И закончился конкурс крутой!
Много стихов вы нам прислали,
Про всякую всячину и про любовь.
Вот конец конкурса я объявляю..

И так, дорогие мои авторнетовцы, смею объявить окончание этого прекрасного турнира. Я надеюсь, что вы остались довольны турниром и не сильно запыхались от дойного турнирного марафона!
И так теперь мы предлагаем вам сыграть в угадайку и отыскать авторов понравившихся произведений. Успейте написать рецензии и не забудьте их отправить нам.


1. Аноним — Пасмурный день
2. Аноним — Стоя у перил, обнимаю шар...
3. Аноним — Полет богомола
4. Аноним — Часовня
5. Аноним — Аосиф
6. Придворный Шут — Ирония любви
7. Аноним — Миллионы ножей под моей кожей
8. Аноним — ОOЙ, не ходите девоньки, в интернет гулять!
9. Аноним — Мне нравится
10. Аноним — Басня про пса
11. Аноним — Раздрамышленник
12. Аноним — Старый конкистадор
13. Аноним — А так ли?
14. Аноним — Не смею вас боле тревожить
15. Аноним — На той стороне мыльного пузыря
16. Аноним — Цветок зла
17. Аноним — У мелководья
18. Аноним — На перепутье трех дорог
19. Аноним — Шестнадцать лет спустя
20. Аноним — О, вольным птицам пою я песню
21. Аноним — Не гадал, не думал, не просил...
22. Аноним — Прощание
23. Аноним — По мотивам Евтушенко
24. Аноним — Я пошёл по мёд, о дядька странный...
25. Аноним — Вечер, Бунин, молоко и мёд...
26. Аноним — О судьбе и о реке
27. Аноним — Старый друг
28. Аноним — КровоКто?
29. Аноним — * * *
30. Аноним — Письмо Онеги к Татиану


Всем хорошего настроения и побед

Заклинаю темные силы я на спасение невинных жизней, но те молчат, как никогда молчаливы те во время жестоких войн, не готовы они подчиниться мне и лишь с волей своей остаюсь перед бесконечной жесткостью.
За что не прощен, за что проклят бессмертным духом, зрящим над жизнью и должным отдать всем по заслугам их? Почему наблюдаю бесконечно над страданиями и стою, смотря здесь, в бездне горя, муки, муки невыносимые, для души человека, но недостаточные пред очами его всепрощающими. Мозг мой, сердце моё бесконечно терзаются перед страданиями тысяч существ!
Не конец то!
Ад! Страдания, есть ли финиш им?! Пощады лишь, дайте лишь прощения им, душам вечным их, о бесконечный дух. Ни о чём не прошу я тебя кроме кары для тёмных сил и прощения невинных душ.
Кончается здесь разумение мое, тает перед бесконечной жесткостью, полнящей мир, но недостающей для прощения, для отпущения грехов человеческих. Взгляните,посмотрите на каждого и любого невинно страдающего и увидьте за ним сотни и тысячи прочих невинных душ.
Скоро ли кончится моя беспомощность ? Будет ли для меня ответ света или признание бесконечно лживых и могущественных тёмных сил, в чём для нас будет спасение, о незрячий бессмертный дух ?

Ханс К. прибыл ранним утром в Горгород, чтобы по просьбе некого господина Блюмфельда приступить к работе лесорубом.

Утро выдалось пасмурным и туманным, добираться по размытым дорогам было очень непросто и утомительно, но Ханс решил прогуляться по узеньким улицам незнакомого города, со всех сторон окружённого стеной многометровых сосен.

Он принялся бродить по Горгороду, взяв за цель разглядеть в нем хоть что-нибудь более менее интересное. Долго ходил он кругами, заворачивал в переулочки и разглядывал лица прохожих. Люди встречались ему разные: красивые и уродливые, высокие и низкие, старики и молодые, но всех их объединяло отсутствие улыбки и тоска во взгляде. Казалось, что они словно с другой планеты — мрачной, неприветливой, хмурой и чужой. Была ли это усталость или внутреннее ощущение чужеродности в этом местечке, Ханс не очень различал, но чувствовал однако себя не в своей тарелке... В конце своей прогулки ещё более уставший, он очутился на пороге небольшого доходного домишки, дверь которого неприветливо скрипнула, приглашая Ханса войти внутрь.

По полу дома тут и там разбегались в разные стороны и пересекались крест-накрест следы маленьких ножек и крупных ног. Какие-то из них откровенно и липко шаркали, а другие слишком уж вылуплялись в полу, создавая таким образом очень рябой и выпуклый узор. Из передней комнаты, пыхтя и охая, из комнаты вывалился кто-то толстый и неуклюжий.

— Проходите, дорогой друг, проходите! Направо, на кухню. Это я вам звонил! Мое имя Абелард, господин Блюмфельд мой непосредственный начальник и управляющий городским советом. Это он считает что Горгороду пресрочно нужен лесоруб, сами видите: дома косят, город увядает… Что ж, вы проходите, проходите, а я сейчас подойду.

Ханс прошел в маленькую, буквально в два шага кухню, с большим окном в центре стены противоположной входу, которое кстати открывало потрясающий вид на дорогу и сосновый лес.

Кухня была бедная: пол липкий, комод и буфет старые, посуда со сбитыми краями. У таза с водой замерла горбатая старуха. «Хозяйка дома...» — подумал Ханс.

Ему стало жалко старуху сразу, как он взглянул на нее и сам от себя не ожидая, молча принялся он перебирать тарелки в буфете — грязные в таз, чистые на стол. В тазу посуда шмякалась о воду и под умелыми движениями женских рук становилась чистой. Ханс же брал ее чистую гораздо охотнее и приветливее, вытирал и ставил на стол. Старуха напомнила Хансу его мать и то, как он помогал ей, будучи мальчишкой. Так странно было видеть ее здесь и так жаль было осознавать, что в свое время он не успел к ней прийти, но и как же было хорошо, что он дошел до нее в это пасмурное утро. Его влекло странное чувство материнского тепла и уюта от происходящего. В коротком взгляде старухи Ханс увидел светлую нежность и доброту, как-то уж слишком отличающуюся от всего местного, ему вдруг захотелось прижаться к ней и вдохнуть аромат ее сальных волос. А может ему всё это показалось, ведь старуха терла посуду, лишь изредка поглядывая на Ханса.

«Должно быть она обижена» — думал почему-то Ханс, как бы оправдывая ее неприветливость, противоречащую его ощущениям.

Он оставил тарелки и уставился окно: сквозь туман, сквозь сосны, сквозь серо-молочную патоку облаков, и застрял где-то в пушистых сосновых ветках.

Взявшийся из ниоткуда господин Абелард, молча усадил Ханса за маленький голубенький столик, и совершенно не обращая внимания на видимое «отсутствие» гостя, принялся доставать откуда-то с нижних полок, забитых под завязку посудой, странный свёрток. Он положил свёрток из пергаментной бумаги на стол и стал его аккуратно разворачивать, пока перед ним на куске бумаги не показалось что-то вроде яблочного пирога. Абелард нелепо порезал его на неровные куски и полез закрывать истерично скрипящую дверцу кухонного комода за спиной.

Скрип дверцы выдернул Ханса из состояния пространной задумчивости. Ему показалось, что на улице он увидел какие-то мелкие огоньки, а в воздухе с форточки ощущал странное праздничное оживление — до него доносился смех и дымный аромат жареного мяса…

Взгляд его по-прежнему был устремлён куда-то вдаль, но мысли уже вернулись обратно. Рука Ханса сама потянулась за пирогом, пахнущим сырой землёй и плесенью. Он откусил кусок от пирога и ещё кусок от недоуменного взгляда господина Абеларда.

— Этот пирог Хозяйка испекла семь лет назад! Зачем же вы его съели, господин лесоруб!?

Абелард выскочил с кухни и по-хомячьи засеменил в соседнюю комнату. А Ханс в это время прислушивался к звукам из форточки и доедал кусок тошнотворного семилетнего пирога. Шутка ли, но с улицы послышался еле различимый зов, на который Ханс не мог не обратить внимания, не мог сопротивляться ему и пошёл, словно следуя неведомым силам.

Шел себя не помня, не видя дороги, выскользнул на незнакомую улицу и оказался где-то возле кладбища. Там, вдали его внимание привлекла часовенка, на свеженасыпанном холме песка. Хансу во что бы то ни стало необходимо было дойти до неё

Дорога до холма петляла и вихляла так ,что иногда Ханс шел плетясь, словно вьюн по отвесной стене, а иногда, переходя на бег, да такой, что невозможно было отдышаться.

Часовня то приближалась, то отдалялась, то скрывалась из виду, но она манила его к себе и призывала до нее добраться. Уже почти дойдя до холма Ханс вдруг обнаружил, что всё это время он шел на мелких тараканьих лапах, которые тряслись мелкой дрожью то ли от страха, то ли от усталости.

Заметить их сейчас было так же нелепо, как и вся сложившаяся ситуация. Лапки отвлекали от дороги и мешали идти прямо, норовя скакнуть повыше или запутаться между собой и прекратить эту безумную погоню за часовней.

«Лучше будет успокоиться и переждать, попытаться совладать с конечностями, если я хочу дойти до холма — думал Ханс — и как же мне выйти в новой должности с такими приборами? Меня засмеют. Уволят, не успев принять! Ведь всё-таки руки и ноги важный инструмент в профессии лесоруба.»

Пришлось спрятаться в траве и переждать случившиеся, спокойно отдышаться, собраться с мыслями и отдохнуть. Времени прошло очень много — утренний туман сменило вечерним заревом, а потом и ночным стрекотанием насекомых. Ханс решил, что разумнее всего после отдыха направиться прямиком в доходный дом к Абеларду, чтобы тот разъяснил ему природу появления этих лапок, как будто у этого несчастного господина мог быть ответ на любое происшествие, случившееся в Горгороде.

Он перебирал лапками, как это делают мухи и разглядывал их в лунном свете, словно такое происходит с ним постоянно. Не боясь и не паникуя, но переживая за то, как примут его в новом городе в таком виде. Он уснул в траве, а на утро обнаружил себя в комнате Абеларда или своей собственной, которую он так и не успел осмотреть, но с руками и ногами такими привычными и даже, как ему тогда показалось — скучными. Ханс одним движением плеч скинул с себя остатки сна и внимательно посмотрел на Абеларда. Тот, казалось, уже давно ждал его пробуждения.

— Уважаемый лесоруб, к сожалению для Вас, должен сообщить, что на собрании городского совета был установлен факт ошибки. Никакой лесоруб, как оказалось, не нужен. Мы хотели было просить вас покинуть наш город незамедлительно, но обстоятельства вашего визита немного изменились, кхм, поступил звонок и…в общем-то ваша жена прибудет в город с минуты на минуту, поэтому вам разрешено задержаться здесь ещё на одну ночь, дабы уладить все вопросы с совместным переездом.

— Постойте, но у меня нет жены и уж как теперь стало понятно, никуда с собой я ее не звал! И скажите ради бога, это вообще очень плохо, что я съел вчера тот кусок пирога? Уж очень странно я себя чувствую после него. И могу я пообщаться с господином Блюмфельдом самолично по поводу должности лесоруба?

Раздался телефонный звонок и Абелард резким движением сорвал трубку откуда-то взявшегося на стене телефона:

«Должно быть я его не заметил спросонья»

— Да! Да! Я понял…передам! Больше ошибок быть не может! Это исключено! — заговорил Абелард , затем положил трубку и развернувшись на пятках к Хансу сказал:

— Господин Блюмфельд в ближайшее время не принимает, вам не позволено вступить в должность местного лесоруба. Сожалею.

— Извините, но почему так происходит, в конце концов это просто несправедливо! Возможно кто-то из родственников господина Блюмфельда вдруг претендует на мое место? Или у вас процветает взятничество и казнокрадство? Кто-то же должен мне объяснить происходящее!

Раздался ещё один звонок и Ханс подумал, что скорее всего за ним идет слежка, раз Блюмфельд имеет возможность звонить после каждой его реплики. Он сам схватил трубку и закричал:

— Позвольте объясниться, господин! Я преодолел огромное расстояние ради этой должности!
В трубке послышалось шуршание, человек на той стороне откашлялся и сказал:

— Хорошо. Но вы на испытательном сроке… — послышались частые гудки.

Чуть помедлив, Ханс снова спросил, обращаясь к Абеларду:
— Что с тем куском пирога?

— Какого пирога? — Абелард скривил физиономию так, словно не понимает о чем речь и вышел. Хансу показалось, что Абелард, как-то слишком уж строг и несправедлив к нему и поэтому ушел сейчас если не навсегда, то очень надолго. Дверь вновь открылась почти сразу же, как Абелард покинул комнату Ханса и на пороге появилась женщина. Улыбаясь, она кинулась его обнимать и целовать , как после долгой разлуки. Ханс догадался, что это (должно быть) его жена, которую он, на секунду, совершенно не знал. Он подумал, что это управление города решило приставить к нему слежку, поскольку те, почему-то ни в коем случае не хотят, чтобы Ханс дошел до холма с часовней или же стал в Горгороде постоянным лесорубом.

