Олеся Коптева — Звезда

а потому что с ней не надо света.

И. Анненский

Холодно… В комнате пахнет ночью, сыростью, октябрём, свежими газетами и грибным супом. Кастрюля стоит рядом с Никой, на подоконнике, и тоже отчаянно сопротивляется сквознякам из неутеплённых окон. Нужно затыкать под рамы вату. Или заклеить окна специальной лентой. В идеале нужно вообще поставить пластиковые, конечно. Но в этом месяце они покупают пылесос и дублёнку Вадиму. Окон в смете не предусмотрено.

На огрызке ковра у кровати заворочался и глухо заворчал Маленький Кот неизвестной породы, подобранный ещё летом у продуктового магазина. Кота так и звали, весьма незатейливо, — Маленький Кот. Придумать нормальную кличку у Вадима не хватало фантазии, либо времени. О том, что будет, когда Кот вырастет, превратится в Большого Кота и звать его по настоящему имени будет моветоном, он не думал. А кот не знал, как важно имя и жил себе как жил, Котом. И не жаловался. Ему даже нравилось, когда его гладили, трепали по затылку и ласково протягивали: «Ко-о-от!» Он не знал, что может быть как-то лучше. Что помимо вычурных кличек с перечислением достославных имён породистых предков есть дорогие подстилки, специальная кошачья одежда и хорошее мясо. Потому никому не завидовал, ничего не желал и был счастлив.

… Ника смотрела на воду перед собой. Человечеству тысячи лет, природе и того больше, и всё как всегда, и всё по-прежнему, а всё равно завораживает. Чудо же! Течёт, переливается, шепчет, плещется и манит.

Он провёл ладонью по её руке чуть выше локтя. Она вздрогнула и повернулась.

— У Вас на руке был комар, — сообщил он, — но я его не прихлопнул. И он улетел.

— А почему не прихлопнули? Вы из «Гринписа»?

— Нет, из Питера, — улыбнулся он.

Вспомнив это, она фыркнула, как фыркнула тогда. Маленький Пёс проснулся, покрутил лохматой головой и стал меланхолично покусывать тапок Вадима.

…Когда они познакомились поближе, он рассказал, что увидел фигуру на мосту, решил, что это самоубийца и намеревался её спасти… Всё-таки мы иногда слишком много на себя берём.

Холодно… Ника кутается в старую выцветшую кофту, зевает. Можно лечь спать, но тогда придётся выключить свет, по-другому она не уснёт, а, значит, окно погаснет. А так нельзя. Это как маяк. Чтобы он знал, что его ждут. Что среди темноты для него всегда будет островок света. Как-то в классе третьем учительница спрашивала, кем они хотят стать. Ника ответила: «Женой». Тогда все очень смеялись. «Дураки!» — плакала Ника. — «Я буду очень хорошей женой. Я буду ждать». Откуда она, маленькая, такое взяла-выдумала? Теперь сама, взрослая, удивлялась. Ведь и правда, самое важное — ждать. Ждать, не любя, не поняв, не простив — не будешь, не сможешь. И она уже тогда для себя это определила, а все смеялись. И плакса Ниночка, и пухлый очкарик Андрей, и учительница Зоя Георгиевна Морковкина по прозвищу Морковка. Ей было тогда двадцать семь, она недавно вышла замуж и считала себя ужас какой опытной. От странного ответа третьеклассницы ей было смешно и как-то досадно. Потому что «хорошей женой» — это варить, стирать и убирать! А то «ждать»! Как троллейбус, что ли???

…Он вернулся из Крыма не один. Нет, в квартиру вошёл один, и чемодан внёс один, и всё же она сразу почувствовала присутствие в его жизни Другой, третьей. Его выдали руки. В другое время они часто искали её пальцы, а, находя, просто нежно держали в своих. Теперь они были сами по себе, словно in absentia образовали суверенное государство.

За ужином он не выдержал:

— Там все становятся какие-то другие. Все сходят с ума. Море сводит. И я сошёл. И она…тоже.

— Ну, тогда тебе в дурдом надо, — бесстрастно откликнулась Ника, гоняя по тарелке пару жареных макарон.

— Что?

— Ну, все психи и умалишённые коллективно объединяются в дурдомы. Или дурдома. Не знаю, как правильно.

–Да ну тебя! — отмахнулся он. — Обычный курортный роман. Всё прошло.

