Halgen — Черный крест

Остро отточенный карандаш являет свою прямолинейную любовь к линейке, не отклоняясь от ее идеально прямого края. В мире линий царит матриархат, хорошо знакомый всякому чертежнику. Потому открытием новых пространств здесь и не пахнет, вся сила уходит на однообразные чирки по белому бумажному полю. Да, автор того, что ложится на чертежную бумагу, переживал озарение, перед ним из ничего вырастала картина желанного предмета, машины или здания. После его сознание ту картину обработало, перевело на язык квадратов, кругов и прочих геометрических фигур, и теперь рука чертежника наносит ее на бумажный лист. С одной стороны ею движет воля автора, с другой — потребность того, кто потом будет в получившемся чертеже разбираться, воплощая его круги и квадраты в железо и камень. Потому самому чертежнику пространства для воплощения собственной воли не остается, ему остается лишь двигать по бумаге послушным карандашом, оставляющим идеально ровные следы.

Взгляд чертежника отрывается от бумаги и падает на часы. Эх, еще три часа работы! Заканчивать чертеж раньше не имеет смысла — как только одна работа будет закончена, сразу же дадут новую. Профессия чертежника — чистая, он трудится в незаляпанной одежде и в теплом помещении, но вот творчества в ней не больше, чем у разнорабочего на стройке. Проводник чужой воли, от которого требуется спрятать куда-нибудь подальше собственное стремление творить, отложить его на выходной или просто какой-нибудь более-менее свободный день. Впрочем, мысли опытного чертежника могут освободиться от обдумывания линий. Его глаза сами схватывают линии на эскизе, а рука переносит на чертеж, как будто он — живая машина. Конечно, живую машину хорошо бы заменить машиной живой... Что же, лет через сто от тех дней, к концу 20 века, неживые устройства, заменяющие чертежный труд, и в самом деле появятся. Но лучше от того никому не станет, ибо общество того времени все одно не найдет для освободившихся чертежных людей творческого дела. Людям, освободившимся от циркулей и линеек не останется ничего, кроме как идти в мир продаж и перепродаж, распределения и перераспределения, в котором невозможно оставить свои мысли свободными от тупой работы.

Карандаш железнодорожного чертежника Малевича плясал по листу, оставляя за собой фигуры конструкций нового моста. Фермы, опоры, связи... Красивым выходил мост, прямо как застывшее в железе искусное кружево! Рука была второй в долгой цепочке рук, которые сделают в конце концов этот мост плотным, осязаемым, дрожащим при проходе поездов, и от того как будто — оживающим. Первая же рука, начертавшая эскиз, принадлежала инженеру, скромному худенькому человеку с небольшими очками на бледном носу. Встреть такого где-нибудь на улице — ни за что не скажешь, что он силой своей мысли и не мускулистой руки может менять аж земной облик! Ведь та река и то поле, когда над ними возвысится мост, будут выглядеть уже по-иному. Даже пение воды изменится, в нем появятся бурные, молодые ноты, когда она повстречается с каменными волнорезами моста! И если ранее никто не любовался на быстрину реки, то теперь местные мальчишки и девчонки наверняка будут внимательно всматриваться в нее, особенно во время ледохода. Специально для них в стороне от железнодорожных путей заботливый инженер предусмотрел широкую площадку!

Казимир размечтался, представляя себя, стоящим на не построенном мосту и взирающим на весеннюю ледоломную радость. Вот бы взять кисти с красками, написать такую картину!

Но... Похожих картин написано множество. Вроде, он уже видел где-то подобную. Ну конечно, видел, и при том — несколько секунд назад! Прямо на стене чертежной, над десятком кульманов с усердными чертежниками! Вот поднял голову — и снова увидел ее! Да, как раз мост, спроектированный здесь же. И потом, уже построенный на Курско-Московской железной дороге, усердно переписанный наемным художником! Ну да, он его увидел иначе, чем сейчас своим внутренним зрением увидел Малевич. Да и мост другой. Ведь тот, который чертит сейчас Казимир — еще не построен, потому и картины с него никто списать не мог! Вот как будет готов — то и картину можно написать. Только к чему еще одна картина с мостом? Что нового раскроет она зрителю? Разве что тот будет инженером, и его заинтересует сама конструкция моста. Но тогда он скорее посмотрит сами чертежи! Чертежи — это плод мысли инженера, и прежде чем они родились в его сознании, в нем появилась сама идея моста, которая предшествует всем мостам на свете. И старинным деревянным, и современным железным, и даже простенькой жердочке, проложенной поперек ручейка! Вот если бы изобразить на полотне саму идею!

