Марк Адам — Вороны

Свет моргнул, словно прощаясь, и пропал. Квартиру затопила мягкая непроглядная чернота. Лишь в окне гостиной пытался пробиться сквозь бушующую метель желтушный свет уличного фонаря.

«Пробки… зараза…»

Сейчас самое главное — не вписаться на полном ходу в стену или не навернуться, споткнувшись об стул. Я пробирался с осторожностью матерого сапера к распределительному щитку у входной двери. И, конечно же, врезался мизинцем правой ноги в дверной косяк на выходе из комнаты.

— Ух, блин! С-сука!

Дальше я продолжал свой путь вприсядку, широко разведя руки в обе стороны. Ладони слепо шарили по воздуху в поиске новых зловредных предметов интерьера. Короткий шажок. Еще один.

В окружающей тишине стук сердца казался оглушительным набатом. Словно оно поднималось на вершину, а затем ухало с обрыва, разбиваясь в лепешку на дне ущелья.

Еще шаг и я уже в прихожей. Под ногами постанывают пузыри старенького линолеума. Руки тянутся к невидимому во мраке щитку.

— Дзинь-дзинь!

От неожиданности я подпрыгнул на месте.

«Чертов телефон!»

Интуитивно добравшись до полки с телефоном, я нащупал трубку. Поднес трубку к уху. Пластмасса неожиданно обожгла щеку едким злым холодом. Точно кусок льда из морозилки.

«Короткие гудки. Занято. Словно это я кому-то звоню. Бред полнейший…»

Бросив трубку на полку, я продолжил свой путь к щитку под аккомпанемент телефонных гудков. Но не успел я сделать и пары шагов, как позади меня в гостиной тишина буквально взорвалась от оглушительного рингтона мобильника. Матюгнувшись в сердцах, я бросился назад, благо свет телефонного экрана послужил огнем маяка в окружающей темноте. На дисплее повисла надпись: «Серый».

Большой палец надавил кнопку.

— Алло. Серег, ты чего? Стряслось что?

Ответом мне были короткие гудки. Я стоял во мраке гостиной и слушал биканье сотового, чувствуя себя последним дебилом. Наверное, надо было перезвонить брату, но я продолжал слушать гудки, словно какое-то зашифрованное послание. Нужно лишь послушать его несколько минут кряду, и тогда точно докопаешься до сути…

Вывел меня из этого транса звонок домашнего телефона. Точно издеваясь, он игнорировал тот факт, что я не положил трубку на место.

— Бляха-муха!

Повторять обратный маршрут страшно не хотелось. Но делать было нечего. Вооружившись экраном «Моторолы» в качестве фонарика я двинул обратно в прихожую. Яркости дисплея хватало, чтобы освещать путь, избегая столкновений со строптивой мебелью. Все вокруг казалось каким-то ненастоящим, призрачным, а отбрасываемые тени жили своей жизнью, извиваясь подобно змеям в лучах света.

Я даже не удивился телефонной трубке, аккуратно лежащей на своем месте. Лишь дождался завершения очередного гудка и поднял ее к уху. Молча.

— Мама давно не зовет… не зовет нас с улицы… больше не зовет — отозвался пластмассовым эхом голос брата.

— Серег, ты чего?

— Мишань… братишка. Я так устал.

— Серый, ты опять белку словил?

— Пацаны…

— Какие еще пацаны, Серег? — начал потихоньку закипать я.

— Спят. Все спят. Все так устали… и я… устал.

— Ну, так поспи! Завтра утром заеду! Продуктов тебе завезу, — сказал я, отрывая трубку от уха.

Последнее, что я услышал в динамике, был странный отрывистый звук. Словно карканье ворона.

«Что за хрень?»

Не успел я осознать произошедшее, как пикнула микроволновка на кухне, а за ней с небольшим опозданием задумчиво загудел старенький холодильник. Люстра над головой полыхнула ослепляющим после долгого пребывания во мраке огнем.

Мне повезло. Я был один этой ночью. Впервые за многие месяцы...

Продукты Сереге не понадобились. Даже любимый сырокопченый сервелат. И не потому, что он стал вегетарианцем. Просто после падения с девятого этажа аппетит обычно пропадает.

Утро началось дребезжанием сотового, разорвавшего серую мутную тишину квартиры. Пара дежурных фраз, брошенных усталым голосом, лишенным малейшего намека на эмоции, вырвали куда-то за границу реальности. А потом я долго сидел на кровати и курил, собирая в голове кусочки мозаики. Бредовый пазл упорно не складывался…

Что лучше всего осело в памяти — разговор со следователем на кухне. Свои неловкие ответы невпопад на бессмысленные вопросы. Сигаретный дым, утекающий в открытое окно за спиной следака. Окно, из которого ранним утром вышел Серега. Широко расставив руки в стороны, просто сделал шаг. Остался закоченевшим распятием на грязном снегу. Небольшое озерцо застывшей крови возле разбитых губ. Повернутая набок голова смотрела спокойными ясными глазами. Живыми. Спокойными. Словно брат заснул, не опуская век.

« Спят. Все спят. Все так устали… и я… устал».

1995. У «Арии» вышел новый альбом. «Ночь короче дня». Обложка кассеты изображала приговоренного длинноволосого парня в тюремной камере. Зарешеченное окошко с пробивающимся пучком лунного света. И Смерть в образе обнаженной прекрасной девушки с косой на плече и песочными часами в руке. Мы с Серым беспрерывно дергали ее друг у друга, чтобы лучше рассмотреть голую грудь с острыми торчащими сосками.

Вечерами, когда мама уходила в больницу на ночную смену, мы притаскивали на кухню магнитофон и слушали всю кассету целиком, от корки до корки. Серега жарил гренки из нарезного батона, и это было реально самое вкусное лакомство в моей жизни. Пища богов, говорил старший брат, заливаясь смехом. И мы хрустели обжаренным хлебом, аккомпанируя Кипелову на воображаемых электрогитарах.

Самой крутой песней альбома была «Паранойя». Мы переслушивали ее по три-четыре раза за вечер, подпевая в куплетах. Слово «война» тогда казалось чем-то крутым и притягательным, таким далеким и непонятным…

Когда следак ушел, я еще долго сидел и смотрел в пустоту невидящим пустым взглядом. Таким же взглядом смотрел в блеклое небо Серега, пока его лицо не скрыл черный полиэтилен. При ударе о землю, заледеневшая корка снега изрезала ему лоб, частично сняв скальп. Кусок кожи с волосяным покровом сместился назад, обнажив темно-красную плоть. От этого лицо брата казалось слегка удивленным.

— На судебно-медицинское исследование, — буркнул кто-то из ментов, подсовывая подписать протокол.

