sotnikov — ЧЁРТ

                Рассказ из сборника — БАЙКИ ДЕДУШКИ ПИМЕНА —

Его зовут Чёртом.

Такая кличка здорово подошла бы для злой собаки, для ощеренного зубастого пса. Который, невзирая на все прошлые знакомства и встречи с добрым человеком, всякий раз снова вгрызается ему в ногу.

Но Чёрт сам человек — и это его прозвище. Он занимается тем, что обирает богатых воров в областном центре. У губернских чиновников руки по локоть в наворованном богатстве, от них плохо пахнет; а у Чёрта ужасно хороший нюх ищейки — вот по запаху он их и находит.

Причём он, как эстет разбойничьей жизни, имеет своих кумиров и идолов, поклоняясь им словно православный кресту. К примеру, он трижды обнёс загородный дом нашего губернского головы — который подписывал на снос памятники культуры, для строительства на их бойком месте торговых центров. Голова хорошо нагрел на этом свои мохнатые толстые лапки — а Чёрт в отместку взгрел его задницу на несколько десятков мильёнов.

Неплохо покуражился наш воришка и в трёхэтажной дачке так называемого мэра, которому удачно пришло в башку представить многолатаные городские дороги как заново проложенные магистрали. Всю разницу он положил в свой карман; а Чёрт тихонько проделал там дырочку, и ссыпал золото с бриллиантами в бездонный разбойничий мешок.

Интересно, что между административными грабителями и народным воришкой установились, в общем-то, приятельские отношения. Те теперь, уходя на работу и покидая свой дом, ставили на большой зальный стол бутылку дорогой водки и бутерброды с икрой, приговаривая:

— Домовой-домовой, ты выпей водочки и закуси икорочкой, потом поспи-отдохни, а в доме ничего не возьми! –

Но умный Чёрт — вот уж воистину бесово отродье для закоренелых грешников — яво чуял, что в бутылку исподтишка добавлен цианистый калий, а бутерброды посыпаны отравой для крыс. И он, как та самая крыса, ловко и хитро обходил все расставленные мышеловки, ловушки, западни и видеокамеры; при этом тоже отговаривая:

— Хозяева-хозяева, не возвращайтесь до срока, дайте мне прибраться в дому — а уж я его на славу вычищу от мусорной и сердечной грязи. –

И вычищал. Да так, что хозяйчики по-собачьи выли и рёвом рыдали от его аккуратной уборки. В чёртовой кубышке уже давно должны были стоять огромные бочки оприходованного богатства, золотясь да сверкая: но никто, даже наверное бог с дьяволом, не ведали о его денежном захороне. Куда Чёрт всё прятал? — это вселенская тайна, чёрная дыра времени и пространства.

В полиции его пробовали пытать. У полицаев исторический опыт ещё со времён Малюты Скуратова, чтобы развязывать языки всем униженным и непокорным. Просто дыба, раскалённое тавро, и испанские сапоги, теперь сменились в пыточных казематах пляской жертвы с противогазом, подвешиванием её в позе лягушки, и отбивными из почек и печени.

Бесполезно. Чёрт был стоек, по-гречески стоик — поэтому терпел до конца. Его били — а он пел возвышенные лирические песни, и чем сильнее к нему прилагали кулаки с пинками, тем выше и громче звенел его колокольчиковый голос. Непонятно, откуда в таком худощавом нерослом теле бралась великая сила противоборства кабале и всяческому рабству. Он хотел жить вольным человеком — и это ему удавалось. Правда, за чужой счёт.

Вот пока и всё из чертовского, личного.

Капитан Май Круглов сидел за столом в своей милицейской комнате, и подпихивал под задницу муху, которая смачно уткнулась в капельку мёда. Она никак не желала улетать от такого яства, а Маю было жаль прихлопнуть столь редкого друга. Ему ужасно нравилось жужжание мух, и их ползание по голым волосатым рукам — но аккуратная чистюльная уборщица каждое утро сбрызгивала воздух какой-то гадостью, и его крылатые подружки погибали смертью храбрых.

— Зачем вы с ней играетесь, товарищ капитан? — спросил полковник Рафаиль, стоявший возле окна. Он от жары сдвинул свою папаху на затылок, и теперь подмокревшие седые волосы ниспадали ко лбу, делая его похожим на мудрого кавказского Гудвина.

— Нравится, — ёмко и просто ответил Май. — Вы никогда не думали, Рафаиль, как насекомые гибнут или калечатся? Мне кажется, что они испытывают боль, умеют разговаривать, мыслить — и мы для них вроде богов.

— Вы считаете, Май, что у них тоже есть своё человечество? со своими народами, вождями, солдатами, гениями и злодеями? — Полковник в смущении от мелькнувшей вселенской догадки потёр указательным пальцем свои красивые чёрные усы с лёгкой сединой. — Тогда получается, что и планеты Солнечной системы тоже разумные существа.

— Вот! Вот в чём разгадка вселенной! — вскочил капитан Круглов, похожий на командора космического корабля. — Я ещё в отрочестве начал задумываться о происхождении мира от мух. Хорошо помню тот мощный деревенский жуж, которым наполнялась зальная комната нашего светлого дома. Тогда солнце поднималось над окнами, и заглядывало сначала на обеденный стол, кривоногим тёмным жуком стоявший по центру. Потом на диван, отражаясь от его зеркальца в спинке — и дальше уже по углам, как будто в тайных щелях да норках мы прятали от него свои ночные сокровища.

Полковник Рафаиль улыбнулся, радуясь вдохновенному настроению своего милицейского дружка. И самую малость из вредности, а чуточку от задора, решил его подразнить:

— Но может быть они просто жадные, эти мухи? Мне например, кажется, что таким жужательным способом они пускают от себя мушиные стрелы, научившись у летучих мышей. А потом ловят их отражение от варенья, печенья, пирожного — от халвы, пастилы и щербета — и прочих замечательных сладостей. — Тут полковник легонько, со смешком школьного отличника, стукнул себя по лбу:

— Но главное, конечно же, мёд — вах, как я забыл! Сколько трепетных мух с радостью вечного счастья с головой погрузились в медовую жижу, попав сразу в свой маленький рай! Наелись от пуза, так что уже брюшки не оторвать — вот вам и смертный грех чревоугодия для разумных с виду существ.

