Fucker — Горькая слеза— знамя.

Утро начинается одинаково— носки либо разные, либо их нету. Чистишь зубы, умываешься, радуешься, попутно морщась солнечному свету в окне. Ешь невкусный завтрак. Пьёшь холодный чай. Постепенно понимаешь, что другой реальности не дано, и включаешь телевизор.

— Бла, бла, бла.— говорит диктор прекрасно поставленным речетативом.

— Бла-бла. Бла.— авторитетно отвечает эксперт по ливанскому вопросу.

Кадры страшных разрушений. У CNN почему-то живее репортажи получаются.

— Бла?— вопрошает диктор.

— Бла.— соглашается эксперт.

И ведь всем ясно, для чего и на чьи деньги разжигается конфликт. Зачем это так сильно обсасывать. С другой стороны, война— ржаной хлеб телевизионщиков.

Телефон звонит по-привычке внезапно.

— Привет, упырь.

— Здорово, заранец.

— Будет свободная минутка? Я тут нашёл кое-что интересное из книг. Заодно сюрприз притащу.

Свободная минутка— это приблизительно сутки.

— Будет. Заходи. Книга-то чья?

— Харуки Мураками.

— Эмммм…. Книгу сожги по пути, сюрприз неси сюда.

— Действительно интересная писанина, огню не поддаётся.

Человек человеку— друг и брат. В экстремальных ситуациях— еда, но это не мешает ему быть другом или тем более братом. Так вот Дмитрий, именуемый мною заранцем или просто Митричем, относится к разряду человек человеку— лишний геморрой. Дмитрий является самым привередливым моим критиком. Главное для него— реализм вплоть до мелочей, включая физиологию человека и поведенческий характеристики. Он готов даже гадать по Книге Перемен, только бы герои поступали правильно. Сколько идей сгорело в праведном огне конфорки, не выдержав напора пышущей здоровьем критики? Сколько текстов перечёркнуто и забыто навсегда? А ведь дело не в писательском таланте Маркова— просто он видит жизнь настолько правильно, настолько прозаично, что хочется иногда пойти наперекор, поступить иррационально. Не получается. Любой иррациональный поступок поддаётся логике существования.

Звонок в домофон. Короткий диалог:

— Кто?

— Откройте, ФСБ.

— А зачем вы там закрылись?

— Смешно.

И ведь заходит. Здоровается, разувается, заходит. Подаёт книгу Мураками и странный газетный свёрток.

— Что это?

— Книга. Хорошая, ясен-красен.

Как обычно, он сыплет фразами из жаргона комических актёров плохих театров.

— Я про сверток.

— Грибы.

— Мухоморы, ясен-красен?— пародирую его.

— Конечно.

Чайник кипит в одиночестве. На секунду он стал королём тишины.

— Зачем? Не употребляю, ты знаешь.

Дмитрий уселся на табуретку со скрипом. изначально было неясно, кто именно скрипнул.

— Это для расширения восприятия мира. После расставания с этой твоей Великой девушкой ходишь сам не свой. Депрессия, брат, штука опасная— ей воли давать нельзя, ясен-красен. Понимаешь, если тебя бросили— то мир не рушится.

— Мы остались друзьями.— угрюмо замечаю я.

Зло вскипает где-то у сердца.

— Конечно. Все так говорят. И ты так говорил. Надолго ли вы друзья? Этой дружбы не может быть в принципе. По крайней мере, это называется по-другому. Перерыв. Break.

— То есть, мы ещё можем сойтись?

— Не хочу давать тебе лишних надежд. Ну? Заглянем на часик к морфею— и обратно?

Он потряс свёртком. Моральные принципы— смешная штука. Превращаются в пыль после небольшого сотрясения.

— Добро.

Дмитрий засуетился на кухне. Заваривал что-то в небольших чайниках, резал, проверял на свет. В его движениях отсутствовало ритуальное изящество, зато каждый шаг чеканил воздух непоколебимой уверенностью. Желание или опыт? Или совокупность?

— Готово. Пей небольшими глотками. Осторожно, горячее.

На вкус напоминало грибной суп вкупе с пустырником и лёгким оттенком сена. Кружка опустела почти моментально. Реальность не поменялась совсем, взгляды на вещи остались абсолютно прежними.