Я машинально оставил росчерк еле царапающей на морозе шариковой ручкой. Глядел, как куль, бывший когда-то Серым, закинули в дряхлую газель-катафалк.

— Эй, парень! Ты че? Уснул? — донесся издалека голос милиционера.

— Что?

— Говорю, с паспортом покойного завтра в морг на Дрейера подъезжай с утра. Медицинское заключение заберешь.

— А, да. Конечно. Понял…

— Тут с тобой следователь сейчас побазарит. Это он тебя вызывал. Последний номер то в исходящих был твой…

Я перерыл содержимое двух шкафов и серванта в поисках Серегиного паспорта. Выгреб на пол целую гору документов, справок и прочих бюрократических бумажек, включая наши с ним свидельства о рождении. И мамино. О смерти.

Паспорт брата вместе с военником лежал в отдельной стопке, завернутой в старую газету. Под пожелтевшей старой бумагой скрывалась в придачу целая пачка фотографий и газетных вырезок. Серега на плацу с другими десантниками. На этом фото мы так похожи. Еще похожи… Тот же крупный нос картошкой и улыбчивый лучистый взгляд. Такая же ямочка на подбородке. Такие же пшенично-русые волосы, только у брата они были жесткими, как мочалка, и торчали непослушным ежиком. А я пошел волосами в маму — они были мягкими и податливыми, словно пожеванная жвачка.

Следующее — присяга. Групповое фото. Целая куча снимков из Пскова. Радостные лица молодых крепких парней. Веселые живые глаза. Лихо заломленные направо голубые береты.

Смена задника. Боевая техника на фоне полуразрушенных зданий жилых кварталов. Покрытые копотью бетонные коробки щерятся во все стороны выкорчеванной из стен арматурой, точно дикобразы. На нескольких фото дома уже больше похожи на кучи строительного мусора, чем на жилища. Фрагменты чудом устоявших стен, теперь похожих на огарки гигантских свечей. Мертвенно-серый город, припудренный цементной пылью и бетонной крошкой. Изрезанный вдоль и поперек гусеницами танков. Стертый с лица земли артиллерией…

На следующем снимке Серега сидит на броне БТР. Двадцатилетний парень, но глаза серьезные, собранные. Младший сержант. Командир боевой машины. Дальше — групповые фото с парнями из роты. Совсем еще пацаны, вчерашние школьники. Напряженные лица, испачканные пылью и сажей. И глаза… было в них что-то, чего обычно не бывает в беззаботном взгляде двадцатилетних мальчишек.

На последнем фото горы. Припорошенные снегом вершины, низкорослые стелющиеся деревца, растворяющиеся в густом тумане. Измотанные, похожие на призраков люди на фоне бронемашины. Серого не узнать. Худое посеревшее лицо. Выцветший потускневший взгляд. Совсем чужой человек. Такой непохожий на брата…

Я раскладывал снимки поверх затертого паласа рядами, выстраивая какую-то бессознательную систему. Детские в левый верхний угол. Армейские фото Сереги — в правый нижний, а между ними — все подряд: школа, поездка в Крым и бирюзовое море. Выпускной. Словно пытался пересобрать жизнь по кусочкам. Может, что изменится.

От жуткого сквозняка, тянущего по полу, по фотографиям пробежала легкая рябь. Пальцы на руках и ногах начинали мерзнуть, и я пошел на кухню закрывать распахнутую форточку. Ржавая задвижка, еле-еле двигалась, отчего ее приходилось раскачивать из стороны в сторону, с каждым поворотом немного углубляя в паз. Наконец, я полностью задвинул ее на место, для чего пришлось привстать на цыпочки и прижаться лбом к холодному стеклу.

Нечто огромное и черное, похожее на ворох темного тряпья, глухо ударилось в окно, точно напротив моего лица. Я даже не успел ничего понять, только почувствовал силу удара и машинально отпрянул от подоконника. От испуга сердце ухало в груди, как сумасшедшее, а висках стучала кровь.

«Да какого хера?»

Переведя дух, я осторожно подошел обратно к окну. Стекло на удивление было целым после такого удара. Где-то там внизу, за густым молочным туманом, угадывались очертания крыш гаражного кооператива, да чадила вдалеке труба котельной, возвышаясь над серенькими коробками жилых домов. Классическая картина спального района. Ничего необычного.

Разгадка произошедшему вскоре нашлась сама. Когда я возвращался домой после вылазки в ближайший продуктовый, обходя угол дома, услышал над головой приглушенное карканье. Туман уже начал рассеиваться, и мне удалось разглядеть множество черных силуэтов, парящих на высоте девятого этажа.

«Чертовы птицы!»

Воронье наматывало круги по периметру дома, словно рисуя невидимое кольцо. Видимо, один из этих пернатых мессершмиттов не справился с управлением и вписался прямо в мое окно. Я отогнал мысль пойти поискать разбившуюся птицу — судя по всему, она должна была валяться за углом неподалеку. На грязном снегу, с которого совсем недавно увезли в морг Серегу…

В серванте среди бумаг я нашел небольшую коробку, забитую доверху аудиокассетами. Выбрал «Король и Шут. Акустический альбом». Старенький магнитофон на кухне задумчиво пожевал пленку с полминуты на перемотке, а затем щелкнул кнопкой и выдал тягучее завывание скрипки. В буфете рука сама нашарила старый бокал, одна грань на нем была выщерблена. Машинально провел пальцем по сколу, ополаскивая от пыли. Налил до середки водки. Выпил. Налил еще.

...И ты попала к настоящему колдуну

Очередной кусок батона скворчал в раскаленном масле, обрастая золотисто-румяной корочкой. Зацепив его двумя вилками за край, я перевернул гренку на другой бок.

Он загубил таких, как ты, не одну!

Вышло не очень — брызнувшая капля обожгла руку. Матюгнувшись, я бросился к раковине и подставил обожженный участок под струю холодной воды. Жжение сразу же сменилось спасительной прохладой. Сзади раздался щелчок и музыка прекратилась. Я подержал еще с полминуты руку в воде, а затем осторожно вытер полотенцем. Кожа между большим и указательным пальцем покраснела — завтра будет волдырь. Пес с ним.

— Слышь! Работай, давай, фигня китайская! — безуспешно попытался увещевать магнитофон.

Тот на уговоры не поддавался. Я нажал на «стоп», потом на «плэй». Ни фига. В динамиках лишь раздавался тихий отдаленный шум и все. Точно крутится пустая пленка. Зажав кнопку перемотки, подождал секунд двадцать и отпустил. Не помогло. Тогда я повторил процедуру, удерживая кнопку до тех пор, пока не появился характерный звук засасываемой пленки. Вдруг, посреди этого визга мне послышался голос. Тихий и отрывистый, он ускользал от моего слуха, словно дразнил. Я выкрутил ползунок громкости на максимум. Прислушался. Голос стал отчетливее, но по-прежнему бормотал нечто невнятное.

