Halgen — Мировое пожарище

Я кричал. Кричал во всю силу своего голоса, во всю мощь легких. Но крик бесследно исчезал в равнодушных руинах, не способных на какой-нибудь ответ. В пространстве сна не было никого, кому мой вырывающий внутренности крик мог быть адресован.

Надо было уходить. Надо было искать путь в руинах, ведущий прочь из них. Но сколько я не мчался по обугленному лабиринту, он не оставлял меня. Ни то бежал я по кругу, ни то и вправду из него не было выхода. Лишь прозрачное небо улыбалось над моей головой, словно призывая к себе. Но как туда поднимешься? Во сне, конечно, у человека и крылья вырасти могут, но, увы, отнюдь не по воле сновидца. Оле-Лукойе, или как там зовут сущность, ответственную за сновидения, крыльев мне не давал, и потому оставалось лишь бессильно взирать ввысь. И одновременно — нестись сквозь руины, отыскивая выход и не находя его.

Пару ночей после такого сна я не мог спать вообще. Лишь на рассвете забывался на пару часов тяжелым, усталым сном вообще без сновидений. Только на третий день острота ощущений от того сна притуплялась, и отходил страх вновь помимо своей воли оказаться там, среди черных руин под синим небом.

Этот сон снился мне не так уж часто — где-то раз в полгода. Но ночь, когда я опять окажусь в страшном месте, была непредсказуема, а потому страх снова увидеть этот сон был — постоянным. Я просил маму будить меня, если она услышит, что во сне я кричу. Но это не помогало — крик, которым я исходил внутри своего сна, увы, не имел никаких шансов вырваться наружу. Иногда мне казалось, что увидев этот сон еще раз я могу умереть от страха.

С годами тот сон снился мне все реже и реже. Куда-то исчез и связанный с ним страх. Теперь если мне и снятся обгорелые руины, то после пробуждения я испытываю уже не ужас, а скорее — уныние.

Почему прекраснейшая из стихий, огонь, нежно прикасаясь к предметам, уродует их больше, чем что-либо? 18 век с его стремлением к материалистическому описанию всего на свете придумал теорию особого вещества под названием флогистон. Это вещество как будто содержится во всей горючей материи, и при ее возгорании вырывается из нее пламенем.

19 век опроверг эту теорию. Русский ученый Ломоносов и французский естествоиспытатель Лавуазье независимо друг от друга открыли тепловое движение молекул. Природа огня сделалась простой и понятной, но вместе с тем — не сопоставимой ни с очарованием пламени, ни с уродством обезображенных им предметов.

Новый взгляд на природу, появившийся в конце 20 — начале 21 века в науке усомнился в исчерпывающей ясности теорий прошлого. Современная наука, признавая с одной стороны тепловое движение молекул, с другой стороны не может отрицать наличие у материи еще не раскрытой научными методами «души», то есть — того самого флогистона. Который, конечно, вовсе не является веществом.

Имел ли мой кошмар какие-нибудь основания в реальной жизни тех лет? Разумеется. Ибо и обыватели, и телевизионные личности, и школьные учителя, не говоря уже о военных, в те годы часто произносили сочетание слов «ядерная война». В школе плакатам с ее видами не хватало места в военном классе, и они распластались по стенам всего первого этажа. На многих из них красовался сам ядерный взрыв, вовсе не страшный, скорее — красивый, похожий на еще одно солнышко.

Да, ядерная война, несомненно, имеет свое очарование, ведь атомное пламя по своей красоте много превосходит обычный огонь. Но сколь прекрасен сам момент взрыва, столь же страшны его последствия, которые смотрели на школьников с других плакатов. Рисунки убеждали, что даже после поцелуя атомного огня, люди еще что-то смогут делать. Разбирать завалы, оказывать помощь раненым, а может даже и воевать. Но всем было ясно, что всем уцелевшим в ядерном костре останется лишь завидовать тем, кто погиб. Ибо среди обугленных руин и атомного пепла не будет ни жилья, ни еды, ни вообще — надежды. Подтверждением такого пессимизма был японский мультфильм «Босоногий Ген» про Хиросиму, который нам показали в третьем классе.

Сегодня о ядерной войне как-то забыли. Нет, ее угрозу, конечно, никто не отменял, но она ушла куда-то на задний план жизни, где обитает еще много различных угроз, даже не зависящих от воли человека. Например — второй всемирный потоп или столкновение Земли с астероидом. В учебниках по политологии уже написано, что ядерное оружие — вовсе не оружие как таковое, то есть — не средство ведение войны (ибо по самому определению войны без победителя быть не может). Оно — средство устрашения, сковывающее волю противника, но, одновременно — и собственную волю. Одним словом, урановые рудники, реакторы-размножители, плутониевые заводы, баллистические ракеты, стратегические подводные лодки и бомбардировщики, все вместе — не более, чем мировая страшилка, пугающая сразу всех.

У этой страшилки были и апологеты, утверждавшие, что подобное «абсолютное оружие» отобьет у охотников воевать это разрушительное желание и утвердит мир во всем мире. Но, в конце концов, и они оказались разочарованы. Войны продолжились своим чередом, и на боевых полях исход борьбы по-прежнему решали автомат, винтовка и штык-нож, а не атомная бомба.

Увидеть радиоактивные руины нашему поколению не довелось. И, скорее всего, уже не доведется. Потому, может, мне стоит признать свой кошмарный сон хоть и страшной, но — бессмыслицей, порожденной информацией из внешнего мира, упавшей на плодородную почву моего богатого воображения?

Кроме страшилки про атомную войну у моего детства были еще и другие сказки. Самая скучная из них — сказка про коммунизм. То есть про такую жизнь в неизвестном месте и неизвестном времени, где все дается даром и всего много. Эта история проигрывала другим, интересным сказкам, где были чудовища и герои, цари и дурачки Емели. Бесплатная жизнь детей интересовать не могла, ведь деньги для них — предмет чужой, взрослой жизни. Конечно, ныне интерес к деньгам у ребенка просыпается рано, ведь он знает, что какие-то вещи взрослые не могут ему подарить по той причине, что они — дорого стоят. В те же времена выбор товаров был невелик, рекламы же и вовсе не было. Разве может у человека возникнуть желание владеть тем, о существовании чего он сам не знает? Потому нам в нашем детстве коммунизм был неинтересен.

Зато на этой сказки не было той словесной печати, которая ставилась в обязательном порядке на всех старинных, народных сказаниях. «Конечно, ничего этого быть не могло, раньше люди знали мало, потому и верили во что попало — в Бога, в нечисть, в домовых и леших, в колдунов». Для ребенка человек мало знающий и человек глупый — одно и то же, ведь и то и другое произносится взрослыми с одинаковым пренебрежением в голосе. И нам оставалось лишь дивиться, отчего дураки сочиняли такие интересные, волнующие сказки, а умные люди не смогли придумать ничего лучше, чем рассказ про мир, где не надо платить денег. И почему если верить в то, о чем говориться в древних сказках, то будешь считаться дураком, а если поверишь, что когда-нибудь можно будет ездить в метро, не бросая в автомат пятачка, то сойдешь за умного?    

