sotnikov — ПАРУСНИК

            Рассказ из сборника — БАЙКИ ДЕДУШКИ ПИМЕНА —

— Юраша, хочешь я познакомлю тебя с колоритным мужичком? —

Когда дедушка Пимен так говорит, то я уже знаю, что он хоть силком а потащит меня на очередное рандеву. У него все мужички колоритные, а бабоньки занимательные. Причём, в бабоньках он делает ударение на букву — о — и мне всегда в этом слове слышится стук барабана с кленовыми палочками, и чувствуется вкус шоколадного батончика от советского Ротфронта.

— Не хочу, — сказал я, хоть и зная бесполезность своего сопротивления. Дед уже взял меня в плен, и несмотря на хлипкость своей увядающей натуры, всё равно доведёт меня до своих, до переднего края. У них там вроде клуба образовалось: как в Англии, где порядочные джентельмены-консерваторы, не желая поддаваться на выходки радикальной молодёжи, объединяются в кружки по интересам — бридж да покер, джин да тоник. А у нас здесь дедушки — Женька да Толик.

— И чего ж ты не хочешь? Книжки, дурачок, разные пишешь — а с людьми знакомиться не желая. Откуда ты, из пальца их высасывать будешь? — Дедуня кривенько усмехнулся; он-то надеялся, что я сразу согласюсь.

— Опять к какому-нибудь деду зовёшь, который через каждое слово самокруткой пыхтит. — А я страсть как не люблю табака, и Пимен это хорошенечко знает.

— Вот если б я тебя к бабонькам пригласил, то ты бы как жеребец поскакал, да ещё в новом костюме. И даже не озаботился тем, каких тумаков тебе надаёт твоя милая Олёнка.

— С ними интересней, дедуня — можно в люблю поиграть. А от твоего старого пердуна одни бздюхи.

Тут дедушка разозлился, и в приказном порядке погрозился мне пальцем:

— Ну вот чего — к пяти часам будь готов. —

Этого уже невозможно избечь. Он показывает меня всем своим соседям, как философа наподобие Льва Толстого — и мне всех соседей представляет воочию, как персонажей моей будущей Анны Карениной. А я даже не знаю, куда и зачем их впиховывать, их сюжеты и души.

— Дедунь — он хоть интересный мужик? — спросил я, когда мы уже вышли из дома. За нашим окном маялся пришпиленный морозцами кот, да пару раз тявкнул из конуры добрый пёс, провожая хозяев.

Пимен, одетый в два тёплых свитера, овчиную душегрейку и тулуп, попытался всплеснуть руками — как бы удивляясь моей неразборчивости в людях; но у него это вышло словно у пугала на огороде, как бы отгоняя ворон: — Да не то слово, Юраша! Он с молодых лет ушёл в море из-за непоняток с милицией, там скрывался от напастей по горло в солёной воде — и даже говорит, что пиратствовал.

— Это не тот ли капитан вольного плаванья, который недавно перебрался в посёлок? — жить у нас будет, и повсюду сочиняет о себе анекдоты.

— Подвиги, Юрка, настоящие подвиги. — В голосе деда хладным ноябрём хрипело мужицкое уважение. — Если б ты знал, сколько шишек ему понабивали американцы своими подводными лодками. Он её как живую каждый день видел.

— Кого это — белую горячку?

— Смерть, дурень, настоящую смерть. Мы тут под тёплыми одеялками спим да мясо кадушками трескаем, а они с голодухи там чуть друг дружку не сожрали.

Здесь дедуня чего-то вспомнил, почесал за ухом: — Юрик, а в нашем магазинчике есть ром?

— Нету. — Я так и думал, что мы идём к обыкновенному брехливому забулдыге. — Водка есть.

— Неее, водку некрасиво нести моряку. — Пимен догадался, о чём я подумал, и ему стало немного стыдно за нового товарища. — Коньяк подойдёт.

Мы с дедушкой хоть и небогаты, но имеем возможность доставить себе удовольствие. Пусть всякие жадные жиртресты думают о своём толстом загашнике; а мы почти никогда не копили, потому что не с чего. И покупая коньяк да сопутствующую ему дорогую закуску, я совсем не жалел о деньгах — а улыбался, представляя себе этого бравого морского волка.

