sotnikov — ДУРЕНЬ И БАЛОВЕНЬ

Оживлённый перекрёсток.

Автомобили несутся с четырёх сторон, прохожие сутолочатся по пешеходным переходам. Какую-то рыжую собачонку раздавили прямо посреди дороги, и никто не удосужился убрать её останки. Даже полиция, которая с визгом сирены проскочила по своим криминальным делам.

Спешат люди — озадаченные сегодня, да и вообще впредь, очень важными заботами. Только один из них стоит у перекрёстка, никуда не торопясь: и глазеет на золочёный крест едва видимой церквушки, почти упрятанной за фасадами торговых павильонов. Он неловко хрестится, едва ли попадая на лоб, на плечи и в пояс. Этот паренёк уже перепутал знамение; и к тому же он кладёт его на себя всей щепоткой ладони, а не тремя перстами, как учили церковники.

Несмотря на тёпленькое начало осени, его большая голова укрыта вязаной шапкой, из рукавов толстого свитера торчат шерстяные варежки на резинке, и ноги в войлочных ботинках тихонько притопывают по асфальту вместе с шептаньем молитвы.

Ему виден только крест вдалеке, видна жёлтая осень, и он совсем не замечает людского муравейника вокруг. Его, немного ругаясь и даже матерясь из-за помехи, обходят рабоче-крестьянские и интеллигентские муравьи — и грубо толкают большие мураши-солдаты. А он как раззявил свой рот на вершину золочёного купола, так и стоит верующим истуканом, тихонько шепча что-то под курносый нос.

Скорее всего, паренёк ненормальный — потому что дурак. Это видно по его лупатым безвеким глазам, сильно похожим на поросячьи, и по лишнему ожирению тела, которое свою бесформенность тащит на себе с малолетства.

Поэтому неудивительно, что он так откровенен в своём псевдоверующем таинстве — для него вера в бога это игра, которой научила его нормальная мамка, которую родили нормальные дедки, которых сотворили нормальные предки. А этот в самом конце родового древа вдруг получился полным дебилом — и теперь на нём закончится старинный отпетый род.

В этом роду когда-то давно жили-были помещики да графья: но вот именно потому, что они в угоду своей голубой крови переженились на родычах, генетика и дала сбой, выхаркнув из материнского чрева этого сопливого засирного дауна.

Он удивительно похож на белый одуванчик, и так же безобиден. Его можно сорвать, и сдунув с головешки светлые парашютики, отправить полетать в неведомые дали. А может быть, кому-то в пылу городского гнева — то ли на семейные неурядицы, то ль на обстоятельства неудачной судьбы — захочется его растоптать; и растопчут, успокаивая грубыми издёвками свою где-то ущемлённую гордость. Он ни капельки не обидится, не оскорбится — потому что для него ужасно светлы и приятны любые человеческие отношения.

Дааа; раньше в их роду такие были мужики — что ах! — высокие да крепкие, гнущие в ладонях подковы. Они на раз-два запарывали досмерти провинившихся холопов, и за минуту проигрывали состояния, пуская нищенствовать по миру своих подёнщиков целыми семьями, и деревнями. В единый миг эти мужики закалывали шпагами соперников на дуэли, в миг второй расстреливая опухших от голода бунтующих крестьян.

Ах, времечко! Ах, мужчины в бантах и аксельбантах — с орденами всех святых на груди!

За что же этому такая беда, от судьбы и от бога немилость?

Стоит дурачок: и то на солнце, прищурившись, смотрит — то на золотой крест в его холодных, но ярких лучах. Он наверное желает, взлетев в поднебесье, прокричать оттуда важную лебединую песню с невнятными словами, но очень завораживающей мелодией. Которая, проникнув вовнутрь человеческих душ, одним своим музыкальным наитием всё расскажет о жизни и боге, о красоте влюблённого сердца, что может вдруг возгореться волшебными чувствами даже в таком дурачке.

На оживлённом перекрёстке остановилась серебристая иномарка с открытым верхом — по прозвищу лимузин.

Среди всех красивых и дорогих автомобилей, проезжающих мимо, она выделялась особенно блестящим видом: так в великосветскую приёмную, наполненную болтающими фрейлинами и фаворитками, вплывает лебёдушкой молодая обаятельная королева. Она ещё только лёгким слухом и наитием узнала про дворцовые козни с интригами — и поэтому они не пугают её, а смешат; все эти кинжалы да яды ужасно далеки от неё, а кавалеры прекрасны.

В салоне этой королевны сидел вальяжный молодой человек. Да-да: он тоже был молод, как его иномарка. Жизнь казалась ему сонмом наслаждений и удовольствий, потому что в большом банке он занимал высочайшую должность с блистательной зарплатой.

Фу — слово-то какое неароматное, холопское — зарплата. Нет: у него было истинное богатство — то самое купеческое, барское, державное. Ведь придворным князьям не устанавливают оклады, тарифы, и прочие денюжки. Они сами, по праву своего нарождения на божий свет, уже с материнского молочка начинают подсасывать себе золотые сокровища: через властительных дядей и обольстительных тётей, с помощью дворцовых знакомств и протекций. Этих вальяжных юных кавалеров просто по праву наследства и титула ждёт судьбоносный шарман.

Сияющий светом тысячелюстрым, баловень судьбы с улыбкой смотрел на круглолицего дурня. Он и остановился-то лишь для того, чтобы сравнить себя с ним.

Вот он — великий город Третьего Рима, столица Вселенной! — в котором на перепутье мирских дорог встретились двое. Один — командор бессмертной жизни; а другой всего только тень, краткое мгновение вечности.

Баловню было ужасно приятно, что он родился в высокой семье с вельможным благополучием. Ведь это только так говорится всякими мечтательными бедолагами, будто бы вершин жизненной силы можно достичь умом, красотой и талантом — а на самом-то деле, пока гениальный красавец будет в одиночку ползти по карьерной лестнице, его легко обгонит тусклый недотёпа, подталкиваемый под задницу крепостью семейственных связей.

И баловень счастливо вздыхал, подкуривая из золотой зажигалки тонкую сигарку с запахом канарского бриза.

Ах, эти Канары! — он всякий день был там немного нетрезв, обнимая за знойные талии сразу двух незнакомых мулаток. Мулатки что-то гомонили ему как парочка канареек, выгибали спинки и шейки — а он под пальцами чувствовал каждую жилочку на их упругих телах.

Интересно: были ли у этого лупатого дурня, что бестолковым истуканом стоит на перекрёстке, когда-нибудь женщины? — ведь ему уже на вид лет под двадцать, с хорошеньким хвостиком. Но куда там — он даже представить не может, как сладки утехи от хорошеньких девок, от сигар и гавайского рома. Натянул вязаную шапочку на глаза, как шоры для лошади, и думает, что весь мир укрывается в её радужной темноте, осенённой сусальным крестом.

Ээээх! — и баловень радостно потянулся за рулём, широко разводя руки в стороны и попыхивая дымком.

Дурень посмотрел на него, удивился: и решив, что это ему добрый человек распахивает свои обьятия, подошёл к автомобильке. Он мог бы возложить ладонь на набриолиненную причёску баловня, по праву вселенского братства — но властный господин немножко отторг его своим гордым взглядом.

Так они с полминуты смотрели друг на дружку восхищённо-презрительно; а потом дурень, поняв что настало время знакомства, первым протянул руку:

— Пливет! —

Он, как и все ему подобные люди, здорово шепелявил. Их ещё называют солнечными людьми; и если представить тот самый круг, и небо вокруг, как его рисуют дети, то вроде похоже — слоновья лопоухость и улыбка до самых ушей, а из головеньки торчат во все стороны редкие волосёнки-лучи. И ещё неожиданная теплота от них: стоит чуть прикоснуться, и кажется, будто густющую кошку погладил по брюшку.

Но баловень никакой теплоты не почувствовал; а как многие гордые люди только брезгливость, с толикой жалости.

— Чего тебе? — нарочито хохотнул он, сплюнув за окошко табачную крошку, чтобы прохожие не подумали об их близком знакомстве. Он пока не стал знаменитым банкиром, и в душе ещё оставалась капля стыда пред чужими, перед неловкостью отношений.

Дурень немного удивился холодности своего новоявленного товарища, и спросил безобидно:

— Ты навелное, блатиска, меня не узнал? —

как будто бы все, кто когда-либо проходил по этому перекрёстку, должны его узнавать и брататься.

Ну ничего себе, — подумал баловень почти завистливо. — Этот нищеброд болтает на улице с каждым легко и свободно.

— Какой я тебе братишка? Мы в первый раз видимся, — грубовато оборвал он горячие струны симфонической музыки; и бряцнул хрипловатым гитарным баском, протянув окурок сигары: — На вот, курни.

— Нельзя. Капля табака убивает лосадку. — Дурень сказал всё это так серьёзно, как будто работал коновалом на конюшне, и сам лечил курящих лошадей.