«Походу пленка бракованная…»

— Миша, — внезапно произнес магнитофон отчетливо. Таким знакомым голосом. Голосом брата.

Кнопки начали нажиматься сами по себе, одна за другой. Техника жила своей жизнью, песни включались и перематывались в случайном порядке. А я просто застыл рядом, не в силах оторвать взгляд. В голове была полная пустота, мозг упорно отказывался объяснять происходящее.

Клац! Все клавиши встали на место. Поддавшись непонятному порыву, я протянул слегка подрагивающий палец к кнопке «плэя». Несмотря на творившуюся чертовщину, внутреннее любопытство так и подмывало узнать, что приготовил мне оживший магнитофон.

Щелкнула кнопка. Барабанная дробь сменилась тягучим голосом Горшка.

И теперь у меня один лишь только путь...

Разбежавшись, прыгну со скалы,

Вот я был, и вот меня не стало…

Щелк. Песня выключилась сама. Что уже особо и не удивляло. Все это было чьей-то хитроумной издевкой. Вот только…

— Охеренный прикол! — нервно усмехнулся я, стоя один посреди пустой кухни. — Пять баллов!

Маленькие вихляющие колесики скользили по линолеуму в коридоре, издавая такой знакомый скрип. На таких колесиках тяжелобольные катают за собой штативы с капельницами. Их организмы становятся единым целым с небольшой стеклянной бутылочкой, перевернутой вверх тормашками. Их вены продолжаются за пределами организма трубками инфузионной системы. Пиявки-катетеры вгрызаются в кожу, даря призрачную надежду взамен на кровоподтеки.

Надежда умирает. Рано или поздно. Умирает всегда.

Колесики скрипят все ближе, они уже рядом с входом в комнату. Теперь еще слышны и тихие шаркающие шаги. Шарканье и скрип неотделимы друг от друга. Они всегда вместе. Каждую ночь.

Приходилось прятаться под одеялом, зажимая уши руками. Чтобы не слышать надсадное дыхание, хрипы и свисты легких под натянутой между ребер кожей. Не слышать, как она каждый раз зовет меня.

— Миша… сынок. Где ты?

— Мама?

— Сыночек…

— Ты умерла, мам… тебя нет…

Она так злится. Каждый раз, когда я говорю ей это. Скрюченные пальцы тянут за край одеяла, пытаясь стянуть его с меня, вытащить из теплой берлоги.

— Ты бросил меня! Бросил подыхать одну!

-Прости, мам! Я не хотел!

— Где ты был?! Не хотел он!

Она каждый раз побеждает. Шершавая кожа и длинные обломанные ногти царапают лицо. Узловатые пальцы, изуродованные артритом, хватают за голову, потряхивают за плечи.

— Миша, посмотри на меня! Посмотри, что ты сделал с родной матерью!

Я мотаю головой, пытаясь оправдаться. Рассказать ей, что все было совсем не так, но она не слушает. Мать склоняется надо мной, и я закрываю глаза, чтобы не видеть ее лицо больше похожее на череп мумии, обтянутый болезненной восковой кожей. Но даже так ощущается въедливый больничный запах, смешивающийся с застарелой вонью мочи. И слышно прерывистое с присвистом дыхание.

А дальше… дальше она всегда пытается обнять меня. Прижимает костлявыми руками тощему телу. И плачет. Бормочет что-то невнятное. Сухие растрескавшиеся губы скользят по моему лбу и щекам. Это невозможно выдержать. В горле поднимается горький тошнотворный комок. Звон в ушах превращается в оглушительный набат, а тело хлещет крупная дрожь, точно от ударов тысячи вольт. Настоящая пытка.

Минута-две максимум, и отвращение захлестывает меня, вытесняя страх. К матери. К себе. Каждую ночь проживать худшие минуты жизни заново. Персональный ад…

На этот раз что-то пошло не так. Все закончилось внезапным отрывистым звуком. Монотонной трелью пищал дверной звонок. Он вырвал меня из привычного кошмара, бросив на холодный пол. Беспощадный сквозняк мигом резанул вспотевшую кожу. Стоя на четвереньках, я потряс головой, пытаясь придти в себя. Звонок повторился. Сунув ноги в сланцы, я накинул тонкое шерстяное покрывало на плечи и отправился в прихожую. Последние полтора метра я шел на цыпочках, стараясь не скрипеть взгорбившимся линолеумом. Добравшись до двери, осторожно выглянул в глазок.

То, что показалось поначалу темнотой на лестничной площадке, ожило, зашевелилось. До меня не сразу дошло, что две блестящих бусины были глазами. Черными, под стать визитеру. Во мраке начал прорисовываться фантасмагоричный силуэт. Из длинного утянутого поясом пальто торчала огромная птичья голова. Холодные глаза смотрели на меня сквозь панорамную линзу не мигая.

Руки сами собой потянулись к щеколде, не спрашивая моего дозволения…

Полночный гость неторопливо вошел в квартиру, давая возможность хорошенько себя разглядеть. Вот только увиденное могло значить лишь одно — галлюцинации, с которыми, как я считал, покончено полтора года назад, вернулись. Пришелец точно сошел со страниц учебника «История древнего мира» за пятый класс. Высокий, под два метра ростом, он нависал надо мной, разглядывая черными и блестящими глазами-бусинами. Человеческий торс укутан в темный длинный плащ, достававший до самого пола, причем черное оперение так плавно переходило в ткань одежды, что невозможно было увидеть четкую границу между ними. Руки спрятаны в карманы. «Руки ли?»

Из недр поднятого ворота торчала голова ворона, пропорциональных для туловища размеров — ни дать ни взять оживший египетский божок, приодевшийся по негостеприимной погоде средней полосы.

— Михаил Владимирович? — произнес гость, щелкнув клювом.

— Да…

— Я пройду? Вы же не против?

— Да… конечно…

Тщательно пошаркав по половику, ворон направился на кухню. Я посеменил следом, отметив, что ноги гостя оставили четырехпалые следы грязи на линолеуме в прихожей. Внутри было странное чувство — хотелось смеяться над происходящим. Разразиться дробными истерически смешками.

В кухне ворон уселся на единственный уцелевший стул со спинкой. Приглашающе кивнул мне. Я примостился на трехногом табурете, предательски пошатывающемся под моим весом.

— Собственно, Михаил Владимирович, я к вам не просто так в гости зашел, — произнес ворон обычным человеческим голосом, прищелкивая клювом в конце каждой фразы. — У нас к вам предложение.

— У нас? — ответил я, слегка запинаясь. — У кого это, у нас?

