Миллионы ножей под моей кожей

Ответом мне было бормотание телика. Жизнь maman видела разве что по ящику. А если точнее, то видела она лишь ту дивную утопическую картинку, которой правительство маскировало тот bedlam, что творился вокруг. Но я никого не осуждал, ибо не суди — и не судим будешь. Ведь царившая на ночных улицах неразбериха развязывала руки таким malchisham-plohisham, как наша банда.

Дверь Томми была закрыта — он опять трепался с кем-то по телефону. Постучал, но не услышал ответа. Бросил пару десятифунтовых бумажек на шкафчик рядом — maman никогда не баловала нас карманными деньгами, а долг старшего — забота о младшем.

Мои парни ждали возле подъезда. Громила Берт — туба. Долговязый Флэтчер — альт. Проныра Симон — литавры. Замыкал четверку ваш покорный слуга — Джонни, по прозвищу Скрипач. Думаю, не стоит объяснять, на каком инструменте я играю, сечешь, bratishka?

Наступили так называемые гражданские сумерки. Это вроде как сумерки, а вроде, как и не совсем. В их сулящих сладкую nochku объятиях мы топали к бару «Korova». Симон все горланил какие-то песни, только слова он коверкал до неузнаваемости. Выходила несусветная kasha-malasha, с которой Берт ржал как конь. Несмотря на вызывающее поведение, мы добрались до места без приключений. К нашему огромному сожалению. Даже самые отчаянные huuligany, завидев тусклый блеск меди оркестровых значков на лацканах наших пиджаков, поспешно переходили на другую сторону улицы. Ведь только последний psih свяжется с музыкантами из Блумсбери

Этим вечером в баре было людно. Какие-то kiski терлись возле стойки, потягивая хитрое молочко через коктейльные трубочки. Их пытались клеить какие-то hanuriki, строившие из себя не Б-г весть что. Malchishki здесь тусовались, настраиваясь на рабочий лад. Через час с небольшим они двинут по улицам нашего города, сметая все живое, что попадется у них на пути.

Мы с парнями заняли наше любимое местечко — на диванчике в одном из альковов. Пили мы, естественно, молоко с ножами. Прекрасный напиток, необходимый для крепких костей и zubov, а также для достижения необходимых кондиций. Как бы объяснить тебе, bratishka? Дренокром чистый как слеза младенца делал свое дело, направляя тебя на пути старого доброго ультранасилия. С каждым глотком внутрь тебя проникали миллионы крошечных ножей. Они бурлили в zheludke, а потом бежали по твоим venam, словно пригородные электрички по рельсам. Наподобие тех drebezhashih колымаг близ Хартфордшира. Бллин, натуральный kaiff. Они искали способы прорваться наружу, скребли под кожей, отчего ты начинал чесаться, как шимпанзе в Риджент-Парке. И этот зуд разрастался по всему телу, скапливаясь на костяшках кулаков и кончиках пальцев. И помогало лишь одно средство — бить по чьей-нибудь morde, пока она не превратится в хорошенько отбитый бифштекс. Или ухватиться за britvu и кромсать налево и направо. Хак-хак-хак!

— Эй, приятель, — вдруг спросил Флэтчер, когда мы прошли пару кварталов. — Где же твой значок?

Tshert! Лацкан моего пиджака был пуст. Я обшарил карманы — пусто.

— Может, в баре забыл? — сунулся Симон. — Если хочешь, то давай вернемся и поищем.

— Неохота топать обратно, всю ночь так промаршируем взад-вперед, — ответил я, делая вид, что не сильно расстроен пропажей значка. — Или дома оставил…

На аперитив пошел muzhichok, шатающийся по тротуару и орущий во все горло футбольные кричалки. Сначала я хотел просто сделать с ним небольшой potasovking, чисто душу отвести, но услыхав гимн Манчестера, мгновенно вскипел. Мои цепные псы лишь ждали команды, готовые рвать на части. Берт дал этому hanuriku, по дых, а Флэтчер и Симон прижали bedolagu к стене, удерживая за отведенные в стороны руки. Такой вот случайный оммаж на распятие.

Берт своими кулачищами-кувалдами двинул типчика в корпус, отчего раздался негромкий хруст ребер. Он бы и так и продолжил вбивать его в старый выщербленный kirpitch, но у меня были другие планы.

— Эй, Берт. Завязывай, drug, — осадил я приятеля. — Ты не переживай, koresh, мы просто хотели чутка над тобой подшутить. Уж больно ты серьезный.

Muzhichok, хватая широко открытым rtom воздух, не ответил. Я щелкнул его по носу.

