Роман Шиян — СВОБОДА — НАВСЕГДА

1

В разгаре «тихий час». В школьном дворе не было ни души. Я сбивчиво и одиноко вышагивал взад-вперёд по беседке, мучительно размышляя над вопросом: «Стоит ли переселяться жить в дом престарелых?..». Успокаивающе поскрипывал нестройный ряд запылённых половиц под тяжестью моего бараньего веса, настраивая на продуктивный лад. Басовито содрогалась опустевшая лавочка, где буквально до обеда теснились шумною гурьбой завсегдатаи, знавшие не понаслышке почём фунт «Примы» и пол-литра палёнки*… Но в тот момент все они с отягощёнными желудками разбрелись по кроватям вздремнуть. А мне не спалось — я гулко медитировал. Мысль, навеянная моей учительницей по литературе Татьяной Ивановной, о переселении тела в невиданные края не давала мне покоя.

Накануне, в один из ясных апрельских дней я остался в классе во время большой перемены, чтобы в ускоренном темпе освежить память перед предстоящим уроком. Все остальные мои однокашники свалили во двор покурить, погулять, потрепаться. В класс зашла Татьяна Ивановна с охапкой тетрадей и журналом, в котором фиксировалась наша успеваемость, и села за учительский стол со словами:

— Я так и знала, что ты останешься!…

Я улыбнулся.

Её лицо приняло задумчивый вид. После паузы Татьяна Ивановна спросила, интонацией голоса предвещая разговор на равных и на серьёзную тему:

— Ром, ты никогда не задумывался над тем, где ты будешь жить после окончания школы?

Несколько растерявшись от банального, как мне показалось, вопроса, я ответил:

— Нет… Но, скорее всего, дома… с родителями.

— А не лучше ли тебе остаться жить после школы в доме престарелых?

На моём лице видимо отобразилось недоумение.

— Извини за прямолинейность, но послушай, — продолжала она. — Я видела твоих родителей — они весьма немолодо выглядят. Сколько им? Почти шестьдесят?

Я кивнул.

— Видно, что жизнь для них — тяжёлое испытание… Я ничего не имею против твоих родителей. Наоборот, они дали тебе великолепное воспитание... Но пойми. Ты сейчас в девятом классе, пройдёт ещё три года, прежде, чем твоё обучение подойдёт к концу… Уходить после десятого класса тебе нет никакого смысла. Надеюсь, ты со мной согласен?

— Да, торопиться некуда, — был мой ответ, в котором смешались фаталистическая грусть и пионерский оптимизм. На самом деле, жизнь наскучила мне в те лета, и хотелось перемен. Консервационный режим интерната давил на психику.

— Три года!.. — подчеркнула Татьяна Ивановна. — Твои родители — пожилые люди и время для них течёт очень быстро. А за тобой нужен уход…

— Да я понимаю, — предупреждая ряд неприятных следствий из её монолога, произнёс я.

— К тому же, в доме престарелых проживают не только люди преклонного возраста, но и твои сверстники… Пусть их и немного, тем не менее… Во всяком случае, ты всегда будешь одет, обут и накормлен. В реальной жизни, за воротами детского дома, нет никакой гарантии, что у тебя будет хотя бы это. Подумай над моим предложением. Я ни в коей мере не хотела тебя обидеть или переубедить. Просто, мне кажется, там тебе будет лучше.

После разговора с учительницей я с неделю мысленно почёсывал затылок в размышлении о том, какой вариант будущего мне выбрать. Удобное до определённой поры существование с родителями, где у меня нет никого из друзей и подруг. Или неопределённое проживание в неизвестных условиях, но с похожими, как физически, так и морально, людьми, с которыми рано или поздно завяжу дружбу. С каждым днём второй вариант становился всё более и более привлекательным, обрастающим моими оптимистическими и амбициозными фантазиями. И словосочетание «дом престарелых», которое ассоциируется, если трезво вдуматься, с одиночеством, обречённостью и унынием, преображалось во мне в те годы в прибежище свободы, равенства и взаимопонимания.

Закончив девятый класс, я приехал домой на летние каникулы, и решил деликатно сообщить о своём намерении родителям.

— Разве мы не всё для тебя стараемся делать?! — с вызовом, скрывающим обиду, спросила мама.

— Ма-а?.. Я не в этом смысле… Просто… Ведь здесь у меня никого нет: ни друзей, ни подруг. А там — будут.

— Решай сам, — сухо произнесла мама, продолжая мыть посуду.

Её отстранённость меня несколько смутила. Папе я ничего говорить не стал, зная, что мама сама сообщит ему эту новость за ужином. К новости отец отнёсся довольно спокойно:

— Хочешь жить в доме престарелых? Пожалуйста. Мы не настаиваем. Это твой выбор.

Только год спустя, сидя за столом и на равных общаясь со мной, мама призналась:

— Ты знаешь, сынок, я, когда услышала от тебя, что ты собираешься в стардом, я поначалу на тебя обиделась: родителей своих бросаешь, чужие мы для тебя? И эту вашу Татьяну Ивановну с говном готова была съесть за такой совет, — мама комически показала злобную гримасу. — Как!? Я не позабочусь о своём ребёнке!!? Да я горы сверну!.. Но потом подумала — а ведь она права. Здоровье — никуда, нервы — ни к чёрту! Да дело-то не в этом… Пусть и в золотой ты у нас, но в клетке. Это — да. Неделю-две поживёшь и начинаешь метаться. Тебе и вправду в стардоме будет лучше… К тому же, ты говоришь, подружка твоя, Анжелка, тоже туда собирается.

(Перспектива жить с подружкой в одном и том же заведении меня окрыляла).

И добавила, озабоченно вздохнув:

— Соседи, правда, будут обсуждать: «Бросила-таки своего сыночка» — ну да всем не объяснишь. Так ведь?

Я согласился.