Оооой, какой там волк! — волчок, маленький щень едва ли повыше дедушки Пимена.

Светлые волосы его уже здорово поредели от солёной воды — но загар был настоящий, морской, словно он полжизни простоял за штурвалом на открытом ветру, на палящем солнце. И ещё он курил трубку, старую-престарую, с трещинами — сквозь которые, кажется, на нашу деревянную палубу сыпался табачок.

— Здравствуйте, — поздоровался он нарочито басистым голосом; а потом улыбнулся как юнга.

— Добрый вечер, вечер добрый, — сказали мы с дедушкой Пименом нестройными голосами легкобагажных пассажиров, которые прибыли на корабль на короткое время, в уикенд.

Пимен о чём-то пошептался с капитаном, и тот положил трубку возле открытой форточки. Теперь, если ему хотелось, он просто подходил к окошку-иллюминатору и затягивался.

Наше угощение его очень обрадовало: я даже приметил как он сглотнул кадыком при виде двух коньячных бутылок и копчёного палтуса — сам же капитан выставил от себя сало, селёдку, да сардины в консервных банках. А хлеба и так было в достатке.

— Вот так и живём в этом кубрике, — безо всякого сожаления сказал он, поводя плечами, словно бы раздвигая горизонт после шторма.

— Да и мы с внуком так же; то в гости идём, то сами гостей принимаем.

Я понял, что моя персона их немного смущает. Именно персона, потому что мой хвастливый дед уже наплёл про меня как про большого писателя местного разлива — дескать, одним рассказом может убить и оживить человека; и капитан сейчас подбирал слова, чтобы не опозориться. Дедуня же пытался его успокоить, намекая что мы свои, корабельные — только до времени прятались в трюме. А я просто хотел хватануть шкалик рому.

— Не выпить ли нам, мужики?

Они переглянулись: ну наконец-то на их корабль прибыла не кисейная барышня, а романтик океанских широт в моём образе.

— С удовольствием.

Капитан разлил всем троим по стаканчикам, у которых было очень широкое дно — видимо, для устойчивости при сильной качке. — Я хочу сказать тост.

Почуяв торжество момента, мы с дедом встали: он в своих душегрейках, ватных штанах да валенках, походил на таёжного домового, и из широкого ворота торчала цыплячья худууущая шея, сзади прикрытая седыми волосами и белым пухом. Я же в своей футболочке-незамерзайке был при нём пионером, который честью да совестью помогает уважаемому старичку дотянуть до светлого будущего.

— Друзья мои! Давайте выпьем за то, чтобы мы никогда не держали свои мечты при себе, как в тюремных застенках — а всегда отпускали их на вольную волю, и продираясь сквозь тернии, на зубах да костях грозно шли следом.

Красиво. Вместо верхнего света горит только ночник на стене; и в красном углу, возле деревянного парусника, зажжена в канделябре единственная свеча, похожая на маяк. На окошке мягкие узорные морозцы, и в небольшой овал незамёрзшего стекла как раз помещаются три наших головы с любопытными глазами.

Что там, на дворе? — ветер с северного ледовитого океана, призывающий зиму да вьюгу, которые скоро начнут завывать в дымоходе; снег ляжет глубокий, скроет тропинки, кусты да завалинку, и прежние наши следы. Как же найдём мы дорогу домой?

— Исполненье мечты — это дорога к себе. Потому что неисполненная мечта лишает своего хозяина покоя и сна, и воли, делая его рабом. В голове постоянно единственная мысль: ну когда же сбудется то что задумано мной, и я наконец-то стану властителем прекрасных желаний. Мечта может быть маленькой, размером с зайчонка — но горе её несбыточности растопчет человека как слон. — Капитан стоял у форточки, и между своими словами-мыслями раскуривал непогасшую трубку. Видимо, он хотел обдымить себя лёгким табачным облаком, в котором суровому морскому мужчине легче представиться сентиментальным юношей. — Я с самого детства мечтал о паруснике: и неважно, какие у него паруса — белые красные синие — а лишь бы я стоял у штурвала и сам выбирал дальний путь.