Другое дело — герой обширного советского эпоса по имени дедушка Ленин. Серьезным Лениным взрослых, автором ученых трудов о построении того самого коммунизма, он для нас так и не стал. Его образ, как не странно, вообще никак не связывался со сказкой о коммунизме. В годы детства нам были известны две его ипостаси — доброго дедушки, вроде сказочного волшебника, который когда-то жил. И образцового мальчика Володи Ульянова, который несмотря на свою примерность, иногда все-таки баловался. Помню, воспитательница в детском саду прочитала сказку о том, как маленький Володя Ульянов поломал деревянную тройку лошадей, подаренных его маме. Удивительное совпадение, но моей маме именно тогда тоже кто-то подарил сувенирную тройку, и, придя из детского сада домой я, конечно, сразу же ее сломал. Притом сделал это не из хулиганства, а из сознательного подражания маленькому дедушке Ленину.

        Позже дедушка Ленин обрел облик злодея. Его имя обросло целым пластом страшных историй о зверствах его сторонников, совершаемых по его указанию. Но облик злодея не привязался к дедушке Ленину, ибо его облик невозможно сопоставить с топором палача или пыточными клещами даже при очень богатой фантазии. Потому наше поколение наше поколение в конце концов превратило вождя и учителя коммунистов и палача-злодея диссидентов в незадачливого и смешного героя анекдотов. Каким, наверное, он теперь уже навсегда останется в истории.

У нашего детства был еще один герой. Красивый, абсолютно положительный — Космонавт. Единичный, собранный в облике Юрия Гагарина и множественный, рассыпанный десятками улыбчивых волевых лиц, глядящих на нас сквозь стекла скафандров. До слез мы смотрели в ночное небо, надеясь увидеть там космический корабль, а то и живого космонавта, вышедшего в открытый космос. Нам казалось, что такая встреча будет самой счастливой из всех примет, она пообещает, что и сам когда-нибудь станешь космонавтом. А космонавтами мечтали стать почти все мы. Только одни признавались в своей мечте, а другие — нет, опасаясь услышать насмешливое «Куда тебе — в космонавты?!»    

Культовый мультфильм нашего детства «Тайна третьей планеты». После его просмотра никто уже не сомневался, что если ему повезет стать космонавтом, то полетит он не на близкую околоземную орбиту, а обязательно — к другим планетам, а то и к далеким звездам. Ведь главная героиня мультика Алиса Селезнева — такая же, как мы, она — девочка нашего поколения! Много лет позже с этой же главной героиней был снят тоже культовый детский фильм «Гостья из будущего», пожалуй — лучший фильм советского кино. Но это был уже конец детства, ворота будущей иной эпохи, не имевшей ничего общего с тем будущим, которое показывало кино.

В пять лет я читать, конечно, не умел. А слова на слух воспринимаются иначе, чем прочтенные самостоятельно. «Но веселый зверята, медвежата и котята, пуще Брежнева шалят...» Именно так мне слышалось стихотворение К. Чуковского «Перепутанница», слово «прежний» само собой заменилось на фамилию Брежнев. И ничуть не удивляло, что Брежнев по-детски шалил. Леонид Ильич воспринимался нами, как еще один дедушка, дополняющий дедушку Ленина. Только дедушка смешной, как бы я сказал теперь — юродивый. Удивительно, но в детстве мир кажется устроенным идеально, и каждый его персонаж стоит на положенном ему месте. Потому и шаловливый Брежнев (превзойти которого в баловстве могли лишь зверята из стихотворения) так и запомнился нам, как неотъемлемая часть того нашего мира, мира детства.

Части мира, складывающиеся в детских головах, плохо вязались одна с другой. Ибо целостную картину мира детям обычно передает родительское поколение. Но наши родители о многом говорили с лукавой улыбочкой, пряча глаза. Они сами не верили в то, о чем говорили. Вернее, думали одно, а говорили совсем другое. Это — своего рода отличительный знак тех времен, вошедший в пласт анекдотов. Вроде анекдота про врача-ухоглаза, к которому обращаются, когда слышат одно, а видят — совсем другое. Ложь сделалась привычной. Многое былое стерлось, но ложь оказалась стойкой, она дожила до сегодняшнего дня, и ныне на ее зыби стоит уже другой государственный строй, такой же обреченный, как и тот, который был в моем детстве.

Сказка про коммунизм была главной ложью того мира. Вернее, не сама сказка, а то псевдонаучное описание пути к ней, которое именовалось марксистско-ленинским учением. О бесполезной даже для описания настоящего момента теории говорилось, будто на ее основе может быть построено счастливое будущее. Разумеется, этой главной лжи никто не верил, но своим существованием она как бы благословляла ту массу больших и малых обманов, которые окутывали все общество. Они сводили на нет все попытки изучения общества и создания какой-либо идеи создания будущего.

У детей чутье на неправду — очень острое. Еще не прожиты годы, которые потом его притупят, сведут на нет. Известие о «глубоком прискорбии» по случаю смерти Андропова дети встречали дружным «ура», ведь это означало неожиданный праздник. Выходной день, дополненный красивым зрелищем похорон по телевизору с маршировкой вымуштрованных солдат Кремлевского Полка. Вечером можно будет поиграть в похороны правителя самим, вместо катафалка использовав санки, а вместо августейшего тела взяв куль какого-нибудь тряпья. Именовался же этот детский праздник — Днем Траура...

Излюбленной темой советского искусства были проклятия «немецкому фашизму», то есть — германскому национал-социализму. Увы, к истинному (а не тому, фальшивому) прискорбию коммунистов следует заметить, что национал-социализм получил то, что коммунизму даровано не было. Он получил прекрасную смерть. Пылающие кварталы Берлина, превращенные в крепости жилые дома, где мирные толстопузые немцы до последнего патрона отстреливаются от страшных пришельцев с востока. Стреляющие себе в виски офицеры СС и вермахта, ибо для них места в том мире, где не будет национал-социализма. Хруст ампул с цианистым калием на зубах вождей, отравленные конфеты для детишек Геббельса, которым в мертвом будущем тоже нет места, несмотря даже на малые их годы. Ни к чему беречь свою жизнь, когда кончается жизнь всего народа. Даже если ее и сбережешь, то потратишь сохраненные годы лишь на зависть тем, кто погиб... Простирающиеся до самого горизонта обугленные руины, над которыми по-былому весело улыбается равнодушное круглое небо. Это — последняя картина из жизни Третьего Рейха, и она же — картина моего кошмарного сна.

Но Советскому Союзу не было дано даже этой жуткой красоты. Погибал он не в уличных боях, разразившихся в самом его сердце, но — в многоножках очередей. Которые змеились по тротуарам улиц, ныряли в подворотни, сплетались в причудливые, похожие на осьминогов фигуры. «Зачем стоять в очереди за мясом, когда очередь сама — мясо?!» — придумал кто-то. «В какой очереди меньше всего простоишь? В пулеметной!» — придумал я.

В одной из таких очередей, в молочном магазине, я в первый и пока что — последний раз за свою жизнь встретил одного из тех людей, которых принято наблюдать лишь через телевизор, без обратной связи. Смотреть на плоскоэкранную фигуру, слышать ее слова, зная, что твоих слов она все одно никогда не услышит.

Борис Вениаминович Гидаспов. Ныне — забытая всеми личность, имя, смытое водой истории. В конце 80-х он был главным коммунистом города, именуемого в те годы — Ленинградом. А главный коммунист тогда был фактическим хозяином города.

Те годы были временем удивительного приближения верхов к низам, какое редко бывало в истории. Как при гибели корабля, когда юнга и седой адмирал выгребают из водоворота на одном хлипком спасательном плотике. Начальники разных уровней считали своим долгом пару раз прокатиться в общественном транспорте, сходить в общественный магазин, а то и в баню, где, как известно, все равны. Однако во время подобных мероприятий они обычно не забывали про охрану, и, конечно, про оптические глаза телевизионных камер. Чтобы о народолюбии этого деятеля знали все, а не только та часть народа, которая видела его непосредственно.