Создавал мост — инженер. А ведь человек, творящий мост, тоже есть проявление некой идеи, от которой происходят и старинные мастера с веревкой и топориком в руках, и нынешние изобретатели, включая и низкорослого худого инженера с бледным лицом! Положить бы на холст эту идею!

Изображать не людей и не предметы, но их идеи! Этого еще никто не делал, и неизвестно, как воспримут такое искусство люди, воспитанные реализмом. Чтоб об этом догадаться, надо изучить историю искусства, заглянуть в его глубины, быть может — отыскав саму идею искусства!

Чертеж был закончен, подошло к концу и рабочее время. Все выполнено четко, не по-русски и даже не по-польски, но скорее — по-немецки. Труд выполнен без недоделок, но и избыточной работы тоже не сделано! И Казимир Малевич, надев свой пиджак, отправился домой. Там и начинается главная сторона его жизни, вся маленькая квартира наполнена набросками человеческих фигур и предметов. Он обучается искусству рисования!

Но недавно ему повстречался фотограф с ящиком-камерой, треногой и подставкой, на которой лежали кусочки магния. Портрет Малевича он выполнил за несколько минут, если не считать последующего колдовства с фотопластинкой и таинства изготовления фотографического лика. Когда Казимир получил свой портрет, то он с грустью понял, что искусство рисования в скором времени может исчезнуть. Даже сейчас в соревновании фотографа и художника может победить первый, если смотреть по точности отображения деталей и скорости выполнения работы. Что же будет потом, когда сама фотография, пока еще новорожденная, разовьется во что-то много более мощное, приобретет цвет и большее удобство?!

Ясно, что рука художника отличается от фотомашины не только в плохую сторону. Мастер творит картину приятной для глаза, учитывая особенности человеческого восприятия мира, чего никогда не сделает фотокамера. Еще в картине он оставляет частичку самого себя, навсегда сберегая свое видение мира. Но если не лукавить, то портрет какой-нибудь графини 17 века нам интересен лишь потому, что кроме как на картине ту графиню мы больше нигде не увидим. Ведь жила она еще в те времена, когда никакой фотографии вовсе не было! Индивидуальность же художника интересует кого-либо лишь когда он вошел в историю, как знаменитость. А так — у зрителя всегда слишком хватает и своей индивидуальности, чтобы еще интересоваться индивидуальностью чужой!

Многое можно сказать в защиту реализма. Но, печальная правда жизни — он чаще всего был ремеслом. Да, из общей массы ремесленников иногда выходили гении, но чтоб они вышли была необходима сама эта масса, сообщество людей, объединенных этим трудом! Ныне же цеху рисовальщиков грозит исчезновение. Ведь даже для заказчика позировать пару минут перед фотографическим глазом много приятнее, чем часами высиживать в неудобных позах посреди пропахшей красками мастерской художника!

Малевич шел в глубину искусства. Пройдя реализм, он дошел до возрождения с его бесконечными поисками идеала красоты. Но идеал красоты — сугубо национален, и сколько бы мастера возрождения не искали свою Венеру, находили они все одно — итальянку. Точно так же, как поиски античных творцов всегда заканчивались на греческих и латинских натурщиках и натурщицах.

Чертежник обратился к Средневековью. Лики икон в самом деле источали невероятную силу, ведь по мнению некоторых церковных авторитетов даже доски, на которых они были написаны, становились священными. Икона — это не картина. Ее значение иное. Она связывает земного человека с Потусторонним. Потому она обращается сразу и к мирянину, являя ему привычный для него лик, и к Небесам, являя им невидимые молитвы. Но было ли в искусстве что-то, вовсе лишенное человеческого начала, обращенное лишь к Небу?! Ответ сам собой пришел к Малевичу спустя несколько лет.