— Не суть важно. Скажу только, что я здесь из-за вашего брата.

— Из-за брата? — переспросил я в раз севшим голосом. — Что это значит?

— Это личная инициатива Сергея — благодаря его ходатайству у вас есть возможность подписать контракт, — пояснил ворон, зачем-то наклонив голову набок.

— Какой еще контракт? Какое, на хрен, ходатайство? Серега умер! Слышишь, ты, птица-переросток! Какого хера я с тобой вообще разговариваю?! Ты же просто глюк, и все!

— Михаил Владимирович, на первый раз спишу ваш негатив на нестандартность ситуации, но попрошу впредь воздерживаться от подобного тона. Договорились?

— Хорошо-хорошо, — истерично рассмеялся я, подняв руки в жест согласия. — Прошу прощения, забылся. Не каждый день принимаю официальных гостей.

— Отлично. И так, — ворон извлек откуда-то из-под стола кожаный портфель и положил его на кухонный стол. Щелкнув замком, извлек наружу увесистую стопку документов и папок. — Так-с, посмотрим… чувство вины. Имеется? Посттравматическое расстройство не мучает? Суицидальные мысли бывают?

— Что? Я не пони…

— Кошмары регулярно? — продолжал перечислять ворон, читая с листа, извлеченного из папки, на обложке которой красовалась моя фотография.

— Возможно, — пролепетал я.

«Господи, что за хрень?! Какой-то идиотский сон! Скорей бы уже проснуться!»

— Возможно? — усмехнулся пернатый собеседник. — Ой, не лукавьте, Михаил Владимирович. Кстати, сразу уточню — вы не спите. Ни в коем случае.

— Да что вам от меня надо то? — с дрожью в голосе спросил я.

— Помочь. Я же говорю — за вас ходатайствовали. Я вас вкратце ознакомил, а дальше воля ваша. Согласны — подписывайте.

— Согласен?! Черт подери! С чем?!

— Мы вам поможем. Почиститесь хорошенько от всякой гадости, да и заживете по новой, с чистого листа, — увещевал ворон, пододвигая ко мне какой-то документ.

— А от меня то, что надо?

— Только поставить подпись.

— Даже не читать?

Собеседник ухнул, точно филин, и толкнул бумагу. На поверхности листа я разглядел только одно слово, написанное крупными печатными буквами обычной шариковой ручкой.

«Смотри!»

— Информативненько! — хмыкнул я. — Ай, да пес с ним. Чем подписывать? Кровью?

— Мы же тут не папуасы какие-то, — хохотнул ворон, запрокидывая клюв. — Вы просто ручку свою приложите. Ладошкой вниз.

Я послушно опустил ладонь правой руки на документ. В момент прикосновения по пальцам, точно ток пробежал. Я попытался отдернуть руку, но невидимая сила вжала ее в стол, да так, что я вскочил с табурета от неожиданности. Все попытки освободиться ничего не давали. Под кожей разливалось тепло, выплескиваясь на поверхность листа. Густая чернота растекалась под пальцами…

Еще миг и я освободил руку. Повернул кисть ладонью к себе. Ничего. Совсем ничего. Чистая кожа. А на бумаге красовался угольно-черный отпечаток.

— Вот и хорошо! Вот и славненько! — с этими словами ворон вытащил правую руку из кармана пальто и с размаху шлепнул по договору. Обычная человеческая кисть. Пять широко расставленных пальцев легли точно поверх моего отпечатка. Но, когда он отнял ее от бумаги, то я увидел четырехпалый оттиск птичьей лапы.

— Что ж, формальности соблюдены. А теперь вынужден откланяться. Советую подготовиться — следующая ночка у вас будет непростой, — с этими словами посетитель собрал все бумаги в портфель. Засунув его подмышку, встал и подошел к окну. Начал открывать щеколду рамы. Я не успел и рта открыть, как он уже стоял на подоконнике раскрытого окна.

— Какого…

Человек-ворон просто шагнул вперед.

— Сука! — я рывком бросился к окну, ожидая увидеть падение или сразу его результат. Но загадочный гость исчез. Растворился в густом молочно-белом тумане.

Где-то наверху раздался звук похожий на хлопанье огромных крыльев…

— Ты, долбанный наркоша! Мать помирает, а ему насрать! Еще раз заявишься со своими дружками-торчками, я тебе башку сверну! Усек?!

— Да пошел ты! Пошел к черту, слышишь?! Лучше бы ты сдох в своей Чечне!

— Ах, ты, ублюдок! Чтобы ноги твоей здесь больше не было!

— Ну и что ты сделаешь? Ну, давай! Завали меня! Ты же у нас герой, что тебе стоит какого-то наркомана грохнуть!

Серега ничего не ответил. Просто стоял и молча смотрел на меня, пока я не ушел…

Утром в морге я управился на удивление быстро. Как я понял, следствие остановилось на версии «пьяный выпал в окно», вскрытие ничего не нового не показало, поэтому правоохранители на меня просто забили. Получил все необходимые бумажки и отправился с ними в областной военкомат на Калинина.

Битый час я метался по кабинетам, из очереди в очередь. Написал заявление на компенсацию похоронных затрат. Затем какой-то сердобольный полковник полчаса распинался, что родина не бросает своих ветеранов.

«Где ж ты раньше был?»

Потом смотался в ритуалку, где пришлось торговаться за каждую копейку. Как выяснилось — родина, хоть своих ветеранов и не бросает, но тратится на них крайне неохотно.

Осталось выбрать фото для памятника. И часам к шести вечера я неуверенно топтался возле подъезда Серегиного дома. Дома, когда-то столько бывшего моим, а теперь совершенно чужого...

«Так, чувак, ты же знаешь, что это всего лишь глюки! Сто раз уже проходили!» — увещевал я сам себя.

В подъезде на первом этаже всегда стоял кислый запах гниющего мусора. Под потолком еле-еле мерцала одинокая лампочка на проводе, безуспешно пытаясь разогнать окружающий мрак. Три ряда почтовых ящиков щерились распахнутыми дверцами с вырванными из гнезд замками. Несколько неровных ступеней вели к площадке перед лифтом, ноги до сих пор помнили, что последняя сильно выше остальных.

Палец вдавил испещренную сигаретными ожогами кнопку, тусклый желтый глаз вспыхнул, и где-то на верхних этажах с жутким скрипом лифт тронулся вниз. В памяти сразу же всплыли детские страхи, что лифт застрянет, и придется выбираться через узкую щель между дверями, а он вдруг тронется и зажмет тебя между кабиной и перегородкой. Или вообще трос оборвется, и ты будешь падать, пока не разобьешься глубоко в недрах дома в лепешку.