Баловень расхохотался в полный голос. Сейчас эти двое стали заметны в толпе, и обращали на себя внимание прохожих. Но ни тот, ни другой, не испытывали большого стыда перед миром: один в силу своего общественного величия, а второй по слабости нижайшего разума.

Точно так король вместе с шутом игнорируют дворцово-уличную свиту, когда пикируются словами и руганью возле трона.

— А тсего ты смеёсься? Я неплавильно сказал?

— Миленький мой — это всё сказки, легенды. Лошади в сотню раз сильней человека, и могут свободно выкуривать по две пачки. Только не приучены своим конюхом — как и ты.

— Мой бозенька не конюх. Он уплавляет не лосадьми, а милом. И тобой тозе.

В тревожном голосе оскорблённого за небеса дурня впервые зазвучала обида; и даже фанатизм по отношению к той вере, которую он сам себе выдумал. Именно про таких говорят люди, что он себе и лоб расшибёт на молитве, желая угодить батюшке, церкви и богу.

— Вот тут ты ошибаешься. Для меня твой бог не хозяин, а старший товарищ банкир. У него есть целые залежи хрустящих купюр и золотые самородки в пластах. И он мне из своего небесного банка понемножку подкидывает на землю, чтобы я сам жил богато — ну и делился с другими людьми, если захочу.

С улыбкой баловень вытянул золотую денежку из своего толстого бумажника, и спросил хватко, помахав перед курносым глуповатым дурнем:

— Хочешь?

— Хочу, — сразу же округлил тот глаза, давно уже понимая цену этим разноцветным бумажкам.

— А куда ты их денешь?

Баловню и в самом деле стало интересно: на конфеты ль, на куклы или машинки?

— Я всё отдам батюшке. У него много бедных дружков, которые приходят молиться к нам — и мы им помогаем.

— Ого!? Так ты тоже настоящий поп? И кадило у тебя большое? — громкий баловный хохот разнёсся по перекрёстку от светофора до семафора, и задрожал на провисших троллейбусных проводах.

— Да ну! — засмущался дурень как майская роза из букета гвоздик; и повыше приподнял голову, чтоб все прохожие видели какой он в этом букете наиглавнейший бутон. Ему было чуть стыдно, но ужасно приятно от произведённого впечатления. А что? — может быть, он и вправду мечтает об эполетах архиепископа.

— Ну тогда, брат — садись. Прокачу по нашему городу… Тебя как звать?

— Андрю-уууша, — тонко пропел дурень, стягивая вязаную шапочку, и несмело опрастываясь на переднюю ужасно дорогую седушку, наверное из крокодиловой кожи.

Это имя изумительно подошло к круглым голубеньким глазкам, овальному личику, и рыхловатому телу подростка. Хотелось погладить его по голове, прочитав на ночь сказку о белоснежке и гномах.

— А я Назар-ррр! — прорычал ему баловень, взводя свой дорогущий драндулет на полный форсаж. Сзади едва пыхнуло; потом размеренно шестернуло внутри; и передок автомобиля ровно, на крейсерской скорости двинулся вперёд, разводя перекрёсток в четыре розы ветров.

В кабине гордо, как бюст императора, возносилась тёмная набриолиненная вельможная голова — и туда-сюда юрко оглядывалась русая восторженная головёнка.

Вот так они и придружились. Слегка.

Не сказать, чтобы у них могла случиться настоящая дружба. Это было бы смеху подобно, умора до колик. Но Назару скушновато в том выскомерном обществе, которое он себе напророчил с самого детства.

У отца с матерью, например, каждые три дня проходила чайная церемония в японском стиле, на которую нельзя опаздывать, а тем более не прийти.

— Наконец-то нас посетил наш милый мальчик-самурайчик, — снова певуче произнесёт матушка, словно на приёме в посольстве.

— Я всё жду, когда же он приведёт к нам на смотрины свою возлюбленную гейшу, — опять басисто поддержит её отец, широкогрудо напирая на сына как на вооружённого япончика.

Они в один голос засмеются, и весь вечер станут выпытывать у Назара подробности его личной и банковской жизни.

С дружками и подружками у баловня почти то же самое. Только что те не выспрашивают, а сами рассказывают о себе, не давая вставить и слова: кто что купил, у кого родила породистая сучка-кусачка, и где лучше всего отдыхать будущим летом, нимало для этого не трудясь.

А милый дурковатый Андрюша в отличие от всех окружающих пытлив как ребёнок. Ему уже более двадцати лет, но в умственном развитии он остановился на отрочестве. Умеет подтирать задницу, пользоваться гигиеной и личными премудростями, работает в своей церкви как неутомимый бычок — зато для общественного звучания он полный ноль, оборванная струна.

Но именно это Назару и нравится.

Он давно уже подумывал о тёплой семейке, и детях, с которыми можно познавать изумительный мир. А то всё в его жизни происходит тоскливо: огромная квартира, бьющая по ушам шагами невидимого Командора — большой кабинет на работе, в который испуганно заглядывают пустоватые лица с цифрами в стеклянных зрачках. И одуряющие ночные клубы: по вечерам люди заходят сюда с надеждой на что-то хорошее, новое, вроде любви или дружбы — но утром выползают истёрзанные, словно бы вымаханные ядовитой тоской, без веры и цели, со злобным отчаяньем Содома.

Даже любимая женщина, деловая железная леди, когда баловень Назар намекнул ей о семье и о ребёнке, вдруг надула пурпурные губки, потом оголила бордовые ногти, и воскликнула:

— Да в своём ли ты уме, мой милый? Ты хочешь, чтобы я похоронила себя вместе с семьёй и детьми в этой стеклянной квартире под облаками? Забыла про зажигательные ночи, пенные вечеринки и весёлые развлечения? Миленький мой — не пой мне песенки о бессмертной душе, а дай насладиться ниспосланным телом, пока я ещё молода! –

И баловник Назарка не смог её привлечь к серьёзности любовных отношений: ничего не поделаешь — в этом городе все так живут. Может быть, где-то ещё сохранились дедушкины обычаи и бабушкины обряды, семейственность и зарок — только не в этих разгульных беспечных краях.

Поэтому ему было радостно принять в своей богатенькой небоскрёбной квартирке восторженного Андрюшу.

— Ну как тебе у меня, мальчонка? –

горделиво спросил он, глядя в затылок русоголовому дурню, который вперил глаза на панорамный вид из большущих окон.

Тот даже не повернул головы, а только восхищённо выдохнул:

— Какая красота-ааа!.. а сколько вас здесь живут?

Квартира баловня и вправду простирнулась размером на целый храм. И хоть голубые потолки казались чуток поменьше — но это, наверное, был всего лишь обман купольного зрения.

— Да ты что, малыш? Это мой личный дом, и я больше к себе никого не впускаю.

— Почему? Здесь же поместится вся наша братия, с прихожанами вместе. А одному тебе скучно.

— Знаешь, Андрюша — пока я дождусь твоего райского рая на небе, быстрее построю его тут на земле. И мне чуждые люди рядом совсем не нужны.

— Жаль, — сказал восторженный дурень; и пока Назар накрывал на стол для покушать, он радостно оглядывал просторный город под своими ногами.

За яркими зеркалами высотных окон всегда находятся новые миры и вселенные, в которые можно войти сквозь обычные двери, без тайных врат и порталов.

Вот, например, колдуны и гадалки советуют людям обращаться к ним для познания будущего, которое своей мощью любопытно всякому обывателю. Но что они могут? всего лишь показать в кофейной тарелке туманный мираж — а потом долго, чарующе, замогильно объяснять клиенту, что тот постиг бесконечность параллельных миров. А он не хочет признавать себя глупым, неодушевлённым тайными химерами то ли бога, то ль дьявола, и поддакивает ворожеям — которые напыщенно надувают щёки и губы, втайне считая клиентские денежки.

Зато осязая грандиозное зодчество высотных домов, спортивных арен, магистралей, человек словно бы улетает в будущий мир. Который ещё неизвестно, состоится ли под шквальным напором апокалипса — а вот вдохновенная предтеча его, стекло-бетоно-хромированная, с зеркальным калейдоскопом блестящих вселенных, уже сотворилась пред очарованными глазами.

— Здесь и боженька рядом недалеко, — промолвил Андрюша, глядя в бездонную безграничную высь, похожую на его голубые очи.

— Ты хотел бы здесь жить?

— Да ну-ууу, — надул губы дуралей, словно бы ему предлагали не мечту, а какашку. — Тут церковь от меня далеко, и люди.

— Зато твой бог рядом. Он может тебя по головке погладить, или под задницу пнуть. — Назар весело рассмеялся своей грубоватой шутке. — Ты хотел бы его увидеть наяву?

— А я его и так часто вижу, зрю воочию. — Андрюша совсем бесхитростно улыбался в лицо своему недоверчивому баловню. — Батюшка говорит, что обиженным судьбой дано дружить с богом. Вот как с тобой, например.

