grog — Хождения Феди-Молчуна

«Четвертый» с детства вбил в себя едва ли не главное: под небом каждый человек — учитель. Один научит выбивать зубы, другой их заговаривать, третий — растить зубы по всему телу.

Странности Федора гораздо более бы бросались в глаза, если бы он с самого детства не был молчун. Странности распознали бы позднее, обеспокоились и весьма возможно заперли бы Федора в учреждении с решетками и тюремщиками в белых халатах, но только не в группе, чьи задачи не менее странны, а собственные неповторяющиеся странности заставляют решать их более качественно. А так… Мало ли кто на чем контуженный? Федор боготворит Устав, и заставляет себя жить по наиболее жесткому — собственному. Должно быть, из таких и получались лучшие монахи-схимики, которые, выковав себе некую идею, ограничивали себя во всем, что находилось вне этой идеи, что не служило ей. Любому делу нужны препятствия, иначе оно так и не наберет массы, чтобы их ломать.

Напугай камень, и он сам даст трещину. Федор помнит то время, когда ходил в лес пугать камни. Вросшие, мшистые, вековые, они, казалось, смеялись над ним. Пинать их ногами было больно и глупо. Понял, что пугать надо страх в самом себе. В человеке сорок видов безумия, Федор нашел сорок первое. Если человек находит поприще по собственному безумию, оно сразу же начинает походить на здравый смысл…

ФЕДЯ (60-е)

Федя проигрался в «чику». Не кому-нибудь, а Кенту…

Чтобы играть в «чику», первым делом нужен хороший плинтак. Лучший плинтак получался, если в чистом песке; не слишком сыром или сухом, продавить-накрутить небольшое углубление лампочкой, потом, растопив свинец в консервной банке, осторожно влить — причем, никак не больше не меньше, а ровно столько, сколько необходимо. Удачные плинтаки ценятся. С удачного можно было порядком выиграть — рубль и даже два! Но это если играть целый день, и если удача будет. Попробуй с десяти шагов попасть навесом в стопку копеек или (хотя бы) оказаться со своим плинтаком ближе всех к рубежной черте, чтобы иметь «первую руку». Те, кто не добросил, уже считаются проигравшими, теряют вложенные деньги, а хочешь выиграть — приходится постоянно рисковать, чтобы, как самому лучшему, иметь право на «гашение». И опять же, всякий кувыркающийся плинтак, если он не врезался своей гранью в землю, не влип в нее, а отпрыгнул, перекульнулся через себя — в зачет не идет, и неудачнику приходится, потеряв все вложенное, терпеливо ждать следующего кона. Бросать надо с подкруткой. Федя тайком от всех сделал выбоинку, вгоняет в нее ноготь указательного пальца и, в момент броска, им закручивает. От этого плинтак летит ровно и как бы вгрызается в землю, вплотную к линии — прямо туда, куда нацелил.

Но лучшая удача, если попал прямо в стопку монет, чтобы та рассыпались, и тут даже не надо, чтобы хотя бы одна из них перевернулась — тогда все они твои, и игра начинается по новой. Первая рука опять твоя.

Федя три раза подряд снял банк — дело небывалое. И Кент, рассвирепев, схватил его плинтак и забросил в прудку с зеленой ряской, черной тухлой водой и лягушками.

— Играй другим, а сваливать не смей!

С Кентом не поспоришь. Федя взял тяжелый щербатый плинтак у какого-то малыша и, конечно же, проигрался…

Федя — никакой. Совсем никакой, ничем не выделяется: ни ростом, ни поступками. Только задумчив и молчалив без меры. Еще можно уловить его оценивающий взгляд, словно от зверька — сделают ему плохое или нет? — только это пока еще и можно уловить.

