John Unknown — Персефона

— Я услышала об этом поезде на ярмарке, спросила у бабушки, она послала голубя племяннице, племянница связалась со справочным, в справочном ничего не знали, но обещали помочь, и когда девочка из справочного ехала в горы на двуколке Бена, Бен сказал, что работал там проводником... Ну там очень длинно и я не все помню. Боюсь соврать. Что-то про мать двоюродного брата племянницы правнучки своей бабушки и гадалку на Розовой улице, дом 43. Короче, не важно. Держи билет.

— А отсюда видно этот поезд? — спросил я, поставив кружку с очень экзотической смесью чая на жестяную крышу и показывая на путаницу железных дорог внизу.

— Он по пятницам отходит в восемь часов вечера, так сказал Бен. Слушай, кто тебя учил бутерброды делать? Такое ощущение, что у тебя буженина на вес золота. Хорошо, что я взяла с собой ножик.

Лили отрезала половину куска хлеба и сложила кусок мяса вдвое, оставшийся хлеб скатала в шарик и запустила с крыши. Пролетающий внизу воробей поймал шарик и был таков.

— Ты поедешь?

— Зачем? Меня и здесь неплохо кормят. К тому же, мне на себя не достать билет. Никто не знает или не говорит, куда едет этот поезд. На него можно сесть, только если тебе больше нечего делать в твоей жизни. Там, куда он едет, говорят, выздоравливают от всех недугов. Находят смысл жизни. И так далее.

— Ты веришь? Ехать за надеждой на что-то, чего и так ни у кого нет...

— Я же достала билет. Старик Бен объяснил мне, как и куда идти и на что смотреть. Смотреть тоже важно. Читал "Гарри Поттера"? Тут — то же самое. На платформу этого поезда не попасть просто так.

...вокзал, уходят поезда...

— Вон там вроде вход? видишь, там колонна с одной стороны, с другой — тумба. Вроде там. Но не совсем. Это... старик Бен говорил, что ты оказываешься в другом месте, котрые выглядит в точности как это, но с лишней платформой.

— Дождь начинается, когда там поезд?

— Почему ты сейчас хочешь уехать, поживи тут еще.

— Дождь начинается.

— И?

— Будет чай с дождем. Бутерброды с дождем.

— Никогда не ела такой приправы. Посидим еще.

— Поцелуи с дождем...

Лили, ты стоишь на берегу канала, как изваяние, в позе курильщика, с локтями на граните, с солнцем в ладони.

Лили, я не хочу уезжать, я не хочу уезжать от тебя, мои пальцы трясутся и я просыпаюсь по ночам, я играю на флейте все хуже и хуже,

поток воздуха мне в лицо все уже...

Лили, веришь ли,

я начну выращивать цветы, как и ты,

хоть и не люблю красные розы,

Лили, а любишь ли их ты,

с разбегу не понять,

живешь ли ты, Лили?

Я-то просто дышу, хожу, ем, сплю, пью, курю, все автоматически, беззаботно, а вокруг пути того поезда живут мертвецы в домах, я знаю это, там живые лежат в могиле, а мертвые машут платочками, провожают куда-то... Куда? я почти просыпаюсь.

Есть и другие ужасы, мне мама рассказывала, как-то в ее городе случилась эпидемия, люди таяли, сначала оседала шея, потом позвоночник, укорачивались руки и ноги, удлиннялись ступни и рвали сапоги, а в конце от человека оставались только сапоги и куски ног, облезлые до кости. Эти прорванные сапоги ходили по улице и говорили что-то на немецком, но немецкого никто не знает, и их боялись, и никто не понимал, на какой стадии умирал человек, но он точно умирал, а мама уехала куда-то и узнала обо всем постфактум, бабушка прислала письмо и сказала, что все в семье больны, даже собака, и предлагала приехать, чтобы заразить маму, бабушка не понимала, что мама будет делать и как жить одна. И мама приехала, и увидела только бабушкины туфли вместо бабушки, и огрызки бабушкиных ног, они топтались вокруг и говорили на немецком, и тогда мама уехала навсегда в портовый городок, в мой городок, где я потом родился. А та эпидемия убила всех в городе моей мамы, но никто ничего не знает, только мама рассказала, как она толкнула на лестнице пристававшего к ней негра, и тот упал, и скатился до первого этажа, и у него отломились ноги на уровне колен, встали и пошли, а сапоги бормотали по-немецки.