В те незапамятные времена у меня были довольно натянутые отношения с родителями — переходный возраст. Все их нравоучения я воспринимал в штыки, дерзко иронизировал по поводу их высказываний, пытался найти «остроумные» контраргументы. Казалось, что своими советами родители хотят меня унизить в интеллектуальном отношении, намеренно занижают мою самооценку. Помимо всего, у меня создалось некое предубеждение, что папа и мама должны, хоть из кожи вон вылезти, но сделать всё, чтобы у своего эгоистичного сыночка жизнь была в шоколаде. С годами я понял, что истинное счастье доступно лишь единицам из шести миллиардов человек. И постигнуть это чувство способен лишь сам индивид без чьей-либо помощи. Много денег, неограниченная власть, недосягаемая популярность — это ведь всего только эрзацы счастья… Можно ли назвать бесконечное удовлетворение своих инстинктов счастьем?

Обычно, с родителями я ладил… первые две недели после приезда на летние каникулы. Рассказывал, как там в школе… Про взаимоотношения с учителями, воспитателями, нянечками… Кое-что о друзьях и подругах… Когда рассказывать становилось не о чем, смотреть попсовое телевидение — невыносимо, а от прослушивания набивших оскомину историй родителей о своей жизни, и моих проделках в детстве становилось не смешно, я впадал в депрессняк с элементами истерии. Мне абсолютно нечем было себя занять. Папа с утра и до вечера работал на заводе электриком, мама занималась стряпнёй, убирала по дому или ходила по магазинам. Лена, моя старшая сестра, хоть и оставалась бы дома, я с ней всё равно бы не общался, ибо смотрела она на меня свысока, с некоторой долей пренебрежения… Я ей — вопрос, она мне — «Отстань!» или «Отцепись!». Никакого полёта мысли. А так, Лена, обычно, работала. С мамой тоже особо не пообщаешься. Когда я, сидя за столом, затевал длинные монологи, скажем, о парадоксальности субъективного идеализма*, она продолжала молча чистить картошку, жарить котлеты или нарезать капусту. Спустя несколько минут мне становилось ясно, что «народ не внемлет» речам моим.

— Мам, ты меня не слушаешь?! — возмущался я.

— Слушаю, сынок, слушаю. Продолжай, — ответствовала она.

Вскоре я терял интерес к разговору и удалялся в зал рассматривать потолок и, глумясь над самим собой, задавал экзистенциальные вопросы вселенского масштаба, типа: «Какого чёрта я ЗДЕСЬ делаю?!».

С папой завести какой-нибудь диспут тоже не удавалось. С работы он приходил обычно уставший, и не имевший никакого желания со мной разглагольствовать. После ужина, видя мою депрессивную физиономию, папа предлагал сыграть в шахматы. Дух соперничества активировал мои апатичные нервные клетки, и я снова возвращался к жизни.

Однако же неотвратимо наступало утро, часы показывали 10 — я просыпался, и мне снова становилось скучно. Когда моё нытьё об информационном голоде окончательно доставало маму, она чуть ли не насильно снаряжала меня прогуляться во дворе или в неподалёку растущей дубовой роще.

— Иди, разомни кости, проветри мозги. А то совсем как старик стал, — с эти словами мама вежливо посылала сына на улицу.

От таких предложений я обычно отбрыкивался нигилизмами: «Что там делать? Видел я эту рощу!.. Настроения не то» — и уходил в состояние фрустрации, излечиваясь от словесного поноса, но заболевая запором той же природы.

Выйти на улицу я жуть как боялся, думая, что каждый прохожий исподтишка будет тыкать в меня пальцем, косо смотреть в мою сторону или, по крайней мере, сделает вид, что меня нет. Иногда, правда, я, пропитавшись ненавистью к знакомым до боли стенам родной квартиры, уступал маме и, преодолевая свои комплексы, с каменным выражением лица выходил на получасовой моцион в близлежащую рощу. В начале пути была лестница. Весь напряжённый, скованной поступью преодолевая ступеньку за ступенькой, я спускался вниз по лестнице, улавливая своим параноидальным слухом малейшие шорохи. «Лишь бы никого не было в это время. Особенно детей, — судорожно мыслил я. — А то снова их дурацкие пантомимы, шуточки, смешки за спиной». Но самое страшное — это собаки, ибо своим немелодичным лаем они пугали меня, и привлекали к моей персоне незаслуженное всеобщее внимание — драматичная сцена. Чтобы себя как-то воодушевить, набраться смелости и уверенности в себе, я вспоминал вместо молитвы песню Летова «Слепите мне маску». Но проходили взрослые люди — и меня сразу же охватывал «столбняк». Я, прижавшись к стене, не шевелясь и затаив дыхание, пропускал их вперёд. Пробегали по лестницы дети — и слышалось мне, как, удаляясь, они шепчутся, бросив косой взгляд в мою сторону.

Выйдя на улицу и сверкнув исподлобья взором шпиона, я, обозначив свой путь, направлялся в сторону рощи напряжённо-испуганной походкой. Нервно и вскользь вглядывался вдаль, отрывая глаза от земли. Вокруг люди: встречи с лицами мужского пола и детьми вызывали во мне страх, а с девушками и женщинами — приступы резкого мышечного напряжения и крайнего чувства стеснения. Наконец, я врывался в дебри рощи и усаживался на пустую лавочку, принимаясь внимательно рассматривать вокруг растущие дубы с лицом сосредоточенного дебила или озабоченного параноика — не знаю, однозначно трудно описать. В эти минуты меня терзали мысли: «Ну почему в этом городе у меня нет ни единого друга, не говоря уже о тёлке? Почему никто не подсядет ко мне и не заведёт беседу, например, о химии, футуризме, сюрреализме, философии, религии, о музыке, в конце концов?... Неужели я такой урод?!» Спустя 10-15 минут, ненавидящий, в первую очередь, себя, и всех остальных в придачу, не возжелавших вступить со мной в высокоинтеллектуальный духовный контакт, я ожесточённо маршировал восвояси.

Мама, открыв двери, неизменно иронически спрашивала:

— Нагулялся? Что так быстро? Надоело?

— Да, — пыхтя, лаконично и недовольно отвечал я.

— Я дольше тебя одевала, — укоряла мама.

