Halgen — БОИ

Организацией жизни народа занимается воинское сословие. Ибо кому еще народ должен доверять власть над собой кроме тех, кто обязан отдавать за него свои жизни?!

Разумеется, подобный взгляд на воинское сословие тотально романтичен. В реальности люди воинского сословия бывают различны, как и вообще все люди. И сколько-то тех людей, которые обязаны быть воинами, в реальности никакими воинами не являются и кровопролития они опасаются не меньше, чем рядовые обыватели. Их присутствие неизбежно. Но кровь, проливаемая их братьями по сословию, волшебным образом отмывает и их. Это чем-то походит на идею святости в христианской вере, в которой свершения отдельных подвижников идут во спасение всех христиан, включая и последних грешников.

Но всему есть предел. И слишком большое количество недостойных воинов приводит к качественному перерождению всего сословия. Так и случилось во всем мире к исходу 20 века, и особенно больно кризис воинского сословия ударил по нам, русским. Ведь ни у одного из народов воины не играют столь большой роли в жизни, как у нас. Русский простор требовал невероятной энергии, которая имелась лишь у людей-воинов, особенно — у казаков.

Но начиная с Петра Первого русское воинское сословие поделилось на собственно военных и управленцев, соотношение которых на протяжении последующих лет изменялось в пользу вторых. В итоге у «элиты» 1980-х годов от былого воинского величия осталось лишь слово «борьба».

Борьба бывает двух видов — высшая и низшая. Высшая борьба ставит своей целью изменение общества, построение светлого будущего и возрождение славного прошлого. Для такой борьбы необходимо определение цели и пути к ней. Но властная верхушка времен своего разложения уже не содержит в себе людей, способных к указанию цели и дороги к ее достижению. Поиск же таких людей среди народа для «элиты» — смертельно опасен, ибо он подвергает сомнению само владение ею правом на власть. Сделать такой шаг имущие власть не способны по определению.

Потому «элите» остается воспринимать лишь низший смысл борьбы, то есть бороться против неких общественных явлений, воспринимаемых, как негативные. При этом властная верхушка уже не в состоянии постигнуть нарушение ею основного закона общественного развития, согласно которому будущее не может быть проще, чем настоящее. Что, кстати, вполне соответствует законам диалектики, которые, по крайней мере — номинально, декларировались в качестве фундамента советской науки об обществе.

Мишень для борьбы легко обнаруживается на самой поверхности общества. «Элита», утратившая системность мышления (что можно назвать «социальным дебилизмом» или «социальным маразмом») не способна разглядеть глубокую, разветвленную корневую систему вроде бы простых общественных явлений. А ведь эти корни часто уходят даже не в общественное сознание, а куда глубже — в коллективное бессознательное народа. То есть туда, где сокрыты и прошлое, и настоящее и даже будущее.

Что может быть заметнее в России, чем знаменитое русское пьянство? И что может быть банальнее, проще, если, конечно, смотреть на него взглядом трезвенника, проходящего мимо пивбара! Потому искоренение его видится простейшей задачей — закрой пивбар, и его завсегдатаи исчезнут сами собой!

Документальные кадры показывают нам ход той борьбы. Тысяченогие очереди возле алкогольных заведений, свивающиеся где в змейку, а где — в спиральку. Молниеносно богатеющие самогонщики и продавцы хлипких пивных ларьков. Одновременно — злые топоры, гуляющие по вечному символу Рая — золотым виноградникам, оставляющие на их месте демонические пустыни. Пуля в виске крымского профессора-винодела, покончившего с собой... Натужное веселье пропагандистских «безалкогольных свадеб», пропитанные разновеликим маразмом антиалкогольные фильмы и заказные литературные сочинения.

И волна ненависти. Ненависти, которая пока что находила выход то против своих ближних, то против плодов своего труда. Набитый мертвецами теплоход на дне Новороссийской бухты, искореженные куски поезда «Аврора», покрытые плутониевой копотью стены 4 энергоблока Чернобыльской АЭС. Растворение в водах ненависти самой властной элиты сделался вопросом времени.

Внутренним чутьем даже умирающая власть ощущала, что она пытается бороться против того, смысл чего не ясен ей самой. Значит, продолжение борьбы грозило кризисом власти, который наверняка перерастет в кризис всей страны. Прекращение же «антиалкогольных боев» означало безнадежную дискредитацию власти, результатом чего стал бы тот же самый кризис. Эта ситуация означала классическую «вилку», попадание в которую свидетельствует чаще всего о последней стадии разложения властного сообщества. А началось все вроде бы с простейшего житейского дела, с какого-то там пьянства, которому надо дать бой...