Лили, я болен тем же, чем болела моя мама, но тебе я этого не скажу. Не хочу, чтоб ты знала, зачем я как можно быстрее уложил мамино тело в гроб, и что в ее могиле до сих пор в хорошую погоду слышен перестук маминых ног, а туфли бормочут, и бормотание тоже можно расслышать, но никогда нельзя различить.

Лили, ты жалуешься на облако непонимания между нами, но это не непонимание, а облако тайны, которое против моей воли окутывает мою жизнь, я даже анализ крови всегда сдаю анонимно, моя кровь — это тоже тайна, в которую можно посвятить только врачей. Наверное, хорошо, что я уезжаю, тогда между нами никогда не будет недомолвок и ссор, никогда, Лили, тебя не будут преследовать тараканы на кухне и скелеты в моем шкафу, знаешь ли, Лили, тебя все любят, потому что не любить тебя — преступление, но и эту тайну, самую страшную, наверное, я тоже увезу. Жаль, Лили, что тебя нельзя взять с собой... просыпаюсь... черт, как голова болит... одеяло на подушке: зачем я одеялом тру свой висок, зачем прячу голову между подушек, почему не могу одномоментно признать простой факт, а значит, все — ноги, мертвецы на обочине, — все отодвинулось еще на один день, и будет вечер, и крыша дома у вокзала, и чай, и голова пройдет, не может не пройти, жаль только, что руки трясутся, скоро Лили надо будет поить меня из чашки, чтобы я не проливал.

...хм......Хм......хМ......ХМ...

Почему она мне снилась, что она делала в моем кошмаре длинною в жизнь, почему, что, почему, зачем, куда, откуда, когда... когда... В следующую пятницу, наверное, пока еще я хорошо себя чувствую, только руки трясутся и каждую неделю приходится покупать новые ботинки: ноги растут...

— Лили, зачем ты мне снилась?

— Я тебе снилась, Том?

— Да. Зачем? Какого черта?

— Вот только не обвиняй меня в своих предрассудках. Я же тебе не сказала, что ты мне снился.

— Все, сказала. А теперь ответь.

— Я не сказала, Том, а наврала. Ты этой ночью мне не снился. Ты мне снишься по четвергам. Зачем?

— Пока не знаю. Но ты первая отвечай.

— Мне стало интересно. Я знаю, я не вправе, но мне стало интересно.

— Что я делал в твоем сне?

— Звал куда-то. Ты не успевал в это куда-то, но звал. А я кричала — беги.

— Я бежал?

— Да. Но не туда.

— Понятно, хотя и двусмысленно... Ты никогда не ставила белые розы в чернила?

— Нет.

— А ты поставь несколько роз в синие чернила. Розы станут синими, тебе будет легче их продавать.

— Ты не любишь розы. Ты не ответил.

— А ты не налила чаю.

— А ты не ответил.

— Не знаю, что отвечать, Лили. Не отжившие подростковые комплексы или что-нибудь еще по де Саду. Я не хочу от тебя уезжать. Может, в этом дело?

— А может, не в этом. Беседуют два клона. Дальше интересно?

— Налей чаю.

Я — Лили, он — Том, и я стою на набережной, грея вечереющее тусклое солнце в своих руках, а в канале купаются дети. В каналах всегда купаются дети, если уж на то пошло, даже если они всего лишь идут по перилам со ступню толщиной. Солнце тускло, набережная гранитна, а Мадам Толескью всего лишь полчаса и пять минут назад объясняла мне, как правильно поливать розы, забыв, наверное, что неделю назад она уже говорила нечто подобное, только тогда забыла добавить, что я отношусь к своей работе безответственно, но что поделаешь, если так и есть, если мне куда приятнее заварить цветочек ручной работы в поллитровой кружке и ждать гостей в лавке своего отца, который уехал неведомо когда и зачем непонятно куда.