Он поднялся с кровати, пару раз обошел вокруг женщины, пытаясь как можно лучше ее рассмотреть, успокоившись встал рядом и хотел было с ней заговорить, но где-то позади, как-то уже по-привычному даже, послышался странный звук, то ли шуршание, то ли стук, то ли всё вместе. Звук отвлёк его.

Ханс обернулся, вгляделся в углы комнаты, но ничего не увидел. Да и звук словно затаился и ждал, когда он отвернется снова. И правда, когда он отвернулся — звук повторился. Повторялся каждый раз, когда Ханс отворачивался, словно играл с ним в прятки. Тогда Ханс решил пойти на хитрость, он отодвинул жену в сторону, как мешающую мебель и пошел к зеркалу.
Половицы скрипели и рядом упрямо слышались шорохи и стуки, Ханс подошёл к зеркалу и сделал совершенно неправдоподобный вид, что причесывает волосы, а сам вглядывался в то, что было сзади. Сначала он увидел колесики, а потом и то, что стояло на них, как на маленьких ножках. Это был будильник, совершенно обычные часы, но с колесами. Ханс потёр глаза и посмотрел снова — ничего не изменилось.

Тогда он кинулся в угол комнаты, чтобы проверить, что будет дальше и судя по звуку, часы на колесах покатились за ним... Спрятался за жену, а часы юркнули под кровать рядом и звук стал более частым и мелким, видимо часы, как резиновый мячик, отбивались то об пол, то об дно кровати. Тогда Ханс попытался выхватить их из под кровати, но часы, словно понимая это и подшучивая над ним, выкатились и начали скакать то к потолку, то к стене, то снова катились так быстро, что ухватить их было совершенно невозможно.

Этот звук выводил Ханса из себя и теперь он носился по комнате, как сумасшедший. Прятался, резко останавливался и садился в надежде поймать ненавистные часы, которые то катились, то подпрыгивали, то катились, то подпрыгивали. Тогда жена посоветовала ему не обращать на них внимания, ведь рано или поздно им должно это надоесть и они должны остановиться…

Ханс послушал эту мудрую женщину. И в этот момент он совершенно четко для себя понял, что жена его в принципе достаточно хороша собой и вроде даже умна, а значит вполне могла быть привлекательной для него. Он твердо решил, что ради нее, ради семьи добьется многого в должности лесоруба. И они заживут, возможно долго и возможно даже счастливо.

Но сначала нужно было удовлетворить необходимость добраться до холма с часовней прямо сейчас, ведь по-прежнему холм манил его. Он зачем-то поцеловал незнакомую женщину в макушку и вышел из дома. Потом выбежал на тропу покрытую скользкой глиняной вязью, где столкнулся с двумя могильщиками, которые тащили на своих плечах закрытый гроб. Мужчины фыркнули на Ханса и отмахнулись от него, словно он был назойливой мухой:
— Понаприезжают всякие…

«Они точно идут туда!!!» — сообразил Ханс и пошел следом за ними, прямо-таки сгорая от нетерпения. Он прятался за спины редких прохожих и углы встречных зданий, но двое мужчин его конечно заметили, глупые часы, которые преследовали Ханса повсюду не давали возможности быть незамеченным и на подходе к холму, ему снова пришлось залечь в траву.

Периодически выглядывая в сторону часовни Ханс видел, как эти двое поставили гроб на скамью возле часовни, открыли крышку и многозначительно посмотрели в сторону Ханса. Он понимал, что его не видят, но знают, что он сидит тут, в поросшем травой овраге. У могилы появился третий человек — священник, и тогда Ханс решился выйти на тропинку и приблизиться к нему, поскольку посчитал, что опасности от служителя богу ему ждать не стоит. Однако сделал это так, что бы тот не отвлекался, так, будто он гулял, поглощённый разглядыванием надгробий.

Священник читал молитву, изредка косясь на Ханса, Ханс же останавливался и делал вид, что не смотрит на священника, а смотрит куда-то в сторону. Они переглядывались несколько минут, как бы смущаясь и подыгрывая друг другу, но не решаясь посмотреть прямо. Наконец священник не выдержал этой игры, и разозлившись, выкинул молитвослов в траву, оттуда разлетелись в разные стороны галки и карканье их оглушило на секунду округу.

Ханс оторопел, но лишь на миг, не в силах больше сопротивляться подошёл он к гробу, как бы извиняясь и кланяясь, но уже настолько близко, что даже если бы хотел — ни за что не смог бы оторвать взгляд от могильного камня, приткнутого бочком у скамьи... он видел позолоченные буквы выведенные в аккуратное имя, но не мог сложить их воедино А Х Н С Х Н А С С А Х Н — кружилось вихрем в сознании. Он разглядывал лицо покойника, но не мог его увидеть, как ни старался прищуриться. Сзади послышался резкий щелчок и звук бьющегося стекла. Ханс посмотрел назад и с радостью для себя обнаружил, что ненавистный циферблат разлетелся на куски и детали его валялись в траве, сверкая осколками. И ему показалось, что всё вокруг замерло, блеск осколков замер на месте, галки зависли в воздухе и даже сам ветер остановился.

Он обнаружил, что земляная насыпь у часовни на самом деле бутафория, а под тонким слоем земли была глубокая черная яма. Ханс завалился на спину, как маленький таракан и почувствовал, что яма засасывает его внутрь, обволакивая нежными порывами теплого воздуха. А священник смотрит на него сверху и благодарит одним лишь взглядом, и перекрещивает, перекрещивает. Сверху всё сжимается и темнеет. На темном полотне Ханс пытается разглядеть звёзды и они начинают светить ему, он протягивает тараканьи лапки вверх, пытаясь достать звезду. Смотрит как бы сквозь хитиновую оболочку обрастающую постепенно корой и сочащейся смолой, пахнет хвоей…

...Из форточки пахнет хвоей и странным праздником, а вдали огоньки-огоньки-огоньки. Ханс просыпается в своей постели и замечает, что лапки никуда не исчезли.
   «Пропала моя должность городского лесоруба» — думает Ханс и горько плачет.