Настал момент, когда логика борьбы потребовала подключение к ней признанного научного авторитета, ибо авторитет самой власти стремился к бесконечно малой величине. Появление ученого означало бы начало научного или, по крайней мере — околонаучного подхода к вопросу.

Такой ученый нашелся. Им стал академик медицины Федор Иванович Углов. Увы, подход к вопросу профессора ничем не походил на научный. Ученый как будто сводил с алкоголем личные счеты, создавая теории о появлении спирта на русской земле как результата происков врагов русского народа. Больше никакой научной новизны в трудах академика по вопросам пьянства и алкоголизма, увы, не содержалось. Лишь перечисление фактов о действии винного спирта на человеческий организм, давно известных если не обывателю, то уж во всяком случае — медицинской науке.

Увы, академику как будто изменило само научное мышление с его железным принципом построения гипотез и подтверждения их наблюдениями. Тот очевидный факт, что народ, как большая система, не может быть устроен проще, чем ее составные части, то есть — люди, игнорировался профессором. Вопреки и научному мышлению и даже очевидности он пытался утверждать обратное. То есть академик видел общество не только не более сложной системой, чем индивидуальный организм, но наоборот — более простой.

Что на это указывает? А то, что если бы Углов считал общество хотя бы сопоставимым по сложности с человеческим организмом, то применил бы к нему закон, лежащий в основе фундаментальной медицинской науки — патологической физиологии. Суть этого закона, открытого физиологом Кристианом Бернаром, состоит в том, что патологический процесс, ведущий к развитию заболевания, начинается лишь в том случае, когда причина болезни ударяет по слабому месту организма. К примеру, заражение холерой возможно лишь при пониженной или при нормальной кислотности желудка, но никак не при повышенной.

Если алкоголизм человека рассматривается, как одно из психических заболеваний, то отчего же пьянство всего народа не рассматривать так же? Но тогда придется признать, что простейший, казалось бы, способ борьбы с ним в виде лишения людей алкоголя, будет и самым бесполезным. И вообще какая-либо борьба с этой болезнью народной души возможна лишь при знании всеобщей души. И знании ее слабых мест.

Все годы «сухого закона» средства массовой информации старательно демонстрировали статистику употребления алкоголя. При этом никто не задумывался о том, что дает она лишь ничего не объясняющие бездушные цифры. И если уж опираться в своих рассуждениях на цифры, то по всему выходит, что русский народ — далеко не самый пьющий народ мира. Норвеги и даже англосаксы потребляют много больше алкоголя, в пересчете на душу населения.

Но при этом очевидно, что русское пьянство — феномен самостоятельный, не имеющий ничего общего с пьянством иных народов. Ведь русское пьянство не способен пресечь ни один из страхов. Что там страх денежного наказания или увольнения с работы, когда бессилен сам «король страхов» — страх смерти! И при нехватке алкоголя в ход легко идут его суррогаты, вплоть до ядовитых. Кто-то, конечно, умрет, но большинство — выживет! Вполне закономерная логика системы, жертвующая меньшей своей частью во имя сохранения большей. Заметьте, это — та же самая логика, которая работает на войне! Значит, пьянство в чем-то было войной, которую народ объявил государству, и потому стоит ли удивляться тому, что в годы «сухого закона» выпивать стали многие из прежде не пивших!

Из хоть и важной, но все-таки окраинной стороны жизни «сухой закон» превратил пьянство в ее смысл. И главным смыслом жизни русского человека сделалось алкогольное забытье. Погружаясь в этот сон коллективно, русский народ создавал для себя иную реальность и защищал ее так, будто она и сделалась его родиной. Получилась удивительная вещь — народ защищает свое право на мертвый сон и на смерть. А государство вроде как пытается его спасти, за что обретает лишь проклятья. Заметим, что так бывает всегда, когда «спасатель» пытается вмешаться, не имея представлений ни о спасаемом, ни о том, от чего он его спасает.

Что предлагала и что обещала народу властная элита 80-х взамен спиртового сна?! Уже не коммунизм, к концу 20 века он окончательно выродился в слово, не имеющее содержания! Она обещала всего-навсего построить «нормальную жизнь», которая была бы «не хуже, чем на Западе». В итоге у нее вырисовывалась картина будущего, безнадежно оторванного от вековых русских мечтаний, от коллективного бессознательного. В ней не было главного, которое касалось бы потаенных русских духовных струн — мечты о царстве тотальной справедливости и пути в Небеса, которые в завершении 20 века ассоциировались с дальним космосом.

Так у народа отобрали мечту, лишили его былого общего сновидения, в котором виднелось небесно-светлое будущее. И на беду среди народного многолюдья не нашлось ни одного человека, который сумел бы выразить в словах эту картину и боль от ее утраты. Включая даже ученого академика Углова.