— Не верю, — сказал Май категорично и твёрдо, взбив ладонью свои густые тёмные волосы. — Не верю. Солнце не за мёдом их к нам присылало. На самом деле те пятна, которые то и дело передвигаются на солнечном диске, есть настоящие мушиные стаи, перелетающие по огромному светилу. Их там ужасно много из-за тёплых условий природы — и все они уже не помещаются, отправляясь по воле вселенной знакомиться с нами. Они тысячу лет летят в потоке с солнечными лучами, впадая в спячку и просыпаясь снова, питаясь разной космической плесенью — и падают на Землю совсем измождёнными. А тут мёд, варенье — нет, я их не осуждаю за жадность, за липкость. Дети Солнца, ну что с них возьмёшь.

— Вах, милый мой капитан! Вы так красиво рассказываете о простых насекомых, как будто в школе занимались в юннатском кружке. Вам бы книжки писать.

— Я поведаю одну детскую тайну, полковник, которая навсегда останется между нами. — Май понизил голос до милицейского шёпота, с угрожающими нотками юношеского стыда. — Мне в маленьком детстве ужасно нравились мушиные поползновения: нравилась волнительная щекотка, когда они шебуршали крючковатыми лапками по моему телу. Не знаю, было ли в этом что-либо эротическое — мне исполнилось девять лет, серединка наполовинку; но ведь ребёнок начинает познавать мир именно с осязания тела, с материнской утробы. То родная матушка гладит себя по животу, намекая мне эрос — то я ей оттуда стучу ножками, что всё уже вижу внутри у неё, и всё знаю. Потом, конечно, к младенцу приходит зренье и слух — но моя кожа впитывает чувства в тыщу раз больше, чем глаза или уши.

Полковник восхищённо покачал головой:

— Удивительно, капитан Май. Я уже целый год вас знаю, но вы всё более поражаете. Казалось бы, милицейский комиссар, и должны быть человеком в футляре — но вы не только не тлеете костяным разумом, а просто пылаете душой и воображением. Так что в этом пожарище можно сгореть как великий Джордано.

— А-га, — смешливо поддакнул Май, выпятив нижнюю губу словно сосунок из коляски. — Если бы нас сейчас услыхали областные начальнички, то сразу отправили на лечение в дурку.

— Это посёлок у вас здесь такой, располагающий. Не зря же поблизости открыли большой сумасшедшенький дом. Вы тут все инопланетяне — и я чувствую, что у меня внутри начинается то же самое — вай-лавьюууу-ууу!

Капитан с полковником посмотрели друг на друга, потом на малознакомую планету за окном: и не сдерживаясь, расхохотались.

Человек, которого звали Чёртом, шёл куда глядят глаза.

Его жизненная трасса была пуста от людей. Эта дорога, как видно, заблудилась в дремучих просторах, и теперь в своём устье не могла соединиться с общественным руслом — а в истоке уже потеряла нить пуповины, связывающую её с родовым гнездом всех автомагистралей Земли.

Сбоку от неё, по обе руки, как угрюмые стражи стояли густые еловые заросли, дебри: и не хвоей они были густы, а колючими ветками да кряжем невысоких стволов. Казалось, что вся нечистая местная сила прежде собралась на ночной субботник: и смеясь да шабаша, бросила сквозь землю своё проблудящее семя, которое вызрело не в русалок и леших, а в супатые древа.

Здесь Чёрт чувствовал себя своим, желанным для других и зовущим всех за собой. Любая дорога — лесная, степная, иль млечная — должна приводить к серединной галактике, к городу или заимке. Но эта по всем предпосылкам — по ведьмину нюху, колдовству и наитию — скорее всего, что вела его до самой означенной цели, к итогу судьбы. У неё не было промежуточных перекрёстков и светофоров, чтобы затормозить, оглянуться; не случалось по пути всяких разных таверн с забегаловками, чтоб поесть, отоспаться.

Но зато за последним крутым поворотом каждый путник обретал свой судьбоносный обрящ.

Настороженно посмотрев по сторонам, Чёрт тихонько запел весёлую песню. Так было смелее и радостнее на сердце: ведь ему мнилось, что в хвойном лесу обязательно прыгают волки, скрежеща зубами да еловыми ветками. Под низким лапником елей таятся не только живые одичавшие звери, но и сказочные персонажи вроде гномов и вахмурок. Издалека — ещё с высокого холма — хвойный лес виделся ему до времени засекреченным, как будто в нём прятались целые полчища неведомых ратников. Которые, даже облизывая ложки после сытного ужина, только и ждали приказа ринуться на врага. А в карауле у них сидели на ветвях крепкоглазые совы, завербованные по контракту за ящик откормленных крыс.

Но вблизи лес становился добрее — как хищный Кощей бессмертный под рентгеновскими лучами. Яркое солнце восходящего утра даже сквозь еловый лапник теперь освещало тёмные закоулки — и то, что казалось грозной лешачей рожей, смешно представало вычурным пнём, из которого отрастали свежие зелёные ветви с иголками, похожие на бороду, на причёску.

Наверное, именно здесь жила та самая Баба-яга из мультфильма: она всем потерянным путникам ужасно грозилась, обещая — сожрёт. Но вдруг, выслушав про чужие невзгоды и про неразделённую любовь, почему-то слезилась от жалости и давала путеводный клубок — снова выручая обречённого человека с того света на этот.

Чёрт мило улыбнулся своим сказочным мыслям, совсем непохожий на чёрта — и двинулся дальше.

А Май Круглов вместе с полковником Рафаилем уже начали утренний обход любимого посёлка. Им было хорошо здесь жить, тихо и уютно со своими семьями — а что ещё человеку надо для счастья?

За последний год после пережитого народного восстания посёлок угомонился, стал спокоен и светел душой. Наверное, каждому большому городку, как и приболевшему человеку, нужно время от времени делать кровопускание — для того, чтобы избавить его от излишней злобы и ярости, зависти, лицемерия, лжи. выплёскивая всё из себя в рукопашных схватках между озверевшими и ненавидящими людьми, мир очищает своё загноившееся нутро, едва не погибнув от гангрены невысказанных отношений, от дьявольской затаённости подлых козней, интриг, провокаций.