Я иду, шагаю, мокну, пересекая межпозвоночный диск этого огромного шумного города, холодного, дождливого, и безразличного ко мне, мошке, ползущей по его поверхности. Как и к миллионам других, таких же маленьких для него мошек, что суетливым живым потоком, запахнувшимся в плащи, и тщетно прячущимся под зонтами, растекаются по городу, сквозь давящий на меня жилой массив. Непрерывно идущий дождь, игнорируя даты и числа календаря, растянулся от земли до неба мокрой плёнкой маревом, убивающей во мне всякую радость. И ещё ветер, сука. Холодный и резкий, разгоняющий капли дождя и швыряющий в меня ими, тысячами острых кинжалов, пронзающих кожу холодом, пробирающим до кости. Город стар, и сам продрог и замёрз под дождём, пытаясь согреться кутается в покрывало серого смога на небе, неделями скрывающего солнце. Безрезультатно. А потому город ворчит, и нервно чихает автомобильными гудками и сиренами. Скрипуче кашляет стуком железнодорожных колёс. Город болен, городу грустно, город медленно сходит с ума. Со всех сторон на него неумолимо наползают грозовые тучи, и уже сейчас видно и слышно, как там, в сапфировой синеве на горизонте, сверкает и громыхает столь раскатисто и грозно, что даже с такого далекого расстояния, инстинкты сворачиваются в тугой узел, от тревожности, в ожидании грядущего. Когда грозовые тучи сомкнутся над городом, ничего хорошего его уже не ждёт.
…..
Я долго бродил по городу в поисках, и однажды обрёл, тихий уютный уголок. Лавка и сухой дворик, куда не способен проникнуть вездесущий дождь. Я прихожу на эту лавку, насладиться вечером, в те редкие моменты, когда город меня отпускает. Сегодня как раз такой случай, вдвойне редкий, потому что и настроение хорошее, не смотря на погоду. Не пора ли разбудить жёлтого шкодника. Сказано, сделано. Пальцы отстукивают по экрану заветные логин и пароль, и меня вновь тепло встречает светло бежевая палитра второго любимого сайта, так чарующе напоминающая, светло бирюзовую, первого. На второй лавке, напротив меня, прямо так из воздуха, как по волшебству, материализуется мультяшный жёлтый человеко-пёсель. Мой вечный спутник, собеседник компаньон и товарищ. Оттенок недалёкого ума отпечатан глуповатой гриммаской на его всегда улыбчивой, чуть перекошенной, мультяшной мордашке. Дружелюбный, жизнерадостный и чуть косоватый взгляд.
-Ну привет Жёлтый.
-Приивеет, скучал, скучал…
Вспоминаю как впервые оказался на этом литературном портале, кто-то из собутыль… гхм, камрадов с первого сайта, шепнул, что Абри наконец удалось! Удалось откопать в бездонных недрах, альтернативу нашему уничтоженному дому. Не то конечно, но очень похоже, как всматриваться в кривое зеркало. Надо чекнуть. Вспоминаю как первый раз, открыл Авторнет. Спустил Жёлтого с цепочки погулять, осмотреться, обнюхаться. А того долго уговаривать и не надо. В миг, моргнуть не успел, а он уже нагадил на главной какие то нелепые, корявые сказочки. И унёсся резвясь, кого то комментировать. Привлёк внимание местного Мастера. Ого! Так быстро? И у них тоже есть Мастер!? Ну тот самый, камрад, автор, юзверь, что в одиночку способен создавать движение и вдыхать жизнь в любимый портал. Одним словом и с большой буквы: Человечище! На которого можно, и стоит ровняться. Очень напомнил мне нашего! Покойся с миром Апрель, надеюсь что где то там, растворенный в Белизне, ты всё-же обрёл свою Эо. Поймал на себе его взгляд, что? Местный Мастер, пристально вглядывается за аватар, разглядывая меня, сквозь Жёлтого, в упор, что-то во мне разглядывая. И требует писать ещё! Давай говорит, парень, давай, покажи нам себя настоящего. Наш тоже так умел, как они это делают? Как смотрят вглубь аватара, сквозь него? Воспоминание тает, а я отдаю команду :
-Ищи Её Жёлтый!
Он все понимает, без лишних вопросов, ныряет в текста стихов и прозы, и роет, ищет, именно того автора, к чьим произведениям мне хочется прикоснуться в первую очередь, после долгого отсутствия. А вдруг у неё ничего нового, возникает пугающая мысль.
-Есть, нашёл! — радостно рявкает Жёлтый.
Есть! Есть новое! Это хорошо, это будет отличный вечер. Открываю произведение, а там не текст, живая эмоция, бережно и нежно автором пойманная, так что бы не сломать и помять крылышек и отпущенная на волю. Эмоция в которой я тут же растворяюсь. Как тонко подмечены детали. Какая ясность мысли, её красота и грация. Во всём что пишет, будь то комментарий или произведение. Красочный калейдоскоп смысла, слова, рифмы, слога…
-Ну давай, давай, признай уже, не криви, что тоже, как и я, тайно влюблён в Чистое Имя! — вклинивается, отвлекает от чтения Жёлтый, улыбаясь с лукавым прищуром. Прищур ему не удается, его мультяшное косоглазие, скажем так, живёт собственной от него жизнью. Зрачки то скатываются друг к другу, то откатываются. Улыбаюсь, это один из первых авторов, а возможно даже и первый, чьё творчество здесь, меня поразило. А так же один из первых кто меня здесь тепло встретил. Возможно поэтому, я и не разрешаю тебе Жёлтый, пачкать ее полные чувств произведения, своими никуда негодными комментами.
-Глаза то в кучу собери, влюбляша наш. Иди вон лучше, займись своим любимым делом. — Жёлтый с радостным лаем ускакал в чат. Потыкать палочкой в Хамми, что словно Страж и Хранитель, из красочных наваждений Демона-Крипера, однажды оживший и с ужасом Себя осознавший, неусыпно бдит за чатом. Хоть и жуя Свой собственный Ус. Однажды Жёлтый тыкая палочкой в Хамми, промахнулся и случайно, сам того не желая, тыкнул палочкой в Собакина. Собакин пёс матёрый, зубищи острые, рвущие, как и фразочки. Отгрыз он тогда руку Жёлтому вместе с палочкой, и «голову мимоходом откусил» © Сутки в бане потом нового Жёлтого отращивали. Благо, что мультяшный. Я тем временем отправляюсь в гости к Дьяволу прозаику, с белым черепком на черном фоне, жаль, что автор оффлайн, но зато оставил уходя, парочку новых атмосферных произведений. Таких же мрачных как и черная тьма его аватара. Какой удачный выбор, как подчеркивает суть его творчества. Этот белый черепок, на черном фоне…
-Фхтангхтт… тьфу! …жопель… —брезгливо фыркает из чата. А Жёлтый, довольный, в этот момент выкатывается из него на новоиспечённом зелёном шарике. Любит он кататься по чату на этих шариках. Почему? Для меня самого загадка.
Подбегает ко мне и смотрит на аватар Дьявола. Чудная вещь, загадочная, и не повторимая. Окошко в белой стене, плавно переходящей цветом в светлые оттенки бежевой палитры, так маняще напоминающие те самые, бирюзовые. Окошко, в котором клубится черный мрак, тягучий и непроглядный. Искусно отшлифованный, отполированный до блестящей белизны Череп, висящий в этом мраке. Жёлтый из любопытства дотронулся до него и крутнул. И череп закрутился как юла, в произведении Нолана. Вот так просто и по волшебному, крутится, вися в воздухе, ничем не прикрепленный… Жёлтый взялся за косточку что висела под черепом и крутнул ее в другую сторону, череп вертелся направо, а кость налево, создавая потрясную, немыслимую иллюзию. Он удивлённо посмотрел на меня, а я ответил ему таким же взглядом.
-Физик йопт, чота намудрил тут— произнёс Жёлтый. И сунул свою жёлтую мультяшную руку в непроглядный тягучий мрак, в котором висел крутящийся череп, сначала по локоть, а затем по плечо, безрезультатно пытаясь, что-то нащупать. Меня тоже заинтересовало, настолько, что я на некоторое время обрёл способность Мастера, воплотиться в авторнете физически, как Жёлтый. На этом аккаунте явно творилась какая-то аномальщина. Вступил на строки Авторнета, оперевшись ногами об буквы, заглянул в темный мрак, пытаясь разглядеть Того, кто скрыт под ником : Марк Адам. Ничегошеньки, одна темнота, сколько не напрягал зрение.
-Жаль что мы не Мастер, да? — спросил Жёлтый.
-Да, жаль Жёлтый, что мы не обладаем его зрением.
В этот момент раздалось звонкое позвякивание — треньканье колокольчиков-бубенцов, я обернулся на звук, Жёлтый нет, его взгляд завис в одной точке, точнее в двух, потому что зрачок правого глаза съехал вниз, а у левого наоборот взлетел вверх, к тому же язык вывалился и мультяшно болтался, обычно, это он так думает, видимо задумался о Мастерах и их зрениях. Опять затренькало за дверью с надписью : «Турнирная». Под надписью была вторая : «Монорим», перечёркнутая мелком крест-накрест. А снизу этим же мелком было накарябано ''Готовится : «Классики»'' на ручке болталась табличка «Вход только для кураторов» Опять бубенцы звякнули, Шут походу, подумалось мне, но почему так интенсивно перезвякивает его колпак, или он так усердно готовит помещение под турнир, или «опрокидывает», а потом закусывает, после очередной, богатой на детали, интеллигентной полемики с Калитычем. Эх, «Классики». Классики. Ну отчего мне так не везёт с турнирами, сложно у меня с классиками, ни школы ни образования. Только Город, под хмарью. Я задумался, закрыл глаза и как Жёлтый, завис. Пытаясь выхватить из сознания классика, на которого я могу сделать пародию, но только так что бы сердцем, что бы с тонким, едва уловимым ароматом души. Спеть о Высоцком в стиле Высоцкого, что-ли? Спеть так, что бы было похоже на его хрипловатый монолог-исповедь, гвоздём забиваемый в сердце слушателя. Но о Володе нельзя, о нем непростительно, петь впопыхах и криво, о Володе надо петь так, что бы он ожил. Пусть на мгновение, но все таки ожил. А для такой песни, срок турнира мал. Потому что я краду у Города всего лишь минуты. Обязательно, споём о Володе, в его же стиле, с его же рычанием, по мужски и о Мужчине! Так чтобы не петь, а рваться из сил, из всех сухожилий. Так, как будто не на сцене уже, а на краююю. Потому что кони мои уже разогнаааалииись! Обязательно споём, когда ещё раз украдём у Города, несколько минут… Жёлтый толкнул меня в плечо отрывая от дум :
-Смотри! Марк в онлайне! — я проследил за его мультяшным указательным пальцем и увидел как у черепка в окошке загорелись глазницы зелёным, он накренился лбом вперёд и используя косточку под собой как пропеллер, покинул мрак окошка, и целеустремлённо полетел-продрейфовал в сторону двери с надписью «Турнирная». Так и полетел, как перевернутый вертолёт, или как очень давно умерший Карлсон. Мы с Жёлтым переглянулись. Технарь не переставал нас удивлять. Дверь сработала на движение, Черепок залетев внутрь, тут же обрушился на Шута :
-Шта? опять!? Опять дискриминация прозаиков!
Шут из тех, кого и ломом не перешибёшь, сразу вструнил ответ, и между ними завязался горячий спор!
Я отправил Жёлтого поскакать там между ними солнечным зайчиком, навести движения и жизни на любимом лит.портале, пока его Мастер, куда-то, таинственно исчез. И куда это Ты запропастился? Куда пропал? Чего ждал когда всматривался в глубь моего аватара, сквозь Жёлтого, чего искал там. Мою искренность? Ну так вот он я, искренний и настоящий, стоящий перед Тобой! Вот он я весь до копейки. Тот кто завидует Марку, за то что у него была возможность прикоснуться к точным наукам, а у меня нет, и не завидует одновременно, потому что я уже 10 лет кайфую от высоты! И за моей спиной уже 13 мостов, которые прослужат ещё сотни лет после меня. В том числе и многострадальный Крымский, арки, самая высокая его часть. С которой я падал и думал, что вот уже всё. Но отчего-то бог бережёт. А потому вот он я, стоящий перед Тобой, настоящий. И почему то живой. Вот он я, не имеющий школы и образования, выживавший всю жизнь сам, а сейчас делая все от меня возможное чтобы выжили Они! И ни в чём не нуждались. Даже в пекле ядерной войны. Поэтому и тихий уютный уголок, в отдалённом райском местечке, за который я костьми ляг, и распахнул, отдал, все что у меня было. Вот он, я, темный, необразованный, не умеющий писать графоман, но всё равно пишущий рукопись для него. Не криво и не впопыхах. Потому что пора взрослеть! Потому что здесь непростительно, когда криво и на ходу. Я ещё дышу, у меня есть время, есть года я надеюсь, что бы отточить, отшлифовать до алмазных граней, каждое слово, каждую букву в этой моей рукописи, откровении отца к сыну. Что бы когда высота меня разлюбит, подло подхватит и сбросит вниз, окончательно, и когда я растворюсь в мрачной синеве Сверхпустоты, он однажды нашёл эту рукопись, где нибудь на чердаке. И что бы она его увлекла. Что бы руководствуясь ею он вырос честным, сильным, граммотным, знающим классиков, от своего Первого классика, в отличии от его отца. Что бы как можно раньше нашёл себя, и стал спецом в своём деле, таким, чтобы коллеги гордились! Рукопись длиною в жизнь, чтобы не раскололся и не изрезался от первой, второй и даже третей неудачной любви. Что бы научился доверять людям и верить в людей, но умел отделять зёрна от плевел. Что бы знал, что не существует нерешаемых бытовых проблем. Что шея в петлю, это не выход. Что бы как отец всегда ставил перед собой ЦЕЛИ, далёким пока ещё маяком —светочем озаряющей горизонт и достигал ИХ. Потому что существование без ЦЕЛИ, лишено всяческого смысла! Что бы научился ценить, то, что я не ценил ДО. Время. Каждую минуту, взятую у Бога в аренду. И любить жизнь, любить её несмотря на всю ее стервозность и жестокость. Как бы кто, умный и начитанный не пытался мне цинично доказать, что мы все в рабстве и под колпаком, что нами правят, и катимся мы все в тартарары, и отого что нам не дано исправить положения этих вещей, а потому жизнь : ужасна. Я буду протестовать! Я буду это оспааарииваать! Потому что жизнь прекрасна, и красота её кроется в деталях, мелочах, которым надо радоваться и ценить до последнего вздоха. Поэтому текст называется, «Полет богомола». Я недавно увидел как забавно и потешно летает богомол, я гонялся за ним по дому пытаясь, бережно поймать и отпустить его на вольные хлеба, как Чистая ловит свои эмоции, а он так смешно от меня отскакивал и убегал, и ему чертяке удавалось обманывать меня, своими непредсказуемыми траекториями, так, что меня это вдруг рассмешило и я искренне расхохотался, и дал себе обещание, что обязательно с кем ни будь этим поделюсь, этим моментом, хоть даже таким образом. Так вот он я, весь до копейки, стою перед Тобой Мастер. Вот он я, что однажды упал с самой высокой точки Крымского моста, но в полете вдруг почему-то обрёл спокойствие, смирился с тем, что путь мой земной окончен. Но почему то выживший и что то осознавший. Полюбивший Жизнь, давшей мне Второй Шанс! Я улыбчив и дружелюбен со всеми, даже теми, кто этого не заслуживает. Я могу быть «своим» в любой компании, будь-то интеллигенция или дворовые пацаны быдляки. Хоть и не могу лаконично и идеально правильными словами, метко оформлять свои мысли. Но постараюсь сделать это в «Откровении». Я со всеми стараюсь быть на равных, как это делал Владимир Высоцкий, в своих песнях. Ещё один Мастер, на которого можно и стоит ровняться. Вот он я, стою горящий, но живой! Вот он я, сгоревший, но стоящий перед Тобой? Или вот он я? Что говорю с пустотой!?
Размышления мои прервались,тем что я окоченел от холода. Дыхание моё было с парком. Тревожная, паническая догадка. Город меня спохватился. Город, в котором я сам себя заковал. Ради того что-бы они выжили и ни в чём не нуждались. Хоть и безразличный ко мне, он все равно меня требует! Что бы я предстал перед его продрогшие, уставшие от жизни очи, и сгинул вместе с ним в адовом мареве, что развернется из наступающих на него грозовых туч. Я вспомнил зачем я здесь, я вспомнил зачем первый раз спустил Жёлтого с цепочки. Я искал Сияние! Я знал, догадывался, чувствовал, что оно способно рождаться только в таких, теплых, дружеских, семейных, узких кругах. И я Его нашёл. Вот ли не та Цель, которую надо ставить перед собой, и к которой надо стремиться. Мало времени, надо спешить, Город уже проникает в это единственное спасительное место. Светло бежевая палитра стен, покрывается инеем. Отпущенное Городом время истекает. Я бегу, несусь, по буквам, по прозе, стихам. К единственной заветной двери! К тому произведению от которого Жёлтый пришел в щенячий восторг, а я вдохновился, вдохновился, найти свой старый пенал, сдуть с него пыль, и вынуть из него свое чёртовое, проклятое, бездарное графоманское перо. Когда то туда навсегда отложенное. Чем ближе я к ней, тем теплее мне.
Вот, вот она заветная дверь.
Шаг.
Не Зло-, не Раздра— а ЕДИНОмышленник.
Бешено колотящее сердце вдруг успокаивается.
Ещё Шаг.
Дверь не может, не способна заслонить собой Сияние. Оно истончается, сверкает даже сквозь дверь. Оно сдерживает подступающих холод Города.
Удар сердца.
Ещё шаг.
Дверь медленно отстраняется, озаряя меня добром, заботой, любовью. Всем тем, о чём давно позабыл старый ворчливый Город, уставший от жизни.
Последний Шаг.
Вот, он! Мой современный, пока ещё не раскрытый классик. Сияние которого ещё пока маленькое и локальное. Для своих. Но которого я уже и сейчас хочу спародировать. Здесь про Космос. А значит и мне захотелось про Космос.
Я прислоняю руку к тексту. И всё. Мокрая от режущего дождя одежда, уже сухая и мягкая. А сам я маленький, счастливый мальчик, озарённый материнской любовью и добротой, которой так рано был лишён. Я закрываю глаза и спрашиваю себя. Как помочь? Как подтолкнуть, подсказать. Как воодушевить Автора. Заставить его поверить в себя и в свое творчество? Не бояться экспериментировать в нём. И искать, искать, искать Себя, пока однажды, в Ее полном добра и заботы взгляде не сверкнёт яркая вспышка! Сорвётся оттуда и    взлетев и взмыв в небеса, преодолевая земное притяжение, покинув атмосферу и набирая немыслимую скорость, что быстрее скорости мысли, скорости света, закручивая за собой вакуум, оставляя позади спирали галактик, расчертит в пространстве пустоты идеально ровную линию, прострелившую насквозь звёзды, квазары и пульсары, и даже исполинскую матово чёрную Гаргантюа, игнорируя её смертельно непреодолимую гравитацию, разрезав Грань и выйдя за Пределы мыслимых человеку расстояний и измерений, совершив пролёт по кругу, тут же не вернётся в точку своего отскока. Вернётся СИЯЩИМ Озарением. Вернётся тем же путём, только теперь не сквозь, а воспаляя звёзды, и квазары с пульсарами, и ИСПЕПЕЛЯЯ Матово чёрную поверхность, смертельно опасной исполинской Гаргантюа! ИСПЕПЕЛЯЯ матово-чёрные-клубЫ грозовых туч, что стягиваются над больным и уставшим от жизни Городом. Даруя ему, вновь солнечный свет, материнскую заботу и доброту. Омолаживая и излечивая его. Вернётся, потому что яркое тепло, истинно доброе, искренне отданное, должно возвращаться, обязательно должно! Но свет Сияния пока мал и локален и даже оно начинает гаснуть от подступающего холода Города, а значит мне пора уходить, Город требует. Но я, уходя, забираю с собой маленький сияющий бейджик :
«Воображение — не осязать. И не чем.
Контур границ не виден и не размечен.
Космос — внутри, безначальный и бесконечный.
Жаль, человек, творящий его, не вечен». (с) Июлька. 22.07.2023. Авторнет.
Я сам буду носить этот бейджик по Городу и показывать его людям, делая их чуточку добрее, и раздам его всем братцам Жёлтого, что бы они носили такие [слоган] или [цитата], жаль что у него братцев практически нет.
И да.
Братцев, а точнее Того, кому я всё это выкрикнул в пустоту, очень здесь не хватает.