Но рядом с Борисом Вениаминовичем телевизионных глаз не наблюдалось. Не было видно и охранников. Разве что переодетые в простых людей они стояли в той же молочной очереди, что и их шеф.

Удивительно, но никто из людей, находившихся в магазине, не задавал ему никаких вопросов. Хотя не узнать этого человека в те годы никто не мог. Быть может, люди поняли, что если даже личность такого уровня не может удовлетворить свою потребность в молочных продуктах иначе, чем стоя в общей очереди, то дела плохи настолько, что говорить уже не о чем. Пора солью-спичками запасаться и всем, что долго хранится...

Что же, Борис Вениаминович исправно отстоял очередь, сложил купленный товар в авоську, после чего, как всякий честный покупатель, отправился восвояси.

Так моя жизнь столкнулась на мгновение с его жизнью, чтоб разойтись с ней навсегда. Уже теперь я заинтересовался этим человеком с редкой и неуклюжей фамилией. Кстати, секреты таких странных фамилий раскрываются просто. Очевидно, кто-то из его предков был священником, а в духовной семинарии ученики любили давать латинские прозвища, показывая свою эрудицию. У многих эти клички делались фамилиями, показывая принадлежность к сословию священников.

Может, Борис Вениаминович помнил свою родословную, а, может, и нет. Биография сохранила лишь память об отце — одноруком инвалиде, работавшем в сберкассе. В те годы финансовая работа не была ни престижной ни почетной. С деньгами тогда работали лишь те, кому немощь тела не позволяла трудиться с более весомыми материальными предметами.

Партийная карьера этого человека была чем-то вроде побочного продукта главного дела его жизни — науки. Как бы то ни было, он никогда не был профессиональным коммунистом наподобие тех, кто бесцветным голосом повторял азы марксизма-ленинизма для ковыряющих в носах и плюющих в потолок слушателей.

Его далекое прошлое — военное детство. Вместе со сверстниками он собирал неразорвавшиеся патроны и гранаты, чтоб после с яростным криком бросить их в жаркий костер. И слышать свист пуль и осколков у самых своих ушей, представляя себя солдатом на бранном поле. Все по-настоящему, никаких криков «пиф-паф». Несмотря на свое малолетство эти ребятишки нанюхались пороха не меньше, чем их боевые отцы. Не выпало на их долю сладостей и игрушек, зато выпало много боеприпасов. Кто-то из них лишился пальца, кто-то целой руки, а кто-то и расстался с жизнью. Но Боре повезло, он остался цел и невредим. И задумался над вопросами, о которых не размышлял никто из его хулиганистых сверстников, друзей по страшным играм. Почему порох, когда он в патроне — взрывается, а если его высыпать на землю и поджечь, то он просто сгорит? Вот бумага, к примеру, на воздухе пылает, но скомкай и сунь ее в патрон, так она не то что не взорвется, и гореть-то не будет!

Позже он прочел книгу Жюля Верна «Из пушки на луну». И стал размышлять об этом полете, больше задумываясь о порохе, которым была заряжена гигантская пушка. Понятно, автор фантазировал, такого пороха не придумано еще человеком, вот на войне у немцев были исполинские пушки, но ни одна из них на луну свой снаряд не отправила! Но кто говорит, что такого пороха изобрести вообще невозможно?! Может, можно и такой порох придумать, что снаряд не то что до луны — до самого солнца долетит!

В те годы не хватало почти всего. Хлеба и пуговиц, табака и сапог. Но вот с умными книгами, написанными вдобавок красивым литературным языком было напротив — весьма неплохо. Недоедание и неустроенность быта возмещались интересным чтением. Какой бы вопрос не интересовал пытливый ум, подходящую книгу всегда можно было отыскать.

Так Боря и увлекся химией высоких энергий. Вскоре он уже знал главный секрет пороха — и горючее вещество и окислитель находятся в нем вместе, в одной молекуле нитроцеллюлозы. Прежде, в старом дымящем порохе они прятались в разных веществах, горючим были уголь и сера, а окислителем — селитра. Потому энергии тот порох давал мало, а дымил — много. В современном же порохе, победившем в недавней войне, этот недостаток уже устранен.

Стены Бориной комнатушки вскоре были испещрены формулами взрывчатых веществ и уравнениями взрывных реакций. Они покрывали выцветшие довоенные обои, как будто предавая им новую, ученую, жизнь. В этом была особенная красота, которая нравилась родителям юного химика.

Специалисты по химии высоких энергий в те годы стали элитой науки. Новорожденные ракеты требовали калорийного питания, и химики творили вещества, содержащие в себе все больше и больше энергии на единицу массы. Химики азартно соревновались в росте этого показателя, зачастую забывая о еще одном свойстве творимых ими соединений — токсичности. И это стоило жизни многим рабочим секретных химкомбинатов, заправщикам ракет, да и самим исследователям.

За Борину молодость космонавтика сделала первый шаг. Ракеты смогли уверенно выводить космические аппараты на земную орбиту, правда, жертвуя при этом собой. Космические корабли, спутники, и даже — первые орбитальные станции сделались привычны. Топливные баки ракет заправлялись плодами множества химических умов, в числе которых был и Борис Вениаминович.

Когда молодость ученого подходила к своему исходу, к пределу подошли и возможности ракетно-космических систем, стартующих с Земли в полностью собранном виде. Можно было, конечно, строить ракеты еще больших размеров, оснащать их более могучими двигателями. Но продолжение этого пути вело к тому, что на единицу массы ракеты приходилось все меньше и меньше массы полезной нагрузки. Уже виделся и конец этого направления — создание сверхмощной сверхракеты, которая выведет в космос лишь свою последнюю ступень...

Потому настала пора сделать следующий шаг — собирать космические аппараты прямо на орбите, благо что опыт стыковочных операций был наработан немалый. Так можно создавать, к примеру, тяжелые орбитальные станции, наполненные исследовательской аппаратурой и производственными линиями, выпускающими продукцию, которую можно производить только в условиях невесомости. Монокристаллы и фактор роста нервных волокон, идеально круглые шарикоподшипники и уникальные сплавы тяжелых и легких металлов и многое-многое другое, вот что обещало дать космическое производство. Освоение луны расширило бы этот ассортимент сверхчистым титаном, ведь для его производства там имеется и руда и практически дармовой вакуум. А в будущем добавило бы еще одно интересное вещество — гелий-3, способный в термоядерное реакции с водородом давать свою энергию в виде потока электронов, то есть чистой физической энергии. Это позволило бы создавать термоядерные электростанции с практически стопроцентным КПД.

Луна могла бы стать и уникальной лабораторией, например на ней можно построить ускоритель заряженных частиц с энергией, не мыслимой для наземных ускорителей. Появление такой машины вызвало бы сильнейший толчок всей фундаментальной физики, плоды которого смогли бы изменить всю технику до самых ее основ. А вместе с ней, несомненно, до основания изменилась бы и жизнь людей на Земле.

Такое развитие технологий привело бы уже к третьему шагу — созданию межпланетных космических кораблей, также собираемых из отдельных частей на земной орбите. Хотя в будущем, возможно, самые металлоемкие их части поставлялись бы прямо с богатой титаном луны. Оттуда поступало бы и топливо для термоядерных реактивных двигателей — гелий-3.