Май как раз сейчас думал об этом.

— Полковник, а вы замечали, что чем больше мы таим в себе наши искренние мысли и чувства — о любви и дружбе, о красоте и свободе — тем больше они подтухают внутри нашего сердца как завёрнутое в целлофан прежде свежее мясо? Им бы, этим мясом, этими чувствами, надо поделиться с добрыми людьми — а мы прячемся, ховаемся у себя в душевном холодильнике, и в конце срока годности всё наше сердечное благо превращается в перегнивший вонючий фарш.

— Я вам расскажу одну историю, Май. Которая останется между нами. — Полковник надвинул папаху на лоб, словно бы пряча стыдливые глаза. И голос его присмирел: из гортанного горного ручья превратился в степной, травянистый, без камушков. — Много лет назад, когда я был молод, уже женат, и с детьми, мне вдруг стало скучно, обыденно — и я решил привести в свой дом вторую жену. Моя жена Раиля даже поддержала такое хотение: сказала, что ей станет легче, и спокойнее за дом, за детей. А ночью я вышел во двор нашего дома, чтобы успокоить чем-то встревоженного огромного пса… Но это был не он — так жестоко, тягуче, и смертно как плакальщица на похоронах, выла у поленницы с дровами моя жена Раиля. — Рафаиль взглянул на капитана, и тот узрел слёзы в глазах сурового кавказского мужика. — Понимаете, Май — если бы я не услышал её, не вышел на улицу, или просто спал крепко, то так бы и женился на какой-нибудь молоденькой дурочке, не узнав об ужасной боли моей Раили… — Он вытер кулаком под глазами. — Всегда говорите о чувствах, даже если боитесь прослыть слабаком.

— Хорошо. Я постараюсь, — твёрдо не обещая, пообещал Май Круглов.

И мужики разошлись по поселковым дворам.

Капитан поспешил к своему щедрому любимцу Богатушу, а полковник степенно направился к жадному Борьке-хозяйчику. Нужно было предупредить всех богатеньких карабасов этого посёлка о появлении в их краях областного буратинистого воришки.

Богатуша дома не оказалось. Уехал в город по торговым делам — сказала Маю пухленькая круглолицая жена. В её ногах по зелёненькой травке ползал такой же румяный бутуз в уже грязноватых штанишках.

— Скажите, товарищ капитан — а это очень срочно? — заволновалась трепетная жёнка. После того как в прошлом году её муж отдал целую золотую кубышку, на строительство детского цирка в посёлке, она каждодневно ждала от него новых сюрпризов и фокусов.

Май, который легко собирался поведать ей о появлении городского воришки, тут же смекнул: — эээ, миленькая, нетушки. Лучше я промолчу, а то ты себя изведёшь мыслями о деньгах. — Жадноватая девка, не в мужа породой.

И ветрено наболтав ей о милицейской профилактике семейных неурядиц, ссор и преступлений — тихо ушёл, почти по-английски.

В это же время полковник Рафаиль стоял во дворе богатого Борьки-хозяйчика. Вокруг дома кованая ограда без просвета для чужих завистливых глаз; на стрёме два злобных пса-добермана с красными узенькими глазёнками; перед ним сам заспанный Борька в парчовом халате и с кожаной плетью в руке.

— А что, гражданин товарищ полковник, выпьешь со мной по стопарику?

Хозяин не просто походил на старинного русского купца с позолоченных картин Эрмитажа — но и нарошно старался выглядеть царским бизнесменом. По всему двору, там и сям, безо всякого ранжира и вкуса стояли здоровые мраморные, бронзовые, и гипсовые статуи кого попало. Кошки с собаками, атланты с кариатидами, русалки, вакханки, купидоны — словно бы весь древний мир попытался вместиться в этот Вавилонский дворик. А поверх всего, прямо на фасаде трёхэтажного дома, висела мозаика — на которой Борька бахвалится в собольей шубе и шапке, а его жена принаряжена в серебристый песец.

Ну, писец — подумал полковник Рафаиль, едва не перекрестившись по-мусульмански. Он был здесь впервые — и вот по какому делу.

— Гражданин хороший. Я к вам по необычному дельцу. Возможно, вы удивитесь приходу почти незнакомого мужчины в столь ранний час. — Эти слова полковник услышал в одном ужасно интересном фильме. Они ему очень понравились по-русски, и теперь он употреблял их ко всякому подходящему месту, но с кавказским акцентом.

Борис в самом деле удивился, и даже округлил полусонные глаза:

— Во как! Вы ко мне с уважением. А я ожидал наручников и допроса. Май Круглов меня недолюбливает.

— Вы ошибаетесь. Капитан Май ровен ко всем. Для него президент, патриарх, или дворник, одинаково весомые люди. И вот в знак своего высочайшего к вам благоволения — он предупреждает о появлении в нашем посёлке одного ужасно хитрого вора. Он крадётся как рысь по снегам, он грызёт домовые замки словно хорь куриные головы — и улетает в небеса горным орлом. Об этом сообщила нам область. Опасайтесь его. –

Полковник Рафаиль развернулся — крууу-гом! — и несмотря на все расспросы испуганного Борьки, строевым шагом вышел за ворота, высоко вытягивая носки своих хромовых кавказских сапожков.

Пусть Борис потрясётся от страха — так ему и надо, жадобе.

А небо уже заволакивало тёмными тучами.

Чёрт шёл быстро, грякая ботинками по асфальту, и сжимая в кулаке маленький перочинный нож. Он понимал, что от грозы ему никак не отбиться; но всё-таки лёгкий острый выкидок придавал ему уверенности перед боем.

Гроза настигала: она хлопала поначалу детскими новогодними пищалками, от которых ни грома, ни молний — а так, развлеченье. Но потом забабахали петарды, как будто небеса загрозились — стоять и не двигаться! — и казалось, что уже самые молнии выбиваются из-под ботинок, рикошетя свеченьем на небе.

В чёрных кустах на обочине заверещал как младенец перепуганный заяц, прибитый ударом к земле; а когда он немного отошёл от контузии и распрямил свои тряпошные уши, то бросился ползком к человеческим смелым и бодрым ногам — потому что все животные ищут спасенья у сильного.