Стоя у перил, обнимаю шар.
За спиною пропасть, как на теле шрам.
Прозаический стиль победил как школа.
Мне охота блевать с куба физраствора.
Я сижу у окна, за окном берёза.
Протекает время словно смех сквозь слёзы.

Я считал, что вряд ли тогда измена,
Разлилась по телу, как симптом гангрены.
А уста над поднятым веком стыли:
Мы с тобою должны победить в эндшпиле.
Я сижу у окна. воду пью из трюма.
Иногда улыбнусь, иногда отплюну.

Я сказал что здесь надо ставить точку.
Горький пот со лба разрывает в клочья.
И шагает Хронос, с тростью тростниковой,
по изгибу извилин лишней хромосомой.
я сижу в темноте, сделав мысли уже,
чтоб сожрать их все, с жадностью на ужин.

Мой почерк не совсем точен,
Учтивости нету очень.
За слово я грыз колени,
Поэзия — шалость лени.
А Ленин кричал — "Ученье...",
Иосиф твердил — "Бог...",
Но в озере нет волнений,
И в нем не должно быть слов.
Обрывки дырявой памяти,
Больной, воспалённой заводи
Вышитой в этой скатерти,
Окольно душевной паперти
Лучше пустить на дело,
Лира — могила тела.

— Ма, я пойду, погуляю с druzyami из оркестра, — крикнул я, натягивая ботинки в прихожей.

Ответом мне было бормотание телика. Жизнь maman видела разве что по ящику. А если точнее, то видела она лишь ту дивную утопическую картинку, которой правительство маскировало тот bedlam, что творился вокруг. Но я никого не осуждал, ибо не суди — и не судим будешь. Ведь царившая на ночных улицах неразбериха развязывала руки таким malchisham-plohisham, как наша банда.

Дверь Томми была закрыта — он опять трепался с кем-то по телефону. Постучал, но не услышал ответа. Бросил пару десятифунтовых бумажек на шкафчик рядом — maman никогда не баловала нас карманными деньгами, а долг старшего — забота о младшем.

Мои парни ждали возле подъезда. Громила Берт — туба. Долговязый Флэтчер — альт. Проныра Симон — литавры. Замыкал четверку ваш покорный слуга — Джонни, по прозвищу Скрипач. Думаю, не стоит объяснять, на каком инструменте я играю, сечешь, bratishka?

Наступили так называемые гражданские сумерки. Это вроде как сумерки, а вроде, как и не совсем. В их сулящих сладкую nochku объятиях мы топали к бару «Korova». Симон все горланил какие-то песни, только слова он коверкал до неузнаваемости. Выходила несусветная kasha-malasha, с которой Берт ржал как конь. Несмотря на вызывающее поведение, мы добрались до места без приключений. К нашему огромному сожалению. Даже самые отчаянные huuligany, завидев тусклый блеск меди оркестровых значков на лацканах наших пиджаков, поспешно переходили на другую сторону улицы. Ведь только последний psih свяжется с музыкантами из Блумсбери

Этим вечером в баре было людно. Какие-то kiski терлись возле стойки, потягивая хитрое молочко через коктейльные трубочки. Их пытались клеить какие-то hanuriki, строившие из себя не Б-г весть что. Malchishki здесь тусовались, настраиваясь на рабочий лад. Через час с небольшим они двинут по улицам нашего города, сметая все живое, что попадется у них на пути.

Мы с парнями заняли наше любимое местечко — на диванчике в одном из альковов. Пили мы, естественно, молоко с ножами. Прекрасный напиток, необходимый для крепких костей и zubov, а также для достижения необходимых кондиций. Как бы объяснить тебе, bratishka? Дренокром чистый как слеза младенца делал свое дело, направляя тебя на пути старого доброго ультранасилия. С каждым глотком внутрь тебя проникали миллионы крошечных ножей. Они бурлили в zheludke, а потом бежали по твоим venam, словно пригородные электрички по рельсам. Наподобие тех drebezhashih колымаг близ Хартфордшира. Бллин, натуральный kaiff. Они искали способы прорваться наружу, скребли под кожей, отчего ты начинал чесаться, как шимпанзе в Риджент-Парке. И этот зуд разрастался по всему телу, скапливаясь на костяшках кулаков и кончиках пальцев. И помогало лишь одно средство — бить по чьей-нибудь morde, пока она не превратится в хорошенько отбитый бифштекс. Или ухватиться за britvu и кромсать налево и направо. Хак-хак-хак!

— Эй, приятель, — вдруг спросил Флэтчер, когда мы прошли пару кварталов. — Где же твой значок?
Tshert! Лацкан моего пиджака был пуст. Я обшарил карманы — пусто.
— Может, в баре забыл? — сунулся Симон. — Если хочешь, то давай вернемся и поищем.
— Неохота топать обратно, всю ночь так промаршируем взад-вперед, — ответил я, делая вид, что не сильно расстроен пропажей значка. — Или дома оставил…

На аперитив пошел muzhichok, шатающийся по тротуару и орущий во все горло футбольные кричалки. Сначала я хотел просто сделать с ним небольшой potasovking, чисто душу отвести, но услыхав гимн Манчестера, мгновенно вскипел. Мои цепные псы лишь ждали команды, готовые рвать на части. Берт дал этому hanuriku, по дых, а Флэтчер и Симон прижали bedolagu к стене, удерживая за отведенные в стороны руки. Такой вот случайный оммаж на распятие.

Берт своими кулачищами-кувалдами двинул типчика в корпус, отчего раздался негромкий хруст ребер. Он бы и так и продолжил вбивать его в старый выщербленный kirpitch, но у меня были другие планы.
— Эй, Берт. Завязывай, drug, — осадил я приятеля. — Ты не переживай, koresh, мы просто хотели чутка над тобой подшутить. Уж больно ты серьезный.
Muzhichok, хватая широко открытым rtom воздух, не ответил. Я щелкнул его по носу.

— Не переживай, durashka, я просто хочу, чтобы ты немножко улыбнулся.
Я прекрасно знал, как выглядит мое лицо под действием дренокрома — безумная ухмылка от уха до уха, отчего лицо превращалось в гротескную восковую маску. — Что ж, horrosh, болтать. Айн, цвай, драй!

Сжав со всей силы пальцами щеки hanurika, я вставил лезвие бритвы ему в рот. Фить! Хрусть! Тонкая красная линия рассекла экватором небритую щеку на северное и южное полушария. Ох, как же он взвыл! Прям издыхающая shavka! Отсыпав ему на дорожку пару крепеньких tolchkov, мы бросили бедолагу прямо на заплеванной мостовой. Ползать по кругу желтушного света уличного фонаря, придерживая окровавленными пальцами свисающий со щеки лоскут…

В отменном настроении мы шагали по улицам Уайтчепела, направив стопы свои к старому парку. По кончикам моих пальцев бегали крошечные невидимые nozhichki, умоляя пустить в дело бритву. Славное место, этот Уайтчепел, так и хочется пустить кому-то krovv, по заветам Дядюшки Джека. Нам снова везло — стоило нам в поисках добычи углубиться за высокие парковые ворота метров на триста, как нам повстречались мажоры из Сити. Гребаные филармонисты! Целых шестеро! Что предвещало хорошенький такой zames.

Они облепили тускло мерцающий во мраке фонарь, как мотыльки, а в кустах за их спинами что-то шуршало, но лучей света от наших фонарей недоставало, чтобы разглядеть в них хоть что-то. Мы покружили немного напротив друг друга, сверля лица взглядами, после чего один из них, видать главный, учтиво снял шляпу.

— Друзья мои, не вижу смысла нам проливать krovv, этой замечательной ночью, — обратился этот франтишка к нам. — Нас больше, но мы с уважением относимся к братьям-музыкантам.
— Не вопрос, bratishka, — ответил я с легкой хрипотцой в голосе, стараясь выглядеть расслабленным и дружелюбным пентюхом. — Что же вы позабыли здесь в столь поздний chas? Ба, да вы никак с добычей? — указал я лучом на шевеление в кустах.
— А вот это не ваше дело, bratishka! — отрезал мажорчик.
— Как скажешь, koresh! — произнес я уже в прыжке.
Лезвие britvy, полоснуло его по глазам, отчего он взвыл и zabavnennko так присел на корточки, прикрывая лицо ладонями.

Минус один.

Но его шакалы и не думали разбегаться, лишившись своего вожака. Двое насели на меня, и дела мои были, не сказать что horroshi, еле увернулся от удара утыканной gvozdyami дубины, как получил крепкий такой toltshok подошвой ботинка в ребра. Пока я поднимал себя с влажной травы газона, мои бандиты очухались и влетели в заваруху. Берт, короновавший костяшки кулаков кастетами, так смачно всек одному в ухо, что даже в пылу потасовки был слышен хруст. Хрустнувший tipok обмяк, мешком свалившись на землю.

Симон и Флэтчер по старинке махали nozhami. Кто-то ползал, кто-то орал, короче, та еще kutcha mala. Дренокром в моих венах вспыхнул выжигающим напалмом, моя бритва свистела направо и налево, точно дирижерская палочка. Я мог бы руководить ею целым оркестром, да так, что моей сноровкой был бы доволен сам Людвиг ван. Фить! Фить! Фить! Что-то густое и горячее брызнуло в лицо. Мои ноздри ухватили знакомый запах zheleza. И в ту же секунду я полностью потерял себя. Утратил контроль. Чертовы nozhi внутри меня прорвались на свободу…

Я не сразу понял, что zames закончился. Берт тряс меня за плечи. Мутным взглядом увидел четырех противников, драпающих в темноту. За ними еле перебирая nogami, плелся покоцанный мною главарь. Последний из шестерки валялся на земле, не подавая признаков жизни. «Hren с ним, все равно милисенты сюда не сунутся до утра…»

— Братцы, вот это улов! — крикнул Флэтчер, вытащивший из кустов какой-то длинный сверток. Визжащий и брыкающийся. Kiska, собственной персоной. Парни переглянулись, ухмыляясь. Берт облизнул толстые губы от предвкушения.
— Погодьте-ка, да тут еще кто-то! — Симон выдернул парня с руками связанными за спиной. Одежда вся в грязи, а на голове его был плотный мешок, в одном месте пропитанный krovvyu. Симон швырнул бедолагу на колени, он сначала согнулся, упершись bashkoi в землю, а затем сумел выпрямиться.

— Ублюдки чертовы! Gomiki грязные! — раздалась сквозь плотную ткань приглушенная ругань.

Не буду утомлять тебя, bratishka, описанием дальнейшей мизансцены, поэтому буду краток. Берт сделал ему небольшой toltshok, отчего парнишка вновь свернулся кренделем. Пока мои парни играли с этой devochkoi в старую добрую игру «сунь-вынь», я отошел в сторонку — подышать божественным воздухом полным ночной прохлады. Лунный свет серебрил верхушки деревьев, а рокот цикад и сверчков походил на симфонический оркестр. Вместо хора — вопли devchonki.

Когда rebyatki закончили, я равнодушно посмотрел на ее растерзанное тело. Дышит, но без сознания. Что ж, хороший урок — не стоит выходить так поздно на улицу. Да еще и с каким-то zadohlikom. Последний, кстати, вновь очухавшись, поносил нас, на чем свет стоит. Берт уже хотел было сделать ему крепкий toltshok, но я махнул рукой — пес с ним.
И мы уже собирались rvatt kogti, когда я заприметил на груди связанного парнишки странное мерцание. Начищенная блеска медь. Значок нашего оркестра.

— Ах ты, ворюга! — завопил я, дергая за значок. — Откуда он у тебя.
Тот мычал в ответ нечто невразумительное.
— Джонни, да забери ты его и все. Пора валить отсюда, а то нарвемся по пути на ночной патруль, — прогудел Берт.
— Твою мать, dubolom ты, тупоголовый! — зашипел я. — Какого дьявола, ты назвал меня по имени?! Я же под ментовским надзором.

Выхватил nozh у Симона и с размаху всадил его в грудь связанного, стараясь при этом не зацепить драгоценный значок. Раз! Второй! Третий! Хрясь! Хрясь! Хрясь!Старое доброе ультранасилие! Уж не знаю, дренокром ли тому виной, но остановиться я уже не мог. Парни оттащили меня от исколотого тела, сняв с него значок. Медная поверхность была залита krovvyu, когда я зажал значок в кулаке, она начала сочиться сквозь пальцы…

Через полчаса, сидя в пабе «Фуллерс» мы гадали, откуда же у этого парня взялся значок. Флэтчер утверждал, что он мог купить его у кого-то на улице, чтобы покидать ponty перед своей kiskoi. Что он уже не раз встречал такую lipu. Это меня успокоило, и я нацепил добычу на лацкан пиджака. «Б-г взял, Б-г дал. Слыхал про карму, bratishka?» Молоко с ножами выветрилось из нас, мы стали пустые и апатичные. Еле ворочая языками, потрещали с polchasika, хлопнули по пинте, и разошлись по домам…

Утром я проснулся от дикой головной боли. «Видать, перебрали вчера с молоком». С кухни потянуло запахом свежесваренного кофе и румянящихся в тостере ломтиков хлеба. Желудок урчал, как аллигатор, и я побрел на этот дивный аромат. Дверь в комнату Томми была по-прежнему закрыта. «Он там забаррикадировался что ли?»