— И ты мне можешь про него рассказать? — Назар глядел зорко, как хорёк, которого вдруг пообещали познакомить с необычной курицей. Хоть у него и были в банке, и в сейфе, огромные деньги — но видать, на сердце чего-то не хватало.

— Да я тебе его сейчас нарисую! — тут же встрепенулся Андрюша, взмётывая руками над макушкой свой русый гребень. Его душой овладел азарт вдохновенного художника, который узрел внезапно то ли красоту природы, то ль тело женщины. — Давай мне краски и холст!

Но никаких красей и холстов он, конечно, не получил: потому что этих творческих инструментов вдохновения попросту не было в пребогатом домишке. Зато Назар выдал ему иноземный набор радужных фломастеров всех цветов и оттенков — а к ним здоровенный лист бархатного ватмана:

— Рисуй, живописец!

И Андрюша, высунув язык да покусывая колпачок фломса, принялся увлечённо выводить цветочные рулады своего симфонического настроения. Душа его пела от счастья, от восторгов обретения простенькой радости — как мало кому из талантов дано.

Баловню не хотелось спугнуть естество дуралея: тот был очень занятен — как мальчишка, в первый раз получивший пластилин с карандашами.

Назар тихонько подошёл к велотренажёру — покрутил педали. Потом прилёг на скамейку для пресса, и покачал свои кубики. Уставился в окна: за ними лёгкая туманная дымка.

И вдруг слышит застенчивый голос: — Иди смотри.

— А почему у него такие лопоухие уши?

— Потому что ему одному слышна вся земная и небесная музыка.

— Ну а зачем такой большой нос?

— Только ему позволено нюхать все запахи мира.

— Понятно. Значит, этими круглыми глазами он заглядывает в любые закоулки вселенной, следит как шпион.

— Нет. Он просто помогает каждому, бережёт нас.

— Что же ты губы сделал такими женскими, бантиком?

— А ему не надо много кушать, он пьёт нектар. И разговаривает он не голосом, а душой.

Назар смотрел на картинку, и думал:

— а может быть, действительно всё так просто? — и бог это вечный человек, которого я в себе ещё не знаю, пока живу на земле — и смерть есть настоящая бессмертная жизнь, которой я на том свете ещё не ведаю, потому что до срока живу в мире этом. —

В один из свободных вечеров бравурный баловень повёл покорного дуралея в ночной клуб.

Что это такое?

Образно говоря, музыкально-танцевальный дворец культуры — куда набиваются для разгульных встреч юноши-позёры и девушки-кокотки, яво скучающие от безделья и тайно тоскующие без любви. Всякий раз, когда они снова собираются прийти сюда, в их сердце вспыхивает великая надежда, что уж сегодня-то, в эту ночь, они увидят на танцполе необыкновенное чудо, волшебного человека всей своей жизни — который негасимым сиянием выведет их из мрака тусклой, тёмно-фиолетовой бездны.

Но приходящее утро вновь выворачивало объевшийся и опившийся желудок наизнанку, отравляя доверчивую душу таким ужасным похмельем, что ей хотелось сдохнуть, не жить.

Назара тут многие знали: от охранников до завсегдатаев, от смазливеньких барменов до девочек на шесте и на шаре.

— Привет! — Здорово! — Давно не виделись! — то и дело раздавались приветственные возгласы, как будто бы в клуб вошёл революционный вождь, сподобящий всю ночную ораву на весёлый загул, на бунтарский шабаш. Этим незасыпающим людям очень желалось потешиться до дрожи, чтобы волосы дыбом и из носу кровь — но никто из них не ведал колдовского рецепта. Всё уже было давно перепробовано: водка с таблетками — как у римских патрициев, секс на уколах — как у греческих фавнов с гетерами. Даже в гроб, стоящий посреди танцевального зала, забивались гвоздями на время, живыми — и выползали оттуда поседевшими, словно египетские фараоны.

Оставалось только приношение в жертву, как на языческом капище — и каждый надеялся, что именно этого закланного агнеца Назар к ним сегодня привёл.

— Вот будет умора! — перекрикивались они между столиками. — Бедный дурачок один среди нас! —

Вокруг стола, за которым вальяжно расселся Назар и стыдливо Андрюша, собралась целая компания великовозрастных шалопаев, пацанов и девчат. Хоть они уже и дотянули до зрелости возраста, но в силу немощи своего разума и поступков, всё ещё находились на юношеском иждивении у щедрых богатых родителей. Те, конечно, люто, до зубовного скрежета оплачивали недостаток любви своим единственным отпрыскам, потакая всем мыслимым прихотям.

— Братцы! — кричали шалопаи визгливо и восторженно. — Подходите ближе — тут такой намечается квест, что вы ахнете! —

Вечер давно уже начался, сразу после полудня — и поэтому все были датенькие, немного обкуренные. Назару принесли текилу в большом самоваре, из которого он тут же стал угощать окружающих: пили из фарфоровых чашек и блюдцев, прикусывая солёными бубликами. Андрюша через соломинку застенчиво тянул безалкогольный коктейль, то и дело невзначай поглядывая на полуголых девчат и их оголтелые прелести. Над ним, прямо напротив, возвышался какой-то жердявый встрёпанный папарацца, и фотографировал всё это действо под видом купеческого чаепития.

— Ну что, братва?

Назар встал с голубенькой чашкой в руке, сверкая по сторонам азартными очами оголодавшего вурдалака. — Загоним мы сегодня доисторического мамонтёнка, которого судьба-насмешка забросила в наши воинственные пенаты?

— Загоним!! — единым гласом ответствовал ему танцевальный зал, аплодируя и воя племенным кличем скучающих мажоров.

— А разве тут есть мамонтёнок? — тихим изумлённым голоском спросил Андрюша, едва не поперхнувшись соломинкой.

— Есть!! — гаркнул взбудораженный зал, заранее уже хохоча, предвещая.

— Я вам покажу, мои братья, — снова воззвал Назар, давно уже привыкнув быть в центре внимания, — как прадеды, пращуры наши, вперяли свои острые копья да стрелы в жирное бегущее мясо! — Тут он кивнул головой на дурачка, и все опять радостно взвыли. — Вы посмотрите только, какое здесь сало, мослы, почерёвок, булдыжки. Опасное это было занятие — охота на мамонта — но самое прибыльное в старину. Потому что магазины тогда были пусты: в них лишь вода родниковая и смола для жевания. А желудки уже отощали на старых запасах — они требуют свежего мяса.

— Мы требуем, вождь!! Мясо нам, сало давай!

— И вот племенные мужики собираются вместе в кружок у пещеры. — Назар обмахнул живописной дланью толпу вкруг себя; и немного поважничал, кланяясь своему первобытному народцу. — Тогда вождь достаёт из шкатулки ключи, и с волнением заводит экскаватор для рытья большой западни.

— Откуда он там?! — не поверил Андрюша. — Мне батюшка прочитал всю Библию, и в ней не было экскаватора.

— Позззооо-оррр! Фома неверующий! — заулюлюкали в зале.

Но Назар остался невозмутим, и даже не сорвался голосом, точно осознавая все мелкие подробности той пещерной эпохи:

— Его туда занесла нелёгкая на попутной машине времени. Наши сегодняшние мужчины прочитали в той самой твоей библии, что прошлым мужикам было трудно в ледниковый период — и отослали посылочку с экскаватором. Ковшом ведь намного легче и быстрее копать, чем ковыряться лопатами.

— Неужели и лопаты продавались в магазине? — с лёгкой, самому ещё непонятной ехидцей, вопросил Андрюша.

— Что за сомнительность в твоём детском возрррасте! — Назар громко рыкнул, чтобы убедить его в реальных ужасах тех ужасных, ужасающих времён. — Там жили пещерные львы, саблезубые тигры, и медведь с огромной могучей башкой. Без железа людям было не обойтись: и выплавляли понемногу, на пули хватало.

Смех и восторг в зале уже начали стихать. Многие чувствовали себя мелкими статистами в диалоге двух умалишённых. Казалось, что баловень нарочно ёрничает над дурачком, не позволяя себе доброты и теплоты предступающих к ним отношений.

В чуточку саблезубых глазёнках Андрюши вдруг зажглись пещерные огоньки, разгораясь всё ярче до факелов:

— Что-что-что? так они ещё и стреляли?? из чего?

И тут Назар сказал себе — поехали! — и понёсся напропалую:

— Из винтовок, конечно — не из пальцев же. Ещё раньше до этих времён в тех забытых местах жили две великие империи. Которые никак не могли поделить друг с дружкой своё величие. Страшно завидуя, и от этого мучительно переживая, они начали войну за первенство. И угробились так, что не выжил никто, даже малые дети. — Баловень отчего-то зашмыгал носом, подтёр надуманную слезу: — Вот после них и осталось оружие… Ты меня понял, вислоухий мамонтёнок?

Смех и хохот, что разнеслись по залу дребезжаньем голосов, могли бы обидеть любого мало-мальски понятливого человека.

