Zarin —Юрий Цорулик — Мольберт Блейза

Мольберт Блейза

1

Украина, г. Одесса, 2021-й.

Закат обагрил небо красным заревом, расцветив горизонт кровавыми тонами. Далеко, почти у самой линии красовались сине-красные отблески чёрного моря. Он стоял у окна своей квартиры на двенадцатом этаже и смотрел вдаль, скрестив руки за спиной. Высокий, худощавый, с чёрными волосами и внимательными карими глазами. Взгляд этих глаз, казалось, вглядывался намного глубже красот закатного неба Одессы.

Возле широкого панорамного окна стоял мольберт с первыми набросками. На полотне угадывались черты дороги и растущего по бокам редкого кустарника. Лёгкие наброски, которые он мог в два счёта стереть, или преобразить во что-то иное.

Пальцы скрещённых рук постукивали друг о друга, словно лапы большого жирного паука. Фигура художника, стоящего возле окна в лучах заката выглядела гротескно и нескладно. Слегка сгорбившись, он не шевелился, словно манекен.

Джон Блейз, человек, ранее носивший имя — Евгений Жиров. Но это было очень давно, сейчас Джон являлся известным художником. Картины Блейза хоть и имели очень широкую известность, но она была исключительно мрачной. Настолько мрачной, насколько могут быть мрачны похороны любимого человека, который внезапно ушёл из жизни. И сейчас Джон стоял и размышлял.

Новый заказ ему откровенно не нравился. Художник не мог объяснить, почему, но не нравился на интуитивном уровне. Да, за такие картины в итоге платили огромные деньги. Но…

Джон посмотрел на свои руки. Игра закатных лучей сыграла злую шутку — ему сначала показалось, что руки по самые запястья обагрены кровью. Художник даже повертел кистями, но нет: показалось. Работы Жирова были не слишком известны, и поначалу Евгений зарабатывал на жизнь рисованием плакатов дли кинотеатров. Но тогда был шестьдесят третий, особых излишеств никто не требовал. А сейчас на дворе красовался уже две тысячи двадцать первый и каждый умник, более-менее владеющий фоторедактором, норовил поучить тебя рисовать.

Но решение выживания пришло к Блейзу много раньше, в далёком восемьдесят шестом году. Тогда и появился Джон Блейз, а Евгений Жиров отправился на покой. Джон помнил об этом до сих пор, словно это произошло вчера.

2

Украина, г. Львов, 1986-й.

Стояла осень восемьдесят шестого, конец сентября. Уже отгремела паника после взрыва на Чернобыльской АЭС, жизнь людей вошла в привычное русло. И только Жиров начал свою новую, тайную жизнь.

Днём, проснувшись после сильнейшего перепоя, Евгений по привычке подошёл к холсту и взялся за кисть. Не особо отдавая себе отчёт в том, что делает, он нарисовал порог своего дома и поющего голубя на ветке яблони перед домом. В последний момент рука художника дёрнулась, и шея голубя получилась неестественно выгнутой, словно скрученная в баранку.

Ругнувшись, Евгений попробовал зарисовать этот дефект, но получилось только хуже. Сам того не подозревая, Жиров стал лихорадочно исправлять дьявольскую птицу, но с каждым мазком получалось всё мрачнее и мрачнее. Зубы художника скрипели, словно несмазанные петли, а глаза стали полностью чёрными.

Когда же картина оказалась завершена, то с полотна смотрел голубь со свёрнутой шеей, который падал на землю с переломленной ветки яблони. Евгений тогда не придал значение трансформации общего фона и отправился на кухню, выпить глоток живительной влаги и перекусить.

Вечером того же дня художник вышел во двор, к своему знакомому Сидоровичу. Откровенно говоря, мужика этого вернее было назвать собутыльником Евгена, а не знакомым, но тем не менее. Поздоровавшись, Жиров сделал шаг в сторону яблони и под ногой что-то хрустнуло. Дёрнувшись, он отступил и обнаружил, что наступил на мёртвого голубя. Отбуцнув птицу в траву, Евгений пригласил Сидоровича в небольшую беседку, где они благополучно «раздавили» пару бутылок, вспоминая лихую молодость.

