными и логичными; не стремился искать в себе талантовых искр, от которых со временем могло бы зажечься огниво гения, а шёл проторённой, общепринятой тропой, среди плечей, спин и животов точно таких же, как и я, ничем не замечательных людей. Но было во мне коренное отличие — лишь п о л о в и н о й своего сознания воспринимал я этот обыкновеннейший из миров; другая половина меня, — как понимаю сейчас, единственно настоящая, — жила в призрачном мире фиолетовых сумерек, населённых бесплотными, бессловесными существами, чьи внетелесные контакты (ибо двойственность в том мире отсутствовала) достигали иной раз такого пронзительного напряжения, что я даже всерьёз опасался, как бы одно из них не пожелало вступить во связь со мною, навечно погрузив меня в свои бездонные фрактальные глубины. Но пока что сии существа мною почти не интересовались — внезапно возникнув поодаль (пространство вилось там чудовищно сложными, но логически правильными узорами едва ли не художественных форм; время же вовсе не ощущалось), едва взглянув на чужестранца, они тут же опять исчезали в медленно клубящемся аметистовом мареве. А меня, в свою очередь, от омраченья отрывал какой-нибудь будничный учительский окрик (так было в средней во всех отношениях школе), или родительская заушина (родители мои были добросовестные мещане), или дубовая острота институтского лектора, или женино нытьё, или чадов плач...

    Тут уж придётся упомянуть и о моей «семейной жизни», которая мне не теплей и не ближе, чем, допустим, абстрактная алгебра. Но так или иначе, жене-то я и обязан своим новым жилищем, — зарешёченным пансионатом для кволых душой, где любезные доктора исследуют мой — цитирую полностью: «редчайший и интереснейший случай, не имеющий ничего общего с шизофренией, как бы не напрашивался вначале этот банальный диагноз».

   А женился я в точности так же, как делал з д е с ь всё — бесстрастно, своевременно, патриархально. Супруга моя была женщиной чрезвычайно тупой, жадной и неповоротливой, и даже к единственному, пожалуй, её достоинству — этакой чернобровой малороссийской красоте — я относился довольно прохладно. И всё чаще, с хлюпаньем провалившись сквозь манную кашу «реальности», я падал в ту зрело-сливовую пропасть, в эти фиалково-сизые, прихотливо вьющиеся тени, наводнённые сверхъестественными образами (а какой неописуемой, неповторимой музыкой полнился этот сказочный мир!), и всё дискомфортней становились мои от него пробужденья — или, точнее, мои засыпания в нём, покуда наростала бренная семейная порука. Выкипевшее молоко с кубометрами взрывоопасного газа, набежавшего из залитой плиты, крупные опоздания на мертвящую, душную службу и наш богатый патологиями, вечно испачканный ребёнок, которого я то и дело забывал где-нибудь на улице — всё это было лишь наименьшими из бедствий, случавшихся на почве моего нездорового увлеченья чужеродной вселенной. Но хуже всего прочего была сама моя соложница, чья бытовая лень могла сравниться лишь с её эротическим плотоядием, в то время как меня, признаться, эти нелепые двоеборья, где я участвовал не более как странный биоагрегат, давно уже стали здорово тяготить.

    Придавленный пожизненным укладом, точно толстой надгробной плитой, я как-то раз даже подумал: а не сбежать ли мне ото всего этого в какую-нибудь бескрайнюю еловую глушь, дабы вполне предаться там своему преступному увлеченью (ибо инакое здесь принято вытаптывать долыса)?