Тут сам Чёрт воспрял угасающим духом, подбросил в сердечную топку дровец, и укрыл бедного зайчишку за пазухой.

А за ним прибежала лиса, рыжие рвя на себе волоса — спаси сохрани, я тебе пригожусь, — и полезла в рюкзак. Следом волк с обезумевшей пастью, три ежа, два бельчонка, барсук и косуля.

Чёрт всех собрал под себя как защитник природы: а молнии хлещут то справа, то слева, то прямо над главой норовя. Страшно, и боязно вусмерть: но он вспомнил, какой на себе целый мир потащил, со зверятами. И помстилось ему, что он святой богатырь: и громы-молнии с ужасом всем — это мелкое испытание для его мощной силы.

А совсем недалеко от посёлка бог ему и чужую бабульку сплакнул, будто слёзку из облака. Стоит она, заблудшая, да хлюпает носом возле маленького деревца, обняв его своими невесомыми ручками. И даже не услышала Чёрта за спиной, заглушая все лесные звуки своими безотрадными рыданьями, словно в един миг вдруг потеряла дорогу настоящего, сойдя чистыми галошками на грязную узенькую тропинку дремучего параллельного мира.

Бабулька висела на сосёнке как старый коричневый плащ, уткнувшийся носом в кору: боясь, и представляя за спиной всяких гномов, лешаков да медведей. В лесу было сыро и сумрачно; северо-западный ветер по прозвищу нордик на арфах сосновых крон уже играл отпевание и забвение всем потерянным да заблудшим.

Старушонка с превеликой радостью пошла за Чёртом как за светочем во вселенской тьме: тихонько ещё подвывая — но уже избавительно, искупительно, как старая грешница, выпущенная бесами из котла, хоть и со шрамами но живая.

— спасибо сыночек, уууу!.. лесной проезд двенадцать, лесной проезд двенадцать, лесной проезд… — заклинала она его на незабытье; и держалась за мужицкую руку как кукла своей неживой ручонкой, как ослик Иа за верёвочку Винни-пуха. Сзади семенили её в вязаных чулочках сухонькие ножки — словно бы сами по себе, будто она их выковырнула себе из ствола той сосёнки, когда срослась с ней, думая что теперь уж навечно.

Но на полпути их уже ждали — к ним бежали навстречу её взволнованные родичи. Бабулька плакала от счастия, что нужна им, любима; а Чёрт радовался, прежде до ужаса боясь, что они её, старую, в самом деле выбросили на муки, как на свалку старьё.

Грозы не бывают особенно длительными — и эта закончилась быстро. Ну попугала конечно, прогромыхала; зато после дождя на земле и в небесах бодяжит такой запах освежающего озона, что может сбить неловкого человека с ног безо всякой самогонки.

Май подъехал на уазике к церкви, где его ждал полковник Рафаиль. Он так тихо подкрался к тому со спины, что едва не ткнул бампером под зад. Умелый водила — сказал бы о нём мастер автогонок.

— Задумались, Рафаиль? Размечтались о любви? — усмехнулся Май на довольное личико своего дружка.

— Замечательный воздух, — вздохнул старый служака. — У нас так в горах пахнет, когда под весну снег сходит лавинами. Как будто там, в глубинах земли, просыпается от спячки зимующая природа, и начинает кряхтеть да попукивать.

— Чувствуете, полковник, как со свинарника бздом потянуло? Иной горожанин свой нос от навоза воротит, а для меня он сладок как подмышки моей любимой жены.

Рафаиль рассмеялся, немного смущённо. Другому он мог бы и попенять за интимные шутки: его коробили неприличные открытости и любовная похвальба местных мужиков. Но в устах Мая Круглова даже матерщина звучала детской музыкой.

Сели в машину — и по газам.

— Полковник, у меня сегодня пятый прыжок, почти юбилей. — Май, через чистое лобовое, смотрел в небеса как ребёнок, и едва не хлопал в ладоши.

— Капитан, миленький — следите, пожалуйста, за дорогой, и покрепче держите руль. — Рафаиль подпрыгивал на седушке, едва не набивая себе шишки об крышу — благо, на его голове была мягкая и толстая папаха.

— Не бойтесь, полковник. Как говорит мудрый дедушка Пимен: если я бессмертен — то и все окружающие рядом со мной.

Рафаиль хмыкнул, видно вспомнив что-то своё, кавказское — байки, здравия, тосты:

— Знаете, Май — когда мы с вами попадём на тот свет из-за лихачества, то сколько угодно можем объяснять аллаху, что у нас было преимущество на дороге и правота на нашей стороне. Вот тогда вы наяву услышите как всевышний хохочет над дурнями.

Капитан посмотрел на серьёзное лицо своего почтенного дружка, и с улыбкой сбавил ход. Ему не хотелось делать больновато душе Рафаиля.

А на аэродром они и так успевали вовремя.

— Добрый день. Здравствуйте,.. — поприветствовал их ожидающий на лётном поле Серафим. Он уже стоял, приодетый в парашютиста, рядом с кукурузником — вокруг которого были разложены белые купола.

— А где же твоя невеста? — спросил Рафаиль, пробуя ладонью тёплый небесный шёлк. Он тоже хотел бы прыгнуть с-под облака, но ещё не решился. Не из боязни, нет: но просто это как-то несолидно для главы большого семейства.

— Да вон же она! Ведёт новичков.

Полковник оглянулся, и даже сдвинул папаху на затылок, давая большой простор очарованным глазам:

— Вай, какая красавица! Чудо как хороша.

Христинка, конечно, настропалёнными женскими ушками услыхала горячий комплимент восхищённого мужчины. И он ни капельки не преувеличил: в шлемофоне и комбинезоне, слегка смущённая, с кожаной портупеей инструктора, она была восхитительна и прекрасна. Так что Серафиму даже пришлось растолкать воодушевлённых новичков, чтобы подобраться к своей невесте.

— Ну что, братцы, поехали? — по-гагарински взглянул в небо капитан Май Круглов, когда все парашюты уже были собраны в ранцы. — Не знаю как вам, а мне самое главное не испачкать штанишки, — приободрил он всех под общий смех.