— А я вот с малолетства до зрелости, даже при самой стойкой советской власти, мечтал о собственной мельнице, — вздохнул дедушка Пимен, и тоже достал сигаретку; но при этом тихонько взглянув на меня, словно бы извиняясь за порок своих лёгких.

— Не сбылось? — пустил капитан колечки к потолку; и я их начал считать — раз, два, три, четыре.

— Да откуда ж оно сбудется, ежели я и так пятёрку в тюрьме отсидел. — В голосе деда сквозило не только сожаление за пустые годы, но и гордость что он не сломился. К месту или нет, а он обязательно вспомнит тюрьму и проклятого вождя. — Будя тот усатый упырь сдох бы раньше, то мы и людей сохранили б на воле, и к войне подготовились лучше.

Я заметил, что после слов деда Пимена капитан слегонца передёрнулся, искривил свои губы под пышными усами. Значит, он верует иначе — подумал я; знать, были уже между них разговоры — и поспешил замять собой назревающий спор:

— А я мечтаю о мотоцикле.

— Тьфу на тебя. — Дед не плюнул всерьёз, а просто так выразился, в осуждение моих грёз. — Ты вот сбираешь-собираешь на мотоцикл, а потом в одночасье всё спускаешь на свою милую Олёнку, на конфетки да одеколоны. — И он закашлялся, поглотив очень большой дым, свой да капитанов.

— Дело молодое. А у нас вот на паруснике женщин не было — даже пищу сами готовили. — Капитан говорил-говорил, да не затягивался, беспокоясь что мы его снова перебьём. — Этот испанский парусник, единственный в Средиземном море, я встретил у пирса одного греческого порта. Я не говорю, что он прямо один на свете: но все остальные сейчас дизельные, и мачты с парусами им нужны для холёной красоты — а этот был настоящий. Вся его команда — Педро, Санчо и Хуан, да ещё несколько, про которых не хочется говорить — струсили.

— Как струсили? — удивился храбрый Пимен, — а ты мне про это не рассказывал.

— Я берёг как раз для такого случая. — Капитан подмигнул мне, словно бы позволяя написать биографию и странствия испанского парусника. — Это совсем новая история.

— Дааа? — Дедушка от радости потёр валенком об валенок и ладошкой об ладонь. — Так по такому случаю надо бы выпить по второй.

— Это можно.

Разливая, я хотел было дедуне лишь помазать донце; но он посмотрел на меня как одноногий Джон Сильвер — и пришлось добавить.

Выпив, я слегка поморщился; Пимен нарочито по-мужски крякнул, представляя себя ровней бутылке коньяка; а капитан глотнул словно воду, чуточку солоноватую, морскую. И продолжил рассказ:

— У нас на паруснике были две гарпунные пушки — мы охотились на акул. Знаете, из Атлантики, по тёплому течению Гольфстрима, через итальянские проливы, они часто заплывали в Средиземное море. Я бы даже сказал не одиночки, а стаями. И вот такие стаи вдоль побережья просто терроризировали мирных жителей, рыбаков. Ведь у тех единственный промысел это рыбалка, а эти чёртовы акулы переворачивали маленькие рыбацкие лодчонки да пожирали несчастных людей. Так что наша охота считалась благословенным делом — мы получали деньги и провиант от прибрежных властей, а взамен поставляли им туши зубастых убийц. —

Слушая капитана, я не мог отделаться от мысли, что кто-то мне уже всё это рассказывал, таким же медлительным высокопарным голосом: то ли это был Джек Лондон с его морскими новеллами, который тоже плыл со своими героями по каким-то ужасным течениям — то ль путешествия гарпунёра Лэнда и профессора Аронакса со слугой на подводном корабле капитана Немо. Сейчас я будто сидел в тёмном зале с полусвечой: а на широком белом экране — нет, на серой моряцкой простыне, на дерюжке, передо мной вставали картины из великого романа о земле и море. Я понимал, что капитан прибрёхивает — но мне это нравилось.