И вместо создания новой картины русского Рая, открытого для всего народа, власть принялась с ожесточением истреблять земные райские символы — виноградники. И 80-е годы отозвались в русских сердцах тоскливым чувством потери Рая. Не говоря ничего лишнего народ принялся творить свой Рай прямо здесь и сейчас при помощи в буквальном смысле подручных средств.

Что же, картина русского будущего и сегодня отсутствует в сознании правящей «элиты». И сегодня она примет все меры для того, чтоб мир русского будущего не создал кто-нибудь из народа помимо ее воли. И народу остается лишь забываться в пьяном сне, недаром современный алкоголизм обошел пьянство 80-х. И все было бы печально, если бы у русского народа помимо пьяной «реальности» не имелось еще одного жизненного пространства — пространства бунта.

Второй бой

Русский бунт. Память тут же приставляет к этому сочетанию слов два классических определения — бессмысленный и беспощадный. Эти определения сделались нам столь привычны, что они уже не вызывают вопросов.

Но вопрос все-таки можно поставить. Как восстание народа может быть бессмысленным, если каждый из его участников принимает самостоятельное и исключительно добровольное решение о вливании своих сил и своей жизни в огненное море?! И принятие этого решения означает огромнейший риск, несоизмеримый даже с риском солдата, отправленного на войну, объявленную государством. Последний идет воевать по приказу, его воля и его совесть не участвуют в принятии судьбоносного (а часто и смертоносного) решения. Зато он имеет особенный статус, гарантированный, по крайней мере, в соответствующих документах. Государство берет на себя обязательства заботится о его семье и о нем самом в случае получения им боевых ранений, приводящих к инвалидности.

Всего этого лишен повстанец. Его семья мало того, что лишена чьей-либо заботы, еще может и подвергаться преследованиям со стороны государства. Взятие родственников партизан в заложники всегда было распространенной практикой. В случае же гибели бойца его родные, разумеется, не могут рассчитывать ни на какие государственные пенсии и пособия. Полученная в бою инвалидность выбросит восставшего из жизни, а в случае ранения он может рассчитывать лишь на те невеликие возможности медицины, которыми располагают повстанцы.    

Обо всем этом собравшийся на народную войну знает отлично. В отличии от государственного солдата, даже если тот — доброволец, повстанец подвергает риску не только свою жизнь, но и жизни своих родных. И все-таки он принимает решение отправиться туда, откуда многие уже не вернутся.

Море бунта — это кровавое море. Ценность крови, то есть — множества прерываемых жизней не может быть соразмерено с ценностью денежных единиц. Ибо она превосходит их не в разы, а в бесконечность, которая не может быть измерена. По сравнению с проливаемой кровью все остальное — лишь легкий туман, трепещущий под жаркими солнечными лучами.

Значит, русский бунт, как и бунт любого другого народа, по определению не может быть бессмысленным.

Второе же определение бунта, данное классиком, уже является опровержением первого. Ведь чтобы позволить себе быть беспощадным к врагу, необходимо быть уверенным в своей правде до самого ее края. Ведь не даром сказано «Не в силе Бог, но в правде», и этой мудростью веками живет русский народ. Само собой разумеется, что силы карательной машины всегда будут многократно превосходить силы отчаянных повстанцев, и надежду на победу им может даровать только вера в свою правду. От этой веры и происходит ненависть к противнику, обращающаяся в беспощадность.

Но подавляющая восстание сторона, имея несоизмеримое превосходство в военной силе, имеет такое же подавляющее превосходство и в информации. До появления современных систем коммуникации практически все, что мог узнать о восстании не участвовавший в нем, доходило до него не от повстанцев, а — от карателей. Потому нет ничего удивительного в том, что А.С. Пушкин, получавший знания о восстании Е.И. Пугачева из документов, оставленных карателями, окрестил его «бессмысленным и беспощадным».

Впрочем, и сами повстанцы чаще всего не способны выразить смысл своего движения словами, тем более — словами, положенными на бумагу. Ведь для этого требуется спокойное, холодное обдумывание всего происходящего. Война же им такой возможности не дает, она непрерывно требует действий. Битва по своей сути — это множество вызовов, требующих ответов.