Плюхнувшись за обеденный стол без утренних приветствий, я тут же стал хлебать обжигающую черную жижу, надеясь, что она поможет запустить мой одурманенный mozg. Maman села рядом, поставив передо мной тарелку с дымящимся хлебным квадратом.

— Ma, что там делает Томми в своей комнате? Почему не идет завтракать? — спросил я.
— Сынок, Томми сегодня ночует у своей подружки. У этой Мэнди, или как там ее. Обещал утром пойти от нее в школу. И куда смотрят ее родители? Молодежь совсем от рук отбилась…
— Точно, ma. Это все общество, оно испоганило институт семьи. Но ты-то у нас самая лучшая, — умаслил ее я, целуя в щеку. — Ладненько, пора мне собираться на занятия.

Я уже вышел с кухни, как за спиной ma произнесла любопытную вещь:
— Джонни, я вчера стирала твои вещи и нашла значок. Ну тот, медный, от вашего оркестра.
— И?
— Ты уже ушел гулять с druzyami, поэтому я положила твой значок на каминной полке. А Томми взял его, сказал, что передаст тебе, когда ты вернешься.

Миллионы ножей кромсали меня, рвали изнутри.

Руки предательски затряслись. Глаза затянула мутная пелена.

Миллионы ножей пронзали мое сердце навылет.

Хрясь! Хрясь! Хрясь!

Миллионы ножей под моей кожей.

Сечешь, bratishka?

Ты не любил и даже не хотел
Моей любви в упор не замечая
Зарывшись в ворохе каких то важных дел
Ты тратил время о других мечтая

Мне было очень тяжело
Держать в груди бушующее пламя
А ты ходил с девицами в кино
И их ты осыпал цветами

И вот однажды, зимнию порой
В полночный час, за столиком напротив
На предложение пойти ко мне домой
Сказал что впринципе не против

Наш первый ужин при свечах
Прошёл не так как ожидалось
Ты пьяный был, иначе на бровях
Во мне желанье разгоралось

Сорвались с уст моих признания слова
О страсти, о любви моей незрячей
А ты вдруг округлИл глаза
И прокричал. Ты охренел!?! Горячев!

Потом ты мне ударил по зубам
По носу, рёбрам, а ещё по яйцам
Мою любовь разбил на пополам...
И хлопнув дверью, поскорей смотался

Мне нравится активный Авторнет,
Когда он не смолкает и ночами,
Когда на Главной негасимый свет
Путь открывает к каждому причалу.
Мне нравится, как славно жизнь кипит
Не только в чате, на других страницах.
И выстрелы звучат, словесных битв,
А кто-то там за шторкой матерится.

Ещё мне нравится, что быть собой
Здесь можем — ты и я — отбросив маски.
И видно сразу, кто какой герой.
И — что почём, во всех цветах и красках.
Спасибо тем, кому благодаря,
И даже вопреки, приходят строки.
А значит, всё написано не зря.
И каждый шаг, и каждый спор — уроки.

Мне нравится, что тут не гаснет свет.
Мне нравится — и лента новостная,
И то, чем дышит город Авторнет,
И атмосфера жаркая, живая.
Ты согласись, что нам здесь хорошо!
И что нигде нет этого уюта,
Который раз и навсегда нашёл,
Лишь заглянув по ссылке на минутку...

«Представьте, что вы выдуваете гроздь мыльных пузырей с завязанными глазами, создавая так называемый мультипузырь. При этом в мыльной воде лежат две блестки — круглая и квадратная. Когда пузыри надуты, у блесток существуют две позиции — на внутренней стороне пленки и на внешней. Вы хотите узнать, в какой позиции находится круглая блестка, и протягиваете руку, аккуратно нащупывая ее. И чувствуете пальцами мыльную пленку, тем самым осознавая, что она находилась снаружи пузыря. Но пока вы тянулись к ней, все пузыри на пути вашей руки полопались, каскадно соединяясь между собой, из-за чего квадратная блестка совершит целый ряд путешествий, изменив свое первоначальное положение.
И так будет постоянно. Одна блестка окажется на одном из пересекающихся пузырей, а другая — на соседнем. К какой не потянешься, тут же изменишь позицию другой. И это заранее предопределено самой сутью процесса надувания пузырей, ведь мыльная вода в данном контексте неразрывна. Так же, как неразрывен пространственно-временной континуум. То есть две изучаемые блестки связаны между собой, ведь в мультипузыре любое действие наблюдателя неминуемо изменит состояние другой, тем самым отменив ее суперпозицию.
Изменив реальность…»

Запись из Облака Персональных Воспоминаний [ОПВ-34/1175]
Субъект: Казарян Евгений Артурович
Дата: 26 июня 2192 года

Ослепительная голубизна Ахернара. Даже защитные светофильтры в обзорном иллюминаторе «Орфея» не способны скрыть его величие от моих глаз. Почти сутки накануне я провел в глубинах гелиосферной мантии Ахернара, жадно поглощая развернутыми лучевыми панелями его энергию. Ева по моей просьбе сделала кучу снимков. На память.
Напитав солярные аккумуляторы под завязку, я с сожалением покинул дружелюбного голубого гиганта, продолжив свой путь в глубины Эридана. В тот момент я ощущал себя пещерным человеком, в одиночестве несущим пылающую головню от вздымающегося языками пламени костра. Сквозь беспроглядный мрак. Один, совершенно один. Я — крохотная тлеющая искорка на чернильно-черном горизонте бесконечной пустоты.
Я отгонял эти мысли подальше. Слишком поздно предаваться душевным терзаниям...
Перепроверив все системы корабля, и, составив отчет для центра, отправился в отсек гидропоники. В дальнем углу раскинулся мой личный Эдемский сад — растущие на подвешенных в воздухе полках-грядках кусты томатов. Все растения уже перешли в искусственно созданную Евой гибернацию. Все кроме одного. И на этом последнем из бодрствующих кустов красовался ярким алым пятном сочный плод. После безвкусных брикетов пищеконцентрата один взгляд на него вызывал обильное слюноотделение. Чувствуя себя библейским Адамом, я нерешительно протянул руку и сорвал помидор. Настоящее святотатство. Казалось, кара Господня неминуема, но…
— Пес с ним! — зубы вцепились в сочную мякоть, разбрызгивая сок во все стороны.
Несколько крупных семян, словно сгорающие в атмосфере кометы, рассекли белоснежную ткань халата на груди розоватыми росчерками. Я догрыз помидор по пути в «зал ожидания», поглядывая напоследок в иллюминаторы. Звезды в этой части неба я почти не знал, но так хотелось их запомнить…
Скинув халат, я хотел было закинуть его в камеру хранения личных вещей на режим чистки, но передумал. Выбрался из липких объятий синтетического костюма и закутался в халат наподобие тоги. Прошлепал босыми ступнями по обжигающе холодному металлическом полу к одной из криокапсул.
— Все, Ева. Закрывай! — приказал я, сделав глубокий вдох.
— Сладких снов, — пожелал мягкий женский голос из динамика на стене.
Стеклянный купол неумолимо наползал на меня, заключая в прозрачные объятия мягкой и нежной полусмерти. Температура в камере плавно снижалась, параллельно с этим поступал анабиотический газ. Глаза начали слипаться, а мысли утекали куда-то вдаль, размазываясь по наступающей со всех сторон темноте. И тут откуда-то издалека донеслась торжественная музыка. С трудом сфокусировавшись на мелодии, я начал узнавать знакомые мотивы. Оффенбах. «Орфей в аду».
У Евы было прекрасное чувство юмора.
Усмехнувшись, я закрыл глаза…

Запись в бортовом журнале «Орфея»
Корабельное время: неизвестно
Дата: неизвестно
Координаты: неизвестно

Это было рождение. Настоящее рождение. Первый вдох и крик… крик боли внезапно ожившего существа. Озноб и судороги корежили мои мышцы, сворачивая тело в гротескные фигуры. Ослепленный и оглушенный, я вцепился пальцами в твердый край своей колыбели. Чудовищным усилием перевалился через него, больно ударившись боком.
Сколько я пролежал в позе эмбриона, беспомощный, как младенец? Так темно и холодно… единственным источником света была люминесцентная лента, обрамлявшая приоткрытую колыбель моей криокапсулы. Контроль над телом понемногу возвращался, и через некоторое время я смог подняться на ноги, маятником шатаясь из стороны в сторону. Кто я? Я не помнил собственного имени. Память всплывала обрывками образов, случайными словами. Незнакомыми лицами и неизвестными терминами.
И тут я вспомнил...
— Ева?
Она не ответила. Судя по царившей вокруг темноте, корабль столкнулся с мощным электромагнитным импульсом, выведшим из строя всю электронику. Это все объясняло. Почему полноценно не сработала система пробуждения, и почему не началась потоковая подгрузка информации из моего ОПВ. Почему бортовой искусственный интеллект неактивен. Было необходимо собраться с силами и добраться до мостика, где располагался терминал аварийных протоколов.
Выбравшись из отсека в основной коридор, я побрел в направлении носовой части. Узкие проходы виляли, давя со всех сторон на меня стенками из углепластика. Автономные люминесцентные источники еле-еле освещали мой путь редкими ореолами. Когда я проходил мимо одного из иллюминаторов, мой взгляд скользнул по его абсолютно черной поверхности, словно вместо двояковыпуклого закаленного стекла был аккуратно вырезанный кусок агата, в котором призрачными бликами отражался свет изнутри корабля. Я прикоснулся пальцами к ледяной глади, отделявшей меня от безжизненной темноты. Ни одной звезды. Ни единого светлого пятна или точки. Только мрак и холод на миллионы световых лет вокруг. Увиденное могло означать только одно — я добрался до цели.

ОПВ-34/1175
Переход на корабельное время завершен успешно
День 3

Все системы были, наконец, восстановлены, бесперебойная работа ключевых элементов корабля отлажена, и контролировалась оживленной моими руками Евой. Попытки выйти на связь с центром безуспешны. Полная потеря ориентации. Насколько глубоко я увяз в бесконечном мраке? Планировалось, что на небольшой глубине входа в Сверхпустоту останется возможность ориентироваться по ближайшим звездам, но я лишен возможности их наблюдать… Дьявол! Дальше придется двигаться наугад.
Сидя на пневматических подушках кресла пилота, я часами вглядывался сквозь обзорный иллюминатор во тьму, в надежде увидеть хоть что-то. Ева всегда рядом. В нее заложен неплохой курс психологии экстремальных ситуаций. И это, правда, помогает. Не дает свихнуться.
Мне постоянно снится один и тот же сон. Детство. Парк. Солнце. Беззаботные люди вокруг. Я надуваю огромные мыльные пузыри с пестрыми блестками. Переливаясь радужными пленками, они вальяжно разлетаются во все стороны, создавая вокруг меня подобие гало. Я стою в центре — счастливый создатель своей маленькой личной Вселенной. И наблюдаю за движением крошечных галактик-блесток. Но в один момент пузыри чернеют и лопаются, выпуская наружу чернильные облака, подобно каракатицам. И я остаюсь один.
Один в темноте.

Синхронизация ОПВ с бортовым журналом и черными ящиками «Орфея» завершена успешно
День 7

Началась главная фаза экспедиции. Температура за бортом на семьдесят один микрокельвин ниже средней температуры реликтового излучения. Моя теория квантового остывания фотонов на больших расстояниях в сверхпустотах подтверждается. Это объясняет полную изоляцию корабля, как от сигналов центра, так и от света близлежащих к границе пустоты звезд. Локально все в порядке, но на дальних дистанциях энергия электромагнитного излучения начинает рассеиваться по необъяснимой причине. Других ответов я пока не нахожу.
Переход к плану Б.
Десятки зондов были выброшены баллистическими зарядами и разлетелись роем во все стороны от «Орфея», образуя сферу радиусом в полкилометра. Каждый снабжен автономным источником света и зеркальным искривленным щитом. Надежно зафиксированные магнитной ловушкой, они превратились в искусственные спутники корабля. Тщательно перепроверив в системе позицию каждого из них, я расправил их солнечные паруса для дополнительного экранирования через консоль.
Активировались фотонные пушки зондов. И через долю секунды, вокруг корабля расцвел гигантский цветок из световых лучей. Я настроил углы рассеивания, расширив захват каждого зонда, пока цветок не переродился в золотой шар, окруживший корабль со всех сторон. «Орфей» двигался дальше, словно древнее насекомое, застывшее в янтаре, закованный в центре ослепительно-яркого гало. Величаво плыл сквозь тьму, защищенный световой скорлупой.
Свет озарил корабль внутри, минуя фильтры иллюминаторов. И на душе сразу стало легко. Я откинулся на кресле и хохотал во все горло, подставляя лицо искусственному солнцу.