После таких прогулок, которых было немного (две-три в течение всего лета), я обыкновенно тупо впяливался в потолок или во включенный телевизор. Я бы мог, конечно, громко послушать музыку группы «The Prodigy» или «Гражданской обороны», но повышать своё настроение и действовать остальным на нервы таким способом, мне не позволяла совесть.

Прогулка в рощу — крайне редкое событие во время летних каникул. И потому, чувствуя себя одиноким, никем непонятым и лишь «хлебом единым» сытым, я принимался канючить, что мне скучно.

Мама выдвигала предложения:

— Ну, посмотри телевизор.

— Там ничего интересного, — голосом отшельника, которого попросили вернуться в бренный мир, констатировал я.

— Послушай музыку.

— Надоело. Всё одно и тоже.

Музыка привезённых мной со школы кассет в начале вызывала чувство эйфории, но в процессе многократного прослушивания постепенно пробуждала во мне нарастающее чувство тошноты. Родители покупать новинки отказывались: папа — вследствие некомпетентности, мама — по причине нерационального расходования семейного бюджета, а сестра сдавала все деньги «в кассу».

— Почитай книгу. Вон, какая у нас богатая библиотека, — настаивала мама.

— Одна история и детективы. Классики нет.

— Как же — «нет»? А Гоголь, Толстой, Чехов…

— Чехова — уже читал, — продолжал я выёживаться. — Горького у нас нет. Булгакова –

тоже.

— Ну не знаю тогда! — возмутилась мама. — Тебе не угодишь! Сиди тогда и смотри в потолок!

— А вы же можете в библиотеке взять? — не унимался я, заочно обращаясь ко всем членам семьи.

— Когда? Мы штаны не просиживаем!

— А что в выходные ни одна библиотека не работает?

— Нет, — уже с кухни донеслось.

— А соседи?… Это ведь не такие уж редкие книги, — настойчиво «обнадёживал» я маму.

В конечном итоге папа приносил пару соседских книг, которых хватало максимум на неделю. И всё начиналось сызнова.

Потому-то я и воспринял предложение Татьяны Ивановны, чуть ли не как панацею от своего пресловутого одиночества, а также душераздирающих повседневности домашнего очага и школьного режима. В последние годы ученичества всевозрастающая жажда новизны в сочетании с врождённой инфантильностью придавали моему интеллекту слабо уловимые признаки кретинизма. Иначе не назовёшь. Двенадцатый класс — мне двадцать лет стукнуло, а я до сих пор морочил голову учителям с выбором профессии.

Например, моё восторженно-наивное высказывание, граничащее с глупостью:

— Татьяна Ивановна, я химию люблю!

Или, всматриваясь в «бесконечные» просторы потолка, риторически рассуждал я на уроке истории:

— Не знаю… Меня волнуют религиозные вопросы, причины возникновения бытия. Может, на филфак…

Более разумное решение было высказано мной буквально за неделю до аттестационных экзаменов:

— Поскольку я физически ограничен в движении, к тому же у меня не всё в порядке с дикцией… Думаю, что мне стоит пойти «на программиста»…

Принимать желаемое за действительное — моя излюбленная привычка.

И вот свершилось, наконец, долгожданное мною (около 5 лет ждал — как с куста) торжественное событие — прозвенел последний звонок! Всё — я закончил школу-интернат! Мне, наивному, чудилось, что теперь я абсолютно свободен, увижу мир во всей красе и добьюсь творческих успехов в своих футуристических кривляниях! В чём именно заключалась моя свобода, мне было не совсем ясно — разве что отсутствие контроля со стороны воспитателей, которые не пускали меня в город погулять — «мало ли что, машина ещё собьёт». А об аплодисментах в мою честь я помышлял потому, что верил — в стардоме найдутся-таки люди, разбирающиеся в авангардном искусстве, и по достоинству оценят и поймут… Бла-бла-бла... В общем, хоть я и окончил школу с серебряной медалью, но о практической стороне жизни инвалида вне стен интерната мне не было известно, по сути, ничего. Спасибо нашему школьному психологу Елене Витольдовне, которая взялась за мою дальнейшую адаптацию в образовательной среде. Она упросила директрису Елену Александровну оставить меня в интернате, пока я не сдам вступительные экзамены в институт. Ведь стардом находился довольно далеко от ВУЗа. По сути, если бы не альтруистическая забота Елены Витольдовны о моём поступлении в святилище науки, то не знать бы мне многих странных и неизвестных вещей мироздания… К примеру, не посчастливилось бы повстречать харизматических, без просыпу занятых и загадочных преподавателях, не впасть в транс в ожидании очереди на получение «бегунка», не узнать бы о вечно запертых или несуществующих аудиториях, не войти в состояние азарта во время многокилометрового забега во имя сокровенного росчерка ручки — «Зачёт»... И сногсшибательная давка в нерезиновом автобусе, и вдохновляющие трамвайные перезвоны в стиле индастриал* не приснились бы мне даже в самом, что ни на есть, отвязном сновидении. Но о моём остросюжетном превращении из целеустремлённого абитуриента в несуразного студента и прочих причудах жизни — отдельный разговор…

Так или иначе, но наступило время покидать стены школы-интерната. Меня, уже как полноправного студента ВУЗа, и скромную выпускницу десятого класса Свету повезли в стардом в сопровождении фельдшера Светланы Леоновны и медсестры Ольги Алексеевны. На первый взгляд непонятно, что побудило столь юное и в меру прекрасное создание переехать в учреждение, уже в названии которого скрывается мистический страх: хоть дом престарелых, хоть стардом — как не крути, но 5-звёздночный отель так не назовёшь. Света здесь была ни причём. Она за все свои годы редко принимала решения, серьёзно повлиявшие на её судьбу — у Светы наблюдалась лёгкая форма олигофрении. Всё дело в том, что ей исполнилось 20 лет и по закону школы-интерната, Свете следовало покинуть учреждение. Но девушке некуда было отправляться, кроме как в дом престарелых, поскольку родственников у неё не имелось. Положение Светы усугублялось ещё и тем, что она не могла ходить и передвигалась при помощи коляски.