Но чтобы сделать второй шаг, требовалось создать экономное и удобное средство доставки грузов и людей на земную орбиту. Что-то вроде самолета, который может развивать первую космическую скорость. Такая задача и была поставлена перед авиакосмическими учеными 80-х годов.

Как и все, что было связано с космосом, эта программа имела двойное назначение, то есть была прежде всего — военной. Дело в том, что арсенал баллистических и крылатых ракет в те годы был столь обширен, что им можно было несколько раз уничтожить все человечество. Но не выиграть войну. Ситуация сложилась патовая, при любом сценарии глобальной битвы нарушалось главное из условий военных действий — отсутствовал теоретически возможный победитель. В итоге ядерное оружие исчерпывало себя, как средство устрашения — нажатие на самоубийственную «атомную кнопку» лишалось смысла при любой военно-политической обстановке, ибо вместо победы могло принести лишь тотальное уничтожение своего народа вместе с народом противника, а заодно — и с остальным человечеством. Ракеты с многомегатонными боевыми частями превращались в элемент ландшафта, к которому все привыкли и на который уже никто не обращает внимания, вроде пенька на бранном поле. При этом «пенек» имел могучую, невероятно дорогостоящую инфраструктуру — целые атомные города и поселки, научные центры и лаборатории, полигоны и урановые рудники, реакторы-размножители и плутониевые заводы. Весь этот мир непрерывно работал, впитывая в себя море ресурсов, а производя лишь бесполезные и для мира и для войны «игрушки», обреченные с самого своего рождения на вечный покой.

Спрятанными в чреве подземных шахт и подводных лодок ракетами невозможно устрашить противника — они явятся ему лишь тогда, когда будут приведены в действие. Но сделать это можно лишь один раз и навсегда, запущенную ракету уже невозможно вернуть обратно.

Правда, этих недостатков лишены стратегические бомбардировщики, также состоявшие на вооружении ракетно-космических стран. Самолеты можно отправить к границам противника и вернуть их на свои базы когда тот дрогнет, пойдет на уступки. Но их боевая устойчивость при развитии противовоздушной обороны конца 20 века сделалась ничтожной. Вероятность того, что хотя бы несколько машин из большой армады достигнут обозначенных целей оказывалась мизерна, о чем, разумеется, было известно всем сторонам. По сценарию глобальной термоядерной войны предполагалось, что авиация будет использована для «зачистки» стратегических объектов противника, уцелевших после ракетного удара. Но для этого необходимо ее выживание при первом ударе. Которое, учитывая большую уязвимость самолетов и наземных систем их обслуживания даже от обычного оружия, было проблематичным.    

Требовалось создать нечто, объединяющее скорость и неуязвимость ракет с маневренностью самолетов. Появление этой машины над центрами власти противника на космической, недосягаемой ни для одного из противовоздушных средств высоте, мгновенно решило бы исход переговоров в пользу того, у кого такая система имеется. После чего она, подобно обычному самолету, могла бы ретироваться на свою базу. Ну а если бы дело все-таки дошло до войны, то первый удар сделался бы ювелирным, он пришелся бы на мозговые центры противника. В реальности никаким автоматизмом система атомного нападения не обладает. Наоборот, за годы ее существование сделано все, чтоб устранить в ней возможную инициативу командиров подводных лодок, ракетных баз и стратегических бомбардировщиков. Последние по отношению к ядерному оружию играют роль лишь его извозчиков и хозобслуги. Потому с большой вероятностью можно предположить, что такой удар позволил бы все-таки завершить атомную войну победой. С малой, конечно — по ядерным меркам, кровью. И условий победы всего два — наличие самой воздушно-космической системы и обладание волей применить это оружие первым.

Старик в авиационной генеральской форме. Позднее его назовут «генералом звездных войн». Глеб Евгеньевич Лозино-Лозинский, потомок княжеского рода. Если в 3 Рейхе был ракетный барон, то отчего у нас не быть — космическому князю?!

Человек, родившийся в начале 20 века, ученик мудрых старых профессоров, которые обучали тому, что создавали сами. Теорию летательных аппаратов он слушал из уст самого Жуковского, и, надо думать, в словах того ученого не было и намека на скуку, столь неразлучную с теми, кто преподает чужое, да вдобавок — нелюбимое. За свою жизнь русский звездный князь видел все крылатые машины всех поколений. И не летавший паровой самолет Можайского, и смешные бипланы-этажерки, собранные из деталей мебели в любительских мастерских, и «Илью Муромца» Сикорского. А потом он на самолеты уже не просто смотрел — он их создавал.

Острейший ум ученого вглядывался в будущее чуть дальше, чем умы его коллег. Часто это подводило авиатора. Многие изобретения конструктора не находили воплощения в металле, ибо промышленность еще не имела необходимых технологий. Каждому большому изобретению обыкновенно сопутствует целый рой изобретений малых, по части отдельных узлов и деталей, а также способов их изготовления. Везет тому творцу, чье творение попадает уже в готовое окружение. А вот изобретателю, произведению которого еще предстоит обзавестись свитой «спутников» может и не повезти. Потому что может не найтись безвестных инженеров и просто любителей-технарей, которые придумают ту тысячу мелочей, без которых гениальное творение останется лишь на бумаге.

Вдобавок Глебу Евгеньевичу выпало жить в одно время с другим творцом, А.Н. Туполевым. В отличии от него он как раз умел шагать в ногу со временем. Вдобавок он обладал известной амбициозностью и фантастическим умением отстаивать свои взгляды. Словом, имел все качества, позволяющие подавлять менее удачливых коллег. В какие-то моменты истории это работало на общее благо, но под конец его жизни авторитет Туполева очевидно работал против прорыва русской авиации в космос. Да, наша авиация не уступала авиации других стран, но не имела и качественного превосходства над ней, хотя вполне его и заслуживала.

Так случилось, что Лозино-Лозинский пережил Туполева. Годы, на которые он его пережил, и стали годами рождения последнего на сегодняшний день русского космического чуда, название которого сложено из двух громких слов — Буран-Энергия. Что же, вполне подходящее имя для военной системы.

Если смотреть на систему издалека, то она весьма напоминает заморский космический челнок. Но — лишь издалека. Ибо в ее основу положена иная концепция. Та часть, которая за морем является лишь большой бочкой с топливом и окислителем, у нас — многоразовая тяжелая ракета «Энергия». Ее топливо — не ядовитый, дешовый и обладающий очень большой потенциальной энергией водород, а окислитель — обычный кислород. Продукт реакции — безвредный водяной пар. Такая система позволила отказаться от неуправляемых и потому опасных твердотопливных ускорителей, применяемых по другую сторону Атлантики. Но главное превосходство оказалось в массе выводимого на орбиту полезного груза — она оказалась в несколько раз большей.

Борис Вениаминович был среди тех, кто делал одно из изобретений, необходимых для жизни главного творения, но которое само по себе никогда не принесет известности для своего автора. Недостаток водорода — его летучесть, как следствие — большая взрывоопасность, и потому работающей на нем ракете требовалась особая противопожарная система. Над ней и трудился химик, в этот раз работая как будто против самого себя, не вызывая высокоэнергетические реакции, а наоборот — их подавляя. Что же, с задачей ученый справился, и полученное им вещество, выделяющее при сгорании вещества, подавляющие реакцию горения, заняло в ракете свое место. О нем, конечно, мало кто узнал даже из специалистов, не говоря уже про широкие народные массы.