Москвовско-Курская железная дорога невелика. Потому, когда на ней были достроены все мосты и станции, инженерам, а вместе с тем и чертежному люду, стало не хватать работы. В те же времена Русь совершала невиданный бросок в восточные края, блестящими рельсовые нитки пришивая сибирский простор к своей цивилизации. Когда русские мужики лопатами и тачками соорудили насыпь Великого Сибирского Пути, вдоль которого засветились огоньки сибирских русских деревень и городов, многие жители Центральной России пришли в ужас. До чего же, оказывается, велика русская земля, для которой вся Европа — это всего-навсего боковой земельный отросток где-то сбоку! Разумеется, велика она была всегда, но прежде о ее величии ведали лишь казаки, единичные казенные люди да немногие путешественники. Теперь же знакомство с необъятным простором сделалось массовым. А если земля столь велика, то и мысли она порождает великие, в сравнении с которыми европейские идеи — лишь мыслительный отросток. Где-то сбоку. Потому путь в Сибирь мало-помалу стал изменять и взгляды на мир и на положенное место в нем для всех русских людей.

Железнодорожный люд, не занятый на своих железных дорогах, государева власть стала отправлять на работу в Сибирь. Там решалось русское будущее, что к началу 20 века сделалось столь же очевидным, как очевидно просматривается байкальское дно сквозь прозрачнейшую воду озера.

Отправился в Сибирь и Малевич. К неудовольствию жены, оставшейся с двумя ребятишками. Это расставание в их жизни было первым. Но — не главным, главное случится впереди.

Среди темной таежной зелени шелестела белая бумага, покрываясь чертежами все новых и новых проектов. Мосты и тоннели сооружали повсюду, на каждом шагу неслась рабочая песня и ржали усталые трудовые кони. Исполинской линией стройка протянулась сквозь весь континент. Усилия народа меняли ландшафт, обращая прежде чужие края в края свои, которые через пару поколений для многих русских людей сделаются — родными. Труд людей на этой стройке, в отличии от фабрик Центральной России — щедро оплачивался, как это было принято на русских железных дорогах. Но не только это радовало народ. Здесь люди могли вплести свои усилия в великую симфонию русской силы, которая навсегда останется написанной на земном лике, и никогда не будет присвоена для личных своих благ никаким фабрикантом.

Мастерская, где трудился Малевич, готовила чертежи для постройки моста через широкую реку Амур. В углу мастерской высилась кипа расчерченных листов, линии которых вот-вот облепят работящие люди, и наполнят их своей силой и своим потом, призовут их к жизни, и над вековыми, равнодушными водами реки вырастет рукотворное чудо.    Кому-то эта работа будет стоить и жизни, несчастные случаи в эпоху ручного труда были делом частым, и на столь большой стройке почти наверняка кого-нибудь задавит бревном, а кто-нибудь утонет в свежем бетоне. Их кровь обратится в кровь моста, в его душу, обращая постройку в живое существо, со своим характером и своими чувствами.

Несмотря на занятость, у чертежников оставалось иногда свободное время. Проводили они его просто и незатейливо, как все работящие люди — в местном кабаке. Там они знакомились с обитателями сибирских краев и узнавали об их жизни, столь же таинственных для жителей среднерусских краев, как и жизнь самоедов. Оказывается, в Сибири уже давно рассказывают свои сказки и поют свои песни, совсем не те, которые рассказывали и пели первые русские поселенцы. Распространены тут и заговоры, которых в западных уголках Руси нет, вроде «Ходит покойничек по кругу, ищет покойничек покойнее себя». Откуда все это взялось? От таинственных таежных народов, почти никогда не появляющихся из своего зеленого океана, или от самой земли, проникая в русские уши с шепотом ручьев и пением рек?!