Стардом располагался далеко от центра города — минут 30 езды на автобусе. С одной стороны задумано всё довольно гуманно: относительная тишина и чистота атмосферы благоприятно влияет на самочувствие пожилых людей, коих в здешних местах подавляющие большинство. Хотя, с другой стороны, наличие напротив стардома зоны усиленного режима слегка настораживает...

Наконец, мы достигли пункта назначения. Водитель посигналил — охранник открыл ворота с символическим знаком «кирпич». Проехав ещё пару сотню метров по относительно узкой аллейке, обрамлённой пышной зеленью каштанов и кустарников, машина остановилась у трёхэтажного здания, на вывеске которого читалось: «2-й корпус». Медсёстры, выйдя из авто, попросили нас, новопоселенцев, подождать.

Прямо у входа в корпус на меня пристально посмотрела коротко стриженная бабка без ног, с тускло-красными мешками под глазами, одетая в застиранное убогое платье, похожее на большую распашонку. В её задумчиво-серьёзном взгляде я прочитал приговор: «Вы тоже здесь умрёте…». Она отвернулась в сторону. Глаза бабки отчуждённо смотрели вдаль, казалось, в никуда, но я, каким-то образом, догадался, что она смотрела в своё прошлое. Мой взгляд метнулся в сторону, где сидело на лавочке человек десять по-разному искалеченных болезнью и старостью дедушек-старушек, в надежде увидеть хотя бы у одного из них в глазах намёк на какую-нибудь эмоцию. Нет. Меня и Свету они изучали, флегматично осматривая.

«Вот и всё — приехали», констатировал я.

Спустя приблизительно 15 минут, возвратились близкие сердцу фельдшер и медсестра с несколькими чужестранными нянечками в придачу.

— Так. Рома у нас спустится сам, — начала объяснять мои физические возможности Светлана Леоновна. — Вот только пакет с его вещами помогите ему донести.

Я благополучно спустился с машины. Одна из нянечек спросила меня:

— Где твои вещи?

— Вон тот жёлтый пакет.

— И всё?

— Да.

Я понял удивление нянечки: у Светы было вещей раз в пять больше.

Нянечка высокая с благородно-красивыми чертами лица, беременная, взяла мой пакет и сказала:

— Пойдём.

И я последовал за ней во 2-й корпус. В это время Свету пытались вытащить вместе с коляской через заднюю дверь машины.

Пока я шёл, всё думал о моей сопровождающей. Лет ей было не больше 20-ти. «Зачем она здесь работает — беременная? Ведь это опасно… И всё же, какая изящная, даже с животом!».

В помещении гулял сквозняк, тем не менее в воздухе присутствовал до сих пор не известный мне букет запахов: моча, карболка и что-то ещё… Прожив с месяц в стардоме, я понял, что это запахи мочи, кала и разложения живых тканей: пролежни, язвы, нагноения…

Некоторое время мы с нянечкой ждали приёма у медработника неизвестной мне иерархии, распределяющего прибывших по корпусам.

Довольно длинный обшарпанный коридор со стенами, выкрашенными в зелёный цвет, был заполнен рядами красных пластмассовых стульев. Однако люди отсутствовали.

— Извините, можно вас спросить, — немного смущаясь, чуть наклонившись, беременная нянечка полушепотом обратилась ко мне. — Почему вы такой? Я имею ввиду вашу болезнь.

«Она меня на ‘Вы’?!» — очень воодушевило.

Я задумался, как бы ей попроще ответить. Вряд ли ей известно приспособление, которое вытягивает младенцев при помощи вакуума из утробы матери, якобы облегчая роды.

— Понимаете, у моей мамы были тяжёлые роды. Надо было делать Кесарево сечение, но врачи не захотели.

— Понятно…, — задумчиво произнесла она. — Вы простите за мой вопрос. У меня скоро роды и я должна знать…

Нянечка замялась, пытаясь не обидеть концовкой фразы. Странно, почему многие думают, что инвалидов подобные вопросы оскорбляют? Меня — нет, таким бы как она я бы отвечал круглосуточно. Но больше нянечка ни о чём не спрашивала и не говорила.

«В институте училась, вероятно. Флегматик», искоса взглянув в её лицо, исполненное возвышенным спокойствием, отметил я про себя.

Тем временем подвезли Свету. Ещё через минуту подошла ожидаемая женщина в белом халате, открыла кабинет и сказала: «Входите».

Заполнив анкету с моих слов: ФИО, место проживание родителей, — и списав паспортные данные — она постановила, указывая на меня:

— Этого в первый корпус, к Никитичне.

— А в какую комнату? — поинтересовалась беременная.

— Пусть Никитична сама решает.

Никитична — упитанная, лет 50-60-ти фельдшерица, отвечающая за крыло «В» на втором этаже первого корпуса. Она-то меня и встретила на полпути к намеченному месту проживания.

— А вот и новенький, — пошутила Фельдшерица. — Как твоё имя?

Обливаясь от жары, я ответил лаконично:

— Рома.

— Очень приятно. Меня зовут Ольга Никитична. Я работаю здесь фельдшером на втором этаже первого корпуса. Если возникнут какие-то проблемы — обращайся. Понял?

— Да, — сквозь отдышку ответил я.

— Вот корпус, в котором ты будешь жить. Ты, я слышала, в институт поступил?

Я кивнул.

— Хорошо. Место мы тебе подобрали спокойное. Сосед непьющий. Чистоплотный старичок.

Она назвала его ФИО, которые я тут же забыл.

— Я тебя с ним сейчас познакомлю.

Тем временем, мы подошли к входу в здание. Ольга Никитична взяла мой пакет у нянечки и сделала ей жест кивком головы, означающий: «Иди с миром».

Как только я вошёл в корпус, Ольга Никитична предупредила:

— Жить ты будешь на втором этаже — сейчас свободных комнат на первом нет. Возможно, в дальнейшем освободится какая-нибудь. Посмотрим…

Помнится, в атмосфере первого корпуса токсических примесей краски, благовоний медикаментов, гноеродных и иных, душе неугодных запахов практически не улавливалось. Дышать было относительно легко, что приятно удивило.