    Но в это время моя заскучавшая гетера начала, наконец, подозревать за мною неладное. Это случилось, полагаю, с подачи пытливых соседей (ведь сама-то она, как уж я говорил, была совершенно бестолковою лежебокой, до смешного, к тому же, ненаблюдательной), которые давно уже бросали на меня косые взгляды, и с которыми жена, возвращаясь из парикмахерской, нередко о чём-то болтала. В самом деле — муж, часами сидящий в странной позе, сомнамбулически пялясь в стену, прежде никак не замутнял её вечернего досуга, заполненного пищей с телепередачами, и не смущало её то, что я порой надолго застывал в статуйной неподвижности, держа в руках, скажем, кофейную турку под струёй переливающейся через край воды, зубную щётку в испенившемся отверзтом рту или, в конце концов, её собственного, бешено орущего ребёнка. "Знаешь, ты такой мизантроп", — заметила она однажды. О мой тонкий психолог! Нет, я нисколько не сомневаюсь, что именно с гадюжьих языков соседских мегер и залегла эта непреходящая тень на её в общем-то терпимое ко мне отношение. Но что началось потом! Многосерийная бедность драматических домыслов, внимательная неуклюжесть сортирного психоанализа и множество заманчивых предложений обратиться (примерно так же заманчива страшная надпись «баянист», тщательно выведенная чьей-то нетвёрдой рукой на станционном заборе) — обратиться к семейному доктору — якобы по поводу нашего следующего ребёночка (а на деле — чтоб только узнать, не принимаю ли психотропных веществ); вся эта гротескная детективщина в конечном счёте довела меня просто до неприличного исступления, хотя я и считал, что бытие на грани двух миров сделало мои нервы прочными, как басовые струны. Я обернулся в войлок молчания, я перебрался в отдельную комнату, и всё же какие надрывные сцены хлестали в моё искусственное одиночество! Целые блюдца слёз, чехарда невозвратных разрывов и шелушащихся начал сначала... Тошно всё это вспоминать.

    И вот однажды, бархатным августовским вечером, когда тени листвы, играя в малиновом свете, клонились к облитому закатной кровью подоконнику, а я тем временем ощущал, нежась в креслах, знакомое уплотнение всего своего существа, будучи готовым уже впасть в осязательную, гибкую лиловость м о е г о, теперь-то уж несомненно моего мира, — в комнату вкрадчиво заглянуло ситцевое тезево моей жены, стеснительно остановившейся в дверном проёме. Потупленно помолчав, поглядев на рубиновый лак продолговатых ногтей (так молчала она, когда я сухо делал ей предложение), брюхатая моя бодёнушка заявила мне вдруг (ни для кого уже, впрочем, не вдруг), что так, видите ли, продолжаться больше не может, и что меня и детей она, конечно, не бросит, и что мне попросту надо как следует отдохнуть, и что хворь пройдёт обязательно, и что она подписала уже все необходимые бумаги, и что завтра с утра за мной приедут — не изоляции ради, а токмо с целью лечения...

    Которое с переменным успехом длится вот уже несколько месяцев, и состоит лишь в том, что целая коллегия врачей поочерёдно испытывает на мне те или иные новинки фармацевтического фронта, которые так или иначе препятствуют воплощению моей мечты, да-да теперь уже только мечты, несбыточной и далёкой... Так вот вчера меня и осенила эта простая до безобразия мысль: а ведь я действительно сумасшедший! Как мог я бесконечно обманываться скупой вещественностью пасмурного мира каменных физик и органических химий, предпочитая его своему, родному, чьи исчерна-пурпурные частицы содержатся в самых недрах моего состава? «Безумный, как мог ты пойти на такое?!» — этот мучительный укор сквозит отныне в токе каждой моей мысли, издевательски читается во всяком лице и предмете; в страшном скрипе привинченных к полу коек слышу я тот же ехидный упрёк, пижамно белеет он в неподвижном, отёчном силуэте «овощного» соседа по палате, им пронизана и побочная тошнота препаратов... Сейчас-то они уже не позволят мне сбежать д о м о й, а ведь раньше это можно было сделать с той лёгкостью, с какой почти без всплеска скользит мокрое мыло с края ванной в парную воду! Это ностальгия, которой не передать...