У Феди нет друзей. Чтобы иметь друзей, надо чем-то выделяться, либо иметь что-то такое, чего у других нет, либо идти в подчинение. Федя не любит мальчишек — своих погодков, и тянется к тем, кто значительно старше его. Но им он тоже не нужен: не срывается бегом по мелким поручениям, только стоит и слушает, следит за движениями. При нем всем неловко. Обзывают всяко, иногда длинно, словно характеристику дают: «пыльным мешком из-за угла трахнутый». Федя не обижается. Во всяком случае, по его виду не поймешь — обижается или нет. Когда на него замахиваются, он отбегает и смотрит. Когда за ним бегут — бежит, останавливаются — он тоже останавливается и опять смотрит. В школе его трудно прижать в угол, он держится середины. Федя ненавидит маленькие комнаты и всегда в ожидании, что его ударят сзади…

Федя не любит устные предметы, у доски слова из него выходят очень тяжело, паузы между ними большие — это раздражает учителей, и им кажется, что Федя туповат. Но контрольные он пишет споро — живым умом, задачи решает быстрее всех, сочинения образные, и, если не знать, кто написал, можно потом очень удивиться…

Немота без глухоты случай редчайший. Иногда делает над собой титанические усилия, говорит сразу несколько крайне необходимых фраз, обильно при этом потея. Один раз, когда ставился вопрос о его определении в спецшколу для детей с недостаточным развитием, приехала комиссия, расположилась в актовом зале. Тогда всех удивил. С огромного испуга говорил четко и внятно, отвечал на все вопросы. Комиссия директору с завучем поставила на вид: «Что это вы дурака валяете? Живой ребенок — сообразительный!» А те так себя чувствовали, будто Федя все это нарочно, что это он их обманывает, дурит…

После проигрыша Кенту, Федя сразу же идет в секцию бокса — записываться в боксеры…

— Бой с тенью! — орет тот, который в костюме.

И все начинают молотить кулаками в воздух, будто кого-то видят перед собой.

Федя здесь всего первый день, понять еще ничего не успевает, а ведут за канаты и дают мальчишке, который, по виду понятно, не первый день и даже не неделю — бровь посечена, нос сплющен и ухмылка противная. Такому же, как и он, вручают свисток — судить, понятно, что приятелю первого — такой насудит! Феде тоскливо, словно попал на дурной двор, въехал новоселом, где жесткая прописка. Тренер тоже улыбается неправильно, будто любит такие дела.

Дальше канатов не убежишь, повернуться спиной страшно — ударят в затылок. Федя, когда его стали бить, очень испугался, про правила, о которых слышал и с трудом понимал, забыл… Очухался. Один лежит, а второй, который разнимал, на корточках, и даже не приседает, а скрутился калачиком — руки меж колен, за свое держится — это, Федя с трудом вспоминает, он его уже коленкой… А первого локтем в голову, потому как не ухватиться было, не остановить — перчатки мешали.

Тренер, который в спортивном костюме, орал, ни на кого не глядя, но понятно на кого.

— Уберите от меня этого бешеного, пока я его не контузил!

Будто Федя к нему приставал. Он и к этим, которым плохо, тоже не приставал.

Потом сидел в раздевалке, сердце бешено колотилось. В сторонке пацан стоял, ждал пока он оденется и уйдет. Это понятно — это, чтобы что-нибудь не своровал в раздевалке…

Федя пытается понять — что произошло. И еще — зачем боксерам правила, если без правил их можно побить? И как так получилось, что побил? Случайно — это понятно, но случайно и двух? Как сделать так, чтобы это не было делом случая?

Федя еще не знает, что едва не вывел формулу, одну из главных составляющих боевого успеха — «непрерывность непредсказуемых действий», боя без всякой системы или правил. Он еще не способен выделить главное: что в бою, драке ли, но всякого заведомого более сильного противника следует бить без остановки, чтобы у того не осталось времени на осмысление — что собственно происходит? Но и (что гораздо важнее!), чтобы не осталось времени на осмысление себя самого — чтобы самому не успеть испугаться…

Это первый выигранный бой Феди, отправная точка последующей бесконечной череды других, фактически уже иного человека, который потом, спустя годы, получит прозвище-характеристику — «Костоправ».

Многое может случиться за лето…

Федя бросает пачку чая человеку с волчьими глазами…

— Хочешь еще принесу?