Экскурсия продолжалась:

— Вот здесь — столовая, — указала свободной рукой на ряды столов и стульев фельдшерица. — Но ходить в столовую ты не будешь — завтрак, обед и ужин тебе принесут в комнату. А нянечки тебя покормят.

Вспомнив школу, как мне по стечению обстоятельств посчастливилось кушать в столовой, где мы с друзьями отмачивали шуточки, я возразил:

— Но я могу сам кушать.

— Не надо… Будешь питаться у себя, — в голосе Ольге Никитичны послышались командирские нотки.

«Жаль. Было бы довольно нескучно в обществе…», промелькнула в голове наивная мысль, которая тут же сменилась приказом: «Пререкаться не стоит».

— Ты по лестнице на второй этаж подняться сможешь? — спросила «экскурсовод».

— Могу, — убеждённо ответил я.

— А то, если что, здесь есть лифт. Попросишь — поднимут и опустят.

По лестнице я поднялся без особых усилий…

— Так. Теперь налево ещё немножко пройти… Вот твоя комната 42, — Ольга Никитична постучалась в белую деревянную дверь и на потустороннее восклицание «Да-да!» — вошла.

Передо мной предстал лысый долговязый круглолицый старик, сидящий на низкой скамейке, спиной облокотившийся на кровать-полуторку. В такой позе колени его находились почти вровень с плечами.

— Здравствуйте, Анатолий Николаевич, — приветствовала фельдшерица. — Вот ваш новый сосед, Рома. Учится в институте.

— У-у-у! — восхищённо воскликнул Анатолий Николаевич, спешно поднявшись, и обеими руками с лёгким старческим тремором пару раз сотряс мою полусогнутую напряжённую правую руку и доброжелательно добавил. — Можешь звать меня дядя Толя. «А-а, как неудобно!» — подумал я, едва удерживая равновесие. В голове возникла картина: «Китаец здоровается с водонапорной колонкой».

Старик воротился обратно на низкую скамейку.

— Слева — твоя кровать, — вещала Ольга Никитична.

Внешний вид кровати ассоциировался с инквизицией — высокая, рассчитанная на двухметрового человека, вся на ремнях, защёлках, сцеплениях, задвижках. Возникла мысль, что на таких удобно проводить эксперименты.

Запыхавшись от вездесущей летней жары, я поспешил сесть — кровать как-то странно подо мной вздрогнула, точно верёвочка натянулась, на которой зиждилась вся конструкция

— Кровать надо заменить, — вкрадчиво и в тоже время настоятельно заявил сиплым косноязычным голосом старик, сотрясая руками в сторону моего ложа. — Перевернётся ещё ненароком.

— Заменим. Ничего страшного.

Переключив внимание на меня, Фельдшерица продолжала:

— Постельное бельё меняют нянечки через каждые 10 дней. Туалет, ванная — по коридору. Дедушка тебе покажет… Захочешь помыться — попросишь нянечек. Они тебя искупают.

И обратилась к старику:

— Так, Толщин. Поможешь ему, в чём он будет нуждаться: раздеться, одеться, в туалет сводить. Понял? — спросила наставительно-шутливым тоном женщина в белом халате.

Старик пожал сам себе руки: мол, нет проблем.

— Хорошо. Договорились. Ладненько. Вы тут общайтесь, а я пошла, — и Ольга Никитична, закрыв за собой дверь, скрылась в неизвестном направлении.

Анатолий Николаевич, будто бы не замечая меня, принялся неспешно и, насупившись, перебирать свои вещи, которые, по общему моему впечатлению, заполняли чуть ли не всю комнату. Семейный портрет на допотопном ковре, чемодан-сундук под кроватью, затхлые старые мелочи в тумбочке, стоящей около его пастели, полшкафа одежды, предметы гигиены, разложенные на полке над умывальником... Казалось, что для расположения личных вещей ещё одного человека эта комната слегка тесновата. Я не стал наблюдать, что и где лежит у деда, чтобы у него не возникло подозрений, будто бы я — вор или наводчик, а принялся я рассматривать своё новое пристанище, чтобы найти место и для своего барахла.

В комнате было душно, несмотря на распахнутую настежь форточку и приоткрытую дверь; мрачно, из-за разросшихся крон деревьев, посаженых по периметру здания. Сквозь ветви ивы и алычи проглядывался убогий вид на стены и окна одного из крыльев трёхэтажного корпуса. Впрочем, мой взгляд быстро нашёл приятное в полуурбанистическом пейзаже — синее, незамутнённое алчным летним солнцем и облаками небо.

Напротив окна, впритык к подоконнику располагался незатейливый, но довольно обширный стол, накрытый синтетической скатертью с наивно-примитивным рисунком. На нём сиротливо стоял графин с водой и два стеклянных стакана. Венчал композицию задвинутый под стол деревянный заляпанный чем-то чёрным, похожим на пластилин, стул. Слева от стола и справа от моей кровати была втиснута тумбочка. «Надо полагать — это моё вместилище», рассудил я, так как симметрично столу находилась такая же тумбочка с принадлежностями деда. Не замедлив проверить своё предположение, оказался прав, открыв левой рукой верхний ящик, — там было пусто. Старик, заметив мои манипуляции, косноязычно изрёк, перебирая пиджаки на вешалке:

— Та тоже твоя, — кивнул он головой, указывая на тумбочку возле умывальника.

— А вы? — спросил я, чувствуя не совсем справедливое распределение территории.

— Мне хватит, — добродушно ответил Анатолий Николаевич. — Да ты садись на стул. Чё мучишься: не удобно ж на кровати сидеть? Свалишься ещё.

Кровать и впрямь была для меня высока, и потому всё это время я сидел на самом краешке.