Мне до сих пор снились кошмары — я еду в шатающемся и трясущемся лифте, двери которого распахнуты. Мелькают бетонные плиты и пустые дышащие мраком пролеты. Вдруг шахта лифта резко расширяется и кабину начинает кренить и ноги начинают скользить по полу прямо к пропасти. Из глубины поднимаются потоки горячего воздуха и бьют в лицо, развевая волосы. Остается плюхнуться на зад и отползти к дальней стенке, вжавшись в нее спиной. И смотреть, как разгораются в пропасти под ногами далекие огни…

Скрежет открывающихся дверей вырвал меня из прострации. Грубо намалеванная краской цифра девять на побеленной стене вместо приветствия. За стеной хлопнула чердачная дверь, вездесущий сквозняк ударил в лицо воспоминаниями, заставив поежиться.

В квартире было темно и тихо, лишь в глубине кухни едва слышно бормотало радио. Оно не умолкало ни на секунду даже ночью, сколько я себя помню. Пересилив себя, я зашел в прихожую, закрыл за собой дверь. Никаких следов ночного посетителя. Вообще ничего необычного.

Возвращаться в свою однушку на другой конец города было лень, и я, справедливо рассудив, что галлюцинации настигнут меня где угодно, решил заночевать.

«Да и вообще, это теперь моя законная собственность. Так что надо будет завтра к нотариусу наведаться, решить вопрос с наследством. А не от детских страхов и чувака с вороньей башкой шарахаться».

Воспрянув духом, я устроил повторный заплыв по бумажному морю бессчетных документов из серванта. Нашел удачную фотку Сереги для ритуальщиков и все необходимое для похода к нотариусу. Окончательно приободрившись, я отправился на кухню готовить ужин.

По радио пел незнакомый голос под аккомпанемент необычных музыкальных инструментов.

Чего ради, как зверь дышу,

Будто радио белый шум.

Что же будет с тобой, ой,

Если я попрошу...

Говори и показывай...

Говори и показывай.

Из нехитрых запасов брата удалось соорудить настоящий пир: лапша быстрого приготовления, заправленная говяжьей тушенкой для нажористости, бутерброды из черного хлеба, щедро обмазанного майонезом, соленого огурца и шпрот. Налил водку в два граненых стакана. Один взял себе, а на второй водрузил сверху бутерброд — для Сереги.

И только я поднес стакан к губам, как раздался звонок в дверь.

— Ну вашу же мать! — я залпом проглотил ледяную водку и пошел в прихожую, по дороге морщась от жгучей крепости выпитого. У нас с соседней квартирой было небольшое общее помещение, откуда на лестничную площадку вела одна дверь. Мама всегда называла его предбанником. Так вот, для того, чтобы добраться входной двери, требовалось обувать тапки и шлепать по скользким плитам пола через весь этот предбанник.

Дойдя до двери, я с замиранием сердца заглянул в глазок.

Пусто.

— Да пошло оно все!

Но не успел я сделать и пары шагов вглубь квартиры, как звонок в дверь повторился. Тонкий и протяжный, он дребезжал, точно издеваясь надо мной. Выругавшись, я выбежал обратно, и, крутанув замок, настежь распахнул входную дверь.

На лестничной площадке никого не было. Не прятался на крошечном пятачке у входа на чердак. Не было слышно ни шагов по лестнице, ни скрипа движущегося лифта. Словно звонок звонил сам по себе. И тут, точно в подтверждение моих мыслей, я услышал за спиной его звон, доносившейся из пустой квартиры.

«Проводка, может, барахлит?»

Разбираться я не стал, а просто пулей бросился обратно, спешно закрывая за собой внешнюю дверь. Скинул с ног тапки на половик и буквально ворвался в квартиру. Толкнул дверь, но та не закрылась, а замерла на середине движения. Причиной тому были чьи-то пальцы, схватившиеся за нее в самом низу. Черная обуглившаяся кожа на них в некоторых местах полопалась, обнажая розоватую плоть. На двух пальцах недоставало ногтей…

Словно в кошмарном сне я присел на корточки, сам не понимая, зачем это делаю. Выглянул в щель наружу. И встретился взглядом с желтыми глазами без зрачков. Казалось, что они спаяны с веками в единое целое, а потому неподвижны. Обгорелое лицо их обладателя скалилось зубами сквозь дыру в левой щеке. Молодой парень в военной форме защитного цвета. Начисто лишенный ног. Ниже пояса влачились горелые ошметки. От увиденного я осел на пол, отползая подальше, прижался спиной к стене прихожей.

Обгорелец слепо протянул руку в мою сторону. Что-то изменилось в его лице, обожженные до черноты губы с тихим хрустом разлепились, пустив несколько капель запекшейся темной крови. И раздался утробный хрип.

Воспользовавшись моментом, я ногой толкнул дверь, захлопывая ее. Рывком добрался до замка, повернул его до щелчка трясущимися руками. Начал пятится в гостиную, не сводя глаз с двери. В окружающей тишине до ушей донесся тихий скрежет — ногтей по мягкой дверной обивке. Кто бы ни был ужасный гость, он явно хотел пробраться внутрь. Тихий звук царапающих ногтей внезапно стал оглушительным, казалось, он раздается одновременно со всех сторон, будто стены вибрируют, пропитанные его звучанием.

Я упал на пол, закрывая уши руками. Пытаясь успокоиться, начал качаться всем телом в согнутом положении, стуча лбом по полу. Сколько времени я провел в этом положении трудно сказать. Но в один момент скрежет сменился свистом и тихим воем. Новый звук доносился из-за спины. Все ближе и ближе.

Я медленно обернулся к окну…

Первое завывание все ближе и ближе. Еле успеваю броситься на землю ничком, всем телом вжимаясь в промерзшую горную почву. Взрыв в десяти метрах правее расцветает облаком сизого дыма, свистящие осколки разлетаются под его прикрытием. Невидимые и смертоносные. Кто-то из наших там, в дыму, падает как подкошенный.

Я еще не потерял способность слышать, и уши улавливают новые завывания и надвигающийся гул. И мир вокруг трескается, превращаясь в настоящий ад. Остается только пытаться срастись с каменистой площадкой и жухлой после зимы травой. Распластаться на ней, прижимая обеими руками каску к голове. Опустившись лицом вниз, беспрерывно орать, хоть как-то спасая барабанные перепонки от оглушительного рева канонады. Орать и молиться, что шальной осколок не вопьется в твое тело, жадно вытягивая твою кровь.

Сколько прошло времени… Минута, час или целая вечность? Вдруг что-то клюнуло меня в каску. Задело мимоходом, на излете. Взрывы редеют, и я, наконец, осмеливаюсь оторвать голову от земли. Из-за дыма вообще ни черта не видно, но я помню, что метрах в двадцати к северо-западу начиналась низкорослая гряда. Ползти приходится наугад, не видя и не слыша ничего вокруг. Вселенная съежилась и исчезла, остался лишь едкий дым, да раздирающий писк в ушах.