— И вот однажды в погоне за стаей акул мы приблизились к одному необитаемому острову. В Средиземном море много таких небольших островов, куда туристы на своих яхтах причаливают лишь изредка, чтобы немного побыть вдали от своей железобетонной цивилизации — но потом они умариваются от здешней зелёной скуки, и снова возвращаются восвояси.

— Восвояси, — повторил за капитаном дедушка Пимен, и вздохнул как уставший от общества. — А я бы там развёл огород, посадил табачок, да и жил припеваючи.

— Выдумываешь ты всё, дедуня. Ну куда тебе на необитаемый остров с больными ногами? Там даже я, великий силач, а помру от тоски.

Капитан ни чутки не осердился, что мы перебили его: наоборот, приятно должно быть человеку, когда собеседники вовлечены в события авантюрной жизни. Тогда всё рассказываемое кажется истинно настоящим: так что можно потрогать не только памятью — но и руками, в которых сабля, и щёлкнуть сапогами, на которых пиратские шпоры.

— Нам тоже этот зелёный остров понравился — бананы, кокосы, и на них игрушечные обезьянки; тем более, что нужно было пополнить запасы пресной воды. — Капитан подошёл к окну; словно бы выглядывая в морозном белёсом сумраке тени той далёкой поры, он вперил глаза в снежные узоры, медленно раскуривая уже погасшую трубку; и пыхнув дымом без колечек, как-то понизил голос, как будто рассказывая страшную сказку: — У нас ещё были с собой пять неполных бочонков рома — но это ведь не вода. Заякорившись в полумиле от берега, мы спустили небольшую шлюпку и впятером поплыли к этому острову. Я был на шлюпке с Хуаном да тройкой матросов, а на корабле оставались Санчо да Педро с прочей командой. —

Теперь уже не только в голосе, но и в глазах капитана сурово сквозил намёк… — да какой там намёк! просто сплошная трагедия. Зелёные райские кущи, пресная вода с водопадом, обезьяны с попугайчиками поедают бананы — а капитанские брови, сгустившись, вдруг стали похожи на заградительные ежи от неведомой напасти, и руки скрестились на груди, на тельняшке, словно бы оберегая душу от дьявольских химер.

— Загрузившись водой, мы стали резвиться у водопада как дети: ведь мы целый месяц по-настоящему и не купались, не мылись. В море нырнёшь, а от него потом солёнка на теле, и мелкие ранки покрываются язвами, неприятной чесотной коростой. Так что с большим удовольствием мы ныряли на самое дно, где холодные били ключи, мы играли в чехарду с догонялками — думая, что завтра сюда на этой же шлюпке приплывут остальные, и будут беситься от радости так же как мы. Не сбылось. —

Я думал, что дедушка Пимен тут обязательно спросит — а почему? и как?; но он промолчал — уж больно торжественен был момент, очень похожий на панихиду у офицерского кладбища, когда много винтовок, курсантов и флагов готовятся выстрелить в воздух, обличая погибших почётной славой.

— Вернулись мы на корабль уже в сумерках. Но это лишь образно говоря, что сумерки: а на самом деле в лунную ночь море похоже на Млечный путь — тут и там сверкают дорожки из звёзд, словно они осыпались с неба на нашу мокрую гладь; и хоть горизонт тёмен, но всё равно видно, где там вдалеке небеса сливаются с блестящей водой.

— Ты прямо как поэт нам рассказываешь, прям песню поёшь, — восхитился дедушка Пимен, снова, как бы между делом, придвигая к себе стаканчик. — Случайно стихи там не сочинял?

Капитан усмехнулся, понимая ребяческие ужимки подпьяненького старичка, и как тому опять хочется выпить. — Там все сочиняли. Только те мужики по-испански, что-то всё больше про быков, матадоров и знойных красавиц — а я на русском, о наших любимых берёзках.

— И прочесть можешь? — вроде бы с большим интересом спросил дедуня, сам же тыкая мне на бутылку, чтобы я немедленно разливал.

— Я вспоминаю родительский дом, там три берёзки росли под окном — и когда я вернусь из своей кругосветки, то наверно у них уже вырастут детки.