Отодвинув весьма увесистый стул левой рукой, я героически решил сесть на него, не смотря на сомнительные чёрные пятна на его материи. «Вроде сухо, — присмотрелся я. — Да и на моих чёрных брюках, если что, будет незаметно». Сидеть было приятно, но меня страстно мучила жажда и, преодолевая стеснение, я попросил моего соседа:

— Дядь Толь, вы не могли бы мне налить воды?... И попоить?

Анатолий Николаевич, бросив свою инвентаризацию, с готовностью выполнил мою просьбу. Было трудно напиться из дрожащих рук старика, но, тем не менее, я утолил жажду.

— А из стакана пить сам никак? — спросил он.

— Нет. Только из металлической кружки. Зубами зацепив.

— Плохо, — философски заметил старик. — А вот если б руками как-то?!..

Он с гримасой старания на лице, пародируя меня, пантомимой неумело изобразил процесс.

— Не получится, — обречённо ответил я. — Только стакан разобью — руки всё время дрыгаются.

— Дя? — в риторическом вопросе прозвучали удивление и озадаченность. Для здоровых людей в таких ситуациях обыкновенно возникает парадокс: руки есть, а не работают — странно.

— Ща я приберусь, и помогу, — сказал Анатолий Николаевич, показывая на мой пакет с вещами.

Немногочисленная одежда и предметы гигиены были вскоре распределены, сопровождаясь кряхтением дяди Толи. В довершении всех неплавных телодвижений, он положил на стол стальной и латунный ключи.

— Вот твои ключи. Это от нашей хаты, а это от бани, — тяжело дыша, пояснил Анатолий Николаевич, поочерёдно тыкая дрожащим пальцем в дубликаты.

Дед принялся за свои вещи и, прибрав их на первоначальные места, сел на табуретку, приняв свою излюбленную позу — облокотился спиной на кровать.

Неожиданно в дверь постучали:

— Можно? — спросили разрешения.

— Да-да, — ответил дядя Толя.

В комнату въехала женщина на коляске и спросила, обращаясь ко мне:

— Тебя Рома зовут?

— Да.

— У тебя кружка и ложка есть?

— Нет.

— Сейчас привезу.

— Правильно Валя, а то у него ничего нет, — кричал вдогонку дядя Толя.

В школе я ни в чём практически не нуждался: кружки, ложки, тарелки давали нянечки, кормившие нас в корпусе; полотенца, мыло и мочалка имелись в бане, в которой учащихся купали раз в неделю… И дополнительных школьных принадлежностей не надо было приобретать. Но здесь оказалось всё иначе.

Спустя несколько минут въехала Валя с обещанным.

— Куда тебе поставить? — спросила доброжелательница.

Анатолий Николаевич ответил за меня:

— На стол ему ставь.

— Так. Скоро будет обед, — сообщила Валя. — Тебе оставят еду. Я поем быстренько в столовой и приеду — покормлю тебя.

Я, было, начал говорить, что сам могу есть. Ртом, по-свински, однако ж, сам. Но она не захотела меня слушать, заметив только, что это ей не трудно, и уехала.

«Странно. Верующая, наверное», попытался объяснить я необычное поведение женщины.

Как я узнал позже, незадолго до моего переселения, в стардом приезжала наш школьный психолог Елена Витольдовна и позаботилась о многом во имя моего комфорта. Благодаря ей, меня не поселили во второй корпус, где много пьяниц и плохая санитарная обстановка. Знакомая с некоторыми проживающими, Елена Витольдовна попросила их помочь в моей адаптации на новом месте.

Старик включил радио. Оно что-то говорило, а я размышлял, что же будет дальше, облокотившись на стуле и смотря в небо.

Дальше, приблизительно около часа дня по времени, привезли обед. Внезапно распахнулась дверь и с коридора одна из раздатчиц спросила:

— Мальчик, тебя как звать?

— Рома.

— Как?

— Рома, — стараясь говорить более чётко и громко, ответил я.

— Рома, ты суп будешь?

Я мелко закивал и, заикаясь от волнения, выразил согласие:

— Д-д-да.

Мне занесли суп.

Вторая раздатчица повторила вопрос касательно второго блюда. Я всё также кивал и заикался.

На моём столе появилось второе: пшённая каша и помидорно-огуречный салат.

Радио возвестило о часе дня, и Анатолий Николаевич живо воскликнул:

— Так — пора на обед! — взял свою ложку и засеменил в столовую.

Посмотрев на дымящуюся, но не внушающую аппетита пищу, я продолжил созерцать небо. Пока что, кроме него, я ни к чему не испытывал симпатии. В новых условиях я всегда чувствую себя не в своей тарелке. Период моей акклиматизации обычно длится два-три дня.

Минут через пятнадцать приехала Валя. Долго меня кормила, ибо у неё оказалась только одна рабочая рука. После трапезы я поблагодарил её.

Пришёл с обеда Анатолий Николаевич и завалился на тихий час.

Спустя приблизительно час меланхоличного наблюдения за небом я возжелал в туалет, и стал с нарастающим нетерпением дожидаться пробуждения моего соседа. «Надо уважать чужой отдых», говорила во мне совесть. Настал долгожданный миг, и очи старика распахнулись.

-Дядь Толь, я хочу в туалет, — не замедлил я изъявить своё почти перезревшее желание.

Кряхтя и медленно вставая с постели, он сказал:

— Пошли.

Расстегивать мой ремень и пуговицу, а потом их застёгивать, оказалось для 70-летнего Анатолия Николаевича с мелкой дрожью в руках делом сложным, почти ювелирным. И я высказал про себя предположение, выходя из туалета:

«В скором будущем старик меня пошлёт… Надо менять моду».

Брюки, рубашки, носки, обувь со шнурками — для самостоятельного ношения такой одежды нужно, чтобы человек мог управлять своими пальцами: застёгнуть-расстегнуть пуговицы, завязывать-развязывать шнурки… На такую тонкую работу мои пальцы не способны. Разве что с риском для жизни могу поковыряться в ухе или в носу.

Цепочка моих мыслей продолжала виться, нагоняя тоску.