— Не переживай, durashka, я просто хочу, чтобы ты немножко улыбнулся.

Я прекрасно знал, как выглядит мое лицо под действием дренокрома — безумная ухмылка от уха до уха, отчего лицо превращалось в гротескную восковую маску. — Что ж, horrosh, болтать. Айн, цвай, драй!

Сжав со всей силы пальцами щеки hanurika, я вставил лезвие бритвы ему в рот. Фить! Хрусть! Тонкая красная линия рассекла экватором небритую щеку на северное и южное полушария. Ох, как же он взвыл! Прям издыхающая shavka! Отсыпав ему на дорожку пару крепеньких tolchkov, мы бросили бедолагу прямо на заплеванной мостовой. Ползать по кругу желтушного света уличного фонаря, придерживая окровавленными пальцами свисающий со щеки лоскут…

В отменном настроении мы шагали по улицам Уайтчепела, направив стопы свои к старому парку. По кончикам моих пальцев бегали крошечные невидимые nozhichki, умоляя пустить в дело бритву. Славное место, этот Уайтчепел, так и хочется пустить кому-то krovv, по заветам Дядюшки Джека. Нам снова везло — стоило нам в поисках добычи углубиться за высокие парковые ворота метров на триста, как нам повстречались мажоры из Сити. Гребаные филармонисты! Целых шестеро! Что предвещало хорошенький такой zames.

Они облепили тускло мерцающий во мраке фонарь, как мотыльки, а в кустах за их спинами что-то шуршало, но лучей света от наших фонарей недоставало, чтобы разглядеть в них хоть что-то. Мы покружили немного напротив друг друга, сверля лица взглядами, после чего один из них, видать главный, учтиво снял шляпу.

— Друзья мои, не вижу смысла нам проливать krovv, этой замечательной ночью, — обратился этот франтишка к нам. — Нас больше, но мы с уважением относимся к братьям-музыкантам.

— Не вопрос, bratishka, — ответил я с легкой хрипотцой в голосе, стараясь выглядеть расслабленным и дружелюбным пентюхом. — Что же вы позабыли здесь в столь поздний chas? Ба, да вы никак с добычей? — указал я лучом на шевеление в кустах.

— А вот это не ваше дело, bratishka! — отрезал мажорчик.

— Как скажешь, koresh! — произнес я уже в прыжке.

Лезвие britvy, полоснуло его по глазам, отчего он взвыл и zabavnennko так присел на корточки, прикрывая лицо ладонями.

Минус один.

Но его шакалы и не думали разбегаться, лишившись своего вожака. Двое насели на меня, и дела мои были, не сказать что horroshi, еле увернулся от удара утыканной gvozdyami дубины, как получил крепкий такой toltshok подошвой ботинка в ребра. Пока я поднимал себя с влажной травы газона, мои бандиты очухались и влетели в заваруху. Берт, короновавший костяшки кулаков кастетами, так смачно всек одному в ухо, что даже в пылу потасовки был слышен хруст. Хрустнувший tipok обмяк, мешком свалившись на землю.

Симон и Флэтчер по старинке махали nozhami. Кто-то ползал, кто-то орал, короче, та еще kutcha mala. Дренокром в моих венах вспыхнул выжигающим напалмом, моя бритва свистела направо и налево, точно дирижерская палочка. Я мог бы руководить ею целым оркестром, да так, что моей сноровкой был бы доволен сам Людвиг ван. Фить! Фить! Фить! Что-то густое и горячее брызнуло в лицо. Мои ноздри ухватили знакомый запах zheleza. И в ту же секунду я полностью потерял себя. Утратил контроль. Чертовы nozhi внутри меня прорвались на свободу…

Я не сразу понял, что zames закончился. Берт тряс меня за плечи. Мутным взглядом увидел четырех противников, драпающих в темноту. За ними еле перебирая nogami, плелся покоцанный мною главарь. Последний из шестерки валялся на земле, не подавая признаков жизни. «Hren с ним, все равно милисенты сюда не сунутся до утра…»

— Братцы, вот это улов! — крикнул Флэтчер, вытащивший из кустов какой-то длинный сверток. Визжащий и брыкающийся. Kiska, собственной персоной. Парни переглянулись, ухмыляясь. Берт облизнул толстые губы от предвкушения.

— Погодьте-ка, да тут еще кто-то! — Симон выдернул парня с руками связанными за спиной. Одежда вся в грязи, а на голове его был плотный мешок, в одном месте пропитанный krovvyu. Симон швырнул бедолагу на колени, он сначала согнулся, упершись bashkoi в землю, а затем сумел выпрямиться.