Федя пробует приручить себе учителя.

Люди злые. Однажды возле него упал кусок кирпича, и Федя успел заметить фигуру в стеганом бушлате на плоской крыше. После этого какое-то время ходил другой дорогой.

Их называли «вольняшки». Хотя Федя и не понимал — какие это могут быть вольняшки, если за забором? А дядя Платон — сосед, усмехнулся и сказал непонятное, что-то вроде, что с той стороны забора непонятно, кого, собственно, забором огородили…

Чай один, одинаковый, но в обмен можно получить всякое. Федя ни разу не спросил, как зовут того «вольняшку», которого выбрал себе в учителя, «вольняшка» никогда не интересовался — зачем все это Феде, смотрел на него зло, не ругался, но лучше бы ругал… Когда ругаются, не такие злые — злость словами выходит, а здесь в человеке словно такая злая кислота скапливается, что металл может разъесть. Учит всяко. Иногда нападает блажь, тогда дает многое. Иногда, если не в настроении, говорит примерно следующее:

— Не можешь бить — грызи, не можешь грызть — вцепись всеми конечностями в мизинец, и хоть его-то отломай! Все! Урок закончен!

Федя кивает. Сойдет за урок. Бросает двадцать копеек... По копейке за слово. «Вольняшка» свирепеет, хватает руками за грудки, задирает над землей — Федя перехватывает за палец и принимается его выламывать, одновременно тянется зубами к уху…

«Вольняшка» отбрасывает от себя.

— Псих!

Взрослые странные.

Федя, чувствует себя пьяным жизнью, как всякий ребенок, узнавший нечто новое не в классе, а исключительно благодаря самому себе, переполненный мыслями о новых открывавшихся возможностях, пытающийся охватить их все разом, не в силах расстаться и с мелочами, подобно кладу, который не унести за раз.

В тот первый год, когда осенью возле школы слышит привычное от Кента: «Эй, дохляк, плати за пропуск!», подходит, смотрит ему в глаза, и без всякого замаха ударяет сложенными пальцами в шею. И опять стоит смотрит, как тот, схватившись за горло, оседает и уловливая в его глазах иное выражение: обиженное недоумение, переходящее в страх…

Феде самому, вдруг, нравится бояться. Это приходит, как внезапное. Не страх, разумеется, а радость страха. Как открытие, еще не сформулированное. Потом, много позже, Федя понимает и принимает как должное, что главной действующей силой поступков является страх. Причем, в равной степени и тот страх, который стремишься скрыть, которому поступаешь вопреки — назло. Федя наслаждается собственным страхом, купается в нем, ищет его. Выдумывает и создает множество ситуаций, где можно испугаться. Проходя пугающее, как некую игру с самим собой и собственным страхом. Вроде наркомана, которому с каждым разом нужна все большая доза, чтобы острее чувствовать мир. И становится некой дополнительной странностью его характера. Федя, вроде скупца опасающегося запустить кого-нибудь в свою сокровищницу, и даже признать, что такая сокровищница существует, боится показать свой страх кому-то еще. Страх истинный, не тот, что учится подсовывать…

Сколько раз такое... Подходишь к компании, кто-то делает встречное движение — "берет на арапа", проверяют на испуг... Федя сразу же отбегать, и все, вдруг, начинают бежать за ним — улюлюкать… Как? Что? Почему? Инстинкты мальчишеские! Убегает? — Виновен! Есть развлечение. Странно, но Федя когда-то и не догадывался, что сам виноват. Если человек убегает, то как за ним не гнаться? Тут любая собака про это скажет. Только теперь Федя додумывается до этой мысли. И учится пугаться как бы по-прежнему, но бежать уже осмысленно; выматывать, растягивать преследователей в цепь за собой…

Одно из самых ярких воспоминаний; первые опыты того шального лета и осени — бегут за тобой кучей, потом растягиваются в цепочку, тогда разворачиваешься, бьешь первого — раз, два, сколько успеешь, набегаешь на второго — пугаешь, тут же разворачиваешься и опять бежишь, по ходу добавляя первому. Ждешь, пока не растянутся, разворачиваешься… Учатся быстро — обернешься — первый сразу же спиной и со всех лопаток обратно — кучковаться. В стае оно спокойней. Стоят. И ты стоишь — ждешь. Кричат обидные слова. Федя молчит, ждет — додумаются ли до камней. Чаще полаются издали и уходят демонстративно лениво.