— Во! — Большой жёлтый дряблый палец дедушки Пимена выпхнулся из кулака, как самый бойкий птенец из гнезда. Я тайком улыбался, наблюдая его братскую эйфорию — теперь весь мир стал для него родствен, без надоедливого брюзжания и кряхтения. Мне тоже капитан казался добрым товарищем, хотя ещё пару часов назад я не хотел сюда идти.

Правда, и тут без стаканчика не обошлось — ну не могли же мы обойти вниманием творческую жилку нашего капитана.

После третьей мой разлюбезный дедуня осовел: он встал со стула и ушёл слушать в кресло — там было удобнее примоститься, и даже скинуть с себя валенки вместе с овчиной душегрейкой. Залезя с ногами в креслице, дедушка стал похож на уставшего мальчонку, которого весь вечер мучили домашними уроками, и не дали выйти на улицу поиграть в хоккей. Но на его детском личике не виделось обиды: улыбчивое, обрамлённое седыми волосами пышной бородки и редковатой причёски, оно походило собой на жизнерадостного циркового лилипутика — который за смысл жизни, за её истину, признаёт только аплодисменты, овации, и всестороннее браво.

Мы с капитаном, переглядываясь, тоже улыбались глядя на дедушку. Я уже заметил по окуркам в пепельнице, что он в этом доме довольно частый гость — и им обоим нравится общаться друг с другом. Капитан тихо рассказывает, словно бы убаюкивая какие-то скоростные мысли моего деда — ведь тому нельзя суетиться, бегать, ломаться, потому что в его возрасте кости и нервы уже плохо срастаются; а дед в отместку за этот душевный покой привносит в одинокий дом капитана, пока ещё чуждого нашему посёлку, тепло и уют добросердечного общения — вступай мол, милый человек, в нашу благородную и щедрую компанию.

И всё-таки капитан в угоду дедуне повествовал слишком медлительно — именно повествовал, едва пшикая — как будто жарил на сковородке ерунду на постном масле. Но эта история стоит много большего: и я сейчас напугаю вас так, что ваши хвосты задрожат. А для этого поведу рассказ от своего личного имени, словно это у меня от страха случился заворот кишок, и сердце спряталось в пятки.

В общем, вернулись мы на корабль с бочонками пресной воды.

Педро да Санчо, и вся прочая команда, сразу поспешили к нам — выспросить подробнее об этом острове, потому что в подзорную трубу видно плохо, один лишь песок да деревья. Ну мы, конечно, наплели им по самые уши — про обезьянок и попугаев, про бананы-кокосы и живительный водопад.

Но их почему-то не особенно впечатлили красоты природы.

— А женщины, бабы там есть? — взыграла в Педре голодная пиратская душа, и даже облизнулась от услады.

— Нет. — Ответил я ему. — Вот как раз баб мы и не встретили на своём коротком пути. Но может быть завтра вам повезёт — времени будет больше и вы успеете обыскать весь остров.

Это правда — мы не видели аборигенов, и их загорелых женщин в набедренных повязках из пальмовых листьев. И хорошо: а то бы мои добрые испанцы, как и их недобрые предки, разграбили весь островок в погоне за доступной непуганой плотью. А может быть и за золотом, которое давно дожидалось своих новых восхищённых хозяев под видом сокровищ уже старого и немощного адмирала Флинта — слава несгибаемому корсару!

— Эх, найти бы хоть одну, — чмокнул губами пузатенький Педро, погладив себя по животу, словно бы собирался съесть вкусную аборигенку.

— Если одну, то я первый! — воскликнул, навострив уши, худосочный Санчо; и едва не бросил штурвал, так что лёгкая волна тряханула наш парусник.

— А ну, тихо! — зычно приказал Хуан, самый крепкий мускулами и нервами, а поэтому самый авторитетный на корабле. — Команде смениться на вахте, и всем ждать завтрашнего утра! —

А все и так его с нетерпением ждали, предполагая новое путешествие к острову, и разнообразные авантюры, на которые сегодня не хватило чуточку времени. Я полез на мачту, где в наблюдательной кошёлке было моё место на сегодняшнюю ночь.