Полковник Рафаиль один остался на лётном поле — чтобы встречать белые купола, падающие с-под облак. И всё было хорошо: до того момента, пока последний из парашютистов, шутливый хвастунишка Май, при приземлении не поскользнулся на коровьей лепёшке.

— Боже мой, аллах свидетель! — воскликнул расстроенный полковник Рафаиль, помогая вывихнутому дружку подняться с земли. — Это просто смех и грех — прыгнуть с высоких небес, чтобы упасть на какашку!

Все суетились вокруг, на лётное поле примчалась скорая помощь. Май, конечно, нарочито хохотал своей удавшейся шутке — но видно, как ему было больно.

Бедный-пребедный капитан Круглов. В больнице врач определит серьёзный вывих лодыжки: и прикажет на целую неделю положить коровьева командора под лангету и полный покой.

В это время, обходя окрестности, околицы, округу и центр, впечатлительный Чёрт знакомился с приютившим его посёлком.

Ему всё здесь нравилось — ужасно непуганый и верящий край. Родственники спасённой старушки даже документов у него не спросили, сразу предложив для проживания городскому бродяге отдельный небольшой флигелёк. Он и сам знал про себя, что производит на людей впечатление мужчины с сердцем романтика, и чистыми лучистыми глазами. Ни тюрьма, ни ворованные деньжата не испохабили ему душу.

Вот только где же он закопал свои награбленные сокровища? — надо бы проследить за ним по пятам.

Первым делом оголодавший Чёрт купил на рынке парочку вкусных беляшей с мясом, и одну творожную ватрушку. Запив всю эту сдобу литром топлёного молока с бабушкиной пенкой, он похлопал себя по почти не вздутому животику, и тихонько промолвил под нос: — я чувствую внутри своё отроческое детство, и что-то хорошее бьётся под сердцем. — Его услышала только маленькая зелёная бабочка.

Подобревший ко всему сущему, насыщенный Чёртик встал со скамейки, и двинулся по центральной красной площади.

В любом посёлке сельского типа красная площадь означает — красивая, симпатичная, миловидная, очаровательная, и хорошенькая. А совсем не то, что она будто бы улица Ленина, и по ней носятся городские трамваи, автобусы, лимузины и джипы. Нет — на юру, на местном деревенском майдане, просто собираются праздные и праздничные жители, чтобы и себя показать и на других поглазеть.

А ещё вокруг этой главной площадки густо кучкуются богатые дома сельских трудяг и беспутных нуворишей. Кто-то из них заработал своё добро истинно потом и кровью — а кому-то богатство прилипло к рукам вонючей какашкой, той самой коровьей лепёхой.

Чёрт сейчас выглядывал именно подходящие домики: как бы не перепутать. Больше всего ему понравился трёхэтажный особняк Богатуша, и тройственный дворец Борьки-хозяйчика.

Видно было, что первый из этих домов строился под расширение семьи, ветвистого генеалогического древа. Наверное, Богатуш всерьёз мечтал о пяти мальчиках и четырёх девочках, которых пошлёт ему щедрый акушер бог и беременная двойнями да тройнями жена. Пока у него по зелёной травке ползал только один наследник: но если густо постараться в объятиях да поцелуях, а потом смачно совокупиться для наслаждения тела совместно с душой — то любая мечта обязательно исполнится к обоюдному удовольствию человека и бога.

А вот второй домяра явно возвышался над посёлком для того, чтобы возвысить своего хозяина над остальными жителями. — Ну кто так строит? Ау-ууу! — закричал бы любой турист, попавший в этот почти нежилой музей. Колоннады, балюстрады, парапеты, анфилады — статуэтки и статуады для хвастовства и бравады. Холодные нежилые мраморные переходы меж этажами и крыльями дома. — Милый, приди ко мне! — крикнет жена своему любимому; и пока он прибежит в тёплые объятия, они уже сильно захолодают. Наверное, поэтому у хозяев совсем не было детей.

Подумав о детях, Чёрт оглянулся по сторонам. Как много их в этом посёлке! Катаются на каруселях, играют в песочнице, и выглядывают в светлый мир из колясок, не выпуская соски из губ.

А вон два пацанёнка уставились на доску почёта местной милиции. Вернее сказать — доска позора — потому что она жестоко и грубо унижала всех алкоголиков, хулиганов, тунеядцев. И прочие нехорошие излишества.

Вот тут-то Чёрт и увидел своё фото во всей красе. Анфас и профиль — точно так, как его снимали в городском райотделе. Не хватает только пиратского кинжала в зубах да турецкого ятагана на пузе.

Он тихонько вынул из внутреннего кармана густой синий фломастер; проследил, чтобы рядом не было никого; и залихватски расписал с пяток фотографий на этом позорном стенде. Себе он пририсовал длиннющую поповскую бороду с будёновскими усами. Пусть теперь хоть кто-нибудь его узнает в этом обличье! — а если что, то это мальчишки баловством занимались.

С хорошим настроением толково проведённого дня Чёрт подкупил для себя мясных продуктов, всяческих геркулесовых каш, свежих овощей, и три банки любимой олымской сгущёнки — настоящей, с коровкой; а для бабушки сливочный торт. И уже повернул в обратный путь, чтобы отдохнуть после дальней дороги: да надо же так случиться, что маленький котёнок испугался собаки, забрался на невысокую яблоню в общественном палисаде — и крикливо мяукает, не могучи слезть.

Ну какое мужику дело до чужого котёнка?

Но девочка плачет, и братишка её слезливо сморкается:

— дяаааденька, помогите пожалуйста!

— Да ну его в задницу. К ночи сам слезет, за молоком.

— агааа, кошки не умеют слезать по деревьям! помогииите!

Волей-неволей, чтобы не привлекать любопытного внимания, Чёрт, чертыхаясь, полез на яблоню — в надежде побыстрее отделаться. И вот уже котёнок в его руках, заслуженная награда ждёт отважного героя-спасателя: но тут подгнивший сук обломился, и два лопоухих дурня рухнули на землю, один визжа, а другой матерясь.

Котёнку-то ничего — помолился за здравие, и сбежал.

Зато бедный-пребедный воришка Чёрт. В больнице врач определит у него закрытый перелом голени, и прикажет закатать его гипсом в одной палате с капитаном Кругловым.

