На перепутье трех дорог

Богдан дохнул с облегчением и убыстрил шаг. С полудня он так и шагал по проселочной дороге, свернув с тракта, пока не добрался к вечеру до пшеничного поля. Ноги гудели, а в животе урчало с такою силою, будто бы бесы там смолу варят. Выручала лишь люлька полная доброго южного табаку, которую он беспрестанно заполнял из кисета с вышитым на боку соловьем — подарком его ненаглядной Любавушки.

— Хоть бы одна хатка самая крошечная или дворик постоялый, — проворчал Богдан, пуская клубы сизого ароматного дыма. — Ну нет же. Поле есть, и посевы имеются. А людев то и нету никого. Прямо тут чтоль заночевать придется…

Ворчание его прервал глухой далекий гром. Впрочем, его раскаты, словно бы нагоняли Богдана, наступая тому на пятки, и уже через минуту громыхнуло прямо над головою бурсака. И ветер налетел такой, что грозил оторвать чуб с корнем, если не со всей головою вместе, а заплечный мешок парусом в бурю хлопал по спине.

И не успел Богдан хотя бы выругаться еще разок, как кисельные небеса разверзлись. Сначала редкие капли забарабанили по земле, выбивая пыль из нее, а затем, словно кто там, за облаками, ушат воды вниз опрокинул. Ливень походил более на Ноев потоп, посему Богдан стремглав понесся вперед, не разбирая дороги, прикрываясь от дождя собственным жупаном.

— Вот же вражий сын козни чудит! — в сердцах пропыхтел бурсак, отплевывая воду. — И как назло никакого жилища окрест! Да чтоб тебе провалиться ко всем чертям!

И вдруг впереди, сквозь струи малахаем хлещущего дождя Богдан увидал чудный пляшущий огонек. К нему он и припустил со всех сил, шлепая по раскисшей грязи и подымая брызги до небес. Наконец, поле кончилось разом, как отрезали, и ноги вынесли его к перепутью трех дорог. Как из-под земли выскочил приземистый косолапый домишко. Мазаная крыша, крытая плетенкой, свет в окошках едва виднелся сквозь цельное полотнище дождя, да шквальной ветер срывал дым из трубы.

— Пресвятая Богородица! Да это же шинок!

Через открытую дверь Богдана чуть с ног не сбила жаркая волна. Пахло снедью и добрым хмелем. Донеслись развеселые голоса. Недолго думая, бурсак шагнул за порог, хлопнув за собой дверью. Скинул с плеч вымокший жупан, поправил за ухо выбившийся оселедец. Добрую треть шинка занимала беленая печь, за открытой заслонкой которой разудало похрустывал дровами батька-пламень. Дубовые балки под потолком сплошь покрывали сажа и копоть, да воск капал со свечных огарков, в великом множестве торчавших то тут, то там.

На левом, противном от печи, углу за здоровенным столом восседала шумная компания козаков. Стучали по дереву глиняные кружки полные пенного пива и чарки с горилкою. Вился пар от горшочков и мисок полных до краев горячей снеди. И лишь стукнула дверь за спиною Богдана, как чубатые головы повернулись в его сторону, а хмельные зеницы уставились на бурсака.

— Вечора доброго вам, господа паны, — поздоровался Богдан. — Не пустите ль путника, заплутавшего с дороги, к себе погреться, да переждать непогоду?

— А чего ж не пустить то? — молвил один, по-видимому, старшой, приглаживая вислые усы. — Ступай сюда, хлопчик, погрейся, обсохни. Эй, Житомир, подай-ка парубку седалище.

Богдан, недолго раздумывая, уселся на предложенное место, по правую руку от старшого, скинул свой мешок подле себя на дощатый пол. Тот протянул ему полную до краев чарку.

— Как звать-величать то тебя, хлопец?

— Люди Богданом кличут, — смело ответил бурсак, залпом опрокидывая чарку. — Ух, шельма! Хорошо пошла!

— Во! Красавец! Сразу видать — наш козак! — хохотнул старшой, хлопая его по плечу, да с такой силою, что Богдан чуть носом в стол не уткнулся. — Меня можешь звать дядькою Перелюбом. А это Житомир, Радко, Злотодан, Тихомир и Добрило. Ну, Богдан, присоединяйся к трапезе. А то, небось, голодный как волк, с дороги.

Богдан порядочно захмелел и наелся до отвалу. Сытый и изрядно осоловевший он смотрел, как Радко убирает со стола всю посуду, освобождая место. Перелюб достал из-за пазухи своей свитки карточную колоду.

— Не переждать ли нам непогоду за игрою в карты? — осведомился он у присутствующих. — А ты, хлопец, с нами сыграешь партейку, другую?

— А на что играем, дядька? — ответил Богдан. — У меня ведь за душою ни гроша, токмо пожитки мои семинарские.

— Дык, что ж мы не люди что ль, — молвил Перелюб, высыпав на стол пригоршню золотых червонцев. — А что, хлопец, есть у тебя молитвенник? Вот на него и сыграем.

Стоит упомянуть, что за Богданом в семинарии была давняя слава карточного шулера и пройдохи. Один раз за любовь к азартной игре его даже чуть не прогнали взашей. А заслышав звон монет, увидав тусклый блеск золота, глаза бурсака загорелись жаждою наживы.

— А что, дядя, давай сыграем! чем черт не шутит!

— Вот это разговор! — звонко расхохотался Перелюб со своей братией. — Ну-ка, Тихомир, тасуй колоду!