Примерно в таких пьянках прошла ещё одна неделя. Неделя, после которой произошел случай, изменивший всё. Евгений сидел за столом в кухне — на улице внезапно похолодало для длительных посиделок — напротив зашедшего в гости Петра Алексеенко, ярого любителя «приложить помаленьку» и злился.

— Петро, я тебе говорю, что сейчас мало работы, никому художники не нужны, рисуй себе плакаты к кинотеатрам и зазывные лозунги пиши, вот и весь сказ! — Жиров выбил из пачки «беломорину» и закурив, выпустил облако дыма.

— Та ну, Жек, я ж понимаю, что тебе не охота рисовать. Вон, посмотри, сколько картин ты нарисовал за последний год? Одну? — насмешливо отмахнулся Пётр, налив себе ещё выпивки в гранённый стакан. — Или, погоди, та картина с прошлогоднего твоего творчества, а?

— Ты ничего не понимаешь! Это не просто встал за станок и точи себе шестерни, словно обезьяна! Тут вдохновение нужно!

— Эй, ты меня сейчас обезьяной назвал, жук ты худосочный?! — Пётр облокотился руками на стол и угрожающе возвысился над сидящей фигурой художника. Тот лишь затянулся очередной раз и скривил губы в усмешке.

— А если и так, Петя, то что? — сизое облако дыма выпорхнуло из рта Евгения прямо в лицо Сидоровичу. Последний закашлялся. — Или ты считаешь, что твои шестерни двигают страну вперёд, в светлое будущее?! Да они никому не нужны, дорогой мой. Никому! Без этих винтиков и шпунтиков выйдет с завода на один-два трактора меньше и что? И что, Петь?! Толку от них? В нашей стране и так сельское хозяйство захлёбуется от урожайности год от года, а ты говоришь о важности шестерёнок. В голове у тебя шестерёнки смазать нужно!

— Ты слишком зазнался, дорогой друг! — выплюнул Пётр, слово «друг» прозвучало, как оскорбление, с такой ненавистью и брезгливостью, словно Сидорович прикоснулся к горсти копошащихся опарышей. — Твоя мазня никого не интересует, потому ты и бесишься! Никто не зовёт тебя на выставки, потому что ты бездарность, Женя!

— Я бездарность?! — теперь уже Евгений встал из-за стола, нависнув своей худой и высокой фигурой над собутыльником. «Беломорина» лихо топорщилась в углу рта, словно травинку, тихо покуриваясь.

— Ты, Жек, ты! — Сидоровича понесло, глаза Петра сверкали, словно молнии. — Что ты нарисовал за последние пять лет? Голую бабу, которая прикрывается шинелью солдата? И где эта картина, Жиров? Или тех двух девочек, что перекладывают яблоки из корзины на стол? Якобы, симбиоз натюрморта и портрета? Это было интересно, но не более того. Все твои картины сотрутся из памяти людей уже через несколько лет! А потом — и с полотен.

— Да я тебя сотру, дурья твоя башка! — с ненавистью рявкнул Жиров, с силой раздавив бычок в железной пепельнице. От силы движения пепельница накренилась и закрутилась на столе, рассыпая пепел и старые окурки.

— Ничего ты мне не сделаешь. — оскалился Сидорович. Он, хоть и был заядлым алкоголиком, в молодости занимал призовые места по боксу среди Украинской ССР во Львовской области. И прекрасно знал, что мало кто захочет схлестнутся с ним в рукопашном бою. — Так что, Женя, сиди себе в своей халупе да плачься на отсутствие вдохновения.

Не попрощавшись, Пётр вышел из дома. Евгений, бросившийся за Сидоровичем, зло погрозил ему кулаком.

— Я сотру тебя в порошок, Петька, слышишь?! Вычеркну из жизни, навсегда!

В ответ Сидорович махнул рукой, даже не оборачиваясь, после чего скрылся за забором, скрипнув шаткой калиткой.

Сотру тебя в порошок.

Вычеркну из жизни.

Жиров зло смотрел в след ушедшему Петру. Руки сами достали пачку папирос, выбили одну щелчком пальцев и сунули в рот. Чиркнув спичкой, Евгений крепко затянулся. Клуб дыма рассеялся набегом лёгкого ветерка, руки художника еле заметно подрагивали от напряжения. В две тяги выкурив папиросу, Жиров скрылся в доме.