Но только не дурня, который живёт совсем другими жизненными штучками. Если всякому товарищу из этой ночной компании хотелось всеобщего уважения, славного поклонения, и весёлого компанейства среди людей — то застенчивый Андрюша стыдился только своих отношений пред богом, и думал, как не совершить бы греха. А всё остальное меж людьми и природой имело для него лишь занимательный интерес чужих поступков и душ.

— Мальвинааа! — закричал Назар куда-то вверх, где на блестящих шарах крутились полуголые дамочки.

— Иду-уууу! — раздался ответный женский возглас с лёгкой прокуренной хрипотцой; и через минуту предстала красивая девушка с голубыми волосами. Из одежды на ней блестели только синие тканевые полоски — но много ли укроешь от чужих глаз такими носовыми платочками?

Приветственные поцелуи, объятия — дружки Назара ужасно обрадовались. А вот его невеста едва растянула губы в кривую улыбку: и видно было, как ей неприятно подобное знакомство — как ниже своего карьерного достоинства она непочитает эту простенькую девчонку. Но та даже ей радушно улыбнулась, и мило чмокнула в нарумяненную щёку.

Больше всех огорошился Андрюша: он сидел, донельзя округлив и так уже лупатые глаза — ему тоже хотелось встать из кресла вместе со всеми, и поцеловаться, но он не решился, вспомнив ли о боге, или о своём церковном батюшке.

Вдохновлённый баловень, едва не раскрутив за спиной свой проказливый бесенятский хвост, о чём-то пошептался с Мальвиной. И они в един миг шаловливо рассмеялись, хитро поглядывая на обалдевшего дурня.

— Диджей! Мою музыку!

Голубая девушка по-королевски взмахнула величественным крылом: свет понемногу притух; зал до самого потолка наполнила тихая мелодия, хит старых медлительных дискотек. Уж неизвестно, для кого танцевала эта девчонка; может быть, воспоминания о первой любви до сих пор тревожили её сердце — и тот милый парнишка, боявшийся коснуться её губ своими телячьими губёшками, казался ей слаще всех откровенных ухажёров. Или она мечтала стать балериной, похожей на великую Майю, и повергать к ногам музыкальные троны своим болеро. А вот поди ж ты — приходится вертеться на шесте и на шаре, то соблазняя, а то отбиваясь от въедливых ухажёров.

Её руки мягко скользили по Андрюшиным русым вихрам; не касаясь, она будто бы облекала его своим телом — всякими там флюидами и ароматами, которые он чувствовал носом как разгорячённый в скачке жерёбчик. Только у жеребца ковыль под ногами, вместе с запахом трав — а у дурня в ноздрях запашали феромоны благовоний, тёплого женского пота, и ночного распутства. Между ног у него зримо восстал увесистый бугорок той самой земли, на которой танцевала обнажённая в своём естестве девчонка-лошадка.

Когда же музыка убыстрилась, завертела вокруг какую-то бесстыжую языческую плясовую — волосы девушки голубым пламенем взметнулись в пожаре, в неудержимой страсти, и пали на колени ужасно возбуждённому Андрюше. Он с минутку подёргался, крепко вжав пальцы в подлокотники кресла и выгибая себя к потолку словно роженица — а потом бестелесно опал, как выпотрошенный дерюжный мешок на плюшевой ткани. По его светленьким брюкам расплывалось постыдное пятно с тёрпким запахом мужицкого семени.

— Урррррра!!!.. — взвыл Назар как бешеный бык, распалённый удачной охотой средь нежного коровьева стада. — Наш мальчик-колокольчик наконец-то стал мужиком! Мамонтёнок превратился в грозного мамонта!

— Вау-уууу!! — замяукали в зале какими-то кошачьими иноземными голосами. — Теперь он должен выпить и закурить как настоящий мужчина!

— Ты слышишь, Андрррей? — Баловень нарочито рыкнул, представляя обезглавленного дурня настоящим тигром. Тот бездумно крутил головой, не в силах уже сопротивляться бравурному восхищению окружающих — а особенно чистым глазам и прекрасному телу немного растерянной Мальвины.

— может, не надо? — тихонько шепнула она, всё-таки боясь пойти вперекор разнузданной толпе.

— Надо, милая — надо! — убеждённо выкрикнул Назар, уже наполняя хрустальную рюмку текилой. — Мы сегодня посвящаем в рыцари нашего доброго товарища, а теперь и твоего верного оруженосца Андрея — суть первозванного! Давай, милый — одним духом! —

Начиналась безудержная вакханалия. Андрюша в упоении своей первой любви, своих чистых помыслов о верной невесте, и может быть даже о семейном благополучии с ней, совершенно свободно — не закашлявшись ни богом, ни церковным батюшкой — легко и просто словно святую воду выпил рюмку текилы. А потом вложил в свои горячие уста ещё более обжигающий косяк утрамбованной в папиросу дикой анаши — её самой ядрёной смеси.

Эта дрянь — эта падаль и исчадие ада, с которой начинается гниенье души — кого-то пробивает на смех и восторги. Но дурню она впихнула в башку панический ужас и злую истерику.

Он не мог сейчас поместиться в кресле, он уже туда не укладывался: слишком много его рук да ног развалились по маленькому пространству, и мешали ему успокоиться. Они елозили, ворочались, и чесали толстенький живот под тёплой рубашкой. Словно бы яркие, но мерзкие видения, затягивали этого человечка в омут беспокойного сна — похлеще болотных чертей.

Ах вы, мои бесеняточки! ну теперь я вам всё покажу, — подумалось одержимому Назару в бесноватой толпе; и он скорчил кривую гримасу.

— Ты что? — Андрюша подтянул рубаху к самому носу, намереваясь спрятаться от подступающих призраков.

— Не бойся. — Добрый баловень протянул ему тёплую человеческую руку; а погладил шершавой ладонью с длинными когтями.

— боооюсь. Ты сейчас почему-то другой.

— Извини.

Назар, улыбаясь, уже спрятал свой тёмный хвост за спиной, с головой погружаясь в одуряющую пляску. Она кипела в нём, переливаясь через край; и он приоткрыл для дурачка свою крышку, чтобы кипящий пар обволок залу таинственным туманом. В котором кто зло и оскаленно, кто с усмешкой, проплывали фигуры людей и зверей — уходя, приходя, не прощаясь. Старинные платья, распады материй, стекали с их тел вместе с кровью — тут же кинжалы, штыки, ятаганы.

— это убийцы, — тихонько прошептал Андрюша, горько бросившись на шею Назара.

Но в том уже проснулись затаённые садистские склонности падшей ночной жизни, и он не жалея вылил из себя всю адскую сказку, сам обжигаясь в объятиях. Чем-то его зацепил этот дурковатый пацан, и баловень, грубо извращаясь над ним и собой, сам страшился себе в этом признаться.

— айяйяйяй! — заверещал дурачок противным голоском слегка придавленного башмаком, и очень напуганного этим гнома. Он с мясом выдернул на блескучем костюме Назара две пуговицы, вцепившись в него как заморская обезьянка, попавшая в пасть крокодилу.

— Ойёйёй! — передразнил баловень, чувствуя его припадочные щипки да укусы; и почему-то ему в этот миг всерьёз захотелось душить дурня до рыдающей боли. Чтобы тот почуял на себе, какие страдания людям приносит.

Ведь прежде Назар жил в спокойных раздумьях, в равнодушной медлительной лени своей банковской работы и ночных развлечений. Ему совсем не желалось бежать, помогать, а тем более воевать с кем-либо. Как в той поговорке: долой друзей, долой подруг — я сам себе хороший друг.

И так было. И было б всегда — даже до смерти. Если б не он, этот маленький русенький выродок. Ведь взрослый расчётливый и меркантильный дух — это совсем не сострадательная и благостная детская душонка. Когда та желает счастья всему миру, и кладёт себя на кровавый алтарь милосердия, тот уже здраво понимает, что на всех радости не хватит, нет её столько в земных рудниках — и нужно жить для себя, своей личной утробы.

Терпением, терпением, терпением — наполни бог мою доверху чашу; аминь — мысленно произнёс баловень, и пьяно рухнул в подставленные ладони дружков.

Его величаво и почтительно, как импортного фонбарона, увезли домой на лимузине.

А бедного дурачка, который всех щипал и кусался, грубо затолкали в полицейскую машину, и рьяно понеслись на всех виражах, набивая бедняге синяки да шишки — а потом посадили в обезьянскую клетку.

Назар проснулся с нехорошей головой и желудком.

Это только так говорится в интеллигентных кругах, что человек просыпается, делает потягушечки к солнечному небу — а затем со светлым настроением доброго утра встречается с прекрасным днём в ожидании спокойной ночи. Но на самом деле, если он вчера перебрал особо лишнего, то наутро у него изнутри всплывает вся выпитая, съеденная, и уже переваренная дрянь — от которой кажется, будто бы во рту нагадили кошки, собаки, и прочая уличная животень.