Пару раз Богдан обыграл всех подчистую, руки его уже сгребали монеты в небольшую башенку подле себя. А козакам то ли злата своего не было жаль, то ли виду они не подавали, лишь смеялись, да опрокидывали чарку за чаркой, словно хмель их совсем не брал. Сам же бурсак уж еле языком ворочал. Вот он опрокинул чарку, глядь — та уже снова полна до краев.

«Чертовщина какая-то», — подумал Богдан.

Перед глазами плыло, а карты словно таяли в руках, тузы оборачивались вольтами, а короли — десятками. Сам того и не заметив, бурсак проиграл все: и молитвенник, и зеркальце с резной ручкой, и платок турецкого шелку, и даже огниво.

— Не везет тебе, хлопчик, — ухнул Перелюб. — Ну ничего, ничего. Еще отыграешься.

— Дядь, да мне уже нечем. Одежей только, да сапогами.

— А ты крест свой поставь, — предложил старшой. — Да не боись, не боись. Чую я — отыграешься. Ну что? Ставишь?

— Да ты шо, дядь! Где же это видано — крест нагрудный в карты ставить?!

— Да ты не ерепенься. Подумай, пораскинь. Я тебе против него, вон, мешок червонцев поставлю.

Богдан крепко призадумался. В люльке его как раз истлели последние крохи табаку, и он пальцами шарил по кисету. Шарил, шарил, да и уронил его на пол. Нагнулся он под стол и разом обомлел. Вместо ног у его новых знакомых лапы звериные. У кого копыта козлиные, у другого — когти острее волчьих, а ступни шерстью поросли, а у Перелюба вообще хвост рыбий шевелится.

«Тю, так это ж сила нечистая со мной играет. Вот бесы проклятущие, распятие хотят умыкнуть, чтоб без защиты Божией оставить», — обомлел бурсак.

Вылез он из-под стола с кисетом, сделавши вид, как ни в чем не бывало. А сам думает — как от нечисти оборонится. И тут его осенило.

— А давай, сыграем! Но только, чур, последнюю партию, — предложил он Перелюбу и протянул тому руку. — Уговорились?

— Добро, хлопец, добро, — отвечал старшой, пожимая ладонь бурсака.

Когда карты раздали, Богдан, не будь дурак, опустил их под стол и осенил крестным знамением. Глянул, и взаправду, ворожба то чертова больше не работает, и карты не меняются. Выиграл он партию и сгреб к себе все золото.

Тогда Перелюб изменился в лице, словно воск на свечном огарке поплыл — вырисовалась настоящее чертово рыло с пятаком посередке. И все за столом стали меняться, то в них бесовская натура наружу полезла со злобы.

— Ах ты, шельмец! — загрохотал старшой из чертей. — Обдурить нас сумел, курвенок! И откуда вас только в семинариях берут, шибко умных?!

Богдан уж хотел было схватить мешок с червонцами, да делать ноги. Но не поспел. А Перелюб как грохнул кулаком по столу, и бурсака невидимой силой в воздух подняло, а вместе с ним и стол, и прочие предметы. Все закрутилось, завертелось в колдовском круговороте. Летит Богдан, обеими руками уцепившись за распятие на груди, а черти вокруг воют, рычат, плюются.

— Эй, Микола, сбацай-ка нам свой ми-бемоль мажор!

Откуда не возьмись, выскочил какой-то мужик в сюртуке, да со скрипкою. И как начала та в его руках визжать громко-прегромко, словно разом завыл цельный легион бесов. Скрипач этот продолжал играть свою зловещую мелодию, даже и не замечая, что ноги его оторвались от пола, и он летит вместе со всеми в проклятой круговерти.

— Во, Богдан! Ты гля, как итальяшка лабает! — выкрикнул Перелюб, проносясь, нос к носу, с бурсаком. — Ему еще не один век тренькать в пекле, и поделом! Заслужил, гаденыш! Добрались мы до него! И до тебя, будь верен, доберемся! За чуб в котле с кипящей смолою буду держать!

Бурсак со страху закрыл глаза, чтобы не видеть жуткой чертовой рожи. Только слышал, как воет вихрь вокруг, как вопит нечисть, да оглушительный плач скрипки, словно та играла тризну по его бессмертной душе…

Проснулся Богдан от ласковых лучей солнца, да колосьев пшеницы, щекотавших его со всех сторон. Одежда была сухой, словно и не было вчерашнего дождя. Подняв голову, Богдан увидел, что лежит посреди поля, на перекрестке трех дорог. Там, где вчера стоял дьявольский шинок.

— Так что же это выходит? Мне все приснилось? — воскликнул бурсак, подымаясь на ноги. — Выходит, не было этой корчмы с чертями?

Радостный, он принялся собираться в путь.

— Вот расскажу своей Любавушке, то-то же она удивится такому происшествию. Или лучше не говорить ничего, а то еще напугается дивчина, — размышлял Богдан. — Ох, и соскучился же я по ней! Поскорей бы свидеться. Красота моя ненаглядная. Даже во сне меня от нечистой силы уберегла. Ну ничего, ничего, скоро я тебя сосватаю, глядишь, через годок-другой свадебку и сыграем. Были бы гроши…

Хвать свой мешок с пожитками, да не смог его от земли оторвать. Удивился Богдан, потянул обеими руками — еле от земли оторвал.

— Что за напасть такая?!

Залез внутрь мешка, смотрит, а тот полный до краев золотых червонцев.

Конец