Вычеркну тебя из жизни.

В эту ночь Евген рисовал. Он рисовал безудержно, не отдавая отчёт в том, что именно создаёт его кисть на полотне. Глаза внимательно следили за линиями и мазками, зубы скрипели. Постепенно на картине стали проявляться узнаваемые элементы.

Трамвайные пути, несколько домов, фонтан — всё это почти во всех деталях соответствовало Львовской площади Рынок. И фигура человека, пересекающего эти самые пути. Фигура, сильно напоминавшая Петра Сидоровича.

Раздался скрежет, рука Жирова неистово продолжала наносить мазок за мазком. Скрежет же исходил от сильно сжатых зубов художника, челюсть которого ходила взад-вперёд. Лицо перекосило жуткой гримасой ненависти. Верхняя губа топорщилась, из-за чего виднелись двигающиеся безостановочно зубы Евгения. Немигающим взглядом художник уставился на мольберт. В глазах плескалась чернота.

Можно было увидеть, как Жиров стал лихорадочно замазывать фигуру человека, словно стирая его с полотна.

Сотру тебя в порошок.

Когда от фигуры осталось лишь бесформенное пятно, художник макнул кисть в красную краску и сделал большую лужу на трамвайных путях, как раз напротив фонтана. Теперь рот Евгения приоткрылся, нижняя челюсть выдвинулась вперёд и вбок, а верхнюю губу била судорога.

Совсем скоро на полотне появился нарисованный трамвай, на том самом месте, где недавно изображалась фигура, похожая на Сидоровича. Детали всегда были козырной картой Жирова. Вот и сейчас, можно было разглядеть перекошенное в ужасе лицо водителя трамвая и прильнувших к окнам пассажиров.

3

Украина, г. Одесса, 2021-й.

Джон Блейз развернулся от окна и медленным шаром прошёлся по комнате. Всё его существо противилось этому заказу, словно от смерти этого человека зависела жизнь планеты. Словно он — то самое крыло бабочки в теории хаоса. Но Джон ничего не мог поделать — сопротивляться этому не было возможности.

Последние десять лет Блейз мог корректировать свои позывы рисовать «чёрные полотна», как он их сам называл. Но эта картина… Джон снова подошёл к мольберту.

Небрежно нарисованная дорога, высокоскоростное шоссе, лёгкий кустарник вдалеке по сторонам и солнечное небо. Больше на полотне не было ничего. Основные элементы Блейз ещё не нарисовал. Осознание, что в этот раз он совершает ошибку, было настолько сильно, что художник всеми силами старался оттянуть момент завершения картины.

Делая очередной круг по комнате, Джон зацепился взглядом за фотографии, сменяющие себя на стоящей на полке пятнадцатидюймовой фоторамке. Несколько фото, промелькнувших в слайд-шоу, показывали художника тридцатилетней давности. Все фото были перегнаны в цифровой формат и отреставрированы. В углу фото стояла подпись, сделанная рукой самого Джона: 1986, Е.Ж.

После того случая с голубем и знакомым-алкоголиком, как его звали? Сидоровичем, точно! После тех случаев Евгений Жиров отправился на покой. Его место занял жёсткий, местами очень грубый, но бесспорно талантливый художник Джон Блейз.

4

Украина, г. Львов, 1986-й.

Жиров сидел в своей беседке и курил. На днях он нарисовал афишу к новому кинофильму, за которую Евгению заплатили пятьдесят рублей. Лёгкие порывы ветра гладили кроны деревьев и шептали ласковые глупости золотой осени. Художник сидел и смотрел сквозь выпускаемые им облачка дыма. Состояние его можно было описать одним лишь словом — разбитость.

В калитку постучали. Не дождавшись ответа, петли скрипнули и во двор вошел Зиновий Вижневский. Это был крепко сложенный мужчина средних лет, с тёмными волосами и густыми усами. Маленькие внимательные глаза выдавали зоркий ум и хитринку натуры Зиновия. Заметив Жирова, он подошёл к беседке.

— Здравствуй, Женя! А ты всё палишь?

— Здравствуй, Зиновий, садись, угощайся. — Жиров пожал протянутую руку и приглашающим жестом указал на лавочку, потом на лежащую пачку «Беломора».