Потом наскучило, перерос, выучился другому…

— Побили? Кто?

— Приезжий!

— Что так — всех разом и побил?

— Да нет, по очереди!

— Что же вместе на него не насели, али не родня?

— А он не дал! — жалуются, вытирая кровавые сопли.

— Как не дал?

— А он не по честному! Пока следующий, он уже с первым управлялся, и крутился он все время, не останавливался — никак было не ухватиться, чтобы разом.

— Тьфу!

Позднее Федя свою жизнь вспоминает, как некую цепочку, где каждый шаг — звено. Нельзя отнять ни одного — рассыплется. Он еще не задается вопросами — что есть человек, насколько крепко прикреплена к нему душа, видит ли нечто невидимое в тот миг, когда знает, что за этим мигом будет иное, уже с эти миром несвязанное? Он знает, когда душа начинает биться в испуге на истончавшейся нити, и кажется, вот-вот, сорвется, само тело способно на удивительные вещи.

Федя немногословен.

— У меня каникулы. Пока есть чему меня учить, буду на вас работать.

— Это не мое! Пусть спортивный клуб идет. Он борьба учат. Классический называется. Пусть в город идет, там при клубе другой русский есть, самба танцевать учит. Очень красивая самба.

Бывает такое, подведут и орут через забор хозяину:

— Саид Ибрагимович, привез тебе ученика и работника! Хочет выучиться грязному искусству! Как твои дети дерутся!

Оставит Федю и убегает. Федя ждет. Могут спустить собак. С собаками он научился ладить. Убивать их тоже научился. Федя не к первому своему учителю пришел и даже не к десятому.

— Грязной драки хочешь?

Кивает.

— Грязную работу будешь делать? С собаками спать будешь?

Федя не боится, знает, что сперва пугают — обычаи здесь такие — смотрят насколько он мужчина.

— Сними рубашку!

Федя снимает, ждет.

— Ахмед жидкую сажу возьми, макай палку!

— Русский! Сколько полос на тебе Ахмед оставит, столько тебе гряд мотыжить… Уворачивайся!

Ахмед усердствует…

— Ахмед — сын шайтана! — зачем столько полос нарисовал? Умрет на грядках — кто отвечать будет?

Проходит время…

— Сколько сегодня? Мало! Шайтановы дети! Ахмед — тебе русскому на грядках помогать!

И еще…

— Ай-яй-яй! Федор — сын шайтана! — зачем Ахмедке руку сломал? Уходи! Нечему мне тебя учить…

На Востоке учителей много. Наверное, потому, что здесь больше старых людей — живут дольше. Кто-то внука учит стрелять из лука. Федя стоит вместо мишени. Двигаться Феде нельзя — только руки может использовать. У стрелы наконечник — кусок застывшей смолы, синяки оставляет — будь здоров! Когда старику кажется, внук бестолков, стрела у него летит медленно, тогда берет лук сам. Готовь примочки! Но Старик никогда не целит ни в голову, ни в пах. Только вот внук у него зловредный, хорошо, не может так сильно лук натянуть… Старик сердится, когда Федя ломает стрелы — должен ловить, но не ломать. Стрелы тонкие, и Федя никак не может рассчитать усилий, чтобы быстро и мягко. Сын старика приходит, он чуточку больной — это видно по разговору — хочет, чтобы Федя бегал от него, когда будет стрелять из лука. Но Федя не бегает — смотрит в глаза. Больной сын бросает лук к ногам, закрывается фалдой халата и начинает скулить. Старик спрашивает — кто учил Федю так смотреть. На это ответа нет…