— Что дальше?

Дмитрий сидел в раздумьях. Или в самосозерцании— на табуретке, мерно раскачиваясь, словно под звуки индейского барабана. Потом посмотрел мутными глазами куда-то в район телевизора и прошептал: “Спасибо”. Через секунду дёрнулся, проснулся.

— Нас сегодня ждёт увлекательный день. Наконец поймёшь суть событий. Их настоящее отражение.

— Оно мне надо?— засомневался я, держась руками за живот. Там громыхало.

— Ещё бы. Будешь неприятно разочарован. Пошли на улицу, начнём наш секретный эксперимент по уходу из этого мира.

Мы отправились в путь. Куда— неизвестно. Погода давила серостью неба, крапал мерзкий дождь, медленно холодало. Впрочем, это не имело никакого значения— всё равно ногам и рукам будто бы делали массаж. Тело расслаблялось. Шагать дальше? Да вы с ума сошли? Поменять райское наслаждение ради обыкновенного поглощения кислорода?

Дмитрий улыбался, глядя на меня. Над его головой прорисовывалась пентаграмма, значение которой я не помнил. Кажется, за неправедную связь с духами нарисовали подобное, дабы ангелы и демоны могли быстро отыскать такого человека из толпы. Мысли лились потоком. Если найти— то значит и наказать? Интересно, как наказывают демоны? А ангелы? Наверняка ангелы хуже— им ведь необходимо добиться разрушения чёрной человеческой души ради обретения белого полотнища. Сложно. Ведь у Маркова вся душа чёрная, не осталось пробелов человеколюбия. Может, его уже ловили? И наказывали?

Я хотел спросить про страшные суды, однако внезапно моё внимание привлекло знакомое лицо вдалеке, сидевшее на лавочке в окружении серых бритоголовых молодых людей.

— Дим, там Господь.

Дмитрий вздрогнул, будто от удара током. Затравленно посмотрел на странную кампанию.

— Ты это… Бога Господом не называй никогда.— змеёй прошептал он.

— Почему? Стандартное название…

— А потому, что господами обычно называют слуги тех, кому они зачем-то нужны. Подать-принести— воевать и так далее. А мы Богу даром не нужны.

Христианское воспитание, привитое мне родителями, воспряло моментально. Даже в грибном бреду человеческая богобоязнь берет верх над неразумным потоком мыслей.

— Нужны!— случайно прикрикнул я.— Ибо в самую трудную минуту мы можем…

— Да ничего ты не можешь в самую трудную минуту. Подумай сам— когда ты хочешь увидеть чудесную помощь Бога, ты видишь её во всём. Не удастся даже с ним поговорить. Если бы мы ему были нужны, он бы не стал распивать спирт в компании гопников. Пойдём дальше, на маршрутку надо.

Я стал бояться своих мыслей. Но ещё больше— мыслей Дмитрия. Они взрывались где-то в темечке, забирая власть над разумом себе. Нет границ раздумий. Езда без тормозов по горной местности.

Бог выпил из пластикового стаканчика, не почувствовав вкуса. Вроде горько. И вдруг он понял, что все его законы, все его заповеди ничем не отличаются от жёстких законов улиц. Поменять мир! Поменять сущность!

— Извините, я пойду. И не пейте эту гадость.

Спирт одним движением руки превратился в обыкновенную воду. На нарастающее возмущение Бог нелепо отшучивался.

Один из гопников вынул перо и тягуче произнёс:

— Тебя что, ножом никогда не рееееезали?

Маршрутка оказалась почти пустой. Утренние часы— пролетариат уже на работе, интеллигенты уже пьют, школьники ещё спят.

— Маршрутка чем-то похожа на лодку, перевозящую в загробный мир. Так же нужно платить паромщику, так же нужно нудно ждать.— заметил я, прислоняясь к стеклу.

— Нет, маршрутка скорее отделение Ада. В час-пик здесь ощутить все круги реально, ясен-красен.

Мы не правы— подсказал внутренний человечек. Маршрутка похожа на огромную птицу, переносящую людей из одной реальности в другую. Но люди не замечают этого— они просто подстраиваются под необходимую реальность, меняясь сами.