Но плод коллективного ума, творение всего русского народа, система «Буран-Энергия», извергая столб пламени, пронзила небесную синеву. Управляемый с Земли корабль «Буран» вышел на земную орбиту, после чего безболезненно прошел плотные слои атмосферы и совершил успешную посадку в автоматическом режиме. Полет именовался пробным, безлюдие царило в его наполненной приборами кабине, где гостеприимно распахнули свои подлокотники предназначенные для космонавтов кресла.

Космонавтов уже готовили в Звездном. В кабине учебного брата-близнеца «Бурана» они чувствовали себя, как дома. Сквозь ее жаропрочные стекла они глядели на земную гладь и представляли, как они провалится куда-то вниз, а навстречу ним помчится со страшной скоростью небесная синь, раскрывающая дорогу к планетам и звездам...

Удивительно, но в очередях за колбасой и водкой, мылом и сахаром, народ живо обсуждал успех полета космического корабля нового поколения. Который несся где-то там, в неведомой высоте, оставляя внизу серость мерзкого быта. Пламя «Энергии» рассыпалось по Земле искрами надежд на иную, лучшую жизнь, веры в особое будущее, предназначенное русскому народу. Мальчишки и девчонки, космические мечтатели, уже не сомневались, что полетят в космос они именно на «Буране». Кто-то, чтоб привыкнуть к кораблю, рисовал его контуры на бумаге, кто-то клеил картонный или пластмассовый макет. Увы, узнать как там внутри в те годы было невозможно, оставалось лишь домысливать, фантазировать. Среди народа не раздавалось еще «здравомыслящих» голосов, вопиющих о том, «зачем нам этот космос, когда жрать нечего и даже зад подтереть нечем?!». Они раздадутся позже...

Большой космический проект. Его организация не имеет ничего общего с прошлыми великими проектами советской империи — целиной, КАМАЗом, БАМом. Ему не нужны массы преисполненных энтузиазма, но мало что умеющих комсомольцев с кувалдами, кирками и ломами. Этот проект требует единичных уникальных технологий и единичных умельцев, он вроде короны, венчающей остальную науку и технику. Его заказы выполняются предприятиями на пределе их технологических возможностей, самыми лучшими специалистами. Чтоб его спланировать, необходимо увязать в одну систему тысячи предприятий и отдельных производств, то есть — всю промышленность страны. А для этого требуется знать не только действующие производства и выпускаемый ими ассортимент продукции, но и их возможности к изготовлению уникальных изделий повышенной сложности. Поэтому организация космического проекта — своего рода высший организационный пилотаж, доступный далеко не всем управленцам. Одной бумажной документации по проекту «Буран-Энергия» набралось на несколько товарных вагонов.

Собственно, ракетно-космические производства лишь венчают космический проект. Они производят конечную сборку узлов и деталей, заготовленных другими отраслями. И чтобы было из чего собирать космические чудеса — требуется, чтоб все отрасли были развиты и работали исправно. К примеру, мало кто знает, что колеса для знаменитого лунохода изготавливал велосипедный завод. А сапоги для космонавтов, выходящих в открытый космос, делала обувная промышленность. Не будь этих отраслей в стране, импортируй Россия в те времена дешевые и низкокачественные велосипеды и сапоги из Китая, ни луноход, ни выход в открытый космос были бы невозможны.

Космический проект требовал нового уровня организации. Которой требовалась новая философия и новая идеология уже иного, космического уровня.

Между тем в народных массах высевалось совсем иное мировоззрение.

Военная наука учит, что самым слабым местом на войне является тыл. Зайти в тыл противника и не дать противнику забраться в свой тыл — вот альфа и омега военного искусства, вокруг которого строятся все тактические и стратегические приемы. В тылу всегда мало оружия и боеспособных людей, зато много всего уязвимого и беззащитного — госпиталей и раненых, складов и транспортных средств. И если неприятель туда прорвется, то противопоставить ему в тылу — нечего. С разгромом тыла массы могучего оружия на фронте делаются бесполезны. Бойцам остается лишь бросать свои могучие наступательные машины и переходить к самой мрачной и бесславной из боевых операций, за которую никто никогда не получал орденов и медалей — к выходу из окружения. Которое производится малыми группами, наудачу, авось кто-нибудь уцелеет и, избежав плена, выберется к своим. Где его ждет проверка в особом отделе и дальнейшая судьба будет полностью зависеть от милости особиста.

В те годы как-то забылось, что тыл есть не только у государства в целом, но он есть и на микроуровне, в каждой семье. Семейный тыл — это быт. В 80-е годы из тыла быт обратился во второй фронт. Даже не так, в первый. Невероятное количество человеческой энергии рассеивалось в поисках необходимых товаров и очередях, в заведении нужных для добывания дефицитных вещей знакомств и тому подобном. Профессии, связанные с обеспечением быта, вроде продавцов, фотографов или парикмахеров, получали неадекватно высокое вознаграждение, соизмеримое с профессорским или генеральским.

Кто-то по телевизору и радио вещал о необходимости стойко переносить бытовые лишения. Вспоминал в этой связи войну или былую крестьянскую жизнь, где быт был намного тяжелее. У людей эти речи вызывали отвращение. Никто не сомневался, что бытовые трудности говоривших на самом деле сводятся лишь к своевременному вызову лакея. Больший авторитет имели комики, бесконечно высмеивавшие продавцов и начальников ЖЭКов, окончательно погружая людское сознание в пространство дремучих бытовых тягот. Слушатели выступлений этих «народных», а на самом деле — антинародных артистов не задумывались, что их бытовые трудности не чуть не больше, чем тех, на чьи слова они отвечают плевками. Что фельетоны о директорах гастрономов никак не повлияют ни на качество обслуживания, ни на цены, ни на ассортимент самих гастрономов. Что сами комики мало того что не в состоянии ничего исправить, они еще и вовсе не заинтересованы в этом исправлении — вместе с ним исчезнет и пространство их обитания, и они сделаются ненужными.

О быте марксизм-ленинизм ничего не говорил. А быт имеет свою историю, уходящую корнями в прошлое народа. Когда-то не было разделения на быт и остальную жизнь, вся жизнь была — бытом. Но быт крестьянского хозяйства был во-первых — самодостаточным, он полностью зависел от хозяина и его семейства. Во-вторых все в крестьянском быту, каждый его предмет и каждое дело носили высший, священный смысл. Крестьянское хозяйство было как будто маленьким космосом внутри большого космоса, даже бедная крестьянская избушка являлась по сути моделью вселенной. Что обозначалось в ее росписях и резных узорах, орнаментальными символами обозначавших все части Вселенной, как видел ее человек того времени.

Из деревень большая часть народа была переселена в города, где быт по определению не мог быть самодостаточным. В городе человек продает свой труд, а на полученные деньги покупает все необходимое. Сакральность быта также была разрушена, объявлена домыслами и предрассудками. Ведь укорененному в наследие предков человеку нелегко покинуть все родное и привычное, расстаться с родным малым космосом, вне которого он не мыслит своего существования. Даже рабочие ранней, начала 20 века индустриализации, не порывали с родными деревнями, возвращаясь в них как только зарабатывали достаточное количество денег. Город был для них временным и чужим.

В 80-е годы лишенный сакральности, несамодостаточный и, вместе с тем — тяжелый быт сделался подлинным проклятием. Пожирая невероятное количество энергии он обессиливал людей. Вместе с тем он создавал в обществе новую элиту, которая по своей сути этого положения не была достойна. Космические профессора и инженеры были вынуждены унижаться перед начальниками ЖЭКов и заведующими химчисток, директорами магазинов и начальниками торговых баз. Те в свою очередь все сильнее ощущали себя новыми хозяевами жизни.