— Ублюдки чертовы! Gomiki грязные! — раздалась сквозь плотную ткань приглушенная ругань.

Не буду утомлять тебя, bratishka, описанием дальнейшей мизансцены, поэтому буду краток. Берт сделал ему небольшой toltshok, отчего парнишка вновь свернулся кренделем. Пока мои парни играли с этой devochkoi в старую добрую игру «сунь-вынь», я отошел в сторонку — подышать божественным воздухом полным ночной прохлады. Лунный свет серебрил верхушки деревьев, а рокот цикад и сверчков походил на симфонический оркестр. Вместо хора — вопли devchonki.

Когда rebyatki закончили, я равнодушно посмотрел на ее растерзанное тело. Дышит, но без сознания. Что ж, хороший урок — не стоит выходить так поздно на улицу. Да еще и с каким-то zadohlikom. Последний, кстати, вновь очухавшись, поносил нас, на чем свет стоит. Берт уже хотел было сделать ему крепкий toltshok, но я махнул рукой — пес с ним.

И мы уже собирались rvatt kogti, когда я заприметил на груди связанного парнишки странное мерцание. Начищенная блеска медь. Значок нашего оркестра.

— Ах ты, ворюга! — завопил я, дергая за значок. — Откуда он у тебя.

Тот мычал в ответ нечто невразумительное.

— Джонни, да забери ты его и все. Пора валить отсюда, а то нарвемся по пути на ночной патруль, — прогудел Берт.

— Твою мать, dubolom ты, тупоголовый! — зашипел я. — Какого дьявола, ты назвал меня по имени?! Я же под ментовским надзором.

Выхватил nozh у Симона и с размаху всадил его в грудь связанного, стараясь при этом не зацепить драгоценный значок. Раз! Второй! Третий! Хрясь! Хрясь! Хрясь!Старое доброе ультранасилие! Уж не знаю, дренокром ли тому виной, но остановиться я уже не мог. Парни оттащили меня от исколотого тела, сняв с него значок. Медная поверхность была залита krovvyu, когда я зажал значок в кулаке, она начала сочиться сквозь пальцы…

Через полчаса, сидя в пабе «Фуллерс» мы гадали, откуда же у этого парня взялся значок. Флэтчер утверждал, что он мог купить его у кого-то на улице, чтобы покидать ponty перед своей kiskoi. Что он уже не раз встречал такую lipu. Это меня успокоило, и я нацепил добычу на лацкан пиджака. «Б-г взял, Б-г дал. Слыхал про карму, bratishka?» Молоко с ножами выветрилось из нас, мы стали пустые и апатичные. Еле ворочая языками, потрещали с polchasika, хлопнули по пинте, и разошлись по домам…

Утром я проснулся от дикой головной боли. «Видать, перебрали вчера с молоком». С кухни потянуло запахом свежесваренного кофе и румянящихся в тостере ломтиков хлеба. Желудок урчал, как аллигатор, и я побрел на этот дивный аромат. Дверь в комнату Томми была по-прежнему закрыта. «Он там забаррикадировался что ли?»

Плюхнувшись за обеденный стол без утренних приветствий, я тут же стал хлебать обжигающую черную жижу, надеясь, что она поможет запустить мой одурманенный mozg. Maman села рядом, поставив передо мной тарелку с дымящимся хлебным квадратом.

— Ma, что там делает Томми в своей комнате? Почему не идет завтракать? — спросил я.

— Сынок, Томми сегодня ночует у своей подружки. У этой Мэнди, или как там ее. Обещал утром пойти от нее в школу. И куда смотрят ее родители? Молодежь совсем от рук отбилась…

— Точно, ma. Это все общество, оно испоганило институт семьи. Но ты-то у нас самая лучшая, — умаслил ее я, целуя в щеку. — Ладненько, пора мне собираться на занятия.

Я уже вышел с кухни, как за спиной ma произнесла любопытную вещь:

— Джонни, я вчера стирала твои вещи и нашла значок. Ну тот, медный, от вашего оркестра.

— И?

— Ты уже ушел гулять с druzyami, поэтому я положила твой значок на каминной полке. А Томми взял его, сказал, что передаст тебе, когда ты вернешься.

Миллионы ножей кромсали меня, рвали изнутри.

Руки предательски затряслись. Глаза затянула мутная пелена.

Миллионы ножей пронзали мое сердце навылет.

Хрясь! Хрясь! Хрясь!

Миллионы ножей под моей кожей.

Сечешь, bratishka?