Каюсь — конечно, я захватил с собой бутылочку рома, чтобы не дай бог не уснуть. Это только так говорится, будто бы алкоголь клонит в сон — но настоящий ром манит настоящего моряка к мечтам и грёзам Карибских островов, Бермудского треугольника и атолла Заблудившихся пингвинов.

Пингвины — ах, какое чудо природы!

Вы только представьте как они выходят на сцену в своих чёрных костюмчиках, под которыми выглядывают белые рубашечки! и просеменив маленькими шажками в больших разлапистых ботинках прямо к микрофону, втроём запевают песню про медведей, тех, что от скуки морозной пустынности чешутся о земную ось. Пингвина можно встретить в любом уголке мира: потому что под видом загулявших матросов они прямо в северных широтах вербуются на проходящие мимо ледоколы, и вместе с морскими командами расплываются по всей земле. Если ткнуть глобусом о палец, то это самое место, которое он покажет — спорю на бутылочку рома — обязательно будет облеплено стайкой пингвинов, желающих навеки тут поселиться и завести себе дом с ребятишками, плюс приусадебное хозяйство с прохладненьким водоёмом.

Вы думаете, я уснул?

Да сто чертей мне в печёнку, если я позабыл свой долг — и сто бочек рома мне в глотку, если я пьян! Просто мои мысли закружило в прекрасной эйфории разноцветной флоры и фауны: они раскачивались сами, и раскачивали меня, а я уже раскручивал парусник… — как вдруг мне стало понятно, что это совсем не фантазии, потому что и желудок и задницу ужасно подвело — мне хотелось вышвырнуть всю пищу из себя, только я не знал через какое место это быстрее сделать. Меня в этой моей верхнемачтовой кошёлке мотало так — что казалось, каюк.

Шторм, наверное — подумал я с ужасом — и быстренько очухался. При шторме сидение на наблюдательном пункте чревато выкидышем — меня могло выбросить из этого лукошка — и поэтому надо было хоть как-нибудь, хоть через немогу, а спускаться. Держась за мачту, я встал на четвереньки, потом вполпояса, а после наконец-то смог посмотреть вниз. И обомлел от чёрной блестящей бездны, от какой-то адской геенны — на наш деревянный дрожащий, даже от страха трясущийся парусник, пытался взобраться огромный морской змей. А его зовущая зубастая пасть, казалось, развёрзлась как море, до самого днища Земли — и походила на переход в другой мир, на всё перемалывающую чёрную дыру. Вот так ужасающ был этот змей.

— Тинозавр?.. — во сне причмокнул губами дедушка Пимен. Он уже приснул: ему был занятен не сам рассказ, а мужицкая вечеринка в тесном кругу, где можно в любом состояньи души, хоть пьяном иль сонном, слышать и чуять друг дружку.

Я его нежно, под ручки да ножки отнёс на кровать; потом выпил с воодушевлённым капитаном ещё по стаканчику — и снова полез на свою раскачивающуюся мачту. Оттуда мне всё было как на ладони.

Это просто безумие, ужас. Представьте только, что по мокрой палубе, меленько топоча как хромой Сильвер с деревянной ногой, бегают наглые зубастые крысы размером с бочонок в поисках поживы. То ли они сами так незаметно прятались в трюмах, то ль их притащил за собой морской змей — тот самый, из толстой книжки про доисторических драконов, огромный хвостатый мракобес.

У него всё было безразмерным — хвост, туловище, а особенно пасть — и лишь маленькие тоненькие ручки поганили его литую фигуру, придавая ей ещё более зловещий образ. Этими ручками он хватался за борт то справа, то слева, пытаясь взобраться на парусник, и все тридцать тонн злобного веса перекатывались туда-сюда, раскачивая нас как игрушечную неваляшку. Слава богу, что грузы в трюме по приказу Хуана мы закрепили на совесть, а то бы давно утащились ко дну.

Вот про Хуана-то вместе с друзьями я и хочу рассказать.