Дмитрий кивнул старичку, зашедшему на следующей после нас остановке.

— Кто это?

— Затерянный в стыке. Приходит иногда сюда. Он-то точно знает смысл жизни.

— А ты?

— Знаю, но мне этот смысл не нужен в принципе. Анекдот про гусеницу помнишь? Ну когда одна гусеница другой говорит: “Нет никаких бабочек, просто умираешь— и всё”? Меня не интересует быть гусеницей, меня интересует дела бабочки. Красота жизни после.

Старик проходил мимо, нагнулся к Маркову и шепнул ему на ухо таинственное заклинание.

— Что он сказал?

— Что твой заказ будет готов, раз уж ты решился на стартовую ступень.

— Ничего не понял, честно.

— И хорошо. Тебя никогда не тянуло в Германию скататься?

— Зачем?

— На душевную Родину?

— Моя душевная и вообще любая Родина здесь.

— Эх… Хрен из тебя что вытянешь. Значит, не готов ещё.

Дальше ехали в молчании. Старик куда-то исчез— по крайней мере, когда я обернулся получше его разглядеть, на задней площадке никого не было. Не стал задавать лишних вопросов— возможно, мне просто привиделось на фоне поглощения грибов.

Неожиданно картинка оборвалась. Словно в музее перешёл от моренистов к импрессионистам, не успев поменять угол обзора. Вот мы уже стоим возле МакДональдса и поём “Ларёк”:

— Мы прошли свою доррррогу, по фашистам, по попсе! Мы тащили души к Богу— жалко, выжили не все.

Через секунду мы уже сидим возле играющих на гитаре парней, подпевая:

— Просвистелааа, и упала на столе.

ДДТ нынче в моде. По крайней мере, у меня, потому что иногда я замечал, будто пою не в текст со всеми. Это не играло важной роли, просто за единство было обидно.

А затем началось странное. Сгустилась ночь, стало непроходимо темно. Испуганный, я бродил меж тусклыми фонарями, пока не наткнулся на компанию у костра.

— И кто это?— бросил бородатый старик, указывая на меня.

— Хрен знает. Парень, парень, ты как в стык попал?— спросил другой старик, выглядящий ещё более древним, но всё же почти неотличимо похожим на первого.

— Я… Не знаю. Где это— стык?

Сидящие у костра переглянулись. Среди них были и молодые люди, однако лицо у них походило на единый прототип, словно сделанный по копирке. Человек лет тридцати участливо взглянул на меня, вынул мобильный телефон, набрал короткий номер и сказал в чёрную пустоту:

— Забирайте своего странника. Нет, ну что вы себе позволяете вообще! Перебор, так не кажется?

— Не кажееется, не кажееется…— хором пропели остальные костровые заседатели.

Затем неправильный хор слился в единую струну, натянутую до размеров волоса, и что-то упрямо било сначала по голове, потом по вискам, а концу ещё и поливало мокрой серостью отблесков огня.

— Не кажется ли тебе, что пора отходить?— спросил Дмитрий.

Пентаграмма над его головой светилась ярче солнца, которое сегодня по осенней привычке заволокло тучами.

— Дим, что такое стык?

Мы сидели на откосе, рассматривая мрачное нутро Волги. Когда успели отойти от центра— неизвестно. Впрочем, это могло выпасть из памяти за своей неинформативностью, вроде этикетки Кока-колы или обычного фонарного столба. Марков странно смотрел сквозь щели глазниц. Неумолимо смеркалось.

— Хорошо.

Молчание. Он явно искал нужные слова.

— Кто ты?

Вопрос казался слишком странным. И вдруг— прояснение. Люди, почему-то похожие на серую толпу. Они не реагируют на твои раздражители, они вообще существуют в разных вселенных, отличных от твоей. Но все они— едины. Все они— это ты, ибо только ты воспринимаешь их правильно, ибо только ты можешь повлиять на их судьбу. А поскольку их судьбы изначально не существует, ты создаешь её каждый раз заново, рассматривая наиболее пристально.

— Продолжай.— удовлетворённо проговорил Дмитрий.