— Спасибо, но ты же знаешь, я не палю. — поблагодарил Вижневский, но уселся напротив Евгения. — Что-то тебя не видать давно. Опять нет вдохновения?

— Ну, почему же? Вот, на днях заработал на афише. — пожал плечами Жиров и, раздавив окурок в стоящей железной крышке от бидона, что служила пепельницей, закурил снова.

— Это просто замечательно, я тебя поздравляю, дорогой! — Вижневский накрыл своей ладонью руку Жирова и по-дружески сжал. — Ну, а жизнь сама как?

— Как, как… бьёт ключом, да всё по голове! — усмехнулся Евген, но настроение начало подниматься. Зиновий отличался той еле уловимой особенностью человеческой натуры, которая позволяла незаметными, шутливыми фразами улучшать настроение и задавать позитивный настрой. — Может, по маленькой?

— Ну, Жень, ты же знаешь, я не пью. — покачал головой Вижневский, но затем кивнул. — Разве что, по совсем маленькой. И по одной.

— Договорились. — и Жиров скрылся в доме.

Через полчаса они сидели и слушали щебетание спрятавшейся в ветвях яблони синички. Саму голосившую не было видно, но трели она издавала дай бог каждому! Вздохнув, Жиров достал «беломорину» и подкурив, посмотрел на Зиновия.

— Вот, пан Вижневский, за что я тебя люблю, так это за твою стойкость! Сказал по маленькой, значит по маленькой! И пусть хоть земля треснет, ни каплей больше. Вот это я понимаю, не то что всякие Сидоровичи.

— Ну, наш Сидорович больше не пьёт. — как-то хмуро произнёс Зиновий.

— Почему? Я в жизнь не поверю, что такой человек, как Сидорович, бросил пить!

— Ты правда ничего не знаешь? — Вижневский посмотрел в глаза Евгению таким стальным взглядом, что Жирову стало не по себе. — Ты когда выходил в город, Женя?

— Неделю назад, когда с Сидоровичем виделся. — пожал плечами Жиров. — А что случилось?

— Допился наш Сидорович, до самой последней ручки. — Зиновий взял пачку сигарет со стола и достав одну, закурил. — похоронили Петра, два дня назад.

— Да ты что! — Евгений подался вперед, отчего стол беседки предательски скрипнул. — Неужто упился вусмерть?!

— Можно и так сказать. Гуляя по Львову, попал под трамвай. Размазало, говорят, по рельсам на несколько метров. — Зиновий выпустил аккуратное облачко дыма и затушил недокуренную «беломорину» в пепельнице.

— Трамвай?.. — Евгений аж задохнулся от дыма, голос художника внезапно сел. Прокашлявшись, он переспросил. — А где, ты говоришь, это произошло?

— Я слышал, вроде, на площади Рынок, ну, знаешь, у фонтана?

— Знаю… — теперь Жиров окончательно охрип. Бросив тлеющий окурок в пепельницу, он встал. — Знаешь, дорогой, что-то мне не хорошо. Давай мы продолжим наше общение позже?

Вижневский удивлённо посмотрел в глаза Жирова, но ничего не сказал. Поднявшись, Зиновий похлопал Евгения по плечу.

— Хорошо, ты главное выздоравливай. И не усердствуй. — последнее слово относилось к стаканам и пепельнице, на которые не преминул указать Вижневский.

— Да, уж постараюсь. Спасибо, что зашёл, Зиновий. Новости ты принёс мне плохие, но… как говорится — плохие новости, тоже новости.

— О чём речь, Женя, о чём речь. Да и я думал ты уже знаешь. — пожал плечами Вижневский. Выйдя за калитку, он вскинул руку в прощальном жесте. — Ладно, бывай!

— Бывай, дорогой, бывай… — Жиров махнул в ответ и совсем разбитый пошёл в дом.

Вычеркну тебя из жизни.

Слова, брошенные в последней перепалке с Сидоровичем, пронзили воспоминания, словно клинок. Евгений поморщился, словно от физической боли. Зайдя в дом, художник отыскал в ворохе отставленных картин ту, которую нарисовал в приступе злости, в ночь ссоры с погибшим.