День 38

Я заново обживался на корабле. Бродил по нему, чувствуя себя настоящим королем своих владений. Лишь избегал отсека криосна. Воспоминания жуткого пробуждения никак не отпускали.
Увеличил радиус фотонной сферы до нескольких тысяч километров, чувствуя себя энтомологом, высматривающим в густой траве бескрайнего поля мелких букашек при помощи гигантской лупы. Пока безрезультатно.
Пустота в пустоте. Забавный каламбур. Только сейчас до меня дошло, что цель моих поисков, суть — иголка в стоге сена. Но я не терял надежды. Искал источник, чего бы мне это не стоило.
Шел сюда всю жизнь. Все дороги вели меня во тьму…

День 94

Я не помню, когда последний раз спал. Кажется, позавчера? «Орфей» продолжает свой путь. Температура за бортом снизилась еще на три микрокельвина. Я медленно, но верно приближаюсь к самой холодной точке Вселенной. Удивительно, но здесь вообще нет материи, ни в одной известной мне форме. Нет даже газообразного водорода или намека на электромагнитное поле.
Датчики и регистраторы хранили мертвое молчание.
Начал читать, чтобы хоть как-то убить время. Быстро надоело. Ненавижу читать с экрана. Не хватает тактильных ощущений — без бумажной страницы под пальцами весь процесс превращается в тошнотворную имитацию.
Я знал, на что иду. Я согласовывал эту миссию четыре года. Бодался с бюрократами из Института. На тот момент в пустоте Эридана было потеряно уже с десяток вояджеров. И ничего. Ни капли информации.
Пока в один момент система трансурановых орбитальных радиотелескопов не зафиксировала четкие дискретные сигналы. Целые их каскады неизвестного происхождения шли мириадами прямиком из Сверхпустоты. Холодное реликтовое пятно ожило…
Ева как-то странно общается со мной. Словно подозревает в чем-то.

День 212

Я буквально поселился в отделе гидропоники, утратив интерес к своей миссии. Превратился в эдакого космического фермера. Гордо прохаживался между своими «висячими садами». И наслаждался вкусом собранного урожая. Настоящим земным вкусом. Последним, что у меня осталось от прошлой жизни. Это было стократ лучше пищеконцентрата, синтезируемого из углерода, азота, кислорода и водорода, сдобренных минеральными солями и витаминным премиксом.
Не знаю, как долго хватит моих запасов сырья. В любом случае голодная смерть мне не грозит — всегда есть возможность залечь в криосон, оставив корабль на попечение Евы. Хоть мы с ней и почти перестали общаться…
Кажется, она следит за мной. Логично. Институт запрограммировал искусственный интеллект шпионить за ходом экспедиции. С их точки зрения, я не в себе. Для них, я — самоубийца. Пускай и в довольно экзотической форме.
Жаль, не нашлось других добровольцев из числа научного состава. Любая компания была бы нелишней.

День 521

Один. Совсем один. Уже почти полтора земных года.
Я отключил вербальный модуль Евы. Обойти защиту от внешнего доступа было непросто. Если не знать слабых мест в системе. Она следит за мной... Институт бы не доверил целый исследовательский корабль с уникальной системой фотонного поля одному человеку, даже если он Нобелевский лауреат.
Интересно, если я все-таки сойду здесь с ума, Ева возьмет экспедицию под свой контроль? Есть ли у нее скрытый протокол на этот случай?
Кто-то ходит за дверью, пока я сплю. Слышу эти шаги сквозь сон. Шаги, глухо раздающиеся в тесных коридорах. Каждый раз они все ближе и ближе. Затем затишье и негромкий стук в дверь…

День 728

Давно не делал никаких записей. Что ж, пора это исправить.
Расстояние между зондами достигло половины астрономической единицы. Безрезультатно. В сети их фотонной сферы не попало ничего. Абсолютно ничего. Регистраторы излучения молчат. Частиц — тоже. Ни одного обратного сигнала от центра.
Старик из соседней каюты твердит, что я ничего здесь не найду. Я склоняюсь к тому, чтобы поверить. Он очень убедителен, хоть и от некоторых его идей так и тянет средневековой схоластикой. Седобородый мужик лет шестидесяти с маниакальным взглядом голубых глаз. Небольшой шрам над левой бровью придавал его лицу выражение вечного удивления. Он шикарно разбирается в космофизике, но вот его представления о квантовой запутанности это сущий кошмар. Иногда мы спорим часами. Яростно и безудержно. Он все пытается дешифровать тот самый сигнал. Говорит, что нашел в нем обрывок из какой-то французской оперетты середины девятнадцатого века. Ну что за бред?! Канкан в Сверхпустоте?
Но я все равно рад его обществу.

День 902

Этот чертов криптолог никак не уймется. Он один за пару месяцев расшифровал больше, чем целая команда за пару лет, да еще и на мощностях Института. В это просто невозможно поверить! Он постоянно сует мне листы с дешифрованными элементами сигнала. Безумная, лишенная смысла мешанина из обрывков данных. Но самое странное — формулы. Чистейший, дистиллированный бред. Они противоречат всем представлениям и квантовой физики, и общей теории относительности. Мы спорим до крика, пару раз я даже чуть на него не набросился с кулаками.
Я отключил автопилот, оставив лишь систему горизонтальной стабилизации. «Орфей» теперь просто плывет вперед, продираясь сквозь нескончаемый мрак.
Прямо в бездну.

День 1087

Инициировал процесс непрерывного уменьшения радиуса фотонной сферы в целях экономии энергии на поддержание фиксирующего магнитного поля. Конечное значение — около полумили.
Неполадки с искусственной гравитацией. Что-то сбило настройки, из-за чего значение ускорения свободного падения постоянно скачет от половины до почти трех «g». Я провозился почти сутки, мучаясь от диких головных болей и сильных перепадов давления. Завершив починку СИГ, я вернулся в свою каюту и забрался в душевую капсулу. Из зеркальной панели на одной из стен на меня смотрело усталое худое лицо с небритыми впалыми щеками. Красные от полопавшихся сосудов глаза. Взъерошенные сальные волосы топорщились во все стороны. Одним словом, выглядел я в тот момент крайне паршиво.
Принял душ, подставляя лицо под струи прохладной воды. Ловил губами крупные капли, а затем сплевывал их тонкой струйкой, наслаждаясь почти позабытым вкусом. Выбравшись из капсулы, достал электробритву. Я насвистывал какой-то простенький мотив под ее монотонное жужжание, когда услышал странный звук в коридоре. Выключив бритву, прислушался. Тишину прерывал лишь редкий стук капель, падающих в душевой. Я продолжил бритье, но звук повторился. Топот ног прямо за дверью моей каюты, словно кто-то бегает там наперегонки. Отложив бритву, осторожно на цыпочках прокрался к двери. Ни звука. Тихонько приоткрыв ее, выглянул в коридор. Никого. Может, сосед?
Дверь его каюты была прикрыта не полностью, между ней и стеной виднелся узкий зазор.
— Эй, ты тут? — позвал я, стараясь говорить погромче прямо в эту щель. — Эй, приятель, как там тебя…
Тут до меня дошел странный факт — я совершенно не помнил имени соседа. Он мне вообще его называл?
Я аккуратно приоткрыл дверь и буквально просочился внутрь чужой каюты. Стоило перешагнуть за порог, как мгновенно вспыхнул фотоэлемент, озарив царящую вокруг атмосферу настоящего хаоса. Повсюду возвышались курганы из книг и журналов, рулоны кодировочных лент устилали пол, валяясь вперемешку с исписанными листами бумаги. Спальная полка была поднята, а на ее основание была наклеена термометрическая карта Вселенной. И никаких личных вещей или одежды. Словно старик был здесь совсем недолго, не больше пары часов, и еще не успел обустроиться.
Над письменным столом горела невыключенная лампа. Кое-как пробравшись через книжные завалы, я принялся разглядывать многочисленные записи, которыми была усыпана вся его поверхность. В основном это были уже знакомые мне куски дешифрованного сигнала, я сразу узнал эти странные уравнения и совершенно бессвязные обрывки другой информации, смотревшиеся здесь попросту неуместно. Я перерыл целую гору картонных папок, сам не зная, что здесь ищу, как вдруг наткнулся на стопку листов, представлявших собой напечатанные протоколы коммуникации «Орфея». Пролистал их почти не глядя, пока не наткнулся на совершенно странное сообщение, пришедшее, судя по всему, из центра управления полетом.
— Евгений Артурович! Немедленно ответьте! Почему корабль отошел от запланированного маршрута?! Немедленно выйдите на связь! В противном случае ваша экспедиция будет признана саботированной, а вас ждет по возвращению дисциплинарное взыскание!
Какого черта?! Волосы зашевелились у меня на затылке от прочитанного. Я прекрасно помнил, весь процесс подготовки моей миссии, растянувшийся на несколько лет. Кучу согласований, уйму бюрократических проволочек. И теперь перед моими глазами это. Откуда? Или же чудной старик сфальсифицировал записи? Но зачем?
— Жень, это Фишер. Я все понимаю, Алисы больше нет, и я тоже по ней скучаю, поверь мне. Но это не повод… делать это. Просто остановись, верни корабль обратно, и, обещаю, я замну все это. Институт не будет отстранять тебя от должности или выдвигать обвинение в угоне. Все наладится, главное одумайся. Не будь безумным одиночкой, ты ведь не один, у тебя есть еще друзья…
— Казарян! Какого дьявола вы творите? Почему «Орфей» задействовал плазменные инжекторы?! Вы собираетесь использовать варп-двигатель?! Это строго воспрещено! В рамках вашей экспедиции вы не должны покидать пределов Солнечной системы, а также использовать переход в нуль-пространство! Это может быть расценено, как угон транспортного средства особой важности, со всеми вытекающими последствиями для вас! Одумайтесь, Казарян! Неужели вы готовы в одиночку отправить корабль с такой экспериментальной системой в Сверхпустоту?! Да еще и в одиночку! Это же самоу…
— Привет! — раздался звонкий мальчишеский голос у меня за спиной…

Выгрузка протоколов безопасности завершена успешно
Запрос в архив ОПВ-34/1175 отклонен. Отказ в доступе

Космический психоз? Все признаки ПТСР на лицо. Иначе объяснить тот факт, что на моей кровати сидел невесть откуда взявшийся мальчишка, болтая ногами, и старательно выдувал мыльные пузыри во все стороны. Свет преломлялся на мыльных стенках, раскрашивая их интерференционными радугами, отражался от блесток, отчего по поверхности стен пробегали мелкие сияющие точки.
— Как тебя зовут? Как ты здесь оказался? — произнес я хриплым голосом, в душе не надеясь услышать ответ.
Мальчик не ответил. Он, широко раздувая щеки, надувал гигантский пузырь. Я смотрел на свое перевернутое отражение, растущее на переливчатой поверхности мыльной сферы. Вот пузырь оторвался от кольца на палочке и вальяжно поплыл в мою сторону. Все ближе и ближе. Я машинально поднял руку и ткнул в него пальцем, когда он подплыл достаточно близко. Ощутил на лице мелкие мыльные брызги. Пузырь исчез. Вместе с ним исчез и его создатель.

День 1092

Мальчишка это просто плод моего воображения. Вымысел. Равно как и другие «гости». Фантомы, сотворенные моим больным рассудком. Последствия нуль-перехода? Или результат криосна? В любом случае, пора успокоиться. Я пытался гасить галлюцинации оротатом лития, снижая общую тревожность, но безуспешно. До меня только начало доходить — я преступник, угнавший научный корабль. Вся моя экспедиция является набором ложных воспоминаний. Господи, как же трудно сейчас осознать, где кончается реальность, и начинаются эти бредовые фантазии. И хватит уже пытаться угнаться за собственными галлюцинациями, это равносильно ловле ветра. Несколько дней назад я погнался за убегающим мальчишкой. Как сейчас помню его звонкий хохот в пустых извивающихся коридорах. Закончилось все падением на межуровневой лестнице и рассечением лба. Хорошо хоть, что не проломил себе череп о никелированную ступеньку.
Теперь, стоя у зеркала, я чувствовал себя форменным идиотом. Двумя пальцами осторожно потянул за краешек пластыря, обнажая свежий шрам над бровью. Еще немного и остался бы без глаза…
Услышав тихий скрип отворяемой двери каюты, я резко повернулся. На пороге стоял тот самый старик, расшифровавший сигнал. Я уже начал забывать, как он выглядит, хоть и было в его облике нечто неуловимо знакомое, вызывавшее чувство дежавю.
— Ты куда пропал? — спросил я его, с трудом выговаривая слова.
Вместо ответа он усмехнулся и постучал пальцем себя по лбу. Я ничего не понял. Сделал пару шагов ближе к нему. Вгляделся в его лицо. В его шрам над бровью. Машинально поднял руку и коснулся точно такого же шрама у себя.
— Дошло, наконец? — хрипло спросил шестидесятилетний я.