Я точно помнил, что не выронил ни единого слова. Не важно. Я— немецкий офицер, расстрелянный за неисполнение приказов. Я— японский лётчик, в предсмертной агонии жмущий на гашетку. Я— жена обычного человека, что каждое утро собирается на работу и беззаботно радуется семейной идиллии. Наконец я— Человек!

— Поправка. Ты не Человек. Ты— никто.

Ещё один подводный камень разбил лодку моих мыслей в грязные щепки.

— Почему?

— Потому что ты сейчас понял суть вещей. Однако точно так же её может понять любой другой, и ты станешь им. На самом деле никаких тебя и меня не существует. Есть только один человек, затерявшийся в стыке. Он прилёг отдохнуть, и ему снится наш мир.

Страшная догадка родилась в голове:

— Тот старик! Это ведь Бог!

— Нет. Настоящий Бог давно умер, на прощение сказав: “Я вас ненавижу, ублюдки”. Но ублюдки не обиделись, придумав себе нового Бога. Пока старик исполняет данную роль.

— А потом?

— А потом он проснётся. Где будем мы с тобой— предельно понятно.

— Где?

— Нигде. Обычно сны не запоминаются.

Я молчал. Начинала колотить мелкая дрожь. С разочарованием вынужден был признать, что отхожу. Мысли сновали стаями, однако ясных среди них не было вообще.

— Если я— сон затерянного в стыке старика, то я могу изменить свою реальность?

— Конечно. Только каждый меняет её по-своему. У тебя есть редкая возможность— ты можешь писать, открывая миры в лёгком сновидении. Попробуй. Может быть, получится.

Я достал из внутреннего кармана блокнот, который носил с собой ради записывания удачных мыслей в прогулках или далёких походах. Ведь иногда бывает такое— отличная идея теряется в ворохе суетливых забот, остаётся погребённой под плитой мирского существования. Обидно.

— Что писать?— спросил я в наплывающую из небытия дымку.

— От тебя зависит. Я ведь не бумагомаратель, я критик.

Ручка уткнулась мордой в желтоватый листок. И я начал. Поменять мир, поменять сущность! Пусть никому никогда не будет больно! Пусть все будут счастливы, слишком счастливы для реальности! Счастливы даже для самого проживания на земле!

Вид на величественную реку ушёл в небытие, заполнившись жёлто-розовыми красками. В тело ведрами заливали удовлетворение. Зачем куда-то идти, зачем бороться? Правильно, незачем. Абсолютно всё уже достигнуто. Трудом или чужими руками— не важно. Идиллию нарушала бессмертная мысль, что рай этот был построен на крови и костях тысяч людей. То есть тысяч меня? То есть тысяч Дмитриев? То есть тысяч стариков? Господи, до чего же хорошо…

Неожиданно дрожащая рука схватила за грудки. Блокнот упал на мокрую холодную траву, и по лицу прошёлся лёгкий удар.

— Ты… Ты больше не пиши такого никогда, понял?— сипло говорил Митрич.

— Почему?

Никакой логики.

— Чтоб не привыкали. Пиши лучше о правде.

О правде. Так она у каждого своя, правда-то.

— Правда всегда одна, это сказал фараон…— затянул Марков.

Раз уж заговорили о правде. Одна странная догадка не давала мне покоя.

— Дим, дай телефон.

— Позвонить решил?

— Нет, музыку послушать.

Дмитрий хмыкнул, протягивая трубку. Умнее причины придумать не удалось, мозг сковывала ледяная корка. В принятых звонках была лишь некая Даша, затем мама, затем снова Даша. Глупо привязывать галлюцинацию к реальности. Впрочем, Марков намного умнее меня, мог бы и стереть запись… Нет, надо остановиться. Так и в дурку угодить можно.

Дмитрий поднял палец вверх. Выяснять причину не выявилось желания, и я взглядом последовал на вечернее небо, сквозь которое уже проглядывались звёзды. Быстрая красная точка неслась к Луне. Ладони инстинктивно зашуршали по траве в поисках блокнота.

Человек на Луне продолжает улыбаться.