Картина настолько отдавала натурализмом, что по спине Жирова пробежал холодок. Трамвай, прильнувшие к окнам люди, скрывшиеся под колёсами остатки человека. Даже брусчатка, и та выглядела настолько натурально, что можно было шагнуть на неё через раму картины.

Вычеркну тебя из жизни.

Слова, которые Жиров произнёс тогда со злости, не понимая, что говорит. А потом это полотно с трамваем и фигурой под его колёсами. Художник лишь сейчас осознал, что рисовал он тогда под впечатлением ссоры. И одна из мыслей, крутившихся в голове Евгения была о смерти Сидоровича.

Сотру тебя в порошок.

И, по сути, он это и сделал. Стёр знакомого в порошок, отправив того под колёса трамвая. Ноги предательски подогнулись и Жиров схватился за край стола с красками. Сделав несколько шагов на плохо слушавшихся ногах, Евгений плюхнулся на стул, тяжело дыша.

Осознание того, что его кисть может отбирать жизни, направляя людей на тот пусть, который он им нарисует, давила, подобно гранитной плите на могиле. Что же делать теперь? Бросить рисовать Евген не мог, больше ничего он не умел. Прижав руки к голове, художник помассировал пульсирующие веки и прижал пальцы к вискам.

Так он просидел какое-то время без движения, размышляя над открытием своей способности. Способности, которая может убивать. Убивать, создавая шедевры на полотнах картин. Картин, которые притягивают взгляд, заставляют восхищаться и завороженно смотреть на полотно. Полотно, которое благодаря его способностям, теперь стало опасным. Смертельно опасным. Полотно смерти.

5

Украина, г. Одесса, 2021-й.

Блейз смотрел на сменявшие друг друга слайды в фоторамке уже несколько минут. Стряхнув оцепенение, Джон снова подошёл к мольберту. Несущаяся вперёд автострада словно манила взяться за кисть и продолжить творить, закончив начатое. Но художник прекрасно знал, что это не желание рисовать, о нет! Это зов. Зов, который возник много лет назад. В день, когда он нарисовал голубя со свёрнутой шеей.

После того случая прошло ещё несколько лет, прежде чем этот новый «талант» Блейза ему пригодился. Треснул Союз, Украина обрела независимость, а волны преступности захлестнули просторы бывшей социалистической страны, подобно цунами. Именно тогда «талант» Джона нашёл своё признание.

Сначала это были очень редкие заказы, за которые, впрочем, предлагали хорошие деньги. Блейз вначале отказывался, но потом передумал. Собственно, какого чёрта?! Люди — это самая высшая ступень агрессивности на нашей планете. Цивилизация всегда развивалась, улучшалась и стремилась к лучшей жизни.

То, что побочным эффектом этого развития оказывались войны, разрушения и своеобразная «чистка» человеческой расы — было также необратимо, как новый восход Солнца. И почему он, Джон Блейз, единственный художник, который в силах рисовать судьбу отдельных людей, должен игнорировать свой талант?

Да, пусть это — талант смерти, позволяющий убивать людей. Да, пусть этот талант приносит ему большие деньги, ну и что? Блейз пришёл к компромиссу. Компромиссу с самим собой. Художник не брался за заказ, если его просили просто «убрать» конкурента. Совсем другое дело, если этот «конкурент» имел своеобразное «рыльце в пушку». Теневые махинации, заказные убийства, продажа наркотиков и оружия. Вот тогда да, тогда Джон брался за заказ с внутренним удовлетворением.

Вместе со своим новым амплуа Блейз сменил всё, включая и место проживания. Это смутное время, середина девяностых, позволило Джону переехать из Львова, «культурной столицы» Украины, в жемчужину у моря — Одессу. Постепенно, год за годом, Джон нарабатывал, если можно так выразиться, «клиентскую» базу, создавая жуткие по своей сути картины. Кроме заказчиков никто не знал реальную силу этих полотен. Когда картин стало чуть более полутора десятков, Блейз решился на отчаянный шаг. Художник предложил свои работы на выставки.

К удивлению Джона, несколько художественных галерей согласились, усмотрев в ужасных полотнах некую отдушину, новизну. Выставки проходили под лозунгом: «Саван жизни?». Кто-то видел в этом лозунге вопрос, саван это жизни, или смерти? Мол, автор оставил лазейку для пытливых умов. Другие же просто стекались, от необычности выставки.