Или сидеть, засыпая, на крыше, или сжимать закатное солнце в рамке из своих пальцев, — все лучше, чем полчаса слушать наставления и пять минут их выполнять; если бы это были не розы, я бы плюнула в лицо мадам, если бы не Том, я бы хлопнула дверью, но розы — единственная растительность у нас весной, а Том... да, Том. Том почему-то упорно не желает походить на замкнутую систему, о которых нам рассказывали в школе на уроках физики, он огорчается, если видит, что я заплела свои волосы как-то иначе и может долго рассуждать о розах и мадам Толескью. Он не хочет играть преподнесенную ему роль умирающего, я не знаю, конечно, от чего он умирает, но нельзя сказать, что я не догадываюсь. Анонимность анализов его крови много может мне сообщить, как и его поезд, заставивший меня услышать о себе на ярмарке, возле моего лотка, возле вязанок роз и веников шиповника. Этот поезд в каждом из нас, в каждом из тех, кто может представить себя себе замкнутой системой, на которую — вспомнила — не влияют внешние силы; поезд в тех, в ком еще и старик Бен, но поезд — не Бен, Бен, Бенедикт, он всего лишь проводник, хоть и бывший до умопомрачения.

Хотя все это слова: бывший, сущий, будущий, — какая разница, если поезд все равно не там, где можно надеяться его увидеть, и точно не там, где Бен. Бен всего лишь кучер, а Том — пассжир, который делает вид, будто хочет, чтобы я его проводила, а на деле — чтобы я поехала с ним, но нет, Том, не обманешь, я себя люблю больше, чем тебя, поэтому ехать тебе одному и казаться отреченным проводникам и соседям, чтобы ненароком не высадили...

— И как мы потом отсюда выберемся? — спросил ты, вынимая из сумки термос, кружки, расстилая плед и разворачивая свои гнусные бутерброды, пока я сидела на корточках у кромки воды и кидала камешки с мой мизинец размером; они отскакивали от воды, но до отплывающей баржи им уже было слишком далеко лететь и подпрыгивать.

— Доплывем до какого-нибудь ялика, там вытащат и будут отпаивать коньяком, который есть в каюте каждого уважающего себя капитана, пусть даже он командует каким-нибудь яликом.

— Тут тиной пахнет, — пожаловался ты. — И рыбами. Бьюсь об заклад, здесь много их трупов, мальков выносит на берег во время шторма, и они здесь, в тишине и покое под причалом, разлагаются.

— Отлично, с голоду не помрем. Смотри, я налила чай. В термосе ему было хорошо, но в кружке, тем более жестяной, он быстро остынет, так что пей, пока горячо железо кружки.

— Кислятина какая-то.

— Вечно тебе все не нравится. В этой смеси, по идее и составу, есть нуга, но она вкусная, поэтому я все выбрала и съела. От этого чай кажется тебе кислым, но не волнуйся, это только видимость. А твои бутерброды как всегда. Жаль, что чайки хлеба не кушают.

Бедняжка Том, у тебя трясутся руки, ты говоришь, что это из-за твоей болезни, но я знаю: тебе не хочется уезжать, тебе никогда не хочется уезжать, поэтому и трясутся твои руки, оседлый Том, тебе бы всю жизнь жить рядом с моряками, железнодорожниками и рыбами в этом городке, до конца жизни настраивать гитары да рояли за деньги и поступать в свою консерваторию, в которую ты все равно не поступишь, ведь с такими алкогольными руками... мда...

— Не пролей, этот плед утром был чистым, — вот так иногда длинное предложение долгой мысли выливается из меня в воздух.

— Четыре дня осталось, а ты меня еще вдобавок и костеришь, — говоришь ты, Том, Томми. — Дай попрощаться с этим миром. Кстати, уверена, что я пройду контроль?

— Билет вроде настоящий, хоть я за него и не платила, но что поделаешь, Бен как-то намекнул, что за такие билеты не платят, а он там проводник, хоть и бывший, и непонятно, на что он жил в свою бытность проводником, и вообще на что там проводники живут... Хмф... — я проживала кусок хлеба с ломтиком колбасы и ощутила свою тираду неоконченной, да и не забыть бы, высказав, пару ранее забытых, а теперь вспомнившихся фактов. — Да, кстати, Бен говорил, что заедет за тобой. И проводит. Боится, что ты сам не найдешь поезда, проводниковские привычки просто не изжить из людей подобного сорта. У тебя что, ботинки новые?

— Да, в них и поеду в последний путь, раз разрывать все связи с родиной, то и землю топтать в обновках. То есть обновками, — медленно и тихо говоришь ты, думая, что я тебя люблю за что-то иное, нежели чем за умение вот так говорить.

— М-мм, — говорю я, поглядывая на море. — М-мм. Хочешь искупаться?

— Среди тысяч трупов мальков? — Ты обескуражен, видно, еще не закончил говорить, а я тебя перебила. — Извини. Придется тебе одной этим заниматься.