Земля в иллюминаторе казалась водой в детском бассейне— голубая, с пробивающимся остовом материков— игрушек. Тусклый красный свет мигающего фонаря извещал об острой нехватке энергии. Вместо воздуха остался лишь угарный газ— дико кружилась голова. Сергей катастрофически медленно перевёл взгляд на серое очертание тела в углу каюты. Что оставалось? оставалось повторять слова “Ты должен” и ждать. Ты должен, ты должен…

— Ты должен, Серёга.— говорил Владимир.— Ты хороший человек, самый лучший из нас. Обратного пути нет— не хватит топлива. остались мы с тобой, Серёга, и больше никого. На двоих воздуха не хватит, я подсчитывал. А вот на одного… Придётся тебе немного с темнотой и головной болью примириться.

— На одного? Как это— на одного?

— Очень просто.

Владимир показал на невесть откуда взявшийся пистолет.

— Я пущу себе пулю. Она всего одна. Ты обязан высадиться на луну и поставить передатчик, отослать сигналы на Землю. Чтоб подавились, чтоб знали— мы ещё можем. Даже без их помощи можем. За всех— за Андрея, за Сашку. Чтобы помнили. Ты должен.

Затем фейерверком вспыхнули слова, принесённые сигналами с Земли.

— Взрыв четвёртого двигателя, повреждены генераторы! Повторяю, повреждены генераторы!— кричал Сергей в микрофон, пробиваясь сквозь скрежет металла.

В ответ— молчание. Потом вдруг откликнулись:

— Генераторы ещё способны вырабатывать кислород?

— Нет, но курс корабля остался прежним. Двое астронавтов погибли. Нам нужен спутник с новыми генераторами, иначе мы тоже умрём!

И снова молчание. Системы ревели буквально последние секунды— энергия была на исходе.

— По расчётам— ко времени подлёта спутника вы будете уже на Луне. Прости, Серёга. Мы ничего не можем поделать.

— Вы бросаете нас?

Сергей не верил собственным словам.

— Извини, Серёга.

Извини.

— Но что-то ведь можно сделать?

Шум, помехи в эфире.

— Вашим родственникам скажут, что вы погибли при взрыве. Больше я ничем помочь не могу.

И связь отключилась— кончилась энергия. Сквозь темноту смотрели алые глаза Владимира.

Но перед этим было что-то ещё, Сергей точно помнил.

Двое в скафандрах на полотне чёрного безответного космоса, соединенные с жизнью тонкими шлангами.

— Саша, ну как?— говорил Владимир в микрофон.

— здесь протечка в двигателе. Сейчас открою…

А в следующую секунду— море огня из ниоткуда. Александра разнесло на части. Андрей, находившийся рядом, улетел в зияющую пустоту.

…— Неисправность системы подачи топлива…

Это Вовка придумал перед выстрелом. На Земле просчитались.

Внезапно заработала система автоматического приземления— она действовала на резервном питании. Одновременно из динамиков заиграл Гребенщиков— его очень любил Сашка. “Человеческая жизнь имеет более одного аспекта. В городе Таганроге есть два Звездных проспекта. На одном — небеса зияющие и до самого Волго-Дона”.

Корабль начинал тормозить, заходя на орбиту Луны. Удивительно— до чего правильные строчки. И до чего неправильная жизнь. “Возвышаются сияющие дворцы из шлакобетона.

И по нему каждую пятницу, как выйдут со смены из шахты, маршируют белозубые космонавты”.

На последнем слове в иллюминатор заглянуло Солнце, в последний раз осветив тело Владимира. Сергей хлопнул забрало шлема. Воздуха в нём— минут на пять, не больше. Сергей рисковал. Но в каюте уже нечем было дышать, а ведь он должен…

“А на другом все дома в полтора этажа и по истоптанной траве гуляет коза, день проходит и два проходит, веревка перетерлась, но коза не уходит; Ей совершенно некуда идти, она смотрит в небеса и шепчет "Господи, прости!”.

Корабль жёстко упал на поверхность. Дальше— проще. Как на учениях. Но на учениях— для себя. Здесь, сейчас— за всех. Взять радиобуй. Открыть люк. Подождать разгерметизации. Чуть не вынесло волной. Выйти, не осматриваясь. Пройти пару шагов. Поставить радиобуй. Нажать на кнопку. Улыбнуться. И оглядеться.