— Ты как здесь оказался? — от скуки спросил Май, понимая, что теперь на целую неделю это самый родной для него человек, и можно не церемониться.

— Котёнка с яблони доставал, — односложно ответил Чёрт, отказывая незнакомцу в добром знакомстве.

— Они что сейчас — на яблонях растут? Уже поспели? — запустил Май для пробы свою первую шуточку.

— Угу. Можно снимать урожай. — Хоть бы улыбка в ответ; только скучный взгляд в потолок.

Ну и бог с тобой, — подумал Круглов. — Живи букой, если тебе так нравится. А я схожу в женскую палату, и повеселю девчат.

В общем, до ужина они так и проваландались: один тосковал о чём-то несбыточном, а другой потешно хромал по больнице, рассказывая анекдоты да байки.

Зато когда приспело время вечерней еды, тут им и пришлось побрататься. Чёрт ведь лежал в гипсе, и его нужно было приподнять на подушке; потом подложить скатку под спину, затем угостить его борщом, котлетой и компотом, вытереть губки после еды, поцеловать в лобик на спокойную ночь — морока с этим чёртом, одним словом.

Май умаялся, сам ещё как следует не поевши. Присел на свою кровать с куском чёрного хлеба. И только теперь, в покое аппетитного перекуса, он внимательно рассмотрел своего жующего сожителя — едва не обалдев от неожиданной встречи! Ведь эту худощавую невысокую полуюношескую фигурку, эти чистые лучистые глаза, капитан Круглов, милиционер и гражданин, уже видел в криминальной хронике.

Это он, собственной персоной — вор, грабитель, и тать полунощный!

В первый миг сердце бравурного Мая взыграло будто ретивое — надо взять хулигана за жабры, нацепить наручники; а потом протоколы, допросы, расстрелы — и Страшный Суд негодяя.

Но немного поостыв, капитан тихонько уразумел, что самое главное так и останется в тайне для всех — где награбленные сокровища? — Для того, чтобы это узнать, надо действовать тоньше, как комариная писька: змеем вползти в доверительную душу, заласкав её всякими нежностями до откровения, до любви — а затем перед ней, плачущей от счастия, восстать самим сатаной, и воскликнуть:

— Всё, милая — теперь ты в моих жадных когтях! –

Так поразмыслив, капитан поселковой милиции Круглов, прямо на месте нездорового больничного апокалипса, приступил к исполнению своих служебных обязанностей.

— Братец, — сказал он вкрадчивым голоском лиса, уговаривающего курицу на тайный адюльтер. — Давай хотя бы познакомимся. А то ведь вместе поели, сейчас рядом спать будем, а имени друг дружки не знаем.

— Зови меня братцем, — коротко ответил Чёрт.

— Интересно, чем ты занимаешься? Я вот, например, на административной работе — бумажки таскаю по кабинетам.

— Я по торговым делам. Куплю подороже, продам подешевле.

— И клиенты у тебя есть в нашем посёлке? Или ты на авось к нам приехал?

— Клиентура найдётся. Главное в торговле — это обаятельная улыбка и длинный язык.

— Ну ты-то, я смотрю, мало болтаешь. Так и прогореть недолго.

— А я тебя возьму в напарники. Ты, я вижу, знатное трепло.

Отвесив Маю словесную оплеуху, Чёрт повернул голову к стене.

Но оторваться от капитана Круглова, когда он взял след и вцепился зубами в штанину, было невозможно. И опасно — всё равно ведь достанет из-под земли, только ещё яростней, ещё злее.

— Да ты не обижайся, братец, на моё любопытство. Скушно у нас в посёлке: а всякий новый человек — уже развлечение. Я не унизить тебя хочу, но возможно, хоть чем-то помочь. Глазёнки у тебя как у больной собачонки, которую покалечила легковушка.

— Чего тебе надо, сссууучонок!?! — Не выдержав допроса, Чёрт взвился на своей адской подстилке, огненно жёгшей его расслабленное нутро. Тут же и нога отозвалась острой болью ножа: — Уууу!!

— Успокойся, братец — успокойся, милый, — Май сразу же поспешил к нему со своей кровати. Гладил по голове, по щекам со слезами, и грязной щетинке. — Ты не переживай, всё будет хорошо. Тебе просто выговориться надо, а то наверное, живёшь как бирюк.

Именно этого выплеска страсти капитан всегда ждал. Если человека довести до белого каления ненависти, или любви, то он обязательно посрывает все притворы с души, и из сердца замки. У Мая в прошлом году был трудный случай, когда ему вот так, на нервах, соплях и злобе, удалось оправдать невиновного перевозчика опиума — простого рабочего мужика, затянутого в смертельную афёру убийц.

Чёрт, конечно, вор настоящий — без подмеса; но ведь и в нём остаётся ещё что-то ангельское — не зазря же полез за котёнком.

— Отвали, гааад!

— Спи, милый, спи. — Май укрывал болезного одеялкой, а тот снова срывал с себя эти тряпки; и так они пикировались словесно, и руками, пока не утихомирились.

Ничего, — подумал капитан Круглов. — Денька через два ты скинешь с себя свой железистый панцырь как эту одеялку, откроешь для меня своё голое сердце — и я его препарирую до душевных рыданий, до самого мягкого фарша и ливера.

Утром они не вспоминали вчерашний разговор. Зачем? — не надо бередить самим. Если у них внутри что-либо есть, то бог им поможет душами сговориться, а судьба подтолкнёт языками.

— Ты завтракать будешь? Тогда я возьму тебе манную кашу, и булку с маслом.

— А яйцо там есть? Обычно в больнице дают.

— Я тебе своих начищу. Мне жена принесла целую корзинку.

— Пацанята тоже твои? Я вчера их видел.

— Ага. И яйца, и жёнушка с сыновьями. — Май рассмеялся широко, в голос. Улыбнулся и Чёрт, но пока призакрыто, застенчиво.

Когда они уже жевали свой завтрак, с аппетитом какого-то нового знакомства, почти товарищества, он расслаблено вздохнул, почесав гипсовую ногу: — У меня с семьёй не заладилось. Я мечтал о детишках: но мы с матушкой жили в однокомнатной квартире, а редкая жена согласится замуж в такую скученность. К тому же я не красавец, не богатей.