   Бывает, что перед началом восстания его требования излагаются на бумаге с точным перечислением пунктов, возможно — с юридически безупречным оформлением документа. Но есть ли смысл относиться к подобным документам всерьез? Ведь на момент их составления не пролито еще и капли крови. Когда же кровавая цена уплачена, восставшие понимают несоизмеримость принесенных жертв и писанных пустяковых требований. И они становятся реалистами в том смысле, что тут же принимаются требовать невозможное. То, что власть, при сохранении существующей политической системы никогда не сможет удовлетворить. Сплавленный общими потерями народ прикасается к своему коллективному бессознательному, погружаясь в него тем глубже, чем больше пролито кровушки. И тут уже цели народу задает его общая душа, коллективное бессознательное, а вовсе не скучные «трезвые» расчеты.

Восстание приводит народ к новому уровню самопознания, о котором он прежде не мог и мыслить. Сверхсознание повстанцев быстро преодолевает масштабы простого обустройства жизни, летит выше, и в конце концов вообще преодолевает земное бытие. Оно стремится в небеса, к объятию собой всей Вселенной. Отражение этого броска сверхсознания — слова литературных произведений революционных лет. В 20-е годы 20 века А.Н. Толстой написал знаменитую «Аэлиту», а в 90-е годы того же века поэт и музыкант Егор Летов изрек слова «И сияли звезды в земной близи, и пьянела полынь в небесах»...

К народному восстанию тесно примыкает идея народной войны. В отличии от бунта ее цель, разумеется, ясна всем с самого ее начала — это победа над внешним противником. Если перед такой войной народ и его власть имели связь друг с другом, то война обратит все общество в крепчайший монолит. В таком случае весь народ трудится и воюет, как единое целое, а продолжением военной победы становятся невероятные духовные и технологические прорывы. Именно такие прорывы русский народ и совершил после 1812 и после 1945 года.

Если же в условиях народной войны власть оторвана от народа, то народ либо подчиняет ее себе, либо устраняет, заменяя новой властью. Ведь в войне за народом — герои и пролитая ими кровь, а за властью лишь холодный прагматический расчет, да и то — в лучшем случае. Но велика ли ценность этого расчета посреди огненно-кровавого военного моря?!

С тех пор, когда в обществе нарушился справедливый отбор элиты, истинные воины оказались распылены в нем. Проявить себя они не могли даже и в вооруженных силах. Ведь армия мирного времени — это скорее хозяйственный механизм, чем боевая сила. И успеха в ней достигают скорее не военные, но — административно-хозяйственные дарования. Но приходит война и поднимает на поверхность своих людей, способных поставить себя на грань бытия и небытия, принести пылинку собственной жизни в жертву тому бесконечно большому, что есть народ с его высокой, небесной целью, с его прошлым, настоящим и будущим. Воинов по призванию.

Когда забывший свои истоки и свои пути-дороги, подмятый гнилой тушей «элиты», как будто уже не способный к дальнейшей жизни, народ смертельно болен, лишь пекло народной войны и способно спасти его!

Да, таков он, наш русский народ. Либо спящий покойницким пьяным сном, когда внешние наблюдатели с ужасом или восторгом заявляют, что он — «скорее мертв, чем жив». Либо — бьющийся в революционной народной войне и через свое торжество взбирающийся на небо. Что поделать, не дано нам тихо и спокойно провожать годы своей жизни посреди уютных, утопающих в цветах городков, по образцу западноевропейских. Может, оно и к лучшему?!

К настоящему времени много теоретиков говорило о безнадежном угасании пассионарности русского народа. Соединение теории Гумилева с собственными, всегда пессимистическими домыслами, сделалось чем-то вроде моды завершения 20 и начала 21 века. Оттуда же пошла и странная идея «лимита на революцию», который у нас почему-то «исчерпан», хотя подобного документа никто и никогда не видел, и никто не в состоянии пояснить, кем и когда он нам выдан.

Что до идеи пассионарности, то зная о несходстве русского народа с остальными народами Земли можно предположить, что и наша пассионарность не похожа на пассионарность других народов. Ведь жизненная сила народа — это отнюдь не вещь в себе, а средство радикального самопознания.

Мы никогда не утрачивали ее полностью. Если многие народы, такие, как римляне, греки, египтяне, познав себя до самых глубин, теряли свою жизненную силу и обращались в беспомощные реликты, то мы вновь обретали ее всякий раз, когда, казалось, надежд на ее возвращение больше нет.

За несколько исторических циклов, то собирая, то наоборот — теряя свою империю, русский народ так и не смог до конца познать сам себя, свои глубины. Потому сочетание слов «конец истории» может вызывать у нас лишь насмешку.

Пламя новой народной войны, вспыхнувшее в Новороссии, очистит нашу цивилизацию от всего ветхого и ненужного, что накопилось у нас с середины 20 века. Начался новый период радикального самопознания русского народа. Через кровь и через руины мы придем к новой Русской Цивилизации.

Андрей Емельянов-Хальген

2014 год