Экономическое объяснение у этой беды было. Большая часть народа, честно трудясь на производстве, производила танки и артиллерийские орудия, корабли и боевые самолеты и еще многое-многое, чего требовала сложнейшая военная инфраструктура. За свой труд работники получали деньги, на которые покупать было нечего. Ведь пушки, танки, снаряды в быту не нужны, да они и не продаются. Произведенное оружие большей частью шло на склады, где оно оседало бесполезным грузом в ожидании вероятной войны. А война уже шла, и противник забирался в тыл, то есть — в тыл каждой семьи, в ее быт.

Кроме оружия, разумеется, производились и народнохозяйственные товары — грузовики и трактора, комбайны и станки. Огромной массой они шли в развивающиеся страны в качестве безвозмездной помощи. И хлеб, выращиваемый в поте лица русскими крестьянами за короткое русское лето, тоже шел на помощь голодающим туда, где проблема утоления голода сводится к стряхиванию кокосов с пальмы. Привычка мерить всех на свой аршин, столь характерная для русских, призывала ждать от одариваемых народов благодарности. Удары по лбу граблями, вроде предательства Египта после прихода в нем к власти Анвара Садата не вносили в светлые властные головы и толики здравого смысла. «Братская помощь» шла уже в черную дыру Центральной Африки, где правил президент-людоед Бокаса, объявивший себя коммунистом. Время жизни техники в условиях влажного тропического климата, помноженного на полную техническую безграмотность населения, исчислялось считанными месяцами. И Советский Союз мог с успехом отдать Центральной Африке вообще все, что у него есть из того, что может ездить, и ей бы все равно — не хватило. Стоит ли говорить, что и «братская помощь» в конечном счете бралась — из каждой семьи, из ее быта, отнюдь не облегчая его.

Можно ли было что-то сделать? Пирамида космических технологий могла работать не только «вверх», но и «вниз». Создание новейших космических систем позволяло создавать множество новых технологий, не просто применимых в народном хозяйстве, но способных качественно изменить его. Многократно продлить срок жизни вещей, снижая спрос на них, автоматизировать производство товаров массового спроса, даже создать принципиально новую бытовую технику, поднимающую быт на истинно космический уровень.

В качестве примера можно взять изобретение самого Бориса Вениаминовича. Система пожаротушения, разработанная Гидасповым для «Энергии», будь она внедрена в производство, могла бы практически устранить такое вечно сопутствующее русской цивилизации явление, как пожары. Каждый пожарный знает, что в первые секунды возникновения любой пожар можно затушить стаканом воды. Большинство возгораний в быту и на производствах, надо думать, так и заканчиваются, о них никто никогда не узнает, и они не получают страшного имени «пожар». Но, увы, человека может не оказаться поблизости, человек может испугаться, запаниковать неправильно среагировать. В конце концов, у него роковым образом может не оказаться под рукой этого самого стакана воды, а случай тут тот самый, когда исход определяют доли секунды.

Самотушащиеся смеси, заблаговременно размещенные в конструкции зданий и механизмов, всегда на месте, никогда не паникуют, и срабатывают единственно возможным способом. Их применение предотвратило бы множество трагических бедствий и принесло бы народу громадную экономию материальных средств, не говоря уже о спасенных человеческих жизнях. Вдобавок, можно было бы более чем наполовину сократить пожарные команды, оставив в них только лучших мастеров своего дела и самую лучшую технику.

Да, умея творить уникальные вещи, русский народ всегда плохо справлялся с внедрением какого-либо новшества в массовое производство и совсем не справлялся с самим массовым производством. Но и этот вопрос можно было решить, вовсе не занимаясь бессмысленным «перевоспитанием» своего народа. Пусть русские бы создавали все единичное и уникальное. В области влияния Советского Союза были, к примеру, немцы и чехи — известные мастера внедрения разработок в производство. А рабочими руками могли бы стать корейцы и вьетнамцы, отлично справляющиеся с массовыми производствами. Развивать производства можно было и в Индии с ее миллиардным населением, в котором нашлись бы люди, желающие и умеющие работать.

Но на осуществление этих проектов требовалось время. Много времени. Которое было уже упущено. Доверие к словам про светлое будущее было подорвано еще в 60-х годах словами о близком коммунизме. Тогда же подорвалось и доверие к власти, как таковой. Часть энергии, расходуемой в быту, обращалась в ярость. Народ все более походил на исполинский заряженный конденсатор. Он требовал мгновенных действий, подобных разрядке электрической емкости.

Политика, почти полвека бывшая чем-то потусторонним по отношению к среднему человеку, вдруг сделалась чем-то близким, происходящим под окнами родного дома. В обществе роились разнообразные идеи, самой новой из которых был русский национализм.

20-е годы подобно топору отсекли от русского народа все его прошлое. Будто жизнь началась с 1917 года. Все прежнее было — предисторией, питательной средой, на которой выросли революционеры с их идеями. И ничем больше. 30-е годы кое-что изменили, приняли из прошлого идею служения государству, вернули почет многим полководцам и государственным деятелям былых времен. Но не вернули главного — духовного наследия предков, даже интересоваться которым стало чем-то зазорным. В итоге историки 20 века не могли понять даже мотивов, которые двигали предками, когда те творили великие свершения, например — освоение Сибири. В качестве якобы истинных их мотивов «ученые» приводили свои домыслы, основанные на марксистско-ленинской «науке», и выходило, что русскими людьми во все века двигала лишь корысть. Кто мыслил иначе — объявлялся диссидентом со всеми вытекающими из этого последствиями. В 20-е годы обозначенные чемоданом и пароходом, в 30-е — колючей проволокой и бараком, в 60-е — больничной палатой со шприцем аминазина. Назидательным примером стала судьба русского ученого Льва Николаевича Гумилева и созданной им теории пассионарности.

Но всегда особенный интерес вызывает то, что запрещено. По рукам ходили перепечатанные на пишущих машинках тексты русских мыслителей, исследование седой древности становилось уважаемым делом.

Нельзя строить будущее, если оно не стоит на прошлом фундаменте прошлого. Судьба коммунизма это доказывала. Несомненно, новая идеология могла родиться только лишь из русского национализма. Ведь и сама идея космонавтики родилась вовсе не в советское время, и ее авторов — со стороны философии Николая Федорова, а со стороны техники — Константина Циолковского, вполне можно считать русскими националистами. Они были плоть от плоти той русской философской школы, которую уничтожили «комиссары в пыльных шлемах» 20-х годов.

Но националистическое движение имело вид новорожденного, со всеми сопутствующими ему «детскими болезнями». Каждый из националистов выбирал для своего обожания какую-нибудь эпоху прошлого, а потом с пеной у рта пытался убедить в своей правоте всех окружающих. Включая и других националистов, обожавших иные эпохи. Были националисты-романовцы, поющие «Боже, царя храни!» и националисты-рюриковцы, проклинающие Петра Первого с его антирусскими реформами. Националисты «северяне», утверждавшие в качестве модели жизни монархию, и националисты «южане», почитающие казачью вольницу. Православные националисты и националисты-родноверы, ищущие ответы на насущные вопросы в самых потаенных глубинах русского бессознательного. Имперские националисты, мечтавшие объединять народы при главенстве русских и националисты антиимперские, предлагающие отделаться от всех чужих и «лишних». Наконец, были и национал-социалисты, желающие применить на русской земле опыт 3 Рейха. Тяжелее всего националистам было договариваться друг с другом. Для придания русской идее вида чего-то законченного и оформленного, на чем можно строить космическое будущее народа, требовалось как минимум десятилетие. Которого не было.