И страх. Страх гонит вперед, торопит. Автомат бьет по спине с каждым движением, дышать трудно — легкие забиты гарью, а глаза, несмотря на минусовую температуру, заливает пот. Чья-то рука внезапно хватает меня за плечо и резко тянет к себе. Из чада появляется окровавленное лицо. Кореец. Он истошно орет, широко раскрыв рот, но до меня не долетает ни единого слова. Справа его голове не хватает куска — мясо со щеки и срезало до скулы вместе с большей частью глаза. Сплошное месиво из окровавленной плоти.

— Кореец! Братишка! — кричу ему я, а сам не слышу звука собственного голоса. — Сейчас-сейчас. Вон там, видишь?! За камнями сейчас с тобой укроемся! Ты главное держись, балбес узкоглазый!

Но в уцелевшем глазу нет и капли рассудка, лишь боль и животный ужас. И тогда, наплевав на все запреты, я встаю с земли на четвереньки и хватаю товарища, пропустив руки под его подмышками. И тащу. Тащу изо всех сил. Тащу так, словно от этого зависит собственная жизнь. Внезапно земля вокруг испещряется фонтанчиками взлетающей пыли, я еле успеваю бросить навзничь, утягивая за собой Корейца.

И лежа на спине, пережидая обстрел, я вижу в прорехе дыма голубое чистое небо. Где-то там. Высоко-высоко. Вижу, точно впервые. И забываю на миг, что вокруг война. Непонятная и жестокая. А где-то там далеко дом. И мама с Мишкой. На кухне поет магнитофон и подрумянивается на сковородке белый хлеб…

Пули перестали клевать пространство рядом, давая небольшую передышку. Я подхватил товарища и спешно продолжил пробираться к укрытию, тратя последние силы. Все ближе и ближе к цели. В груди жжет огнем. Каждый вдох приходится насильно проталкивать в легкие.

Три метра до камней.

Совсем близко вспахивает мерзлую землю пулеметная очередь…

Два.

Пуля пролетает над самым ухом, выщербив скалистый уступ, нависший над нами.

Последний рывок…

Я падаю за укрытие. Чувство спасения и ликование топит меня с головой. Стою на коленях и трясусь от смеха. Счастливее, чем когда-либо. Поворачиваюсь к Корейцу. Но он молчит. Молчит и смотрит в хмурое февральское небо Кавказа уцелевшим глазом, словно силится разглядеть за пепельными тучами приближающуюся весну. Внимательно-внимательно, даже не моргая…

Смотрит на меня сквозь оконное стекло. Сверху вниз. Кореец стоит на оконном парапете на высоте девятого этажа. Не обращая ни малейшего внимания на ледяные порывы февральского ветра, пытающегося ободрать лохмотья, бывшие когда-то формой.

Слева от него стоит, опираясь культями, обгоревший парнишка. Взгляд его оплавленных глаз следит за мной. Я чувствую это. Туман за окном выплевывает новых молчаливых гостей. Они неподвижны, точно статуи, но смотрят. Смотрят на меня. Словно я виноват.

Животный страх щелкает рубильником в голове, и я начинаю метаться по квартире, как загнанный зверь, из комнаты в комнату. Но везде, за каждым окном стоят мертвецы. Их много, их тени маячат в каждой комнате. Призраки почти забытой войны.

И в момент, когда я уже просто свернулся калачиком на холодном линолеуме, пряча лицо в ладонях. Когда был на грани рассудка, когда оставался один крошечный шажок до необратимого безумия, моих ушей коснулся тихий звук плача. Пересилив себя, я встал с пола. Негромкие рыдания доносились из спальни.

На кровати сидел, обхватив голову обеими руками за затылок, Серега. И плакал. Я видел это впервые, даже на маминых похоронах он не проронил ни слезинки. И я даже не задался вопросом, как он может сидеть здесь и сейчас, если его холодное безжизненное тело сейчас покоится в морозильной камере городского морга.

— Брат! — выдохнул я, протягивая к нему руку.

Услышав мой голос, Серый дернулся. Пальцы мои замерли в паре сантиметров от его плеча, словно в раздумье.

— Серега, — снова позвал я. — Это я, Миша.

Серый перестал плакать. Оторвал лицо от ладоней. На меня смотрели воспаленные и болезненные глаза, затянутые мутной пленкой слез.

— Мишка…

Макар морщится, перематывая окровавленный бинт на левом бедре. Судя по быстрорастущему багряному пятну, капитан скоро начнет проваливаться в полубессознательное состояние. Отстреляв автоматный магазин до конца, я приседаю за укрытием, прижимаясь спиной к холодным и твердым камням.

— Что у тебя? — кивает Макар в мою сторону.

— Еще на половину где-то…

— Совсем хреново. Наших с полдесятка осталось, слева за скалами, но до них метров пятнадцать. Не прорвемся уже никак…

— А подмога?

— Забудь, Серый. Нас оставили здесь. Понимаешь? Оставили одних! Никто не придет! Подполковник целый день пытался достучаться до штаба, пока пулю не словил.

— Сука! И что делаем?

— Да ничего тут уже не сделаешь, братишка. Остается только сдохнуть, да забрать с собой побольше этих чертей.

— Макар?

— Передай мне рацию, Серег. Пока я не отключился, а то уже ниже пояса ни хера не чувствую…

Впервые Серый нашел меня сразу после смерти мамы. Узнал адрес через каких-то знакомых. Приехал и за шкирку выдернул из квартиры-притона, перед этим хорошенько дав под дых. Чтобы не возмущался. Так и тащил, сначала до лифта, а потом по лестнице. Как нашкодившего неразумного щенка. Выволок из подъезда. Я пытался качать права, но сразу же получил увесистый удар по морде. В голове сразу же замельтешило, а к горлу подступила тошнота. Согнувшись в три погибели, я начал блевать. Меня шатало от малейшего ветра, и в какой-то момент, я чуть не упал в лужу собственной блевотины, но рука брата цепко ухватила за плечо…

— Миш, мама…

— Ты их видел, правда, видел? — хватает Серега меня за руку.

Его пальцы обжигают кожу проницающим до костей холодом. Он заглядывает мне в глаза, ища в них ответа на свой вопрос.

— Кого? — хрипло переспрашиваю я, с трудом шевеля губами.

— Пацанов видел? Моих пацанов…

— Ви…видел.

— Я их тоже вижу. В окнах. Каждый день. Не могу… не могу я так больше…

Он прижимается к моей груди, как младенец. И продолжает что-то бормотать, изредка всхлипывая. Не зная, что делать, я машинально погладил его по голове.