За всяким затылком висит в воздухе душа человека, но увидеть ее можно только сквозь глаза. Смотри в глаза, но не в поверхность их — сквозь! Глаза, суть есть, два яблочка наполненные мутной водой, что тебе до них? — смотри за них, насквозь, в саму душу смотри! У каждого она трепыхается на тонкой нити, даже если кажется, что перед тобой железный человек…

Первого своего противника Федя убивает, когда самому исполняется шестнадцать. В горах Ингушетии высокий подросток, не справившись с ним обычным способом, в очередной раз брошенный на траву, подзуживаемый своими погодками, подхватывает нож, кем-то подброшенный, и Федя, должно быть в отчаянном испуге (как потом пытался понять самого себя), ударяет очень сильно и очень быстро. Кое-что понимая в обычаях, потому сразу же, пока не разобрались — что собственно произошло, отступает назад, за спины, и еще дальше к зарослям, потом бежит… Сделав круг, как подсказывают ему инстинкты, взбирается выше, осторожно смотрит с края. Происходит странное. Уже не пытаются привести в чувство — разобрались, что не дышит, совещаются, и разом все вместе, ухватившись или хотя бы касаясь пальцами, поднимают, подносят тело к обрыву и роняют вниз. И Федя понимает, что погони и травли собаками не будет. Но все равно уходит зарослями, сторонясь дорог и тщательно обходя поселения, пока не выходит к казачьим селам…

Всякого было. И холод, и дрожь не от холода, и… и позднее равнодушие, когда на душе пусто, а пальцы отчего-то дрожат, словно душа в них, в их кончиках, тогда хочется с размаху бить кистью о камни — за предательство пальцев.

Федя учится играть. Подставляться под «подлянки», делать наивные глаза и смотреть всякому учителю в рот, немо восхищаться его знаниям — тогда расскажет и покажет не только то, что сам знает, но и то что видел, слышал или предполагает. Федя во всяком новом месте, по привычке ставшей уже правилом, узнает: сидел ли кто-нибудь в тюрьме, дрался ли, убил кого-нибудь. Не спрашивая — почему? Спрашивая — как? Как выживал потом, в местах, где выжить, не опуститься можно только обладая злостным характером.

Всяк учитель, иногда на один урок. Кто-то выучит такому золотому правилу, хоть на стенку вешай — вырисовывай разными шрифтами каждую его буковку: «Правил — нет! Всякий раз ставь мировой рекорд непредсказуемости! После каждого боя разбери его на составные — достаточно ли сумасшедшим был в каждой его части?»

Но, по сути, правил много, и все они работают до поры, пока человек верит, что они работают, хотя одно частенько отрицает другое: «оставь противнику возможность отступления, не зажимай его в угол, предоставь возможность удалиться с достоинством», или такое: «замирись, а когда отвернется — бей в затылок без промедления, здесь нет места для слюнтяйства или ты или в следующий раз тебя».

В голову бить — разуму не добыть, а головой в голову бьет, казалось бы, совсем неразумный, но Федя и этот прием полюбил и не стеснялся пользоваться.

Учителей много. Не было такого, чтобы в какой-то момент Феде показалось — недостаточно.

Один профессор учит, словно жалуется: «Дарвин прав — мы от обезьян; слишком развито хватательное,, хватаем все — что лежит плохо, что лежит хорошо, что протянуто, что пытаются прятать за спину, хватаем должности, звания, пайки хватаем, распределения…»