Она молча доела макароны, помыла посуду и ушла доставать с антресолей его чемодан.

— А я что, куда-то уезжаю? — удивился он.

— А что, разве нет? Впрочем, до гостиницы можно добраться и пешком.

— Ты же сказала, всегда будешь ждать.

— Буду. Своего мужа. А ты теперь чужой.

Через две недели, вернувшись с работы, она обнаружила его на подстилке Кота. Человек и маленький зверь сидели в обнимку и выглядели донельзя жалко.

— Я пришёл проведать Кысю, — объяснил Вадим. Ага, месяц прошёл, он имя придумал.

— Молодец, — кивнула она, надевая тапочки. А что ещё тут скажешь?

Он взял у неё пакеты, донёс до кухни, поёжился от сквозняка. Она начала готовить ужин. Он ушёл в комнату, посмотрел футбол, погонял мух по комнате, вернулся на кухню и сказал:

— Гроза. Я останусь до утра?

Ника пожала плечами и стала помешивать борщ. Он остался на два года и больше не уходил.

Ушла она. В себя. Жила около него, рядом с ним, не замечая его. Прощала медленно, тяжело. Как залечивала раны. Однажды в дождь пошла гулять по городу с фотоаппаратом. Когда снимала мокрый парк, в объективе замаячил франтоватый субъект.

— Девушка, Вам сильный мужчина в кадре не нужен? — навязчиво поинтересовался субъект, явно подражая кому-то из героев голливудских боевиков.

— Мужчина — да, гамадрил — нет, — огрызнулась Ника.

«Боевик» понял, что его «отшили», обиделся на грубую форму отказа и ушёл.

Во второй раз красоту города в осеннем ливне заслонил пышной шевелюрой Серёжа Капустин, Никин одноклассник. Маленький Серёжа смешно изображал Валерия Леонтьева, любил плеваться бумажками и есть сосиски. Судя по пакету с колбасками в аппетитно-розовой оболочке, кулинарные пристрастия Капустина с возрастом не менялись. Он, гордо сообщил Капустин, нынче свободный художник. Пожаловался на безденежье, ангину, близкую гибель таланта и веры в человечество. Ника одолжила ему денег, осознавая, что отдаёт их «бездвоздмездно, а, здначит, даром». Гибель таланта не казалась уже такой неизбежной, и вера в человечество несколько укрепилась, Капустин повеселел и начал делиться творческими планами и сплетнями об одноклассниках.

— Заходи в гости, — радушно пригласил он напоследок.

— Ты не назвал адрес, — хотела сказать Ника, но вместо этого кивнула:

— Спасибо, ты тоже.

И они разошлись в разные стороны. Прекрасно понимая, что никто никому визитов наносить не будет. Ну, если только когда-нибудь ещё встретятся вот так, на улице. Или в очереди за сосисками.

Вадим подъехал к гаражам и заглушил мотор. Вылезти из нагретого салона, окунуться в октябрьский вечер — бррр! Как в море с обрыва. У крайнего подъезда шумная компания местных алкашей праздновала что-то очередное. Разумеется, важное. День рождения изобретателя гаечного ключа, например. Или сорок седьмую годовщину двенадцатой пятилетки. Заметили Вадима. Точнее, машину. Помахали в его сторону, начали что-то бурно обсуждать. Где-то внутри предательским червячком шевельнулся страх: «А если? А вдруг? Ограбят-зарежут-убьют?» Посмотрел вперёд, на огромный китообразный дом, и…оно горело! Окно! А он уже и надеяться перестал, что когда-нибудь… Господи, да сколько уже? Года два, наверное? Нет, больше, вечность! Она его снова ждёт!!! Он нужен, нужен! И пока так есть, и пока прямоугольным светлячком горит это окно с её профилем, пока шевелится занавеска от её прикосновений и остывает на подоконнике свежий суп, пока его ждут, — ничего, слышите, ничего страшного с ним не случится.

Он открывает дверь, врывается в осень, в холод, в темноту, поднимает голову и улыбается: в небе, слившемся во мраке с землёй, горят тысячи их: маленьких, далёких. Обычно вроде бы, но ему кажется, что какая-то из планет, а, может, сразу несколько, взорвались яркими фейерверками, и горящие перья полетели на Землю, но не все — некоторые, зацепившись хвостиками за небосвод, до сих пор не падают, не гаснут, светят, и от этого хочется верить, что всё будет хорошо, хочется верить…