— Не хочешь купаться, а надо. Я тебя столкну. За бутерброды. Кто ж так бутерброды делает, не отвечай, дай закончить? Мне кажется, у тебя дома слишком много хлеба, некто более экономный делал бы куски в два раза тоньше, а излишки продавал в моей чайной лавке.

— Мол, попейте чайку с хлебом. А Бену обязательно нас сопровождать?

— Нас? ну ладно, нас так нас. У нас, как ты выразился, выхода другого нет. Дело в том, что я уже забыла, как идти и на что смотреть. Забыла сказать, а теперь и вовсе забыла. Ну не станешь же ты меня укорять за то, что моя память не выдержала этой инструкции размером с пару девятых "Войны и мира".

— Проводник, который провожает меня на поезд, на который я сяду мне самому непонятно зачем, чтобы ехать незнамо куда с намерением в конце пути выжить, но точно зная, что сюда я больше никогда не вернусь. Попахивает конвоем.

— Я надеюсь, он догадается обставить это дело попраздничнее, так что ты об этом запахе и думать забудь.

Чмок. Это ты меня, а не я тебя.

Чмок-чмок. Уже наоборот.

— А если я засуну тебе палец в ухо, он не будет пахнуть ушной серой? — прибавляю я.

— Конечно, нет, но ты лучше даже не пытайся, — ты такой милый. И предусмотрительный.

Я — Том. Привет, меня зовут так, как написано в предыдущем предложении. Остальные анкетные подробности можно узнать, заглянув в мой паспорт, порасспрашивав старика кучера Бена, загоняющего своих лошадей в горах, или у тетушки Мардж, которая все обо всех знает, ведь скучно было бы, не зная все обо всех, вязать носки или варежки для бессчисленных внучатых племянников на скамеечке под солнцем.

Привет, я Том, и мне трудно спать, ведь просыпаться на полу с одеялом, намотанным вокруг шеи, не значит спать, не так ли?

Возможно, среди мертвецов мне будет спать легче, когда-нибудь я, выздоровев, в своей любимой паре обуви, от которой не придется отказываться, сойду с поезда в чужой мир, и меня встретят мертвецы с клацающими челюстями, они соберутся на остановке, оставив свои обычные дела, они выйдут ко мне, чтобы встретить, чтобы показать, где кладбище, чтобы я мог выбрать себе гроб, в который я лягу, он не будет слишком тесным или просторным, в темноте, под землей, наверное, уютно, шум грозы убаюкивает, если он слышен, а времени думать будет много, много времени на размышления, мне будет спокойно лежать в гробу и представлять себе, как мертвецы хлопочут о моем спокойствии, кладут цветы на каменную плиту, протирают от дождевых капель надпись, если ее не высвечивают взблески молний, и читают, сощурившись, что я покоюсь здесь.

А на канале, рядом с мостом, с Лили, мне нет места, мне нет воздуха, мои руки дрожат, а солнце светит сквозь меня, обделяя теплом, светом, я медленно тлею, я, а не Лили, которая хочет меня понять, которая хочет меня успокоить, она говорит (на самом деле она молчит, но я общаюсь с ней иначе), что поезд — это миф, место исполнения мечты, место смысла, и значит, мне не надо ехать, мне хватит той любви, которую она может мне дать, она никогда не признает, что я не принадлежу ее миру, хитросплетениям рук, заваривающих чай, посиделкам на крыше, на канале, под причалом...

Лили, наше счастье — не в этом, оно не может таким обычным, оно не способно принадлежать другим, оно — наше, и мы с тобой устойчивы, мы, не я и не ты, если по отдельности, и только вместе мы можем делать вид, что нам больше никто не нужен. Без тебя мне не будет покоя, Лили. Наверное, нам сделают гроб на двоих, если мы этого захотим. С двумя чашками, с чаем, с краном, из которого потечет горячая и чистая вода температурой в восемьдесят градусов.

Ответь, Лили, пока луна заставляет окна серебриться, отвечай, только тихо, чтобы я не слышал: ты можешь быть со мной, Лили? Мой мир — это уже мертвецы, это звучит дико, я знаю, но ты их не видела, они не такие страшные, как это звучит на словах, они спят в кроватях и никого не хотят убить. Они даже выглядят живыми. Поедем, Лили. Уже скоро. Уже завтра, то есть сегодня, когда я прямо с утра, с открытия, зайду в твою лавку, буду пить с тобой чай и ждать, пока приедет кучер Бен, чтобы отвести нас куда надо только мне, впрочем, не совсем так.