Ибо по извилистым телам очередей уже гуляли иные мысли. «На Западе есть колбаса и нет коммунизма. Вывод: уберем коммунизм — колбаса и у нас появится! На Западе разрешена педерастия и там есть большой выбор стирального порошка. Вывод: если разрешить педерастию у нас, тут же и стиральный порошок появится в широком ассортименте!»

Чтоб переубедить граждан в правильности этих умозаключений потребовалось бы много больше слов, чем содержалось в этих коротких фразах. Значит, потребовалось бы и больше времени. А время в те времена сделалось главным фактором жизни. Ибо оно было упущено, отнято застоем 70-х, когда единственным лозунгом жизни был «на наш век хватит!» Ведали ли стояльцы, что спустя несколько лет их умозаключения станут прямо противоположными, что они с тоской вспомнят коммунизм, которого уже не будет, проклянут педерастию, расцветшую пышным цветом?! Конечно, не ведали, ибо толпа воспринимает лишь до крайности упрощенные умозаключения, о чем говорил еще Густав Лебон!

Разумеется, русский национализм мог бы отбить у либералов толпу. Если бы он заговорил с ней на одном языке. Но чтоб свести идеологию до простых словесных формул, надо сначала создать саму идеологию. А попытки разработать какую-либо национальную идеологию начались лишь в 90-е годы, то есть — когда уже было поздно.

Борис Вениаминович прикусил губу. Он, повелевавший в детстве боевыми гранатами, в молодости и зрелости — космическими ракетами, теперь чувствовал свое полное бессилие. Хозяин одного из городов большой страны, в которой уже разгулялась огненная революционная стихия. Народу уже не надо ничего, кроме мгновенных перемен, в какую сторону они бы не вели. С каждого угла кричит какой-нибудь самозванный «спасатель», обещая спасти народ быстрее и качественней, чем его конкуренты. Перекричать их честному ученому не под силу. Что они врут — очевидно, но сейчас народ, обратившийся в толпу, скорее поверит в ложь, если она пообещает молниеносные перемены к лучшему. А хоть бы и к худшему, народу это уже безразлично, он жаждет перемен просто ради самих перемен.

Пытаться изо всех сил тормозить развитие ситуации, оттягивать конец. Конечно, коммунизм — мертвец, уже ничто не оживит его, ибо кончен срок жизни этого учения, близится к закату 20 век. В него плюют, над ним смеются, школьники, бывшие пионеры, упоенно жгут свои треугольные галстуки. Его спасать бесполезно, но удержать государство в том виде, в каком оно есть еще на какое-то время — жизненно необходимо. Может, за это время случится чудо, ведь чудес еще никто не отменял?! Борис Вениаминович, проживший жизнь в безбожные времена, вспомнил Бога. Ведь Он все видит, и силы Его несоизмеримы с человеческими!

Но по Божьему провидению все случилось так, как случилось. И Борису Вениаминовичу досталась печальная участь стать Последним. Первым коммунистом — хозяином Ленинграда был Г. Зиновьев, известный троцкист и поджигатель Мирового Пожара. Последним стал он, Гидаспов, бессильно бродивший по Мировому Пожарищу, бесплодно взывающий к закрытым Небесам. Печальная, трагическая фигура. Которую едва ли кто когда вспомнит...

Жизнь Бориса Вениаминовича имела все-таки прекрасный финал. В один из слякотных дней 90-х годов, он брел по гранитной набережной реки Мойки. Неприметный, забытый, реликт того, что ушло, и больше не воротится. В сером пальто и драной барашковой шапке, которые вышли из моды вместе с окончанием прошлого десятилетия. Внезапно тоскливый покой серого петербургского дня был прерван жестоким грохотом и скрежетом металла. Что-то грузно-железное пронеслось недалеко от старика и с оглушительным плеском рухнуло в студеную воду речки.

Старик не растерялся. Сбросив пальто и шапку он ринулся в ледяную воду вслед за утопающим автомобилем. Ведь в далеком своем прошлом, прошедшем на берегах Волги, он был неплохим пловцом. Кое-какие навыки сохранились до самой старости. Под серой водой городской реки он нащупал дверцы злосчастного автомобиля и открыл их, принялся выволакивать из салона живые человеческие тела. Поднятые наверх, к воздуху, тела барахтались, грозя утопить своего спасателя, и, уворачиваясь от их рук, Борис Вениаминович толкал их к берегу, к гранитному спуску. Куда на помощь уже бежали люди. Правда, помогать они были готовы лишь на берегу. Отправляться в воду вслед за Гидасповым желающих не находилось. Но все равно всех четверых незадачливых автомобилистов удалось спасти, быть может, живут они и до сих пор. Заслуживали они своего спасения или нет, известно лишь Богу, но оставшиеся четыре года бесцветной стариковской жизни Гидаспов более всего гордился этим, последним из больших своих поступков...

А мое детство внезапно кончилось, дав начало бурной молодости. В которой был национал-большивизм и фанатизм рок-группой «Гражданская Оборона», мечты о светлом будущем и размышления о смысле жизни русского народа. «И сияли звезды в земной близи и пьянела полынь в небесах!» — пел Егор Летов, вдыхая свою огненную силу в толпу слушателей. Не эта ли песня — гимн космическому пути русского народа, который очевиден, но который до 21 века так и не был никем объявлен главной коллективной целью нашей жизни?!

«Маятник качнется в праведную сторону, и времени больше не будет!» — неслось над нашими рядами. Мы верили, что так все и будет, ибо это — неизбежно. Эпоха исканий и плутаний, обманов и чужих игр должна закончится. Ибо она исчерпала себя! Более ей нечем соблазнять русский народ, все что она имела в своем запасе — она уже явила!

По телевизору очередная экранная личность несла что-то насчет «лимита на революцию» который, конечно, у нас исчерпан. Дядя, а не врете ли Вы оттуда? Ну-ка, покажите-ка тот документик, этот «лимит»! Где он? И чья там подпись стоит? Ах, его у Вас нету, это Вы так «фигурально выражаетесь»?! Так знаете, сколько было фигуральных выражателей и в 1910 году и в 1970?! Где они все?! А революция — неизбежна, ибо нельзя вечно жить без Смысла. А Смысл, великий Смысл Жизни Русского Народа может вернуться к нему только через Революцию!

В хвосте наших колонн брели постаревшие семидесятники. Те самые, кто готов был с радостью обменять легализацию гомосексуализма на появление в продаже 10 сортов колбасы. Торг оказался не вполне честен — педерастия легализована, сорта колбасы в продаже появились, но не в их авоськах. Потому они кричали вместе с нами, но кричали не понимая слов. Ибо они не нуждались в Небе, и жили они не мечтами, но грезами о минувших годах великого застоя.

Так и подкрались двухтысячные годы. Выдохнув свое огненное нутро, умер Егор Летов — такие как он долго не живут. Толкающиеся в собесах семидесятники с радостью приняли новый застой и возвращение полузабытого лозунга «на наш век хватит!» Теперь-то на их век вправду — хватит. Хоть и мизерная пензия, зато — регулярная, и развлечений, в отличие от 70-х — масса. По телевизору — даже бесплатно, на это не надо ни рубля от пензий жертвовать. А им больше и не надо. Получая регулярно назначенные государством копейки, эти люди от души поддержали развязанную им травлю русского национализма. Который едва дожил до своей молодости. На том пока все и завершилось.