— По тому, как ты о себе рассказываешь, мне кажется, что душа у тебя хорошая и верное сердце.

— Этого мало для жизни. Всякому человеку нужен дом, машина, и золотишко в заначке.

— А матушка жива? — Май спросил так же тихо, трепетно, но без надрыва.

— Умерла от болезней. Я за ней ухаживал до последнего: даже котяшья из задницы пальцами выскребал, потому что желудок её уже не работал. — Чёрт ответил буднично и легко, словно санитар в морге. — Я надеялся, что мне без неё станет легче: начну водить домой знакомых девчат, сотворю с кем-нибудь из них что-то серьёзное, до беременности. Но серьёзного не случилось, а без матери стало пусто… Понимаешь — человеку надо обязательно жить любящим и любимым, ласкать, оберегать и жертвовать. Даже жизнью.

— понимаю, — откуда-то из угла пискнул Май, ничего уже не сознавая. Тот ли это чёрт, о котором ему напели в городском райотделе?

Когда после завтрака к нему в гости зашёл Рафаиль, в своём привычном кавказском мундире, капитан принял его на входе приёмного покоя; и взяв под руку, тихо вывел на улицу, шпионски оглядываясь по сторонам.

— Что с вами, Май? Почему вы так прячетесь?

— тише, Рафаиль, не кричите, — прошептал заговорщицкий голосок. — Мы теперь будем встречаться именно здесь. Приходите ко мне только в гражданском костюме. И никого из знакомых в больницу не пропускайте, кроме жены и детей. А если будут сильно любопытствовать, то намекните им, что идёт милицейская операция. Особенно Серафиму с Христинкой — а то они больно бойкие.

— Что-то серьёзное?

— Да. — И Май обо всём рассказал своему товарищу.

Морозилка в сердечном холодильнике Чёрта постепенно оттаивала. Ему нужно было кому-то выговориться, с кем-нибудь поделиться своими ледышками, чтобы самому не так сильно мёрзнуть.

И лучше всего с чужим. Это как в поезде — когда двое встретились совершенно случайно, поговорили на гранях души, и навеки разошлись по своим городам, городкам, и личным вселенным. Легко понимая, что больше в этой жизни уже не увидятся — и им не будет мучительно стыдно за свои откровенные признания.

— Пацанята у тебя хорошие. Погодки, наверное?

— Между ними девять месяцев разницы, — рассмеялся Май. У него всегда было хорошее настроение, изредка переходящее в задумчивость. — Я так по жене соскучился за время родов, что просто не мог удержаться.

— У вас добрый посёлок, и щедрый. Но знаешь, мне в своих командировках пришлось насмотреться немалого горя. Людям трудно живётся.

— Расскажи. — Май притих на табуретке, призакрыв интересную книгу.

— Я не знаю, как ты к жизни относишься. Может быть, поспоришь со мной. Но я ненавижу и презираю как мелкую вошь этих жадных и безответственных боровов, которые теперь управляют страной. Прости, но в советское время так не хапали власть, и не воровали богатство. Это просто прорва какая-то, сатанинская.

— Зря переживаешь — всё устаканится. Как говорит мой товарищ: гнилая падаль отомрёт, и из пены человечьих отходов на берег выйдет сияющая Афродита.

Маю не очень-то хотелось дискутировать на темы политики и народности. Пустой разговор: нужно просто выждать, пока к нечестивцам приедет гроб на колёсиках — а до того времени надо самим жить по-людски.

— Я тоже верю в светлое будущее. Но сейчас мне страшно в этом тёмном настоящем. — Чёрт попнулся к тумбочке, и достал папиросы. Он их очень редко закуривал. — Мы с мужиками тогда работали в одной маленькой деревеньке, электриками. Тянули мимо неё большую городскую линию. — К потолку поднялся белёсый табачный дымок; и Май понял, что теперь начинается главное, чёртово. — И к нам, командированным, одна одинокая баба привела в вагончик своих двух детишек, пацана-пятилетку да девчонку помельче. Такие худющие, что если стопить их на сало, то ни капельки жира не выплывет. А у нас на столе картошка на сливочном масле, да с мясом. Если бы я мог тебе воочию расписать, как они стояли вдвоём у стола, держась за руки, за тонкие промокашки, и смотрели на нас глазёнками-блюдцами — два маленьких черепа, кожа да кости:

— можно ли? можно?! —

стесняясь, и веруя в нас как в богов. Мы их почти насильно подпихнули к столу, потому что то не стол для них был, а алтарь; и они — нет, не хватали — а тихонечко брали, но прямо ладошками с горячей обжигающей сковородки, глодая, пуская слюну. И будь мы с мужиками слезливыми бабами, то вагончик затопило б по самую крышу… — Он хрипло выдохнул: — Мы тогда подарили той бабе целый короб продуктов, но детей попросили больше сюда не водить, а то можно сдохнуть от этой тоски. –

Май тихо сглотнул тягучую слизь, которая иногда першила в его горле во время просмотра особо сентиментальных фильмов:

— Извини, а ты в бога веруешь?

— Мне не нужен идол или царь. Не в крестах, а в душах жжёт алтарь, — горько промолвил Чёрт и закрыл глаза.

Он вроде был чёрствым душой, суховатым для чуждых людей. Но с Маем ему стало легче — как железному секретному сейфу, из которого вытащили все мильярдные деньги и отдали на благотворительность.

— Знаешь — когда в газете или в телевизоре появляется просьба о помощи для маленького больного ребёнка, то мне становится стыдно. Потому что я мало могу ему дать по зарплате своей. Он со слезами просит у меня миллионы, а я даю всего лишь захудалые гроши, которые от смерти его не спасут… — Чистые лучистые глаза в этот миг признанья озарялись радостью, и болью. — Сначала от стыда краснеют мои уши, пот наползает на лоб и на шею. Мне почему-то кажется, что я один здесь такой, который прячется от людей в своей бетонной каморке — а другие целыми автомобилями везут лекарства и деньги по детским больницам.

— Тебе только кажется. — Май успокаивал то ль Чёрта, то ли себя. — Поверь мне, я знаю точно — люди живут сейчас трудно, и так же выкраивают небольшие деньжата для помощи.