Деревня, в которой расположилась походная мастерская, была не совсем обычной. Избушки, испещренные резными узорами были в ней такими же, как и во всей Сибири. Такой же, как и во всех окрестных деревушках, была и церковь — деревянный шатер с крестом на макушке. Но крест на этой церкви был латинский, четырехконечный. Казимир, сам католик, сразу разглядел символ своей веры. Но не очень удивился — в сибирской глуши много удивительного, за две недели прибывания в ней успел привыкнуть к разным диковинкам.

С чертежником Васей Сапожковым они направились в кабак. За столиком с кружкой браги сидел местный обитатель, усатый и почему-то, в отличие от прежде виданных сибиряков — безбородый. Это немного удивило и Казимира и Василия.

— Как звать тебя? — запросто спросил Вася у сибиряка.

— Юра Ходасевич, — ответил абориген.

— Ходасевич? — уже по-настоящему удивился Казимир, — Поляк, что ли?!

— Сибиряк! — расхохотался Ходасевич, — А папаша мой да, поляком был, даже шляхтичем. За восстание его сюда и сослали.

В мыслях Казимира выплыли картинки польского восстания, которое он сам, конечно, никогда не видел. Но о котором ему много рассказывал дед. Выглядело все это красочно — немногочисленные отряды поляков из-за кустов и из-за углов палят по ощетинившимся штыками русским отрядам. Русские гордились своими победами над подлецами, позволявшими себе нечестную войну. Поляки в свою очередь тоже гордились — своим сопротивлением многократно превосходящему противнику. Разумеется, Россия ту войну даже не запомнила, ведь она шла одновременно с куда большей войной на Балканах. Лишь надпись на Московских воротах столицы осталась напоминанием о ней. Но и то слова «война» в ней отсутствует, оно заменено на насмешливое «усмирение», словно речь идет не о народе, а о пациенте психиатра.

Зато ту войну хорошо запомнили поляки, сочинив о ней множество песен и легенд, увековечив в своей памяти народного героя Тадеуша Косцюшко. К своему поражению они относились с куда большим трепетом, чем русские — к победе. Оно и понятно — бросить вызов русскому гиганту уже есть геройство.

О том, что повстанцев, взятых с оружием в руках, отправляли в Сибирь, Малевич знал. Но, разумеется, об их жизни на чужбине не ведал, ибо в Сибири никогда раньше не был. И вот теперь неожиданно встретил в дальних краях своего соплеменника.

— Вера предков, только она в нас от поляков и осталась. Да и то многие перекрещиваются, уже православную церковь строить думают у нас. Думаю, при внуках наших польского и останется у нас, что название деревушки — Краковка. Будут после гадать, как Краковка на Амуре очутилась! — усмехнулся Ходасевич, — Моя Маруська тоже — сибирячка, не полька.

— Русская?

— Нет, сибирячка. И казаки у нее в роду и бурята. Здесь все такие.

— Слушайте, — неожиданно подал голос Василий, — Ведь вы от нас ничем и не отличаетесь, кроме веры. Можете без труда наши обычаи перенять и вообще жить по-нашему. Не то что жиды или абреки какие, так те и живут от нас отдельно, и мы их не очень-то за людей считаем, как и они нас. Но вы же — такие как мы! Ну, вера у вас своя, но все же — христианская. А мы даже с магометанами, татарами, и то ладим. Так что же вы против нас бучи поднимаете?!

Малевич и Ходасевич пожали плечами. Лично они, понятно, никакую бучу никогда не поднимали и даже не мыслили об этом. Но вопрос показался обоим занятным. В самом деле, отчего поляки порознь, оказавшись в России, с русскими всегда ладят и сами живут по-русски. Но вот когда они все вместе, да на своей земле, то дело принимает решительно другой оборот. Дело в политике да политиках? Так нет же, и простые крестьяне расчехляют свои охотничьи ружья! Что, русский царь относится к их народу хуже, чем к другим? Да нет же — даже лучше, чем к своим, русским! И налоги меньше берет, и польские земли своим помещикам не раздает, и даже сейм разрешил, которого в России нет и в помине! В чем же тут дело?