— Мы на той высоте одни остались… все полегли, а я остался. Понимаешь, один. Братишки все мои полегли, а я, сука, выжил! Так не должно было быть! Я там должен был остаться!

— Тише-тише, с чего ты взял? Ты не виноват, Серый…

— Виноват! Я испугался! Понимаешь, струсил в самый последний момент! Капитан на себя огонь вызвал и отрубился… почти сразу, мы еще минут двадцать отстреливались, а потом…

— Что потом?

— Мишка-а! — Серега вцепился мне в плечи — Это был настоящий ад! Небо и земля… все взорвалось разом! Огонь пылает со всех сторон, земля и камни фонтанами ударили! А я тогда знаешь, что подумал впервые?

— Что, братишка?

— На хера я вообще здесь? Что мы здесь забыли, в этих долбаных горах? Ради чего пацаны полегли? Для чего мы все дохнем на этой чужой непонятной войне? За что?

— Я не знаю, Серый…

— А дальше только помню — спереди стена огня и дыма, а за спиной туман ущелья… я в него и сиганул… дальше — темнота. А на следующий день на меня уже наши набрели, врачи сказали, что выжить после такого падения невозможно. Типа, чудо. Понимаешь, Мишка, чудо?! — тут он затрясся в припадке истерического смеха. — Вот только, так и не удрал я из того ущелья…

— Серый?

— Слышишь? Пацаны проснулись, зовут. Зовут меня к себе! Они уже пришли!

Пришли за мной!

Линолеум громко хрустнул за моей спиной. Я резко обернулся. Никого. Брат тоже исчез, оставив лишь мятое покрывало на кровати. Но я был не один в квартире. Из гостиной донеслось приглушенное бормотание телевизора, и тихий надтреснутый голос позвал меня.

Так знакомо.

— Миша, Мишенька…

Сколько раз я пытался заставить себя позвонить им. Хотя бы позвонить. Казалось, что может быть проще? Узнать, как там мама, как дела. Да и просто поговорить. Но каждый раз, уже держа телефонную трубку в руке, я не мог решиться. Зависал на несколько минут, слушая протяжные гудки, и клал ее обратно. Боялся чего-то.

Чего?

Надо было просто позвонить…

Я вытер кулаками две мокрые дорожки на щеках. Поднялся с кровати.

— Иду, мам.

Мы тряслись по ухабам на дряхлом пазике, а в стекло лупили крупные капли дождя, отбивая барабанную дробь. Это сводило с ума. Даже больше, чем смурые лица малознакомых родственников и друзей семьи. Чем чертов Серега, вырядивший меня в какой-то ублюдский костюм.

«Как же, сука, этот галстук душит…»

Урывками поглядываю назад, туда, где в самом конце салона едет деревянный ящик. Странное чувство, нет, не потеря. Просто опять накатывает тошнота, и меня скручивает в узел резким спазмом. Я утыкаюсь лбом в колени, обхватывая затылок руками. Серый, видимо, решил, что меня одолел приступ скорби. Его рука ложится на мое плечо, слегка его пожимая.

«Подбадривает… блаженный идиот…»

Дорогу к кладбищу размыло до такой степени, что последние сто метров превратились в месиво жидкой грязи с вкраплениями луж. Водитель, решив не рисковать, остановился. Дальше идем пешком. Серега с тремя мужиками несет на плечах мамин гроб. За ними остальная часть процессии, а я плетусь в самом конце. Каждый шаг заставляет скользить по пузырящейся мутной жиже, уходя в нее по щиколотку…

Сквозь телевизионные помехи пробивается какая-то передача. Слышны чьи-то монотонные голоса и негромкая музыка. Свет от экрана падает на вытянутый предмет, так знакомо стоящий двумя концами на двух табуретах, и тот отбрасывает огромную тень на всю стену, подергивающуюся, словно готовый броситься зверь.

Медленно-медленно, едва перебирая ногами, я иду к открытому гробу. Так хочется убежать, подальше отсюда, от этой проклятой квартиры, но я иду вперед, точно ночное насекомое манимое источником света. Загипнотизированный и безвольный. Казалось, что с каждым шагом я уменьшаюсь в размере, становлюсь крошечным человечком на фоне растущей ввысь мебели.

Из гроба донесся приглушенный хрип. И звук ногтей, царапающих по бархатной обивке. Еще пара шагов и я кладу ладони на высокий борт.

Затаив дыхание.

Закрыв глаза.

...всего лишь найти в себе силы…

Ощущение нереальности происходящего. Что за крошечная нелепая кукла в гробу? Холодные капли дождя смывают безразличие, обнажая чувство стыда. И я просто застыл. Не в силах ни пошевелиться, ни произнести хоть пару слов. Попрощаться. Только легкий толчок брата в спину заставил меня приблизиться. Заглянуть внутрь. Взгляд скользнул по неестественной восковой коже, по сложенным на груди рукам.

Я вспомнил нашу последнюю встречу. Мама тогда уже почти не говорила, только непроизвольна скребла ногтями подушку и смотрел куда-то в стену. Я не ничего ей не сказал. Просто не нашел слов. Не нашел и сейчас…

Чувство потери ударило одновременно с разочарованием. Разочарованием от собственной беспомощности и нелепости.

Я так и не сказал ей то, что был должен…

Ненавижу себя!

В гробу было пусто. Лишь на дне блеснул крошечный стеклянный кружок. Дверной глазок. Из него пробивался небольшой пучок света, словно кто-то с другой стороны приставил фонарик. Я понял, что должен заглянуть в него. Просто должен.

Для этого пришлось залезть внутрь гроба, перекинув поочередно ноги через борт. Стоя на коленях внутри, я опустился на локти и заглянул в светящееся отверстие.

Это было похоже на просмотр черно-белого фильма сквозь замочную скважину. Я сразу узнал наш двор. Узнал себя и Серегу, играющих в ножички на разбросанном вокруг песочницы песке. И услышал сверху голос мамы, зовущей нас домой обедать. Мальчишки спрятали ножик в частично торчащей полузасыпанной землей водосточной трубе и торопливо побежали к подъезду. Такие счастливые…

Но что-то было не так. Оглядевшись по сторонам, я увидел неподвижные темные силуэты. Они сидели на качелях, стояли, опершись о турники. Одинаковые длинные плащи доставали до самой земли. Блестящие черные глаза неотрывно следили за мной.

Смена кадра.