Он оставался на капитанском мостике, а Санчо и Педро стояли возле штурвала. Они и сейчас как живые передо мной: вот Педро с Хуаном бросаются к гарпунной пушке, чтобы отбить нападение гадины, а Санчо до белых костей свой сжимает штурвал, удерживая парусник против волны; вот гарпунная пушка ударом хвоста улетает за борт, а её израненная обслуга ползёт ко второй, волоча за собой руки-ноги и лужи крови, и тут же штурману сносит пол-черепа огрызком разбитого трапа; вот гарпун поражает проклятую тварь прямо в сердце — и рядом с нею два улыбчивых трупа, а на штурвале весёлый мертвец.

Так умеют развлекаться и умирать только настоящие моряки с душою пиратов.

В живых на палубе остались только я, хозяин, и слегка похрапывающий дедушка Пимен.

— Я всё правильно рассказал читателям, товарищ капитан?

— Всё верно.

— А если будут чернилами пытать прямо над рукописью?

— Пусть хоть вместе с горячим свинцом заливают в глотку — клянусь.

— Ну, теперь мы прославимся как герои-авантюристы — или ославимся как брехуны.

— Не волнуйся, у меня доказательства есть.

Я обрадовался — думая, что он предъявит мне громадную метровую лапу или кончик хвоста высотою в шесть футов. Но капитан достал мне из ящика стола вырезанную на ватмане фигурку бумажного динозавра — маленького, плоского, и совсем уж потешного.

— Возьми, — сказал он величественно. — Если понадобится, то покажешь неверям.

Сложенный вчетверо, укрощённый динозаврик легко поместился в моём нагрудном карманчике; он только слегка пискнул, но получив по носу, тут же смирился и уснул.

— Что-то мне от страха пысять захотелось, — признался я капитану, уже разбиравшему к ночи постели. — Схожу-ка на двор.

— Не отморозь, — только и услышал я вслед.

На улице было темно да холодно; и ни звёздочки — только слабый фонарь над крыльцом. Зверино завывал северный ветер борей, всегда идущий в авангарде зимних волков — снегов, вьюг и морозов. Недалеко за забором хрипло залаял по голосу крупный пёс; но тут же шквальным ударом ему сбило дыхание, и он, позорно повизгивая, уполз к себе в конуру.

Дааа — подумалось мне — тут тебе не средиземное море; и сразу стало страшно, что сзади кто-то страшный откусит. Задрожав, я побыстрее стряхнул, застегнулся, и в дом. Там уже пахло курительной трубкой, а на голой палубе валялся широкий матрас с двумя одеялками — по моряцкой привычке.

Печка нашего дома ещё горяча: за окном метёт вьюжка, и благородный парусник до весны вмерзается в холодные льды, укрытые белыми снегами. А мне снится…

— как запуржило и заснежило в древнем лесу. Прежде мягкие зелёные тропы покрылись корой снежного наста, который жестоко обдирает перепончатые лапы последних уцелевших динозавров. Они маленькой горсткой ползут друг за другом, шаг в шаг, измученные да голодные; и даже самый первый из них, кажется что огромный, торящий дорогу, плачет тихо, всхлипывая в себя замерзающие сопли. Ему жаль не своей погубляемой жизни, а ту стайку детишек, которых везёт стонущая жена в самодельных санках из толстого эвкалипта. Три крохотные дочурки спят, обнявшись в разноцветных бантах — розовый с жёлтым сопят спокойно, а голубой постоянно куда-то взлетает словно бабочка, обдуваемая тёплым ветром из солнечных снов.

Отец динозавр улыбнулся сквозь слёзы, вспомнив как дочки близняшки впервые увидели стрекозу, ужасно жужащую над их любопытными носиками — и с визгом бросились к своей мамке, прячась в подоле короткого сарафана. Ему хотелось выть от бессилия; но он вдруг узрел уютный дымок из трубы, как будто бы из табачной трубки.

Постучался с надеждой: и капитан сердечно не смог прогнать бесприютных бродяг — великодушно забыв про кровную месть. Дочурок уложил он в своём кубрике, возле печки; а взрослые динозавры улеглись бастионом вкруг парусника.

Пусть спят до весны.

До всемирного потепления.