John Unknown — Описание смерти

моя неприступная

крепость на улице

Кле, — спасибо за почтение.

(с)Кортасар

Я любил гулять летом, ночью. Город в это время преображался, он становился похожим на душу человека, я любил смотреть на баржи, что проплывали по реке, неторопливо рассекая боками темную воду, я любил курить и думать об иллюзиях, о том, что перед каждым в определенный момент встает выбор его иллюзии, и это либо иллюзия свободы, либо иллюзия познания совершенства.

И я знал, что мое единение с пустынным городом, когда он превращается в проходной двор, когда только грузовики и баржи отвлекают меня от созерцания себя, — тоже иллюзия, я знал, что город равнодушен ко мне, он безмолвно и безропотно принимает меня, а потом механическим голосом предупреждает, что сейчас надо будет посторониться, что мое время закончилось и начинается время серьезных и деловых людей, которые существуют в конечном итоге для таких, как я, ониработают на то, чтобы город жил, и, значит, чтобы я ночами мог бродить по нему с сигаретой в зубах.

И так было каждый день, начиналось время суетящихся, а я шел спать, ведь надо когда-нибудь спать и освобождать пространство для других, занимающихся важными делами. Для убирающих бутылки дворников, например.

***

Будьте счастливы с огромной дырой в голове,

Что возникла из-за косности мира.

Умирая, живите последний свой день

Так, как жили вы все свое время —

Пейте кофе, работайте десять минут,

Закажите большую сигару...

***

Когда лето заканчивалось, моя душа обесцвечивалась, она становилась такой уже к концу августа, тогда приходило время больших поездок и глобальных походов, и я сидел в лодке, меланхолично вглядываясь в расходящиеся от моего поплавка круги, и физически ощущал, как обтекают меня потоки времени, будто специально оставляя меня в неизменном состоянии, и какая-то моя часть, часть презренная, бунтовала, как бунтовал бы внутренне бедняк, наблюдая за посторонним человеком, на секунду заглянувшем в окошко его землянки.

Иногда меня включали в поток времени, когдакакая-то рыба замечала болтающегося на крючке червяка, и я вытаскивал ее из воды за щеку, или за жабры, или за глаз, или за кишки.

Свет метался в комнате моей души, но, замечая, что стены не согреваются в ответ на его приход, обиженно уходил.

***

Когда свет умирал, он кричал, как свинья,

Он летел вниз со скоростью ветра,

И в ту пропасть летел весь оставшийся мир,

И тот день был для всех днем прощенья.

***

Меня занимало одиночество, ведь я выбрал его из множества вариантов, предлагаемых мне Мирозданием, а может, Случаей, а может, Мефистофелем.

Как бы то ни было, я выбрал одиночество, а выбрав, понял, что был обманут, но выбор сделан, протестовать я не хотел. Задавая вопросы, я получал ответы, и отвечающий голос шел из меня самого, из какой-то неизведанной области человеческого сознания, и это бестелесное существо беседовало со мной, оно принимало личины моих знакомых, которые перерождались под его влиянием, личины людей, на которых я хотел повлиять, но это мое желание диктовала мне моя гордость, а потом маленькое существо без собственного облика сговорилось с моей гордостью, а я влиял и на гордость, и на существо, и мы, все трое, были очень довольны друг другом, и я понял, что одиночество — это совсем не то, что обычно вкладывают в это слово те, кто никогда не оставался один, те, кто строит свои замки, опираясь только на ученые книги.

Для одиноких людей одиночества нет, есть только желание пообщаться с подобными себе.

***

Свет черпал вдохновенье в людских мелочах,

В муках ада, в депрессии, боли.

Тот, кто знает, что мир — одинокий трамвай,

Направляемый только лишь волей,

Умирая, толкал мир всего один раз,

А потом цепенел от бескровья.