Мировое Пожарище — не снаружи нас, а внутри. Выгоревшие идеи прошлого, талантливые от рождения люди, ныне ставшие бесполезными. Боже, сколько я встречал за жизнь таких людей! Безвылазно засевших дома, потерявших способность не только творить, но даже общаться с другими людьми, в том числе — и противоположного пола. У них никогда не будет не только духовного наследия, но даже живого наследия, детей. Кто-то вдобавок спился, кто-то провалился в наркотическое пространство из приходов и ломок. Разве эта трагедия стоит общегосударственного спокойствия и регулярной выплаты пенсионных паек, «лечебно-подземельных процедур для всех кривых-горбатых», как пел уже цитированный мной Егор Летов! По сути это — геноцид, только не массовый, а — высокоточный, направленный на уничтожение самых талантливых, то есть тех, кто способен изменить будущее всей Русской Цивилизации. Ее возможных архитекторов, про которых, увы, никто и никогда не узнает. Что же, из всех новых технологий только эта и опробована в полной мере в России последних десятилетий.

Я долго размышлял, какая же сила стоит против нас. И пришел к выводу, что ее определение не может иметь исчерпывающего описания, указания на какого-то конкретного врага. Евреи, американцы, мировой капитал...

Но, увы, враждебная нам сущность давным-давно освоила искусство мимикрии. Она научилась виртуозно принимать облик «своих», притворяясь врагом того, в ком мы зрим своего кровного врага. А это, как будто, обязывает нас признавать ее за друга. По крайней мере, если следовать известной пословице. Она способна даже на «высший пилотаж» мимикрии — разыгрывание войны против самой себя, создавая видимость собственного разделения на «добро» и «зло». При этом она с удовольствием приглашает нас занять одну из сторон этого «противоборства». Терять ей нечего, ведь воевать придется не ей, а нам самим, рискнувшим увидеть внутри нее два полюса, добро и зло. И битва будет — против самих себя, вернее — против тех из нас, кто несуществующее «добро» и «зло» увидел наоборот, в зеркальном их отражении.

За врага не беспокойтесь, он ни в коем случае не нанесет самому себе и малейшего ущерба. Зато мы истечем кровью, позабыв даже и смысл самой битвы. Пример тому — Украинская война, где националисты с обеих сторон фронта производят взаимное уничтожение друг друга. Зато разнообразные финансовые и политические структуры уверенно и без всяких стеснений действуют по обе стороны линии противостояния. Они вовсе не несут никаких убытков, напротив — наживаются на войне, обогащаются ею.

Если же в нас возникнет реальный, настоящий протест, враг, вопреки нашим ожиданиям, уже не станет ему противостоять. Этот этап — пройденный. Он поступит хитрее, он его возглавит. И поведет нас туда, куда мы идти не собирались, где энергия народной борьбы рассеется, и враг опять же не понесет никакого ущерба. А наше поражение опять станет гарантированным.

Увы, вражеская сущность столь глубоко вросла в наш мир, что ее уже нельзя определять по внешним признакам. Нет у нее ни рогов, ни копыт, ни хвоста. Как не всегда она нам явит тоскливые выпученные еврейские глаза или англо-американскую блестящую улыбку.

Конечно, узнать врага можно по его делам. Но такое узнавание всегда будет слишком поздним. Когда дела уже сделаны, обратного пути может и не быть. И ущерб может быть непоправимым.

Потому узнавать врага мы обязаны по его идеи. А идея супостата проста — навсегда запереть человечество в пределах Земли, лишить его пути в Небо. Лишить человека его высшего предназначения, обратить его в «плесень Земли», как сказал один из вражеских мыслителей. Плесень, потребляющую ресурсы и производящую отходы до полного самоуничтожения. И ничего более.

Враг станет утверждать, что удовлетворение существующих потребностей и конструирование новых — единственная цель и закономерный смысл жизни. Когда он говорит о политике или экономике, то никогда не подвергает сомнению этот тезис, предполагая его само собой разумеющимся. И потому — не подлежащим обсуждению. Всякий раз он избежит вопроса «зачем?», превращая его в вопрос — «как?!». То есть — как создавать новые потребности у людей и какие предлагать средства их удовлетворения. Враг искренне рассчитывает на солидарность с собой, ведь каждый человек любит получать удовольствия. Обращать дни своей жизни в легковесную, ничего не стоящую шелуху, и тому радоваться. Но враг не говорит, что удовольствия, существующие и создаваемые, сколь бы не было велико их количество, всегда будут ограничены, и на всех их все одно — не хватит. Тем более что большую их часть враг, конечно, заберет себе. Кому-то вершки, а кому-то — корешки. Большинству достается скорбная, лишенная смысла жизнь, единственное достояние которой это — бессмысленная и бессильная зависть. В борьбе за малые «блага жизни», за груду объедков с «барского стола» проходит жизнь поколения. Силы обращаются в ничто, пламень души выжигает нутро, обращая его в черные угли. В Мировое Пожарище.

Враг лишает человека главного его измерения — способности творить и любить свое творение. Именно в этой способности, а вовсе не в анатомическом устройстве, как полагают некоторые профаны, заключен в человеке образ и подобие Бога. Таким образом, враг требует отдать ему саму душу (даже не продать, ибо взамен он ничего, кроме лживого обещания, предложить не может). И душу не только индивидуальную, но и коллективную — душу всего народа.

Потому все проявления нашего врага в человеческом виде можно без зазрения совести называть — недочеловеками. Унтерменшами. Разве тот, кто отрицает присутствие в человеке Божественного, может рассчитывать на что-то большее?! Их сравнение с животными крайне обидно для животных.

Разумеется, всякий перешедший на их сторону сразу теряет право именоваться человеком. До самого Конца Времен. Возврата оттуда куда ступает он быть не может. Разве что — через глубокое покаяние и отстранение от мира людей до самого конца жизни. Либо, быть может, через героическое деяние, стоящее самой жизни. Простить их может лишь Всевышний своей милостью.

Наше и их бытие не могут происходить одновременно в одном месте Вселенной. «Если б он был зрячий я бы был слепой, если б я был мертвый — он бы был живой!», как говорил уже упомянутый мной Егор Летов.

Так и сбылся мой пророческий кошмарный сон, смысл которого я понял лишь в последние годы. Когда взглянул из сегодняшнего дня на все прошлое. И можно опустить руки. Вроде, теперь у нашей Цивилизации уже вообще ничего не осталось.

Если не считать подспудной работы отдельных людей, продолжающих изучать русское прошлое и раздумывать над русским будущем. Выводить из вечных исканий русского народа, из его Традиции, отраженной в культуре и науке, единственно верный путь, уводящий в самое синее Небо. В отличие от 80-х годов у нас ныне есть учение Национал-Космизма, которое обязано прорваться сквозь скорлупу нового застоя, едва та ослабнет, даст, наконец, глоток воздуха свободы. Который мы обязаны отобрать у тех, кто может им завладеть, как завладел в 80-е — у новых либералов, которым нечего извлекать из своей памяти, кроме тех старых, засаленных лозунгов. Ибо если им необходима свобода «от», то нам — свобода «для», свобода для реализации русского смысла жизни, а с ним — и смыслов жизней великого множества русских людей. Порочный круг должен, наконец, быть разорван, и Русское Будущее обязано вырваться из него.

Космический корабль «Буран» застыл в московском Парке Культуры в качестве своеобразного аттракциона. Разумеется, негодный более к космическим полетам — его уникальная начинка давно исчезла. Слепым глазом своего космического стекла он смотрит в синеву закрытых для него Небес.