День 1094

— А ты думал, что можно разжечь такой пожар в темноте, и никто его не заметит? — кивнул старик на иллюминатор. — Идея с фотонной сферой хороша, признаю. Я шел другим путем. Там, откуда я… пришел, иной подход.
— И какой же? — спросил я, удивляясь тому, с какой легкостью начал общаться с самим собой.
— Мы решили парадокс Эйнштейна-Подольского-Розена, не конфликтуя при этом с квантомеханическим описанием реальности. Ты сам видел формулы, полученные от транзакционных интерпретаций Эверетта.
— Стоп. Множество параллельных миров? Оттуда вы все и появляетесь?
— Непараллельных. Вселенные, как лепестки цветка, произрастают из общего соцветия. Мы сейчас в нем и находимся. Твой корабль в точке пересечения. Ты — оригинал, а я, мальчишка и другие, всего лишь твои отражения. Помнишь эксперимент с мыльными пузырями? Так вот, ты тот, кто их надувает, а мы… мы все просто искаженные отражения в мыльной воде. Те самые блестки, до которых ты пытался дотянуться.
— И что нам теперь делать?
— Не нам. Тебе. Мое время здесь истекает. Закрепиться здесь не так просто… Я и так уже помог тебе всем, чем мог. Теперь твой выход.

День 1130

После ухода старика я не мог придти в себя несколько часов. Все обдумывал его слова, соотносил с уже известной мне информацией. Пытался строить теории. Мне постоянно казалось, что я упускаю еще что-то. Что-то очень важное.
Теперь я все время проводил над расшифровкой сигнала, продолжая дело самого себя. Другого себя. Голова от осознания всего произошедшего буквально разрывалась на атомы. Я переподключил все модули Евы заново, чтобы было с кем поболтать. Машинально отметив в ее системе следы своего прошлого вмешательства. Это объясняло ее полную невозмутимость.

День 1131

Я нашел! Нашел источник сигнала! Это невозможно, хотя я теперь сомневаюсь в значении этого слова. Благодаря уравнениям пришельца я представляю, что должен делать дальше, чтобы добраться до него. Ева начинает аккумулировать всю энергию аннигиляционного реактора на варп-системе. Параллельно этому фотонные зонды перестраиваются в хитроумный узор, образуя подобие гигантского щита радиопередачи.
Я оцифровал свое ОПВ, отдельно включая все теоретические разработки и дешифрованные обрывки сигнала. Записи бортового журнала. Теперь моя душа помещается на кусочке кремния размером с ноготь. Добавил эту информацию к сигналу, вплетя себя в его структуру. Интересно, сколько раз я уже это делал? Там, в иных мирах. Наши сознания пересекались, образуя его. И каждый последующий усложнял его содержание.
Возможно, следующая моя итерация найдет ответ…

День 1132

Терабайты информации утопали в нуль-пространстве. Мощности всей системы зондов направлены на передачу сигнала тысячам, а может и миллионам, адресатов. Прямиком сквозь разрыв в пространстве-времени. Буквально несколько минут непрерывной работы, а затем станция погрузилась во тьму. Пискнули и загорелись красным светодиоды аварийной системы. Следуя за ними, как персонаж сказки за хлебными крошками, я добрался до отсека криосна, пробираясь по темным извилистым коридорам, залитым зловещим багряным светом.
Запаса аварийного реактора хватит на поддержание системы корабля в автономном режиме на тысячу лет. А меня ждал долгий сон. Или вечный. Не самый плохой вариант…
В одной из четырех криокапсул лежал мой двойник в белом халате, перепачканном чем-то красным на груди. Я лег в соседнюю, не отводя от него глаз.
Кто-то надувает пузырь. А миллионы блесток разлетаются по своим местам, плавно дрейфуя по мыльной пленке вокруг темной и холодной пустоты. И никто из них так никогда и не узнает, на какой он стороне, ведь пространства и времени здесь не существует…
Во тьме играет канкан.

Сигнал потерян.

На мелководье труп зелёный,
Златая цепь на трупе том.
Лишь стайка маленьких плотвичек,
У трупа плавает кругом.

Плывут на лево, рану видят;
На право, рот травой набит.
Там нос отгрызен, глаз навыкат,
Из раны, ржавый нож торчит.

Там на расплывшихся наколках,
Следы отбывки лагерей.
Лягушка взобралась на пузо,
Сидит и лопает слепней.

Там сети рядом, рыбы полны,
Где камыши качают волны.
На берег тихий и пустой,
Идёт зверьё на водопой.

Лишь только закатная ржа начала подгрызать горизонт, как в мгновение ока пшеничное поле вокруг залило легким багрянцем. Спелые пшеничные колосья налились златом червонным, тихо зашелестев от налетевшего вдруг порыва ветра. И вместе с ним набежала на пышущую от дневного зноя землю спасительная ночная прохлада.

Богдан дохнул с облегчением и убыстрил шаг. С полудня он так и шагал по проселочной дороге, свернув с тракта, пока не добрался к вечеру до пшеничного поля. Ноги гудели, а в животе урчало с такою силою, будто бы бесы там смолу варят. Выручала лишь люлька полная доброго южного табаку, которую он беспрестанно заполнял из кисета с вышитым на боку соловьем — подарком его ненаглядной Любавушки.

— Хоть бы одна хатка самая крошечная или дворик постоялый, — проворчал Богдан, пуская клубы сизого ароматного дыма. — Ну нет же. Поле есть, и посевы имеются. А людев то и нету никого. Прямо тут чтоль заночевать придется…

Ворчание его прервал глухой далекий гром. Впрочем, его раскаты, словно бы нагоняли Богдана, наступая тому на пятки, и уже через минуту громыхнуло прямо над головою бурсака. И ветер налетел такой, что грозил оторвать чуб с корнем, если не со всей головою вместе, а заплечный мешок парусом в бурю хлопал по спине.

И не успел Богдан хотя бы выругаться еще разок, как кисельные небеса разверзлись. Сначала редкие капли забарабанили по земле, выбивая пыль из нее, а затем, словно кто там, за облаками, ушат воды вниз опрокинул. Ливень походил более на Ноев потоп, посему Богдан стремглав понесся вперед, не разбирая дороги, прикрываясь от дождя собственным жупаном.

— Вот же вражий сын козни чудит! — в сердцах пропыхтел бурсак, отплевывая воду. — И как назло никакого жилища окрест! Да чтоб тебе провалиться ко всем чертям!

И вдруг впереди, сквозь струи малахаем хлещущего дождя Богдан увидал чудный пляшущий огонек. К нему он и припустил со всех сил, шлепая по раскисшей грязи и подымая брызги до небес. Наконец, поле кончилось разом, как отрезали, и ноги вынесли его к перепутью трех дорог. Как из-под земли выскочил приземистый косолапый домишко. Мазаная крыша, крытая плетенкой, свет в окошках едва виднелся сквозь цельное полотнище дождя, да шквальной ветер срывал дым из трубы.

— Пресвятая Богородица! Да это же шинок!



Через открытую дверь Богдана чуть с ног не сбила жаркая волна. Пахло снедью и добрым хмелем. Донеслись развеселые голоса. Недолго думая, бурсак шагнул за порог, хлопнув за собой дверью. Скинул с плеч вымокший жупан, поправил за ухо выбившийся оселедец. Добрую треть шинка занимала беленая печь, за открытой заслонкой которой разудало похрустывал дровами батька-пламень. Дубовые балки под потолком сплошь покрывали сажа и копоть, да воск капал со свечных огарков, в великом множестве торчавших то тут, то там.

На левом, противном от печи, углу за здоровенным столом восседала шумная компания козаков. Стучали по дереву глиняные кружки полные пенного пива и чарки с горилкою. Вился пар от горшочков и мисок полных до краев горячей снеди. И лишь стукнула дверь за спиною Богдана, как чубатые головы повернулись в его сторону, а хмельные зеницы уставились на бурсака.

— Вечора доброго вам, господа паны, — поздоровался Богдан. — Не пустите ль путника, заплутавшего с дороги, к себе погреться, да переждать непогоду?

— А чего ж не пустить то? — молвил один, по-видимому, старшой, приглаживая вислые усы. — Ступай сюда, хлопчик, погрейся, обсохни. Эй, Житомир, подай-ка парубку седалище.

Богдан, недолго раздумывая, уселся на предложенное место, по правую руку от старшого, скинул свой мешок подле себя на дощатый пол. Тот протянул ему полную до краев чарку.

— Как звать-величать то тебя, хлопец?

— Люди Богданом кличут, — смело ответил бурсак, залпом опрокидывая чарку. — Ух, шельма! Хорошо пошла!

— Во! Красавец! Сразу видать — наш козак! — хохотнул старшой, хлопая его по плечу, да с такой силою, что Богдан чуть носом в стол не уткнулся. — Меня можешь звать дядькою Перелюбом. А это Житомир, Радко, Злотодан, Тихомир и Добрило. Ну, Богдан, присоединяйся к трапезе. А то, небось, голодный как волк, с дороги.



Богдан порядочно захмелел и наелся до отвалу. Сытый и изрядно осоловевший он смотрел, как Радко убирает со стола всю посуду, освобождая место. Перелюб достал из-за пазухи своей свитки карточную колоду.

— Не переждать ли нам непогоду за игрою в карты? — осведомился он у присутствующих. — А ты, хлопец, с нами сыграешь партейку, другую?

— А на что играем, дядька? — ответил Богдан. — У меня ведь за душою ни гроша, токмо пожитки мои семинарские.

— Дык, что ж мы не люди что ль, — молвил Перелюб, высыпав на стол пригоршню золотых червонцев. — А что, хлопец, есть у тебя молитвенник? Вот на него и сыграем.

Стоит упомянуть, что за Богданом в семинарии была давняя слава карточного шулера и пройдохи. Один раз за любовь к азартной игре его даже чуть не прогнали взашей. А заслышав звон монет, увидав тусклый блеск золота, глаза бурсака загорелись жаждою наживы.

— А что, дядя, давай сыграем! чем черт не шутит!

— Вот это разговор! — звонко расхохотался Перелюб со своей братией. — Ну-ка, Тихомир, тасуй колоду!



Пару раз Богдан обыграл всех подчистую, руки его уже сгребали монеты в небольшую башенку подле себя. А козакам то ли злата своего не было жаль, то ли виду они не подавали, лишь смеялись, да опрокидывали чарку за чаркой, словно хмель их совсем не брал. Сам же бурсак уж еле языком ворочал. Вот он опрокинул чарку, глядь — та уже снова полна до краев.

«Чертовщина какая-то», — подумал Богдан.

Перед глазами плыло, а карты словно таяли в руках, тузы оборачивались вольтами, а короли — десятками. Сам того и не заметив, бурсак проиграл все: и молитвенник, и зеркальце с резной ручкой, и платок турецкого шелку, и даже огниво.

— Не везет тебе, хлопчик, — ухнул Перелюб. — Ну ничего, ничего. Еще отыграешься.

— Дядь, да мне уже нечем. Одежей только, да сапогами.

— А ты крест свой поставь, — предложил старшой. — Да не боись, не боись. Чую я — отыграешься. Ну что? Ставишь?

— Да ты шо, дядь! Где же это видано — крест нагрудный в карты ставить?!

— Да ты не ерепенься. Подумай, пораскинь. Я тебе против него, вон, мешок червонцев поставлю.

Богдан крепко призадумался. В люльке его как раз истлели последние крохи табаку, и он пальцами шарил по кисету. Шарил, шарил, да и уронил его на пол. Нагнулся он под стол и разом обомлел. Вместо ног у его новых знакомых лапы звериные. У кого копыта козлиные, у другого — когти острее волчьих, а ступни шерстью поросли, а у Перелюба вообще хвост рыбий шевелится.

«Тю, так это ж сила нечистая со мной играет. Вот бесы проклятущие, распятие хотят умыкнуть, чтоб без защиты Божией оставить», — обомлел бурсак.

Вылез он из-под стола с кисетом, сделавши вид, как ни в чем не бывало. А сам думает — как от нечисти оборонится. И тут его осенило.

— А давай, сыграем! Но только, чур, последнюю партию, — предложил он Перелюбу и протянул тому руку. — Уговорились?

— Добро, хлопец, добро, — отвечал старшой, пожимая ладонь бурсака.

Когда карты раздали, Богдан, не будь дурак, опустил их под стол и осенил крестным знамением. Глянул, и взаправду, ворожба то чертова больше не работает, и карты не меняются. Выиграл он партию и сгреб к себе все золото.
Тогда Перелюб изменился в лице, словно воск на свечном огарке поплыл — вырисовалась настоящее чертово рыло с пятаком посередке. И все за столом стали меняться, то в них бесовская натура наружу полезла со злобы.

— Ах ты, шельмец! — загрохотал старшой из чертей. — Обдурить нас сумел, курвенок! И откуда вас только в семинариях берут, шибко умных?!

Богдан уж хотел было схватить мешок с червонцами, да делать ноги. Но не поспел. А Перелюб как грохнул кулаком по столу, и бурсака невидимой силой в воздух подняло, а вместе с ним и стол, и прочие предметы. Все закрутилось, завертелось в колдовском круговороте. Летит Богдан, обеими руками уцепившись за распятие на груди, а черти вокруг воют, рычат, плюются.