***

Я, засыпая, усилием воли лишал себя мыслей, кутался в одеяло, зарывался носом в подушки, скрещивал руки на своей груди. Еще в сознании, ввергнутый необходимостью в полудрему, я ощущал, как раздваиваюсь, как одна часть меня отлетает вверх, повисая на полпути к потолку, а другая остается там, где была раньше и первая, и сжимает горло ладонью.

Я чувствовал, как, тонкий и невесомый, вращаюсь вокруг нити земной оси, и мое тело казалось невыносимо широким, я хотел стать меньше, я хотел, чтобы сузились плечи, я хотел единения с собой, я хотел улететь через форточку, выйти на ближайшей остановке, развернуться и пойти прочь от трамвая, в котором пахло кондуктором и табаком...

Когда единение наступило, я увидел, как она уткнулась руками в пояс и кидала мне в лицо проклятия, она обвиняла меня в преступлениях, а на плите кипел в кастрюле суп, и когда я спросил, в чем дело, огонь конфорки прожег днище, и бульон прорвался на свободу, пузырясь, он затушил конфорку, и меня подхватили на руки и понесли, и я видел, как падает заостренная лопата мне на горло, и миг превратился в вечность...

***

А кольца ада расширялись,

И рай, пустея и сжимаясь,

В мир исторгал всю трубящую нечисть,

Что превращалась в обычных людей.

***

Я видел, как она сидит и молчит и смотрит на меня, не решаясь сказать что-то элементарное, а у меня на языке вертелось что-то, но я не говорил ничего за нее по той простой причине, что она изначально хотела высказать это другими словами. Я сидел и курил, вспоминал телефон, который лежал на столе, затерявшись между обычными вещами из тех, что лежат на столе, когда я пью кофе и курю самокрутки. Я понял, что это состояние и есть одиночество, что она своим присутствием заглушила голос моего бестелесного собеседника, а теперь она молчит, не понимая всей допущенной ко мне несправедливости.

Телефонная трубка в литературе — почти всегда символ одиночества, вспомнилось мне, хотя сейчас глупо было мечтать о ком-нибудь, кто вызволит меня из этого гнетущего состояния; но сейчас все становилось одиночеством, телефонная трубка в том числе.

Нити табачного дыма оплетали мои пальцы, скрываясь в моем рту, они выходили из ноздрей с запахом спирта; я пьянел, а та, что сидела напротив, этого не замечала.

Раскрытый блокнот лежал на столе; я давно уже мысленно конспектировал ее молчание, а та, что сидела напротив, этого не замечала.

Кофе остывал; завитки пара поднимались и стелились по люстре, а та, что сидела напротив, этого не замечала.

Книжка была зажата между чашкой, пепельницей и кисетом; присутствие человека мешало мне ее раскрыть, а та, что сидела напротив, этого не замечала.

Телефонная трубка, а вот и она; непонятно только, зачем она мне, она была нужна прежде всего ей, маленький аппарат назло мироустройству соединял меня с окружающими, а она этого и добивалась, она ведь из окружения; своим присутствием трубка причиняла мне боль, а та, что сидела напротив, этого не замечала.

***

А трамвай становился, переполненный тьмой,

Выливал из дверей океаны.

Пассажиры, авоськи сжимая в руках,

Доставали блокноты и ручки

И строчили в свои же астральные души

Слова о потерях и крови.

***

Я люблю летать над городом, воспаряя силой мысли, проходить сквозь замковидные облака, не промокая насквозь, люблю обгонять самолеты и сидеть в кресле второго пилота, пока он спит.

Я люблю заглядывать в светлячки окон верхних этажей по ночам, где все думают, что их никто не видит; я люблю подсаживаться на скамейках к беседующим и смотреть из-за плеч писателей; плавно опускаться на незанятый стул в кафешках и бесноваться под куполом храма...

Когда я вышел из трамвая, в котором наконец открылись двери, я пошел прочь от путей, я пересекал бесконечное поле, поднимался по пожарным лестницам все выше и выше, пока не увидел трамвай целиком. Он опоясывал темный город без единого светлого окна и оказался замкнутым, а машиниста нигде не было видно.