Я — это еще и ты, это так, иначе все теряет смысл и можно ждать, пока не отвалятся мои ноги и, разорвав новые ботинки, не заговорят по-немецки. Я — это ты, потому что мне хочется верить в это. Мы будем счастливы в купе или в двухместном гробу, потому что буду счастлив я. Придется признать, Лили, наше счастье — оно вот такое. А сейчас — спать. Надо выспаться перед дорогой.

— Привет, Том, — сказала Лили. — Сегодня?

— Сегодня, Лили. Привет, — сказал Том.

— Заходи. Сколько же вещей ты берешь с собой. Подумать только.

— Разве много? Только необходимое.

— Страшно много. Жуть как много.

— Знаешь, если там будут людоеды, понадобятся метательные ножи и духовое ружье. А если будет скучно, то блокнот, шахматы и пара книг. И так далее. У меня с собой самое необходимое.

— М-да. Ладно, ты прав. Чай с собой?

— У меня дома только кофе, ты же знаешь.

— Тогда я тебе сейчас выдам немного. И вообще, посидим попьем. Думаю, Бен догадается придти сразу сюда.

— Посидим, — сказал Том, обнимая Лили. — На крыше посидим.

— На крыше... Только надо лавку закрыть. Хватай термос, поднимайся на крышу.

— А Бен ведь вечером приедет, раз билет на восемь, да?

— Да, наверное. Время есть, — Лили отважно улыбнулась.

— Ты права, надо лавку закрыть. Знаешь, если я и хочу уехать, то только не от тебя. Тебя я слишком сильно люблю.

— Пойду лавку закрою.

Лили повернула пару раз ключ во входной двери.

— Тогда зачем ты уезжаешь? — спросила она, вернувшись.

— Я умру, если не уеду, и тебе будет больно, а чего я не хочу, так...

— Не торопись, — попросила Лили. — Время есть. Я знаю, слова говорятся с трудом, слова неповоротливые и толстые, поэтому не торопись. Ты вылечишься и вернешься. Поезд ходит по кругу, люди находят себя и возвращаются, зная, как жить, имея силы жить. Тебе ли не знать... Ты ненадолго, ты в командировку, вернешься и поступишь в консерваторию, будешь играть на флейте, и у нас с тобой все будет хорошо. Возвращайся, потому что я тебя жду.

Том молчал, улыбался и в самом деле ничего не говорил, гладя волосы Лили и опустив глаза куда-то вглубь себя. "Если бы она знала, — думал Том. — Если бы она знала."

— Не хочу думать, — сказал он вслух через какое-то время. — Не будем думать.

— Не будем, — согласилась Лили, и реальность и время сплелись и закружились в непонятном темпе, дожидаясь прихода Бена, стука в дверь, Страшного суда или еще чего-то, столь же значительного.

— Итак, — сказал Бен, — возьмите меня за руки и закройте глаза. У поезда всегда много народа, жуткая толкотня, много народу выходит и еще больше — садится. Поэтому не спорьте. У поезда я оказаться не могу, поэтому ориентируйтесь сами, когда останетесь одни.

— Хорошо, — тускло сказал Том.

— Я домой пойду, — вопросительно сказала Лили.

Бен взял их за руки и повел. Тома задевали плечом, он чувствовал запах цветов и сахарной ваты, иногда — табачного дыма и других составляющих вокзала. Тяжелый чемодан бился о колени.

На языке, как всегда, болтались фразы, не решаясь отцепиться, Том, как и полагалось, шел с закрытыми глазами, слушал болтовню Бена, пытался сказать то, что хотелось прокричать, но что не решалось отцепиться от языка и уйти в свободное плавание, дополняя вокзальный шум и чемоданное настроение. Тетушка Мардж расскажет потом, как Том шел, зажмурившись, силясь издать то, что не нуждалось в озвучке, она будет живописать это перед племянниками, раздаривая им разноцветные шерстяные носки и варежки на зимний период, Мардж закрепит эту историю в разряд мифов, не зная, что их герои слишком близко, что они под землей, потому что они живы, но тетушка не станет об этом думать, как не станет искать следы Геракла или Орфея.