«А если подумать о большем, — размышлял я, возвращаясь в свою обитель. — Ведь мне ещё и срать необходимо! Был бы дед мне близким человеком… Хотя, какая разница: близкий или не близкий человек будет подтирать мне зад? Крайне неприятно в любом случае. Этот вопрос нужно решить через день, через два — больше не выдержу».

Анатолий Николаевич, зайдя со мной в комнату, сообщил, что пойдёт прогуляется. Он надел на почти лысую голову широкополую соломенную шляпу и солнечные очки — аксессуары, придавшие ему экстравагантный вид, и добавил:

— Если выходишь, дверь закрывай на ключ. Тут все только и ждут как бы чего стябнуть…

Дядя Толя без тени шутовства показал как «ждут». Его руки согнулись в локтях, скрюченные пальцы зловеще зашевелились и маленькие глазки воровски забегали.

Я сказал:

— Хорошо, — и сел за стол.

— Может, со мной прогуляешься? — спросил Анатолий Николаевич.

— Нет. Спасибо. Не хочу — устал, — дипломатично отказался я.

Накануне ужина ко мне явилась Анжела, давняя школьная подруга — муза моего тайного сексуального вожделения. Невысокого роста, с широкими бёдрами, коротко стриженная симпатичная девушка с аккуратными чертами лица. В сущности, ничего уникального в её внешности не было. Анжела не являла своей фигурой мировой стандарт красоты: 90-60-90. Но её лицо!.. Для меня это самая важная часть женского тела — стержень очарования. Как правило, лицо человека в процессе становления личности выражает вне зависимости от настроения или ситуации, подсознательно, что-то своё: эмоцию, черту характера, гримасу какого-нибудь чувства. Лицо Анжелы: гремучая смесь вздорности, упрямства и эротичности.

В тот день она приехала поздравить меня с новосельем. Обтягивающий топик и короткая юбка ей очень шли. Анжела много о чём-то говорила, и я внимательно на неё смотрел, иногда вставляя односложные фразы. Меня лишь удивило, что она пересела на коляску, хотя прежде ходила на костылях.

— Так удобней и быстрее. Сначала с непривычки тяжеловато крутить самой колеса, а потом привыкаешь, — был её ответ.

На мой вопрос, чем она здесь обычно занимается, сообщила:

— У сторожки с мужиками пиво пью, — и кокетливо добавила. — Иногда покрепче… Книжки читаю.

— Тут есть библиотека?

— Да. В метрах десяти от твоей комнаты. Конечно, до библиотеки имени Ленина ей далеко, но мне хватает.

— Надо будет зайти, — сказал я. — Что сейчас читаешь?

— Дюма. «Мушкетёры. Десять лет спустя». Люблю приключения.

— А дискотеки здесь бывают? — наивно поинтересовался я.

— Какие дискотеки, Ром?! Тут молодых — раз-два и обчёлся. — Анжела стала перечислять. — Я, ты и пара психохроников. У меня дискотека — мой заезженный магнитофон. Это не школа, Ром.

— А где ты здесь обосновалась?

— Да, во втором корпусе, на втором этаже, в 28-й комнате, но я там редко бываю. Только ночую. Я к тебе сама постараюсь почаще «залетать». Ну, ладно — я пойду. Не скучай.

— Попробую, — ответил я, иронично улыбаясь.

Принесли ужин. Валя снова меня кормила не вкусной пищей. Выполнив долг, она уехала.

Пришёл Анатолий Николаевич. Снял свою залихватскую шляпу и очки. Затем почистил вставную челюсть и включил радио. Усевшись на табуретку, он жал то одной то другой рукой эспандер, смотря сквозь меня на ковёр. Я понял, что такова его прелюдия ко сну.

— Дядь Толь, вы, когда будете ложиться спать, поможете мне раздеться?

— Конечно! — с наигранным энтузиазмом согласился он, произнеся слово так, как оно пишется.

— Вы рано встаёте? — продолжил я расследование.

— В 6 часов — как жаворонок! Одеваюсь, умываюсь и, ать — на улицу, прогуляться! Потом на завтрак и опять на солнышко!

— Дядь Толь, вы меня в 7 часов оденете, чтоб я мог в туалет сходить.

— А ты в трусах… Шлёпанцы свои напялил и вперёд!

— Как в трусах?! — растерялся я от его простоты. — Нет, не могу. Стыдно так.

— Чё стыдно. Я ж хожу — ничего.

— Не, я так не привык. Но вы поможете, ладно?..

— Ладно, — махнул рукой дед в знак согласия так, будто согласился приносить кофе мне в постель по утрам.

Радио просигналило 8 часов вечера. Дед принялся, было, неспешно раздеваться, но я тут же попросил его сводить меня в туалет — будить соседа посреди ночи чревато последствиями.

Свет погас. В коридоре ещё оживлённо болтали, смеялись, но я не роптал, что меня положили спать, как младенца в 8 часов. Я думал, как стать независимым и потому долго ещё не спал. В первую же ночь мне удалось сделать первый шаг в этом направлении. Дед храпел, а я алчно хотел пить. Стараясь не перевернуть кровать и не производить шума, я пробрался к раковине и, еле дотянувшись зубами до крана с холодной водой, открыл его. Полилась заветная вода, и я утолил жажду. Потом таким же способом закрыл кран и лёг спать. На этой оптимистической ноте завершился мой первый день в прибежище «свободы», «равенства» и «взаимопонимания».

2

Я, жмурясь, открыл глаза, казалось, от всепроникающих лучей светильника, находящегося над умывальником. Анатолий Николаевич усердно драил свою вставную челюсть. Задрав голову, я посмотрел в окно. На улице стояла сплошная темень.

Старик, заслышав мои копошения и настораживающие звуки уникальной кровати, повернувшись ко мне, прошамкал:

— Чего заворочался? Рано. Спи ещё, — продолжив свои очистительные работы, добавил. — Одену я тебя — не боись. Управлюсь маненько, и одену.

Примерно к семи старик управился и принялся за меня. Осторожно помог мне подняться, стараясь не нарушить целостность кровати.