— Как говорит Христова вера, над каждым человеком витают и ангел, и демон. То есть в нем есть и добро и зло, — неожиданно стал отвечать Ходасевич, — Значит человек — он двойной, в нем как будто сразу живут два человека. И касается это не только добра и зла, а всего на свете. Разве тебе, Вася, не доводилось самому с собой спорить, причем даже по мелочам?! Россия — страна великая, само наличие огромных земель требует от народа столь же больших дел. Конечно, великие дела дают возможность прославиться, запомниться потомкам. Но это — немногим. Остальным же своим участникам они дают возможность иную — безвестно пропасть в чужих землях, замерзнуть в далеких снегах, утонуть в неродных болотах. Больше не увидеть ни родины, ни родных. Обратиться в прах, который, удобрив чужую землю, сделает ее — родной. В каждом русском идет борьба между желанием шагнуть на великие дела, обещающие либо величие, либо полную безвестность. И столь же острым желанием тихонько прожить свою жизнь дома и, умерев, быть похороненным на своем кладбище, куда всегда зайдет помянуть кто-нибудь из потомков. Не скажешь сразу, какое из двух желаний — доброе, а какое — злое. Их просто — два, и они всегда в споре. Скорее, не как добро со злом, а как, к примеру — мужик с бабой. Вот подходящее сравнение! В каждом из людей свой внутренний мужик, который куда-то рвется, и своя внутренняя баба, которая его удерживает дома. Но русскому чаще всего нет возможности выбирать между ними. Простор России давит его, как тележное колесо давит букашек да жучков. С нашей же Сибирью, к примеру. Русского если силком сюда не затащат, то с родного места сгонят, и куда ему тогда деваться, как не в Сибирь?! Он сюда и отправляется, вроде как по своей воле. Вдобавок земли порождают сказки, про здешние земли, к примеру, говаривали, будто тут земля на Небеса поднимается. Вот казаки сюда и шли — путь в Небо искать! Сказки — вещь невесомая, но и против них устоять тяжело, если весь народ в них верит. Потому Сибирь хоть для русских и чужбина, но она — родная чужбина! Да, именно — родная чужбина! А вот для поляков родных чужбин нет. Есть либо родная земля, либо — чужая чужбина. По своей сути мы — такие же, как те русские, которые не хотят творить знатные дела, а желают прожить у себя дома до самой смерти и быть похоронены на кладбище в ста шагах от дома. Но мы — народ, и этим мы отгораживаемся от русских просторов, привести на которые нас можно лишь силком, да и то противиться будем! Вот в этом и есть наше различие!

— Но никто же вас сюда бы силком не тащил, если бы вы не бунтовали! Это же — наказание! — воскликнул Василий, — Не бунтовали бы, так и ни на какие большие дела, как ты говоришь, вас бы никто сюда не гнал!

— Э, вот мы снова подошли к тому, что человек — он двойной! И внутренний мужик у поляков тоже имеет свой голос, как и у русских. Только если у русских за него — родная чужбина, то у поляков — ничего, ведь родных чужбин у нас нет. Но голос-то его как-то прорваться должен! И он находит для себя великое дело — бунтовать против сильнейшего соперника, который — Россия. Ничего, что такой бунт всегда заканчивается поражением — это только радует внутреннюю бабу, которая любит пострадать, но всегда остаться дома. Потому поляки будут всегда бунтовать против русских, терпеть поражения, а оказавшись в России — тут же русеть!

Малевич согласно кивал головой. «Видно отец дал Юре хорошие знания, он же сам — шляхтич. Только — к чему, если для него ничего не осталось, кроме как всю жизнь крестьянствовать в Сибири?! Тосклива, наверное, его жизнь из-за этих знаний — радоваться простым крестьянским радостям, как ледоход или первая весенняя травка, он уже не может, а радостей шляхтича здесь, понятно, лишен!» — раздумывал Казимир, сочувствуя Ходасевичу.

Возлияние в кабаке перенеслось в дом Ходасевича. Он с удовольствием рассказывал о резных узорах, которые делал сам, и которые были вполне русским орнаментом, ничем не отличимым от деревянных кружев средней России.