Вокруг, насколько хватало глаз, лежала белесая пустыня планеты, о которой Сергей мечтал с детства. Он всегда следил за лицом человека на луне, и иногда оно подмигивало. Вот и сейчас— Сергей точно знал, что на него кто-то смотрит с красочной Земли.

Сергей улыбнулся ещё шире— видят пусть. Он счастлив. Перед глазами поплыли синие круги.

Космонавт покачнулся, но на секунду устоял. Через мгновение вдруг упал, словно подкошенные, уткнувшись лицом в гравий Луны.

Приказ выполнен.

И чтоб за всех.

— Домой поедем?— спросил Дмитрий.

— Ясен-красен.

Говорить было трудно— видимо, с дозировкой грибов мы перебрали. Впрочем, в квартире ещё остался заваренный чайник. Чёрт, насколько всё просто. Зеркало маршрутки отражало моё серое лицо и пентаграмму на голове. Такую же, как у Дмитрия. Сейчас— не важно. Всего несколько часов назад было, а теперь— не важно. И писать о красивом нельзя— нужно писать о правде, которая катается горькими комьями во рту. У подъезда мы попрощались, пожав друг другу руки. Возникала некая обида на него. Ведь не сказал, хотя знал или по крайней мере догадывался.

Я курил в ночной мгле, не чувствуя вкуса сигарет. Дверь подъезда отворилась, и в темноту вышла девушка.

— Денис… Ты здесь.

— Да.

Насколько просто устроен мир— ты понимаешь, моя любовь?

— Я много думала… Я была не права, Денис. Извини.

Не слышал выстрела. Зато почувствовал толчок в район спины, сильный толчок. Бетонный пол входа в подъезд неожиданно оказался совсем рядом. Я выдохнул.

Чтоб прошла навылет дура,

Глупая любовь моя.

Дмитрий вздрогнул, заслышав хлопок. Через три секунды завибрировал телефон.

— Всё?— спросил Марков железную трубку.

Получив утвердительный ответ, нажал на красную кнопку. Глаза заблестели горькими слезами. Одна потекла по щеке, но вдруг остановилась на полпути, замёрзла.

— Всё.— ещё раз произнёс Дмитрий, чтобы удостоверить самого себя.

Он глубоко вздохнул, словно хотел нырнуть в холодный бассейн.

А затем упал на асфальт. И когда коснулся земли, растворился в пыль.

Ангел в квартире уже взял на прицел молодого человека. Пентаграмма над головой указывала лучше любого радиомаячка. Снайперская винтовка приятно ложилась на плечо. Внезапно сзади появилась девушка, сразу бросившаяся к цели. Это плохо. Или это неважно. Ангел расправил свои огромные крылья и нажал на спусковой крючок.

Неслышно упала гильза.

Ангел отпрянул от прицела, плюнул на грязный пол. Посмотрел в окуляр ещё раз. Девушка склонилась над парнем в бешенном рыдании, крича в темноту “НЕТ!”.

Ангел оглянулся. Вместо стены его отражало огромное зеркало. А вместе с ним и весь остальной мир.

— Не может быть.— прошептал ангел.— Нет.

Реальность неумолимо упрощалась.

— НЕТ!— кричал ангел.

— НЕТ!— кричала девушка.

Мир превращался в три буквы. Отражение сливалось в одно. Нет, такого не бывает. Нет, это действительно слишком. Нет, вы не можете этого сделать. НЕТ, НЕТ, НЕТ, НЕТ.

Экран с завидным упорством выводил одно и то же слово.

— Что случилось? –спросил Эрих, склонившись над коллегой.

— Забой в секторе. Придётся удалить.

— Какой сектор?

— Директория “Данилов. Д. Е.”. Удалить?

— Исправить никак нельзя?

— Пробовали уже.

— Удаляй.

Слова престали появляться на экране. Вновь побежали цифры таинственного, но понятного двоим человекам в комнате кода.

— Ты куда сегодня?— спросил коллега.

— В институт забегу. Ещё дочку из садика забирать.

— Машка как?

— Проблемы на работе небольшие. Ладно, я побежал. Ты до скольки?

— Пожалуй, часов до девяти посижу.

— Только не дольше. А то потом Жанка будет мне звонить и волноваться.