— оооой, мамочка, — простонал баловень, напирая на гласные звуки, не в силах выговорить шипящие. — куда бы мне спряааататься от этой боооли… —

Кто хотя бы раз страдал от тяжёлого похмелья, тот Назара поймёт. В глупой голове только одна мысль: перетерпеть бы, а завтрашний день снова будет прекрасным.

Он с усилием приподнял голову от подушки: слева лежала похожая на покойника черноволосая невеста в своей дурацкой тёмной пижаме, которая её стройнила. Какой только идиот наговорил этим бабам, что любовную постель надо делить с макияжем и модной одеждой, а не с голым вздыбленным мужем?

Назар откинул шёлковое одеяло; сочуственно посмотрел на свою плоть, пьяно лежащую между ног; и подумал, что девчат тоже можно понять, если рядом с ними всю ночь пихается и сморкается подобное невнятное бревно.

Он едва не захохотал, представив себя в этом виде на банковском сборище, среди вечерних платьев и смокингов. Вот такими иногда бывают люди — подумалось ему; все до единого, от президента до дворника. И от этой бравурной мысли — от холодного душа с чашкой крепкого кофе — ему стало легче.

— Повеселел? — медоточиво пропела ему невеста, похожая на обидчивую пчелу возле опившегося нектаром трутня. — Может быть, извинишься?

— Ну, прости. — Баловень уже столько раз куролесил и извинялся, что ему не лень было шевельнуть языком. Тем более, особого чувства меж ними явно не наблюдалось — так только, лёгкие игры в люблю. Она с ним за высокую должность, а он за красивость лица.

— И это всё?

В её голоске уже сквозила подкачанная женская истерика: как будто маленький воздушный шарик обиды надували выпуклыми губками подступающей злости.

— Ну а что ещё — я же извинился. Может, на колени встать?

— Гад ты, мой милый. Ты всех вчера матюками обнёс — и меня с подругами, и своего дурачка.

— Кстати — вы завезли мальчишку домой, на церковный двор?

В разуме баловня наконец-то немного прояснилось, появились тревога и стыд. Хотя, казалось бы: перед кем там стыдиться?

— А-га! — как утка крякнула едкая, кислотно-щелочная невеста. Таким голосом только известь гасить. — Твоего дурачка увезли полицейские.

— Куууда?!

— В обезьянник — куда же ещё?

Вот тут она отыгралась на нём, и радостно рассмеялась; но всё же поглядывая на себя искоса в большое настенное зеркало — не портят ли её мимические гримаски.

— Твою мать!! — потерянно взвыл Назар. — Ему же нельзя в клетку, да ещё среди чужих!

Он заметался по зале, на ходу сбрасывая парчовый халат, и натягивая трусы, брюки, моднявый ламборджиновый свитер. Потом вдруг резво остановился перед огромным панорамным окном, и глядя вниз сквозь его светлость, стал выгадывать среди шпилей и крыш сначала маленькую церковку с крестом на куполе, а затем полицейский участок с пистолетом на флюгере.

— Неужели он тебе нужен больше, чем даже я? — Удивлению возмущённой невесты не было конца и края. В самом деле: ну разве можно полюбить дурачка вместо красивейшей женщины?

— После джакузи и душа не забудь закрыть воду. — Назар уже успокоился, понимая что время вспять не повернуть, и незачем суетиться. — А то в прошлый раз подтопила соседей.

— С каких это пор ты стал о них думать? — чмыкнула невеста;.. но только эхо дверного замка ей в ответ.

В полицейском участке знаменитого баловня принял главнокомандующий полковник. Они уже были знакомы друг с дружкой по всяким прочим выручалкам, как-то: пьянство с дебошами в клубе, лёгкие наркотики на кармане и в лимузине — а ещё к тому и голые девочки в отдельных кабинетах. Поэтому, чтобы не попасть впросак на газетные страницы, на чужие языки, Назар уже заранее проплатил своему дружку-щитоносцу все свои будущие загулы. И теперь со всех сторон чувствовал себя как черепаха в бронежилете.

— Можно забирать? — спросил баловень наглой улыбкой, поднимая бокал полнокровного шотландского виски.

— Забирай всех, кто понравится! — махнул полковник щедрой рукой, отдавая на откуп богатому банку свой бедноватый полицейский участок.

Их дружеское заклятье сбрызнула вкусная алкогольная жижка медового цвета; и через пяток минут Назар уже подходил к обезьяннику.

Это такая небольшая клетка. В ней грустно сидят, устало спят, пьяно и грубо ругаются, и затравленно мечутся всякие виновные или потерпевшие животные, ужасно похожие на людей. Потом, со временем, когда они протрезвеют или просто приведут голову с душой в полный порядок, то снова станут в ряд человечества — но сейчас эти клеточные животинки только волки да овцы.

И вот такой настоящей овцой со встрёпанной русой шерстью, понурив бедную головёнку, в обезьяннике сидел отходящий от мира Андрюша. Ему теперь всё на свете было не мило: поэтому за руку, то поглаживая, а то прижимая пухлую ладошку к своей щеке, дурачка держала жалостливая девушка с голубыми волосами. А из тёмного угла, куда не доставала смутная полицейская лампочка, на них с ухмылками голодных зверей скалились торжествующие волки, тайно и злобно надеясь на поживу.

— А ну, отвалите от этих овечек! — пуганул волков бравый старшина, отважно гремя большими казематными ключами; и слюнявые клыки тут же трусливо спрятались в пасти.

— Оооо, мои дорогие!.. — заразительно воскликнул баловень Назар, стремясь приобщить к своей светлой радости сильно потускневших друзей. — Как хорошо, что мы снова вместе!

Но ответом ему было лишь тягостное молчание Андрюши, тихо семенящего в тряпошных туфлишках со стоптанными задниками — и нарочитое хмыканье Мальвины, не желающей простить, понять, забыться.

Тогда Назар, нимало не медля, отпустил интеллигентскую шлею и рванул напрямки. Как у него уже не раз бывало на собрании банковских акционеров, когда запаздывала выплата дивидентов:

— Вы меня всерьёз проклинаете за эту ночь?

Андрюша посмотрел снизу вверх; потом выпрямился, и буркнул: — Нет.

— Почему?

— Потому что ещё раньше другому поверили — а не тому, которого узрели вчера.

У Назара что-то болезненное, но сердечно хорошее засвербело в глотке, ещё не просохшей от перепоя. — Спасибо, — тоже невнятно пробубнил он; и откашлялся к девчонке:

— А ты кк-как здесь оказалась? У тебя ведь вся биография была чистая.

— По твоей доброй милости. Его нельзя оставлять одного с такой бедой. Или ты дурачок — не понимаешь?

— Я всё понимаю. И не капай мне на мозги: я сам себя уже сожрал до костей.

Пока застыженный баловень пикировался с укоризненной девушкой, Андрюша, почему-то улыбаясь, провидчиво посматривал на них.

— Ну всё, мне пора. Сынишка с мамой дома заждались. — Мальвина быстренько чмокнула в щёку русоголового агнеца, погрозила кулачком балованному чёрту, и заспешила к маршрутному автобусу.

— Хорошая девушка, — кивнул дурачок ей вослед, с толстым намёком.

Баловень удивлённо воззрился на него:

— Ты на что намекаешь?

— Женись на ней, — просто и ясно благословил их Андрюша. — Лучше тебе не найти.

— Почему это? Или я нехорош для королевы?

Дурень искоса оглядел стройную симпатичную фигуру, идущую по городу рядом с ним; и тихонько вздохнул, что не он это сам. — Ты ужасно красивый. Как говорит мой добрый батюшка, ты настоящий самолюбованец. И для того чтобы смирить неудержимую перед миром гордыню, оставшись гордым но милосердным, тебе нужна верная и любящая девушка. Это она.

— Она что — меня любит? — В ярых глазах и в хриплом голосе Назара полыхнула какая-то затаённая, сокровенная надежда.

— Да. Батюшка говорит, что мне дано видеть чужие души — как в мультиках.

— Да ты гонишь, и врёшь.

Баловню сейчас очень хотелось поверить словам этого наивного дурачка: его внутри, там где сердце, разносило так, что большая часть уезжала на той самой маршрутке, а другая улетала в небеса.

— Я не вру никогда. — Андрюша своей правдой был непреклонен.

— Почему? Не умеешь? так я научу.

Назар теперь нарочно ёрничал над дружком, и над собой; он пустой трепотнёй забалтывал своё слишком для него мягкотелое, нежное прозрение.

— Зачем учиться врать? — возмутился губастенько дурень, обиженный словно мальчишка. — Тебе ведь потом самому стыдно и страшно всё будет. Даже если другие не узнают про ложь, она тебе спать не даст.

— С чего ты решил? — Баловень потёр ладони от удовольствия, вызывая дружочка на яростный спор; он стучал предвкушённо копытами и радостно вилял хвостом. — Это правда за миром следит, и бодрячит в тревоге — а ложь, как кошка, нагадит назло по углам и дрыхнет на диване спокойненько.