— Вот кресты. Крест — это начало Бытия, это — Бог. А вот первое проявление креста — круг. Это — Небо в его тайном, высшем понимании. Небо ангелов. А вот — квадраты и ромбы. Это — Земля с ее четырьмя сторонами света. Здешний мир. На каждом доме должна быть вся картина мира, ибо сам он — мир малый. Эта картина защищает дом от проникновения в него злых сил!

«Знаки, символы — вот что было еще до икон!» — понял Малевич, озаренный своим открытием, как восходящим солнцем.

С Ходасевичем они сдружились и навещали его еще не раз. До тех пор, пока не распрощались навсегда, возвращаясь в Курск.

— Твой же родитель давно умер и тебя тут никто не держит. Можешь ехать хоть в родную Польшу, хоть в Москву! Отчего же нет?! — спросил на прощание Малевич.

— Зачем?! Я же — сибиряк! — с улыбкой ответил Ходасевич.

В знак понимания Казимир кивнул головой.

Вернувшись, Казимир принялся усердно работать, покрывая холсты символами людей, то есть — их внутреннего мира, как он себе его представлял. Взяв три холста, он начертал на них три главнейших символа всего мироздания — крест, круг и квадрат. Цветом он избрал черный, ведь этот цвет, поглощая все световые лучи, уводит человеческий взгляд, а вместе с ним и мысль в иное пространство, откуда символы и посланы на Землю, дарованы понимающим их людям. Они доходят до самых глубин сознания, которые у всех людей — едины, и потому, быть может, объединят народы, прекратят распри между ними. Надо сделать так, чтоб их увидели все!

Теперь требовалось представить картины народу, и Малевич вновь принялся паковать чемоданы. Он отправлялся в Москву. Жена плакала и отбирала чемоданы, заставляя его вспоминать рассказ сибиряка Ходасевича про внутреннего мужика и внутреннюю бабу... Как бы то не было, в Москву он отправился, пересекая на поезде те мосты, которые не так давно были набором линий, выходивших из-под его карандаша.

В Москве глаза художника разбежались от обилия художественных сообществ, объединявших творцов, ищущих невиданные прежде пути самовыражения. Их названия заворожили бывшего чертежника. «Бубновый валет»… «Синий всадник»…

Среди новых художников было весело. Новые имена мгновенно делались известны на весь мир — Филонов, Ларионов, Кандинский. Они принимали в свою среду без разбора всех, кто мог представить что-то новенькое, ранее невиданное. Не было тут седобородых профессоров от живописи, говоривших: «Что Вы показываете, батенька, оно, конечно, интересно. Вот только техника слабовата, да, слабовата. Вы над ней поработайте, а потом приходите…» А были друзья, вместе пившие вино и катавшиеся по выставкам, которые часто заканчивались скандалом. Рассказами про художественные скандалы пестрели газетные страницы. Казимир пришел в восторг, когда в одной из газет красовалась статья про молодого художника Малевича, который «надругался над искусством до самого его предела, принеся на выставку простые геометрические фигуры». О том, что через десяток лет французский художник Дюшан принесет на выставку белый холст, назвав его «Девушки под снегом», газетный автор догадаться, разумеется, не мог.

Собратьям по авангардному цеху больше всего понравился «Черный квадрат», который они многократно копировали просто ради смеха. За несколько лет были сделаны сотни репродукций. «Вы забываете, что Квадрат — всего лишь часть моего триптиха, причем не главная! Крест и круг — главнее! Так отчего же интерес ваш именно к квадрату?!» — недоумевал автор. «Мы же авангардисты, значит — шутники. Над крестом шутить — грех, над кругом тоже как-то неловко, а вот над квадратом — в самый раз!» — сквозь смех поясняли друзья.

Это было правильно. Но все же Малевича печалило, что и зрители, говоря про работы Малевича, вспоминали лишь о квадрате. Даже газетные писатели, рассказывая про выставки с картинами Казимира, вспоминали лишь его квадрат.