— Билет у тебя хороший, Том, лишь немногие получают такие, а все потому, что обратился ты не к кому-то, а ко мне, я знаю, как достать билет на хорошее двухместное купе, со столом, шкафом, удобной кроватью и даже душем, — говорил Бен, вероятно, для того, чтобы по его голосу можно было ориентироваться. — Если что, зови проводника, проводник всегда сумеет поменять простыни или герань в горшочке. Если он будет свободен, зови его поиграть в шахматы или попить текилы, — проводники это любят, знаешь ли. Все, осталось только пятнадцать минут, я вас покидаю, дальше вы сами. Впрочем, вот и поезд.

Бен исчез, а Том открыл глаза и посмотрел на Лили, нашаривая рукой ее руку в оставленной Беном пустоте.

— Пошли, — сказал он. — Билет на второй вагон, а это, видишь, двадцатый.

Надо же, тут идет дождь. Надо же, он падает прямо с черного неба, капли срываются с зонтиков, шляп и макинтошей. Это же надо, Лили, я был готов идти куда угодно, но я не ждал, что там будет дождь, это что-то новое, это не вписывается в стандарты, как и люди с отсутствующими лицами, закупорившеися в плащи, с сумками на колесиках.

— Я поняла, — сказала Лили, и не понять было, дождь ли намочил ее лицо. — Идем.

Мы спотыкаемся, Лили. Фонарные столбы мы обходим с разных сторон, сбиваем с мужчин котелки, из женских рук вылетают зонтики, нечаянно, но неважно, ведь люди не поднимают шляпы с пола, им все безразлично, они взяли сюда зонтики по привычке выходить в дождь с зонтом, зеленым в серую крапинку или просто черным, они не хотят видеть неба, ведь небо

небо — расколото,

расколото: гроза. Молнии освещают лицо Лили, когда она свободной рукой смахивает воду с закрытых век, но конец поезда теряется в темноте, фонари — они поглощают свет, оставляют ровные желтые круги под собой, и платформа кажется уютно желтой, в желтых лужах отражается темное расколотое небо,

ты видишь,

Лили, видишь, мы забыли шляпы,

а небо — расколото,

скоро вместо воды сюда посыпятся осколки,

наполнят лужи,

будут резать кожу, брызнет кровь,

надо быстрее...

посторонитесь люди, это только десятый вагон, нам надо второй,

но его еще не видно,

а впереди — мертвецы,

они ждут нас, чтобы сожрать и уложить кости в гроб,

в удобный двухместный гроб,

с мастрасом и даже с душем,

вот она — альтернатива поезда: быть сожранным мертвецом.

— Бежим, Том, Томми, бежим! — кричала Лили. — Прыгай по головам, этим людям, которые вокруг, поезд не нужен, им ничего не нужно, бежим, ты слышишь, ты слышишь?

Я слышу. Я ничего не говорю, но все слышу, это гудок паровоза, поезд скоро отъедет, надо бежать и считать вагоны, вот этот — седьмой, потом шестой, пятый, я тебя слышу, Лили, мы бежим, твоя рука в моей руке и мы вместе, тебе отсюда не выбраться, ведь поезд нужен тебе так же, как мне, мы — единственные, кто хочет на него успеть, четвертый, третий, проводник, поезд уже едет, прыгай, Лили, прыгай и хватай мои чемоданы, я следом, проводник не зогородит путь, он нас проводит до купе...

— Прыгай, Лили! — это я кричу, надо же, каким громким может быть человеческий голос.

Проводник отошел, молодец, проводник, он протягивает мне руку, хотя поезд набирает скорость, а в нем нет стопкранов, и не должно быть, не тот поезд, и я бегу, Лили, я бегу, я хочу успеть, оказаться там же, где ты уже есть, но платформа кончается,

я бегу, Лили,

бегу уже по ступенькам,

по полям,

мертвецы смотрят на меня, а я бегу,

я успею, я знаю, я успею,

хотя бы мне пришлось расстаться с моими ногами — мне сделают протезы, в этом поезде есть все, даже текила, которую можно пить с проводником,

я успею, Лили,

я сделаю все для тебя,

даже если бы ступни порвали ботинки,

но теперь уже нечего скрывать,

я тебе все расскажу, Лили,

а рассказав — выздоровею,

я бегу,

мертвецы опускают мотыги,

я бегу сквозь их сараи,

уши набиты деревянной трухой,

но мне слышно, как изнутри, из вагона, в который я не успел, долетает до меня все-таки джаз.