— Спокойненько?! да ведь обманы приносят всем горе, и тебе тоже, и даже страшнее выходит когда обманываешь сам себя.

— Глупости, себе я не вру. — Лицо Назара оскалилось улыбкой; и её оскал зажил самостоятельно, как будто требуя себе отдельную жилплощадь в теле. — От себя я прячу ту правду, которая мне неприятна. Надо просто загнать её поглубже вовнутрь, заесть мясом и фруктами, а потом принять слабительное — и пошла она прочь. А ещё лучше сразу резать насмерть острым ножом: я прижимаюсь щекой к её тощей груди, словно навеки влюблён, и туда где громче стучит, я вонзаю свой штык — терпи, милая, сейчас всё пройдёт.

С белых ухоженных клыков, с прокушенной губы, уже капала кровь. Не невинная, нет — ведь правда всегда виновата. Пред каждым.

— Боже мой, — вздохнул утомлённый рассказом Андрюша. — С такой тяжкой мукой ты в мире живёшь.

— Ну и что? Меня это не напрягает, потому что у многих людей ещё хуже. Зато я имею свой банк, власть и деньги.

— Это всё мелочи, грош на сердце. Вот в следующий раз я сведу тебя в одно чудесное место.

— Замётано. — И баловень весело рассмеялся над впечатлительным дурнем.

Был осенний солнечный день.

В такие погожие деньки почему-то всегда тянет по воздуху то ли тлеющим где-то торфяником, а может подожжённой косовицей с убранных полей. Запах костров ароматит в носу волшебные волоски памяти, а те навевают воспоминания детства — когда довольная урожаем семья радостно спекала на огороде картошку. И снедала её со свежими помидорками, лучком, и сальцем от доброй соседки.

В жизни Назара таких дней было мало: раз, два, и обчёлся — пока не умерла деревенская бабушка. А сам он давно уже городской житель.

— Ну что, господа?.. —

Баловень обернулся от широкого окна высотного небоскрёба в зал заседаний правления финансового банка:

— Вы решили, как нам увязать нашу рекламную кампанию с большой закредитованностью физических лиц? Мы больше не можем так просто выдавать — я бы даже сказал потворствовать выдаче денежных средств на любого предъявителя паспорта… Что это за слоган в рекламе — сто процентов одобрения? Кому — лентяям, пьяницам и бомжам? Нет. Любой порядочный гражданин, занимающий у нас средства или вносящий свои деньги, должен крепко — я бы даже сказал мощно знать, что наш банк не сотрудничает с нижайшими категориями человечества. Милосердие и сострадание, конечно, заслуживают почестей от нас — но только из наших мягкотелых сердец, а не из сейфов… Кто согласен со мной, или против моих веских доводов — попрошу высказываться. —

Назар гордо задрал подбородок, и обвёл надзирающим взглядом всех сидящих за длинным столом. Он уже понимал, что сейчас будет: одобрительный визг, обличительный вой, кряхтенья сомнений, и стоны о падении прибыли.

Животные — тихо и гнусно подумал он о соратниках.

Вот заяц. Он почти как немой — его губы залеплены скотчем; а левая задняя кем-то подбита. Убежать он не сможет, и поэтому слово боится сказать.

Это толстый медведь. Его рыло отвисло навеки, и брюхо как бочка. Теперь уж ему ни за кем не угнаться, а рычать за свой карман, за утробу, он будет громко.

На дальнем краю стола сидит поджарый волк. У которого пока нет своего личного логова, кабинета: но судя по крепким клыкам и яростной хватке, всё это скоро появится.

Ведь ему помогает хитрюга лиса. Она здесь уже давно живёт тихой поживой: то мясца себе отщипнёт, как будто в курятнике, а то деньжат умыкнёт из артельного бизнеса.

Потому что ёжик-бухгалтер за ней не присматривает. Он уже свернулся в клубочек на старости лет, чтобы шумная банковская бестолочь его не застукала. Чтобы все неприятности минули, канули в лету.

Спокоен только седовласый работник бобёр. Этот храбро на стуле сидит, и степенно всех прочих оглядывает. Ему некого бояться с такими зубами, с бедовым хвостом — он сам любому лапу отхватит.

Назар здесь над всеми, над схваткой — как мудрый мускулистый обезьян с орлиной повадкой. За людьми наблюдает. Кто кому едва руку протягивает, или кланяется небрежно. Кто всех ниже согнулся — тем помыкают без робости, иногда лишь жалостливо гладя по голове. Но если бы этот согнутый вдруг оказался жердёй до самого неба, в кресле начальника — то злее бы не было врага для всех остальных. Низкая падаль умеет мстить изощрённо: и он бы нарочно сделал двери к себе ниже пояса — чтобы во грязи ползли, чтоб червями у его ножек елозили.

Только не его нынче время, другие в фаворе. Завизжала гиена, от нелепой потешки соседа-шакала до слёз хохоча, и хоча укусить за ехидное рыльце. С нею рядом прихрюкнула боязливая свинья-счетовод, и угодливо завиляла хвостом.

Назар снова встал над столом:

— Я вас выслушал очень внимательно, господа. Одних из вас беспокоит снижение банковской прибыли, если мы начнём проводить в этих стенах естественный отбор человечества. На это я отвечу, что невозвратность кредитов нечистоплотными людьми достигла пика своих значений, и вполне может случиться обвал финансового рынка. Другие тревожатся за то, как мы будем производить калибровку новых вкладчиков и заёмщиков. А на это в наших серверах есть обработка персональных данных, в союзе со всеми прочими компаниями… Господа — из двух зол надо выбирать меньшее. Лёгкий спотычок лучше тяжёлого падения и банкротства. Именно с идеей фильтрации наших клиентов я выступлю на собрании акционеров — и надеюсь, что сумею их вразумить. —

Назар повернулся, и размашисто прошагал снова к окну. Хозяин: он сначала посмотрел в даль, словно собираясь взлететь — а потом вперил вниз свои зоркие очи, выгадывая людей и зверей под ногами.

У его блестящего лимузина — там, в самой низинке первого этажа — стоял немного лопоухий Андрюша, топорща своё левое ухо из-под вязаной шапочки. Он чуточку переминался с ноги на ногу в новых войлочных ботах.

— Так, уважаемые господа! —

Баловень встрепенулся, и расправил плечи как крылья, будто и вправду готовясь слететь с двадцать пятого верха без лифта. — Мне нужно отъехать по делам, и мы на сегодняшний день закругляемся. Но я прошу вас продолжить обсуждение этой темы между собой, в курилках и в кабинетах. —

Назар спустился вниз, улыбчиво прошёл через холл; и затаённо остановился меж стеклянных дверей, с интересом наблюдая за дурнем. Его совсем не волновало, что подумают о нём подвластные сотрудники: наоборот — приятно было чувствовать себя переодетым калифом средь простолюдной толпы. Он мог даже вытащить и съесть кусок хлеба из мусорной урны, причём на глазах у людей — уютно сознавая, что дома его ждёт чёрная икра на огромнейшей ложке.

И сейчас этим самым куском хлеба для него был Андрюша. Затрапезный, бедноватый, чуточку с плесенью — но ужасно родной и вкусный. Наверное потому, что до этого мгновенья баловень никогда не едал чёрного-пречёрного хлебца. С младенчества в их богатом доме кушали только белые булки, торты и пирожные.

— Привет, — поздоровался он, подойдя со спины к дурачку.

Тот даже не вздрогнул, а только улыбнулся как-то восхищённо, предвкушаемо — как будто фокусник, готовящий волшебство.

— Замёрз, наверное? Садись в машину. — И Назар брякнул ключами, висевшими на позолоченном брелке.

— Нет. Мы пойдём пешком. Тут недалеко. — Андрюша сказал это так просто и уверенно, что спорить с ним стало бесполезно. И они пошли.

Вот ноги и ножки идут по дорожке. Теперь уже рано темнеет, и вдоль паркового тротуара начинают зажигаться электрические фонари, своим обликом и всем фонарным поведением очень похожие на газовые, старорежимные. Тогда по этим улочкам вот так же шагал старый шарманщик Карло с деревянным буратинистым сынишкой, и ненавязчиво учил его жить, чтобы не попадаться на зуб всяким обманчивым пройдохам.

Назар нарочито сбавляет свой шаг, чтоб Андрюша не семенил за ним как мелкая собачонка — а тот нарочно расставляет пошире ходульки, чувствуя себя равным.

— Я правильно иду, дружок?

— Да, это прямо за церковью.

— Поначалу, когда мы встретились, ты казался мне малышом — а сейчас почти взрослый.

Дурень чуточку споткнулся от приятности такой лести; и высоко вздёрнул курносый носишко, словно на шею ему повесили золотые чемпионские медали.