Профессор все утро и день со студентами, вечерами не над книгами, а в полуподвальном спортивном зальчике с такими же как он — великовозрастными, но не угомонившимися, внося академичность в то, чему нахватался находясь в долгосрочной командировке в одной из стран Юго-Восточной Азии. Показывает как хватать, и как подставляться под хваты, провоцировать на них, расценивая за «подарок», потому как, всякий схвативший, сразу же попадает в ловушку-залом. Тут Федя, придясь ко двору своей молодостью и угрюмым видом, задерживается, «нахватавшись» многого, на первых порах больше всего торопея от того, что профессор этот, сам маленький, какого-нибудь ухаря, весом вдвое, куляет, как хочет, водит, мотает его вокруг себя, как котенка — причем такого, который подкову мог сломать, только вот беда — неурожай нынче на подковы! Уложит его возле своих ног, и еще раз уложит, когда тому покажется, что это случайность. И в третий — так уж повелось, что русскому надо доказывать втрое, по обычаю его. Не с первого ни со второго раза не внушится, да и после третьего раза сомневается. Хотя и умнеет, пытается уже не нахрапом, а перехватить те чужие ужимки, перенять, своими сделать, но не просто своими, а улучшить «под себя», под свое понимание, потому как, когда копируешь чужое, оно чужое и есть, а когда берешь, да переделываешь — тогда оно твоим становится.

Хорошему бойцу, чтобы преуспеть, надо держать собственное в секрете. Но надолго ли удержишь наработанное среди таких же бойцов? Значит, надо совершенствовать приемы либо до той степени, что создать им «противное» едва ли возможно, либо уходить из мест, где тебя знают. Федя страхуется вдвое, незаметно становясь сторонником собственной школы — "школы единственного удара" — первого.

Федя бродит от адреса к адресу, словно самого его передают посылкой, в места, где в клювиках приносят всякое — миры, в которые посторонним вход воспрещен. Спорят — полезное или не полезное, ходят на улицы — «проверять». Выезжают, как уже тогда было принято говорить: «на пленэр» — субботние походы на танцплащадки в рабочих поселках, кварталы новостроек, небольшие городки, туда где они делятся на районы не географически, а иному, где не признают никаких правил, кроме главного — победа над чужаком любой ценой.

Возвращается к «обезьяньему профессору» — «покулять» его уже по своим рецептам. Выжидает, скажет ли тот чего-нибудь нового.

— Обезьяны мы! — грустно повторяет профессор, — Все хватаем, что неопасным кажется, на это нас и ловят…

Что бы не говорил сам, что бы не говорили другие, действовать надо не на основе разговора. Речь — одно, действие — другое. Не можешь лгать о своих действиях — молчи. Федя молчит постоянно.

Злость боль снимает. Страх усиливает ожидание боли. Это все это для начинающих. Будь максимально жесток по отношению к себе — это для продвинутых. Настоящая ярость всегда найдет оружие — едва ли не все может служить им, и при этом есть очень хорошее правило — не совершать повторных действий… всякое оружие на один раз.

Характер еще может слепить мудрый учитель. Но при условии, что ученик один, и нет самому ученику возможностей для сравнений. До времени Федя — учитель самому себе, хотя и не осознает это. Учитель при учителях.

В чем секрет сильных бойцов? Они не слепо повторяют приемы, а способны выдумывать собственные или вносить улучшения в существующие, делая их собственными. Это касается не только, так называемых, боевых приемов, но и упражнений, развивающих тело, а также упражнений, развивающих мозг. Нет смысла осваивать некий комплекс «боевых упражнений», вполне достаточно иметь два-три приема, которые можешь выполнить и спросонья, и в полной темноте или с завязанными глазами — «на ощупь», и будучи пьяным, которому все по колено, и в пугающей самого себя трезвости… Много жизней надо иметь, чтобы освоить хотя бы видимое, то, что на поверхности, а с повышением уровня, с неутомимым желанием ухватить нечто неуловимое, ускользающее, повышается риск потерять все. И это ложно, что чем выше мастер, тем меньше он боится — больше и значительно, поскольку знает чего бояться. Обычные люди теряют просто жизнь, он же вместе с жизнью веру в себя, а это нечто большее — это досада остатной минуты.

Федя не любит, когда стоят у него за спиной, и всегда выискивает положение, чтобы видеть всех, пусть через отражение. В помещения заходит осторожно, словно боится зацепить растяжку, сторонится тесных мест.

Федя любит лишь собственную "зону боя". Федя зовет это — «Поле Жертвы». Главное выманить в него…

/Рассказ-фрагмент к роману «Время Своих Войн»/