Когда в две тысячи четвёртом вышла книга Джеффа Линдсея, о маньяке-убийце, который уничтожает исключительно «плохих» парней, Блейз улыбнулся. Видимо, его работы дошли аж до Флориды. Джон никак не отреагировал на это, лишь продолжил работу. К тому году художник уже хорошо научился контролировать свой «зов».

Блейз в очередной раз посмотрел на мольберт. Автострада манила, словно искусная танцовщица ночного клуба. Она, вроде бы, и не раздевалась, но изгибы тела и мимика лица настолько искушали и приковывали взгляд, что больше ни о чём другом ты и думать не мог. Так и сейчас — автострада манила, словно подталкивая взяться за кисть и закончить картину.

Художник подошел к бару и достал из него бутылку коньяка. Налив в стакан напиток, цвета тёмного золота, Джон снова обернулся и посмотрел на мольберт. За долгие десятилетия работы над убивающими картинами он привык не вдаваться в подробности заказа. Ему приносили фотографию, на обороте которой всегда стояла цифра стоимости заказа. Если это устраивало Блейза, он брался за работу. Деньги приходили после «выполненной» картины.

В основном, только лишь глянув на фото, даже если человек был ему незнаком, Джон чувствовал, что избавить Землю от него будет верным решением. Сейчас же, когда на его абонентский ящик пришел конверт с фотографией и суммой с шестью нулями, перед которыми стояла английская «С», перечёркнутая двумя горизонтальными линиями, Джон задумался.

Нет, вначале, увидев сумму, Блейз сразу принялся за работу. Но, после того, как были нарисованы несколько деталей, сомнение ворвалось в его душу, подобно урагану. Тогда Джон взял фотографию с внимательно всмотрелся в лицо «объекта».

На него смотрел довольно молодой парень, облокотившийся на перила Бруклинского моста. Волосы растрепались от ветра, лёгкая улыбка трогала губы. Видно было, что над фото поработали. Джон, как художник, замечал такие моменты. Ранее фотография была горизонтальной, имела продолжение, но её кадрировали и доработали. Блейз нутром чувствовал, что ранее здесь стояло два человека.

Но самое главное сомнение касалось не этого. Оно возникло оттого, что художник не видел в этом парне угрозы. Ни визуально, ни эмоционально. Никакой угрозы. И это останавливало его.

Сделав большой глоток, Джон поставил стакан в бар и подошёл к окну. Закат окрасился в чёрно-багровое, словно затухающий костёр в ночи. Художник смотрел вдаль, скрестив руки за спиной. Многолетняя практика рисования картин смерти и стирания людей из реальности сделала из Джона жесткого и неумолимого чистильщика. Но было одно правило, которое до сих пор оставалось неизменным.

Блейз не брался за работу, если человек не вызывал у него чувства необходимости. Необходимости стереть этого человека, уничтожить его. И до сих пор сомнения ни разу не трогали Джона. До этого случая.

По-хорошему, он мог бы найти информацию об этом молодом человеке прежде, чем браться за работу, но… Правило есть правило. Никакой информации. Только собственные ощущения. Информацию можно подтасовать, сфабриковать, а чувства редко подводят. Скрипнув зубами, Джон отошёл от окна. Художник принял решение.

Взяв кисть, Блейз нанёс один мазок, второй. Раз за разом движения становились быстрее, легче, Джон вошёл в своё состояние. Глаза стали чёрными и не мигая смотрели на полотно. Рука двигалась, словно отточенные движения механизма. Верхняя губа приподнялась, обнажив пожелтевшие от курения зубы. Челюсь двигалась, издавая скрежет, а по нижней губе стекала тонкая струйка слюны.

На мольберте стали появляться детали. Автострада высветилась в дневное время, на заднем фоне, внизу картины появилась машина марки «форд», свернувшая на обочину. Через стекло можно было рассмотреть лицо пожилого водителя, который с ужасом вцепился в руль. Впереди же, по встречной полосе летел «порш», явно превышая допустимые значения скорости в несколько раз. Навстречу «поршу» двигалась фура — массивный механизм смерти для любого зазевавшегося водителя.