В баловне просыпалась нежность, к сердцу подкрадывалась ласка: он чувствовал себя причастным ко всеобщему мировому добру — даже не земному, хотя и этого сейчас было в достатке в душе, а всеобъятно им завладела вселенная. Казалось, что по всему периметру звёздной округи вот такие же вечно занятые дяди возжаются с надоедливой мелочью, оберегая, уважая, подсказывая.

— А вообще-то, Андрюша — куда мы идём?

— Мы уже пришли.

В тенистом уголке большого парка уютно спрятался летний кинотеатр. Его и в дневное время трудно было найти среди деревьев и виноградных лоз; а при осенних сумерках только посвящённый мог без опаски подойти к этой почти масонской ложе, уже твёрдо зная, что здесь его не будут пытать рыцарскими мечами и ядовитыми кинжалами.

Снаружи двумя огоньками церковных свечей светилось только маленькое окошко билетной кассы.

— Что это? — удивлённо, восхищённо, и немного испуганно, спросил тихий Назар.

— это наш уличный алтарь, — заговорщицки шепнул ему радостный Андрюша; и чуть погромче произнёс в оконце заветный пароль:

— Дайте нам два места в четвёртом ряду.

— А за что? — тут же отозвался изнутри другой тайный заговорщик.

— Просто так, — мягко мяукнул дурачок; и перед ними отворились невысокие врата с бронзовыми вензелями, узорами. Баловню даже пришлось преклониться в колене, чтоб войти в этот храмик искусства при храме молитвы.

— Здесь что — тоже молятся? — неверяще вопросил он, оглядывая бородатых людей в рясах да клобуках.

— тут мы смотрим хорошие фильмы и мультики, когда вечером после службы.

Андрюша устроил Назара; и пока тот примащивал свою задницу на жёсткой табуретке, сам пошёл вдоль рядов, гася на фонарях трёхсвечовые канделябры.

Шёпот в зале затих. Киномеханик раскрыл потаённую дверцу, и на серой холстине появился яркий неведомый мир — в котором люди умеют без крыльев летать, разговаривают с животными на родном языке, совершают всякие волшебные чудеса.

Назар, конечно же, знал про ёжика в тумане, ещё из детства: но не думал о том, как это занимательно — слушать два тихих голоса, медвежый и ёжиковый, когда вокруг в вечернем сумраке горбатятся туманные, неосязаемые кусты да деревья, а над головой то самое звёздное небо. Ему всерьёз казалось, что сей миг сзади, из тьмы, подойдёт стреноженная лошадь, положит ему голову на плечо, и попросит её растреножить — а он её чутко поймёт, размотает верёвки на стёртых ногах, и с ладони накормит овсом.

Назар даже мотнул головой, словно бы просыпаясь от грёз; но тут вдруг перед ним сияющим лопоухим шерстяным пятном проявился чуточку грустноватый мамонтёнок — может быть даже тот самый, из ночного клуба — и спросил, не видел ли кто его маму. Пусть она его услышит, и пусть непременно найдёт — а то ему ужасно плохо без неё.

Назар оглянулся по сторонам: взрослые мужики, бородатые да патлатые, с детским наслаждением чудесами вперившись в киноэкран, улыбались и радовались, а кое-кто из особенно старшего поколения пустил умилительную слезу. Их восхищало всё: и трусливый заяц с мешком яблок, которые он бесплатно раздал по соседям, хотя дома его ждали голодные сыночки и лапочка-дочка. И паровоз из посёлка Ромашково, намеренно сошедший с рельсов, потому что ему вздумалось, видите ли, понюхать весенних цветов. Даже здоровый малолетний телёнок, воспитанный костлявеньким волком, и бросившийся тому на шею с криком — батяня! — произвёл на всех приятственное впечатление.

После киносеанса церковники счастливо обнимались, расцеловывая друг дружку в усы и в бороду — и на будущую удачу благодарно крестили будку механика.

— Понравилось? — с надеждой спросил дурачок, ожидая пусть не слюнявых похвал, а хотя бы простого спасиба.

— Симпотно, — с бравадой ответил баловень, не позволяя копаться в своих душевных переживаниях. — А почему ты меня сюда притащил? — Он вздрогнул в своём лёгком кашемире, только теперь ощутив холод ночи.

— Я не хочу, чтобы у тебя выросли злые рога — а мультики как раз добрые.

— Что за ересь ты несёшь? Поп тебя надоумил?

— Это не ересь. У всех, кто своих братьев бедняков обижает, на голове рога вырастут. Так в одном фильме сказали, а в хорошем кино врать не могут.

Назар расхохотался грубо, с надсадой:

— И тебе не жаль меня?

Андрюша удручённо вздохнул, разнеся руки-крылья: — Я ничего не могу с этим поделать. Ты ведь ужасно жадный для людей — а бог велел делиться.

Баловню очень хотелось погладить встрёпанную русую макушку, и прижать дурня к сердцу — но он жестоко, как бунт, подавил в себе острое желание дружбы.

На следующий день они втроём, с батюшкой, загрузили полный лимузин яблок, груш — и всяких там слив с абрикосами. Мешки да корзины уставились до самого верха, и Назар едва натянул на них свою съёмную крышу.

— Ты и теперь не скажешь мне, куда мы с тобой отправляемся?

Андрюша в ответ сплюнул сливовую косточку, облизнул мокроватые губы, и признался:

— Мы едем в детский дом. Наша церковь помогает там овощами и фруктами.

— Откуда они?

— А у нас есть подворье за городом с большим садом, я на нём летом работаю.

— Ну, поехали, — милостливо согласился баловень; поддал газку, и на крейсерской скорости рванул в неблизкий детдом, даже не предполагая какая сердечная тягость его там ждёт.

Ведь сиротским детям невозможно смотреть в глаза. Они сами своими выпуклыми глазёнками глядят в лицо так, как будто это Назар их здесь бросил. Будто именно его семенем все они тут зачаты, и нету на свете других матерей да отцов — он один во Вселенной.

— Андрюша, миленький, помоги. Объясни ты им, что я совершенно чужой — я просто яблок принёс! —

Детдомовские ребятишки похожи на грибы: они выглядывают из-под всех кустов — из дверей, с-под кроватей, со шкафа — с опаской, и всё-таки надеждой, что то ли их заберут с собой в тёплый ласковый кузовок, то ль посбивают им шляпки. Это только так говорится всякими дураками-грибниками, будто среди них есть неуправляемые поганки — которые, если взять их в семью, то отравят там всё житьё-бытьё; а на самом-то деле детишек просто ещё не распробовали.

Кто-то больно умный ткнул пальцем на ребёнка, и заявил, что у него мать блудливая погань да отец пьяный мухомор — и значит, от таких вот родителей не может вырасти хорошего грибочка. А мальчонка с тёплыми глазами съедобного рыжика в это поверил: но хоть он и заклял себя на несчастную судьбу, а всё же с каждым приходом нового грибника снова верит — под дождями и солнцем растёт да надеется.

— Андрюха, родимый, спаси! Отцепи ты их от меня. –

Кто бы ни вошёл в это серое здание, так все головёнки сразу поворачиваются в его сторону. Они ничего не спрашивают, а просто лучатся пёристыми ресницами, похожими на железные стрелы, на дротики — ты не за мной?

А он, взрослый башкан, сразу же угибает свою голову к полу, чтобы не встретиться с ними очами. Но и оттуда на него нагло взирает совсем уже шмакодявка — ты заберёшь меня, да?

Осмысленная обида этого ребёнка с одной лишь слезинкой ужасно сладка для взрослого сердца. Сердцу важна именно душевная боль получеловечка, которым оно почитает котёнка, щенка, ну а лучше ребёнка — потому что в их простенькой беззащитности словно обнаруживаются все тяготы мира, коими тот наделён с сотворенья.

Страдания и муки взрослых людей все уродливы, мёрзки: чёрным мазутом загустевшая кровь, выбитый мозг сероватого мокрого цвета с черепными огрызками белых костей, и синие черви кишок из жёлтого пуза — этот человек орал на весь белый свет, уходя, но сердце чужое не дрогнуло. Может быть потому, что была у погибшего человека защита от мира: панцырь, броня, иль хитиновый горб под которым он прятался с заточенным ножиком.

А дитя без щита — гол ребёнок и нежен, как ангелы в белом пуху; и пока он отрастит себе чертячьи рога да копыта, пройдёт туча времени, сотни шрамов сердечных оставят на нём изуверы из добрых людей. Любому понятно, что ребятишек нужно беречь от порки, увечий, от до смерти убийства. Но маленькие дитячьи обиды, без стонов и слёз, в миллион раз страшнее, ужаснее — когда он, недомерок, потёпа, глядит божьим взглядом творца, премудрым как мир и бездонным, а сам немо шепчет губёшками: — … люди, за что?! —

— Ох, господи — какое же сердце с вами, сучатами, надобно, — тяжко вздохнул Назар своим трудным мыслям. — Легче прийти с пулемётом сюда, да покрошить всех в капусту. А потом самому себе в душу.