Мы втроем на черноморском пляже. Я помнил эту поездку. Лучшие две недели в моей жизни. Мама на шезлонге прячется от жгучего солнца в тени зонта. А мы с Серым плещемся на прибрежной отмели по пояс в воде. Но со всех сторон надвигаются мрачные силуэты. Некоторые люди-вороны сидят на шезлонгах совсем рядом с мамой, другие идут в нашем направлении, проходя мимо отдыхающих людей, необращающих на них никакого внимания.

Смена кадра.

Мы с Серегой уже взрослые сидим на кухне и пьем водку. Я хорошо помнил этот момент. Вечер после маминых похорон. В тот вечер я принял, возможно, самое главное в жизни решение.

Бросить торчать.

Звонит телефон.

Я стою в коридоре перед зеркалом. На полке надрывается телефон. Пальцы обхватывают желтую пластмассу. Я подношу трубку к уху. Впервые я знаю, что сказать.

— Прости меня, мам. Я так виноват. Виноват перед тобой и Серегой. Я по вам очень скучаю.

После смерти матери дела стали налаживаться. По крайней мере, у меня. Диплом инженера помог устроиться на пивоваренный завод. Технолог аппаратов пищевого производства. Через полгода получил повышение. Начал снимать двушку поближе к работе.

А вот у Серого с каждым днем состояние становилось все хуже. Еще когда я жил с ним на нашей квартире, часто просыпался посреди ночи от его криков. Кошмары Чечни не оставляли брата ни на секунду, иногда я слушал лежа на диване, как он перечисляет имена и клички боевых товарищей. Или стоны, что он падает, переходящие в плач. Плюсом шли проблемы с водкой. Серега иногда напивался просто в доску, пытаясь забыться.

Через пару дней после моего переезда он попал в районное отделение милиции, откуда мне пришлось забирать его. Дежурный сказал, что наряд забрал его с рынка, где он устроил драку с «лицами кавказской национальности». Благо, никто сильно не пострадал, и мне удалось замять произошедшее, сунув по тысячной купюре в несколько потных ладоней.

Всю дорогу до дома мы молчали. Спрашивать у брата, что произошло, было бессмысленно. Я и так все понимал. Серега с тех пор почти перестал выходить из дома, как бы я ни пытался его тормошить. Я даже начал возить ему продукты раз-два в неделю. Иногда выпивали вместе, но даже под градусом разговорить его у меня не выходило. Чувство тревоги за Серегу не покидало меня, но что делать я не знал. Я привозил ему кассеты с музыкой, чтобы хоть как-то отвлечь. И это срабатывало. Любовь к нашему року немножко оживляла брата, и пару раз он даже делился впечатлением о той или иной группе.

Помню, последней кассетой был «Наутилусы». Когда я уходил от Сереги, он в бессчетный раз переслушивал на кухне особо запавшую в душу песню.

Ты снимаешь вечернее платье, стоя лицом к стене,

И я вижу свежие шрамы на гладкой, как бархат, спине.

Мне хочется плакать от боли или забыться во сне.

Где твои крылья, которые так нравились мне?

Где твои крылья, которые нравились мне?

Где твои крылья, которые нравились мне?

Я долен был. Понять, догадаться. Остановить его…

Когда-то у нас было время, теперь у нас есть дела

Доказывать, что сильный жрёт слабых, доказывать, что сажа бела.

Мы все потеряли что-то на этой безумной войне.

Кстати, где твои крылья, которые нравились мне?

Где твои крылья, которые нравились мне?

Где твои крылья, которые нравились мне?

А теперь он смотрел на меня и улыбался. Из гладких глубин зеркала. Смотрел на меня и улыбался. Такой похожий, такой родной. Тот же крупный нос картошкой и улыбчивый лучистый взгляд. Такая же ямочка на подбородке. Такие же пшенично-русые волосы, только у брата они были жесткими, как мочалка, и торчали непослушным ежиком. А я пошел волосами в маму — они были мягкими и податливыми, словно пожеванная жвачка…

Я стоял на краю подоконника раскрытого настежь кухонного окна. Ледяные порывы ветра ударялись в грудь, пытаясь сбить с ног, отговорить от задуманного. Я бросил взгляд вниз — сплошь густой молочный туман. Сделал крошечный шажок вперед, так, чтобы носки торчали над раскрывающейся бездной.

Страха больше нет.

Медленно развел руки в стороны.

Сделал глубокий вдох.

И шагнул вперед.

Воздух свистел в ушах, трепал волосы и одежду. Я рассекал его все быстрее. Падение длилось вечность, земля все никак не появлялась перед глазами. На кончиках пальцев появилось тепло, оно начало расползаться по рукам, посмотрев по сторонам, я увидел, что они превратились два гигантских черных крыла.

Я взмахнул ими несколько раз и полетел. Куда-то на юг сквозь молочно-белый туман. Пролетая над дышащими огнями городов и зеленеющими пятнами лесов. Над озерами и реками. Полями, рассеченными асфальтом дорог. Над горами, покрытыми огнем взрывов и запахом пороха. Туда, где падал в ущелье крошечный силуэт. Единственный уцелевший.

Несколько рывков, и я уже совсем близко. Огромные крылья пеленают падающего, как младенца, замедляя его падение. С хрустом ломаются ветви выбивающихся между скал деревьев…

Я оставляю его на дне ущелья, лежащего на гигантском валуне. Мне пора. Я поднимаюсь в небо, к самым облакам, но теперь я не один. Друг за другом взлетают ввысь мои новые братья, навеки отрываясь от обожженной земли. От своих изуродованных тел.

Я лечу в центре огромного клина.

Мы все так устали…

Вороны возвращаются.

Возвращаются домой...

Мама сегодня на ночной смене в больнице. Аппетитно пахнет подрумянивающийся на скворчащей маслом сковородке белый хлеб.

— Блин, Серый, давай уже быстрее, а то я сейчас с голоду помру, — говорю я, с трудом проглатывая слюну.

— Погодь, Мишка, сейчас все будет! — отвечает Серега и заливается радостным смехом. — Во, уже почти готово. Чего сидишь? Тарелки пока доставай. Только не грохни их, рукожопый, а то мне мамка за сколотый бокал нормально так люлей вставила. Вечно я за тебя, балбеса, расхлебываю.

— Да ладно тебе… Во! Наша! — перевожу тему, делая магнитофон погромче.

— Крутяк! На, грызи, хорек.

— Блин, Серый! Да это же взаправду пища богов!

И хрустят на зубах гренки, перебивая музыку и смех, разливающиеся сквозь открытое кухонное окно в теплую и мягкую темноту июньского вечера.

Я работал, как волк, но не выл на Луну,

Каждый день я привык уходить на войну.

Здесь воюют всегда за кресты, за звезды и за воздух.

В этой пьяной стране есть для каждого кнут,

Здесь поют о душе и в нее же плюют.

Как назло, как назло, как назло я понял слишком поздно...