— Но мне всё равно от этого не легче. Я отвожу свой взгляд в сторону, как будто у меня есть поважнее дела — и если кто-то видит из телевизора, из газеты, то пусть думает будто я занятой человек. Пусть этот больной мальчишка, или девчонка, просто поверит, что я обязательно помогу ему в другой раз — что я не забуду о нём. — Чёртик улыбнулся перекошенно, зло, отвратительно: — Но в открытые уши, в мои лопухи и локаторы всё равно грустно врывается слёзный, словно перекалеченный голос матери, или самого ребёнка! Этот голосок похож на очень жидкий бульон, почти совсем без навара, которым питаются задрипанные бомжи, разбавляя воду дешёвыми пакетиками быстросупа. Голос просит меня добавить немного жирку: и хорошо, если бы я подкинул в его бульон случайно найденный мной на улице кошелёк с упаковкой банкнот, или золотую серёжку с дорогим бриллиантиком. —

Вот оно! вот! — думал в этот миг Май. — Здесь, в этой обезумевшей ярости, все ответы на вопросы — зачем? как? почему? и где его сокровища?

— Но я не нахожу на улице кошельки да серёжки, и золотая удача обходит меня стороной! А те, кто имеет деньги и бриллианты, очень расчётливы — и никогда не кинут чужому свой ожиревший навар. Они считают, что это транжирство — в их среде милосердие называется мотовством.

— Я тоже часто об этом думаю, помогаю как можно, — произнёс Май; но так стыдливо, как будто бы именно от него зависело спасение всех немощных и страждущих, а он ничего не делает, ленится. — И уверен, что каждый из хороших людей в меру сил помогает в беде.

— Да я всё это понимаю! Что государству тяжко, потому что у него на носу выросла война как прыщ, как чирей-фурункул — а от неё началось воспаление крови с проблемами в экономике. Что почти все люди, кроме тех прыщей из богатых, живут сейчас трудно — выгребая из карманов последнее, чтобы спастись-сохраниться. — Чёрт обхватил свою голову ладонями: — И поэтому я закрываю свои уши — а если не помогает, то вырубаю звук, клёкот, слабенький крик этого надоедливого больного голосочка, который становится жужжащей помехой в моей спокойной жизни. Но он всё равно как оса врывается в мою душу, душонку, из памяти — словно мёртво лежал между стёклами в раме окна, а теперь вот отжил, чтобы жалить. И жалит! И жалит! —

Ночью Май проснулся от шурудения на соседней кровати.

— Чего ты? Не спится?

— Да медсестру неудобно будить. Может, утку подашь? — В голосе Чёрта колокольцем фальцета прорывалась юношеская стыдливость.

— Конечно. Между нами нет ничего позорного. Я могу и жопу тебе подтереть. Нужно?

— Да иди ты, — хохотнул повеселевший в мужике застенчивый чёртик.

Когда всё уже было оприходовано, и Май вынес в туалет подвонявшую утку, они, два товарища, сразу не смогли уснуть. Круглов сидел на своей кроватке, и слушал словно бы колыбельную из невидимых уст:

— Ты когда-нибудь любил людей просто так? Ни за что, никаких, и они тебе никто. Они даже не нищие бомжи, чтоб жалеть их, ни старики, ни дети. А вот идёт человек по улице, усталый с работы, и на его лице одухотворённая улыбка, или пусть даже вместо улыбки предстоящая тягота — всё равно. Но ты его почему-то любишь просто так, как в том мультфильме про ослика, который всем встречным раздавал цветы. И сейчас ты этот ослик, ты всем себя даришь, и даже если сей миг потащат тебя, дурака, на Голгофу за эти цветы, за добро, ты с той же улыбой блаженного понесёшь на спине свой отверженный крест. А потом примешь все суждённые муки… Любил ли ты так когда-нибудь неизвестного встречного человека… ах, стать бы самому Иисусом… — Добрый голос затихал, и славный Май засыпал.

А утром капитана Круглова выписывали из больницы. Полковник Рафаиль, в парадном военном кителе, внёс начищенный милицейский мундир, и подвесил его на железную вешалку.

Май снял пижамку; улыбчиво напряг свои бицепсы, стоя в трусах. Он походил на плакатного революционного героя, стахановца первых советских пятилеток. А когда надел свою капитанскую мундирку, то стало больно глазам от заслуженных звёздочек и медалей.

Чёрт почти не смотрел на него. Зачем? — и так всё ясно. Попался как заяц лисе. Он только прикидывал, на какую ногу ему нацепят оковы и прикуют к кровати. Хорошо б на здоровую, чтоб не так больно; а то перелом ещё не зажил. И когда капитан подошёл к нему приобняться, то чёртик тихонько подумал, и даже шепнул себе в нос: — объятья Иуды.

Май чётко прошагал до середины палаты, чеканя шаг; развернулся лицом — крууу-гом! — И торжественным голосом проскандировал:

— Уважаемый то-ва-рищ! После выздоровления явитесь ко мне за направлением на работу. А новые документы мы вам выправим в нашем паспортном столе… Никто тебя, братец, здесь не предаст — и ты будешь жить человеком, а не чёртом. –

В их глазах, глядящих друг на друга, полыхала атомная война. Летели пули, гранаты, снаряды, ракеты вокруг. И каждый в сей миг готов был жертвовать за товарища, даже жизнью.

Капитан с полковником отдали честь, снова чётко развернулись — и вышли. Май ещё успел оглянуться, улыбнуться — и подмигнул правым глазом, из которого вылетали смешинки.

А Чёрт тихонько повергнулся набок, и радостно завыл в подушку, не стыдясь и не сдерживаясь.

Вот и всё.

Чёртик теперь работает у нас в посёлке ключарём — вставляет замки и двери, всем помогает. Собирается жениться. Раз в полгода у него случаются рецидивы, если по телевизору или в газете показывают особенно беззащитного заболевшего агнеца. Тогда он снова отправляется в город на промысел. Только теперь его для страховки, для прикрытия шухера, обязательно сопровождают двое из ларца в милицейской одёжке — капитан Май и его верный помощник Рафаиль.

Ну, и немного о личном. По паспорту Чёрта теперь зовут Ангелом. Это ещё одна шутка нашей весёлой поселковой милиции.