Поток годов принес старость. Казимир воссоединился с семьей, но его дети уже выросли, и к отцовским работам проявляли интереса не больше, чем чужая публика. Больше он уже не творил, ведь авангард по определению может быть только молод, старикам среди него нет места. Но молодых авангардистов в России больше не было, эта эпоха ушла в прошлое, обратившись вместе с родившим ее временем в часть истории. Молодежь же полюбила теперь ампир и реализм — те стили, носителями которых когда-то были старые художественные академики. И, если бы старые, седобородые авангардисты продолжали творить, то молодые рабоче-крестьянские парни-профессора им бы сказали «Что Вы показываете, товарищ — интересно. Вот только как-то это не по-нашему. У нас ведь в стране — подъем, а Вы нам что показываете?! Сплошной упадок! Вместо строительства — разрушение, когда от образа только куски остаются! Напишите что-нибудь светлое, жизнеутверждающее, вот тогда и приходите!»

Но если кто из былых авангардистов продолжал творить, то он уже не был авангардистом, вернувшись в пространство реализма и классицизма. Лишь кое-где оставались авангардные «мастодонты», устраивающие небольшие выставки для немногочисленной публики из своего поколения. Так все и завершилось.

Малевич это принял, он уже давно смирился с мыслью о том, что времена меняются, и то, что вчера было молодым, завтра непременно сделается — старым. Свое направление в искусстве он назвал супрематизмом от латинского «супрема», что означает — высшее. Ведь и вправду нельзя представить себе ничего более высокого, чем представление в качестве художественных произведений символов в их чистом, никуда не спрятанном виде! Давая такое название, Малевич задумывался о том, что же будет в искусстве дальше. Он не мог представить себе следующего шага, уже — за чистые символы, по другую их сторону. Ведь идти дальше в самом деле — некуда! Что это, конец искусства?!

Но нет. Оказалось, что следующий шаг был сделан вроде как в былую эпоху, и народ вновь полюбил смотреть не на обнаженные символы, но на символы, тщательно запрятанные в разные сложные художественные формы. Что же, таковы законы искусства, бросок творческой мысли в одну сторону неизбежно должен уравновеситься броском в другую. Времена простоты всегда перетекают в эпоху сложности, не нанося вреда творческим поискам и их воплощению. Подлинным убийцей искусства сделался вовсе не авангард, но денежно-цифровой, утилитарный подход к жизни, принесенный второй половиной 20 века. Но Малевич до тех лет, разумеется, не дожил.

Единственное, о чем он переживал в старости — это о том, что публика отвергла его крест и круг, приняв в себя лишь квадрат. Отчего это? Неужели мир столь утратил связь с Небесами, что отвергает их символы и принимает лишь символ самого себя? Если так пойдет дальше, то времена нового реализма и классицизма тоже скоро завершатся, и придет следующая эпоха, отрицающая все, кроме квадратов. И мир, потеряв стремление вверх, сделается квадратным, законченным на себе самом, построит квадратные города и породит квадратных людей, интересы которых не могут идти дальше, чем житейские!

Чтобы напомнить о символе креста, Малевич завещал похоронить себя в супрематическом гробу, который он сам для себя и изготовил. Гроб имел форму креста. Изготовляя его, Казимир вспоминал деревенских дедов, делавших без всякого страха себе гробы, ибо за свои долгие годы они смирялись с мыслями о бренности тела и невозможности вечной жизни по эту сторону Бытия.

В крестовом гробу Малевича и похоронили. Прощаться с художником кроме его старых друзей по авангардному цеху пришло и много молодежи, уже не преданной авангарду, но все-таки интересовавшейся им, как частью истории. Не отрываясь смотрели они, как последнее творение супрематического художника Малевича вместе с его телом скрылось в земной толще.

С тех пор прошло много лет, и много художественных стилей сменило друг друга, дойдя в конце концов до концептуализма с его инсталляциями из пепельниц с окурками и грязных ванн. В 80-е годы случилось и короткое возрождение старого авангарда, когда вовсю вспоминали уже почти забытых художников 20-х и пытались подражать им. Вспоминали и Малевича. Но из его главной работы в памяти всплывал лишь Черный Квадрат, хотя Черный Крест и Черный Круг продолжали красоваться в зале Русского Музея. Что же, к тому времени мир и в самом деле сделался квадратным, застывшим в своей самой простой четырехугольной форме…

Андрей Емельянов-Хальген

2014 год