— Ты, што ли, серьёзно? — удивлённо воззрился на него Андрюша. Для него, благословенного дурачка, было в порядке вещей озознание, что многие люди живут нелегко в холодах да безденежьи — а поэтому по мере сил помогают друг дружке.

Баловню же, дотоле стыдливо и нагло прятавшему от мира позолоченные глазки, детские тяготы стали позорящим откровением.

— Знаешь, миленький, — хрипловато сказал он, и отхаркнулся в землю сгустком прежде неведомой ярости. — У меня через пару недель намечается собрание крупных акционеров — мы будем жадно делить новогоднюю прибыль. — Назар рубанул воздух ладонью как саблей. — Так вот я приведу их сюда без зазрения совести, даю тебе честное слово — и пусть их так же облапят, расцелуют, заласкают, а потом воткнут в сердце шило, навечно.

— Почему у тебя так? — Андрюша не ведал трудных банковских слов, похожих на паучиные сети — но понял в своём дружке то самое, главное.

— Потому что мы суки подколодные. Мы были рождены для подвигов и величия, а живём как земляные черви, в своих золотых офисных норках прячась от людей.

— А ты больше снова не заболеешь жадностью?

— Дурачок. Ты мне сделал замечательную прививку, на сто лет хватит.

Баловень стянул с себя кашемировое пальто и облачил в него лёгкую курточку дурня.

Так они шли, наслаждаясь свободным днём и беседуя о высоких мелочах; и дошли бы, куда хотели — но из тёмной подворотни светлой улицы прозвучал громкий смех, а за ним грубое улюлюканье:

— Гляньте, пацаны — дорогой фраерок подцепил глупого дауна! За фасонистое пальтецо! И что он с ним будет делать?!

Тут из подзаборной пьяной компании полились такие помойные словечки, что в Назаре, которому хотелось немного струсить и тихо пройти мимо, взыграло ретивое сердце. Ведь бык дотоле побаивается человека, пока не узреет красную тряпку.

— Извинись!

— Чего-ооо?! А вот это видал!?

Но грязный кукиш даже не успел дотянуться до Андрюшкиного покрасневшего лица: очень тяжёлая оплеуха, сродни кузнечной кувалде, отбросила наглеца к уличным мусорным бакам — голова гулко ударила в железо, вызванивая боль и злобу.

Назар не умел драться: за него это всегда делала охрана. Но как мужик он был неслаб — качал мускулатурку на своём банковском фитнесе; и к тому же в сей миг его переполняла, как вскипевшая чаша терпения, неутолённая ярость жертвенности за близкого человека. Он даже не представлял в себе, что может вот так расчётливо, хладнокровно, крушить уличных бандюганов в отместку за доверенного ему дурачка. Сам ли он себе всё это придумал, или бог наслал по наитию для прежде пустого сердца: но баловень яво и яро чувствовал, что ради подобной минуты стоило жить. Даже если сейчас он получит ножом, и его не успеют спасти — если забудут, да и бог с ними — но о нём всегда будет помнить Андрюша, ребятишки в том самом детдоме, и одна горделивая девчонка с голубыми волосами.

Он проснулся в белейшей комнате с какими-то мудрёными научными приборами. Все они были подключены своими проводами к комнатным розеткам; и почему-то к нему. Руки и ноги обвивались со всех сторон прозрачными шлангами, из носа торчали противные неудобные датчики. А в голове так сумбурно крутило, мотало, шумело, словно бы её в первый раз погрузили в тяжёлую невесомость фиолетового космоса.

Точно — я космонавт, — подумал Назар. — Но почему меня направили во вселенную прямо из банка? может быть, их чёрные дыры — как и у нас на Земле — заигрались с финансами, поглотив всё живое вокруг? а я теперь, как герой-подвигист, призван судьбой спасать великую экономику бога.

Только он вспомнил о боге, как тот сам втиснулся через дверь большими габаритами благородных небес. Весь в белом, на голове шапочка как у повара, и достойная моложавая седина средь густой бороды.

Съесть он меня, что ли, хочет? — даже не испугался Назарка. — Наверное, у них так положено, чтобы потом произвести на свет новую чистую душу. Ничего, это не больно — переварюсь как-нибудь.

— Ну что, дорогой — оклемался? — спросил его бог на хорошем славянском, с кавказским акцентом. — Переливание крови творит чудеса, умнейший человек это дело придумал. Видимо, руку к сему приложил Авиценна, а может и сам Гиппократ.

— ты бог? — еле прошептал утомлённый Назарушка; но благородный шеф-повар его услыхал:

— Я твой ангел, родной. И все остальные херувимы, кто целые сутки дежурил возле твоей трудной кроватки — санитарки, медсёстры, один паренёк необычный, и с ним голубая мадонна.

— где они, ангел?

— Персонал на посту. Девушка в полночь исчезла, как золушка. А парнишка ушёл ближе утром.

— я выживу, ангел?

— Не о том думаешь, дорогой. Надо радоваться тому, что тебя так любят. А ходить ты будешь уже через пару дней, и домой тебя выпишут на поправку.

— спасибо большое.

— Будь здоров, дорогой человек. –

С каждым часом, с новым прожитым днём, Назару становилось полегче: яркий свет больше не резал глаза, голова не кружилась, и в прежде тошнотной утробе наблюдался покой.

Другое терзало: куда подевались друзья? — баловню ужасно хотелось увидеть Андрюшу с Мальвиной. Неужель не дорожат его дружбой, его чувством сердечным?

Он не постыдился подойти с этим личным вопросом к благородному доктору:

— Может быть слышали, знаете?

— Ах, дорогой — от моих глаз и ушей здесь ничего не укроется. Ваша чёрненькая жена много бед натворила: поругалась с медсёстрами, меня оскорбила. А потом кучей грязных намёков сумела обидеть и выгнать ваших добрых друзей — необычного мальчика и голубую мадонну.

— Она не жена.

— Ну, тогда мне будет легче сказать вам, что она нехорошая женщина. Если можно избегнуть её, вы сделайте это. –

Когда Назар вернулся домой, чёрная невеста как кошка спрыгнула с мягкого канапе, ластясь к нему и мурлыкая. Но он уже чутко понял, что эта милая кошечка давно уже гуляет сама по себе, для себя, и совсем неприручаема супружеской нежностью.

— Ты случайно не знаешь, где мой знакомый мальчишка — лупатенький?

— Дурачок этот? — рассмеялась она, подмяукивая. — Да я их всех выгнала, дурдом какой-то.

— Зря. — Спокойно, с холодцем в голосе, едва улыбнулся он. — Положи, пожалуйста, ключи от моей квартиры, и уходи восвояси.

— Что?! — оголились клычки и острые когти. — Ты меня из-за этих придурков!?

— Извини. — Ему хотелось не досадить ей, не мстить; а просто чтобы быстрее она убралась, чужеродная в доме. — Я очень изменился, и теперь уже не в твоём высочайшем вкусе.

— Ты пожалеешь! — Ключи звонко ударились об оконное стекло, поцарапав его толстую кожу. — Сволочь!! — визгливо звякнул голосок. — Ба-бах!!! — Входная дверь захлопнулась с колокольным набатом.

Назар, подмарафетив себя после больницы сначала в джакузи, а потом и у зеркала — отправился в церковь. Солнце бледно-жёлтым осенним глазом поглядывало на него: а ему чудилось, будто это Андрюша там улыбается.

Но доброго и улыбчивого дурня почему-то нигде не было. Он ведь всегда обретался тут рядышком вместе со своей длинной метлой.

— Мальчонка отпросился у меня на наше загородное подворье. Сказал, что ему там лучше, — объяснил батюшка, ненавязчиво поглядывая на раненое лицо баловня.

— Когда он ушёл?

— Да вот утром, с пару часов назад.

— Вы не волнуйтесь, с ним всё будет в порядке! — Назар уже как скаковой жеребец бил копытами.

— Бог в помощь. — Батюшка усмехнулся вослед торопыге; покрутил пальцем у виска; и перекрестил на дорожку.

Через полчаса серебристая автомобилька по прозвищу кабриолет, с открытым верхом и ветром в парусе лобового стекла, неслась по шоссейной трассе за городом. Она на крейсерской скорости наворачивала под себя километры, простор поднебесного мира, отдохновенье душе. И тем людям, которые со своих дачных участков видели этот зазубренный порыкивающий лимузин, думалось наверное, что в нём сидит светский баловень жизни.

А Назару хотелось заплакать от радости. Он уже узрел вдалеке маленькую фигурку с большим рюкзаком, похожую на грустноватого гнома из мультика. Золотые листья с берёз вдоль дороги, осыпаясь, ложились ей на плечи и на русые волосы.

Ах, если бы мгновение счастья длилось вечно! — тогда можно, сбавив скорость, ехать так очень долго, тая внутри от других свой сердечный восторг. Но ведь впереди ещё целая прекрасная жизнь. Вместе.

И Назар, тихо захохотав в своей душе до небес, громко нажал на педаль скорой встречи.