— Эй, Микола, сбацай-ка нам свой ми-бемоль мажор!

Откуда не возьмись, выскочил какой-то мужик в сюртуке, да со скрипкою. И как начала та в его руках визжать громко-прегромко, словно разом завыл цельный легион бесов. Скрипач этот продолжал играть свою зловещую мелодию, даже и не замечая, что ноги его оторвались от пола, и он летит вместе со всеми в проклятой круговерти.

— Во, Богдан! Ты гля, как итальяшка лабает! — выкрикнул Перелюб, проносясь, нос к носу, с бурсаком. — Ему еще не один век тренькать в пекле, и поделом! Заслужил, гаденыш! Добрались мы до него! И до тебя, будь верен, доберемся! За чуб в котле с кипящей смолою буду держать!

Бурсак со страху закрыл глаза, чтобы не видеть жуткой чертовой рожи. Только слышал, как воет вихрь вокруг, как вопит нечисть, да оглушительный плач скрипки, словно та играла тризну по его бессмертной душе…



Проснулся Богдан от ласковых лучей солнца, да колосьев пшеницы, щекотавших его со всех сторон. Одежда была сухой, словно и не было вчерашнего дождя. Подняв голову, Богдан увидел, что лежит посреди поля, на перекрестке трех дорог. Там, где вчера стоял дьявольский шинок.

— Так что же это выходит? Мне все приснилось? — воскликнул бурсак, подымаясь на ноги. — Выходит, не было этой корчмы с чертями?

Радостный, он принялся собираться в путь.

— Вот расскажу своей Любавушке, то-то же она удивится такому происшествию. Или лучше не говорить ничего, а то еще напугается дивчина, — размышлял Богдан. — Ох, и соскучился же я по ней! Поскорей бы свидеться. Красота моя ненаглядная. Даже во сне меня от нечистой силы уберегла. Ну ничего, ничего, скоро я тебя сосватаю, глядишь, через годок-другой свадебку и сыграем. Были бы гроши…

Хвать свой мешок с пожитками, да не смог его от земли оторвать. Удивился Богдан, потянул обеими руками — еле от земли оторвал.

— Что за напасть такая?!

Залез внутрь мешка, смотрит, а тот полный до краев золотых червонцев.

Конец

Свернул автобус с улицы Люблинской.
Отправив тополиный выхлоп вдаль.
Промчится ночь, с игривою ухмылкой,
Сквозь улицу, аптеку и фонарь.
Мы подросли, и в этом вся загвоздка.
Татуировки с КЛЁНом — прошлый век.
Вставай, пошли — вот наша остановка!
Сказал когда-то близкий человек.
С бычком от Лаки Страйка в арьергарде,
Пытаюсь осознать вселенский бред.
Мне тридцать с лишним лет, баланс на карте
Позволит взять два пива и штакет.
И мы идём с тобой неторопливо,
Среди панелек стрёмных заводских.
Мне хочется считать тебя любимой,
Но с мыслей этих сердце затроит.
Кивая головой у каждой лавки,
Идём на негасимых окон свет.
Быть может, стоило поднять тогда нам ставки?
Ну что тут скажешь, если нет — так нет.

Чуть жалею, нет, не чуть, я плачу,
С прошлым всё...Повесой молодым
Окольцован. Золотом охваченный,
Я не буду больше холостым.

Впредь кабак мне будет только сниться,
Не гадал, не думал, не просил.
Мне судьбой дарована Жар-птица,
Дай мне бог не выбиться из сил.

Женщин взгляды, вы всё реже реже.
Пламень слов не вырвется из уст.
О, поверьте, я всё так же нежен,
Но скрываю половодье чувств.

Я мудрее стал, скромней желанья.
Пусть сомненья глубоко во мне,
Средь берёз рождённое признанье,
Путь укажет в зыбкой тишине..

Летом ли, зимой иль днём осенним,
Может быть весной, не в этом суть.
Стать женатым, что б не стать последним
Средь друзей, избравших этот путь.

О, вольным птицам пою я песню! Им небо ближе, чем твердь земная. Окинув взором просторы мира, стремятся к Солнцу, всё выше, выше...
Рождённый ползать — летать не может, лишь падать в бездну, едва споткнувшись. Как тот же Ларра, самовлюблённый нарцисс, который стал мрачной тенью — нет не орёл он, пусть сын орлиный, в слепой гордыне ужу подобный.
Всё выше, выше, тьму разгоняя, огонь сердечный, в руке у Данко. Герой бесстрашный, и бескорыстный — подобно птице, вожак для стаи! К свободе, к свету, из чёрной чащи, он многих вывел, и пал навеки, забытый теми, кто был потерян. Как те скитальцы, свободы дети, что так похожи и так различны.
Как пламя танец цыганки вольной, и радость Рады — печаль Зобара. Любовь подобна паденью в пропасть и взлёту к Солнцу, туда-обратно. И дарит крылья она влюбленным, но не потерпит гордыни равной. Когда находит коса на камень — погаснет пламя, оставив искры.
Из искры снова возникнет пламя, от сердца к сердцу, огонь и пепел. Ветра свободы как ураганы, а в эпицентрах — бои меж братьев. И снова буря, подобно прошлым и тем грядущим, каких не видно. Завод — рабочим, земля — крестьянам. А мать над стягом, с иглой и ниткой. Птенцы стремятся как прежде — в небо, и каждый — сокол, пусть даже дятел. Из гнёзд скорее, и дальше, выше.
О, вольным птицам пою я песню! Сильнее — крылья, с размахом — грёзы, мечтам — сбываться, любви — бездонной, и чтобы вести — лишь о хорошем!

Со мною вот что происходит.
Ко мне мой старый друг приходит.
Приходит первая жена.
Садится молча у окна.
Приходит кот, что десять лет
Уже покинул белый свет.
Приходит пес. А я же помню,
Как сдал его на живодерню.
Приходят старые ботинки,
Букварь и с девками картинки.
Приходит Пушкин каждый раз…
Так начинается маразм.

Встал я в пять утра, на зорьке ранней.
Только рассвело.
Утро было просто идеальным.
Видно повезло.

Я пришёл на пасеку, но в суе,
Позабыл надеть лица защиту.
Покусали тут же, атакуя
Пчёлы, многократно и сердито.

Буду ли я помнить раздражённо,
Пчёл свирепых надо мной кольцо?
Ведь отменным мёдом награждённый.
И такое гладкое лицо.

Потоки брани пусть летят в меня,
Сожму в кулак опять свои седины.
На каждый слог, что скажете броня,
За голенищем, я припрятал вилы.

Меха порви, но ты играй гармонь,
Как никогда, забористо, красиво.
Паршивой суки, платье как огонь,
Пусть развивается и кружится ретиво.

Бокал вина, пусть в дребезги, об пол,
В угаре пьяном разбиваю, с силой!
Осколки, брызги, топот каблука,
Прощаюсь я, со скукою паршивой.

... камень, ножницы, бумага. Бросаем вызов мы судьбе вопросами о камне, о ножницах и о бумаге.
Слепые и глухие идём мы по пути, пока не почувствуем стопами уставших ног холодные волны реки.
Кто знал истоки своей судьбы? Кто знал своего не родившегося брата? А кто видел устья той реки?
О, безмолвие, не внушающее доверия к самому себе. Тишина, как отсутствие ветра в глухом лабиринте, сотканном из тысячи звёзд, рождающихся, живущих и уже сгоревших. Где же здесь спасительная дверь на север?
О, судьба, похожая на улыбку каменного ангела, обернись! Обернись! Обернись!

Вечер, Бунин, молоко и мед...
Память, чувство смерти и любви...
В тихом омуте свечу зажгу,
Прерываемым шумом листвы.

Потянусь к своему тайнику,
Ощутив прошлого изгибы.
От тяги к такому пустяку
Я сердцем был так зыбок.

Дай, Джим, на счастье лапу мне,
Ответа нет, лишь чувствую тревогу.
Уже не слышен вой твой при луне,
Встречать меня, не мчишься на дорогу.

Ну здравствуй, милый мой, ну здравствуй!
Меня по запаху теперь ты узнаёшь,
От старости ослеп, мой пёс несчастный,
Тринадцать лет прошло, а ты ещё живёшь.

Ты помнишь как с тобою развлекались?
Я мяч в траву кидал, тебе крича: "Апорт!"
Как вместе за мячом мы мчались,
Ты мяч хватал и убегал вперёд.

Как мы, играючи, за мячик дрались,
На речку шли туда, где старый плот.
Там у плота, играли и купались,
Потом брели туда, где ключик бьёт.

Щенком тебя нашёл я у дороги,
Ты из коробки жалобно скулил.
Потом всех норовил схватить за ноги,
Я из бутылки молоком тебя поил.

Присяду, обниму тебя, зверище,
Ты слаб, и лапу мне не подаёшь.
Тебя я не забуду, мой дружище,
Я слёзы вытру, скоро ты уйдешь.

Ну а пока ты жив, я буду рядом,
Я стану для тебя поводырём.
Тебя я проведу тенистым садом,
По старым тропам мы с тобой пойдём.

Перо, бумага, свет игриво
Сквозь занавеску разметав,
Поэта тень... Ссутулив спину,
Руками голову обняв,

С порывом мысли бесконечным,
Как будто слившись воедино...
Увы, он заперт в круге вечном-
Бумага, помыслы, корзина.

«В письме моём, изгнанник милый,
Известия последних лет:
Враги твои гниют в могилах,
Покинув спешно этот свет.
И даже страстная тигрица,
В ту пору юная царица,
Которой подло предан был,
Не убежала от судьбы.
Нашла всех кара за коварство,
За низвержение царя,
И дядя радовался зря,
Стремительно взойдя на царство.
Наказан за измену он,
Недолго занимая трон.

Увы и ах, три года правил,
Ведь лучше выдумать не мог –
Племянницу свою заставил
Женою стать, совсем был плох.
Была верна ему до гроба,
В душе сгорая от стыдобы,
В миру печальна и кротка.
Не дрогнула моя рука, –
По одному убрать злодеев,
Посеяв панику средь них, –
Избавиться от сей родни.
Но не осталась в стороне я.
Судьбы жестокий поворот
Меня привёл на эшафот.

Тебе пишу, не о пощаде,
Но о прощении молю.
За то, что по навету дяди,
Предать того, кого люблю
Случилось. Участь принимаю,
На трон тебя благословляя.
Надеюсь, что передадут
Письмо, верша последний суд.
Предсмертной просьбе нет отказа...
Светает. Свечка оплыла.
И, завершив свои дела,
Я полностью готова к казни.
Ну вот и всё, моя душа.
Зовут. Пора. Прости-прощай».

В карете без гербов и меток
В столицу возвращался царь,
Чтоб оказаться в тихом месте,
Где предков хоронили встарь.
Он год уже являлся прахом,
Не ведая любви и страха,
И прочих суетных страстей.
Кремирован, не став святей.
Давно простил его предавших,
Покаялся, и был таков.
И вслед уже не нужно слов
Продавших, лгавших, низко павших.
Письмо читая, обнимал
Ларь с прахом, серый кардинал...

Приветствую всех поэтов писателей и читателей нашего сайта.

Ещё совсем недавно на сайте проходил конкурс посвящённый весне и межсезонью, однако уже во всю буйствует лето. А это значит пора каникул, отпусков и веселья. И поэтому предлагаю тоже немного повеселиться, поиграть и устроить турнир на тему всем известной дворовой игры — КЛАССИКИ.

Но только сегодня мы не будем разрисовать мелом асфальт на пред домовой территории, а вместо этого



Задание

Тема турнира — Классики. Предлагается написать произведение в стиле одного из классиков литературы и прислать его на турнир.


УСЛОВИЯ:

1. Турнир — анонимный, для обеспечения равных условий участия. Анонимность авторов будет снята после подведения итогов.

2. Работа должна быть оформлена как стилистически, так и орфографически. Куратор имеет право отклонить и отправить на доработку произведения содержащие большое количество ошибок.

3. На конкурс принимается не более 3 произведений от одного автора.

4. Ранее написанные произведения, а также произведения, противоречащие условиям турнира, правилам сайта и законам РФ на турнир не принимаются.

5. На конкурс принимается как проза, так и поэзия. В любом жанре и стиле, главное передать тему, которая предоставлена на конкурс.


СИСТЕМА ОЦЕНКИ:


Каждый участник, по завершению срока приёма работ должен выбрать список победителей, из трёх персон и распределением мест в этом рейтинге, 1-2-3. Также приветствуются рецензии на наиболее понравившееся произведение.

Оценивать конкурсные работы могут также авторы, не являющиеся участниками конкурса. Для этого следует написать комментарий и в нём указать оценку по стандартной шкале от одного до десяти.

За проявленную активность во время проведения конкурса, а также список победителей, отзывы и рецензии, начисляются дополнительные баллы.


Добавить произведение на турнир

Страница турнира

Итоги турнира

Куратор турнира — Глупая девочка Аня, Придворный Шут

Наша группа в ВК

Срок приема произведений — с 17.07 по 4.08.2023г.