— Вишь? — указывал он мне, тыча пальцем в остов моей пастели. — Вишь на чём держится?

Части, которые служили опорой конструкции, были смекалисто связаны каким-то ветхим разноцветным поясом.

— Так что — не елозь! Понял! — наставительно и строго произнёс сосед, доставая мою рубашку.

— Дядь Толь, вы сначала с левой руки начните, — пытаясь предотвратить длительные мучения, стал подсказывать я. — А потом правую руку загнёте назад… и вденьте в рукав.

Анатолий Николаевич скептически посмотрел на меня, но, вспомнив, вероятно, вчерашний процесс моего водонасыщения, воспринял мои инструкции всерьёз:

— Сначала, говоришь, на левую?.. — дед стал просовывать левый рукав на мою, выставленную вперёд и покачивающуюся в пространстве, одеревеневшую руку.

— Тяк, — удовлетворенно крякнул Анатолий Николаевич.

— Теперь заламывайте мне правую руку назад, — следовал второй пункт в инструкции по надеванию рубашки. — Не бойтесь. Мне не больно. Давайте! И просовывайте руку в правый рукав.

Дед хоть и неуклюже, но заломил мне правую руку и добился цели.

— Ага! — воскликнул Анатолий Николаевич, переводя дух. — Ишь ты, как оно всё!..

Далее он подставил свою скамейку, сел и принялся застёгивать мне пуговицы.

К брюкам и кроссовкам особых инструкций не прилагалось.

Затем сосед помог мне сходить по нужде. Возвратившись, Анатолий Николаевич включил радио, вещавшее «Маяк», и принял свою излюбленную позу. Я сел за стол в ожидании 10 утра, когда откроется библиотека. Чтение интересной книги — один из способов уйти от скучной, если не сказать больше, реальности.

Мои размышления о судьбе своей тяжкой прервал вопрос раздатчицы:

— Рома, ты кашу гречневую с зелёным горошком будешь?

Я был на всё согласен: и на кашу и на горошек — лишь бы поскорее снова погрузиться в свои мысли.

Без вопросов мне налили «чай» — подкрашенную кипячёную воду. Сыпанули в напиток две чайных ложки сахара и накрыли кружку куском хлеба с не размазанной 20-граммовой порцией масла. «Может дать чаевые?», иронично подумал я. От былых школьных времён у меня остались наличными только два червонца. Не знаю почему, но одна из молодых воспитательниц перед моим отъездом безвозмездно вручила мне 50 рублей. Сказала, что они мне пригодятся. Как она была права! Но куда делись ещё 30? «На нужды», успокоил я себя, помня, что в школе что-то покупали по моему прошению.

Дядя Толя ушёл на завтрак.

Спустя примерно четверть часа приехала Валя. Во время кормления поинтересовалась:

— Ну, как тебе на новом месте?

— Нормально, — как можно бодрее ответил я. Конечно, в голове роились эпитеты более эмоционального и экспрессивного содержания, но я предпочёл оставить их при себе.

— Ничего. Привыкнешь, — приговаривала Валя, точно зная мои меланхоличные мысли. — Найдёшь друзей. Дедушка у тебя не плохой — не пьёт. Всегда поможет.

«Ей бы внуков нянчить…», подумалось мне.

Валя, накормив 20-летнего отрока, уехала, пообещав вернуться…

Пришёл Анатолий Николаевич и принялся что-то доставать.

— У меня глаз… — начал он, ковыряясь в тумбочке, и в промежутках между поиском страдальчески встряхивал руками. — Хрусталик мутный стал — искусственным заменили. Теперь постоянно капать надо.

Речь Анатолия Николаевича не отличалась складностью и полнотой мысли. Почти всегда приходилось достраивать про себя предложения, чтобы понять смысл сказанного, или подсказывать слова, которые застревали у него на языке, — забывались.

Старик нашёл на верхней полке глазные капли и, сев на свою скамейку, закапал вылеченный глаз.

Минут пять Анатолий Николаевич молчал, говорило только радио, рекламировавшее очередной чудодейственный препарат с красноречивым до маразма названием.

Дед поднялся на локти, и, обращаясь ко мне, стал путано, но эмоционально рассказывать с чего всё начиналось:

— Я ведь здесь деревья, кусты подрезал. За виноградом ухаживал. А оно всё на глаза — нать! Хуже и хуже вижу. Нельзя мне, значит, напрягаться. Пошёл к Никитичне — объяснил. Она меня быстренько к врачу... Тот мне операцию и сделал: хрусталик заменил.

— И не больно было? — вставил я.

— Не! — заверил меня Анатолий Николаевич. — Туда-сюда — и готово!

«Весьма образно», прокомментировал я про себя разъяснённый в двух словах ход операции.

— Главное, сказал он, — заострил моё внимание Анатолий Николаевич, имея в виду врача. — Что напрягаться мне нельзя ни в коем случае! И нервничать! — добавил дядя Толя. — Понял?

Последнее слово было обращено ко мне, нерадивому.

— Да. Понятно, — поспешил я успокоить неожиданно посуровевшего старика с искусственным хрусталиком.

— Тут до тебя лежал один, — поднимаясь со скамьи, измученно молвил дед, показывая рукой на мою кровать. — Ничего не жрал! Я ему колбаски, хлебушка, а он ни в какую! Помирать, вишь ли, собрался! Теперь на третьем этаже валяется. Тебя ещё тут подселили! Как не напрягаться?!

«Да уж!» — воскликнул я, подумав о перспективах дальнейшего соседства.

— А они, — не унимался Анатолий Николаевич, тыча пальцем в окно. — Всё просют: «Поухаживайте за нашим садиком. Займитесь виноградом». Не понимают, что ослепну я, если обрезать буду. Да им-то чё? Жопы поотъели! Как коровы! Э-э! — махнул дед отчаянно рукой, завершая монолог. Надев тёмные очки и нахлобучив широкополую соломенную шляпу, он отправился на прогулку.

Ситуация накалялась. Чтобы не заставлять старика напрягаться и нервничать, мне предстояло как можно быстрее научиться самостоятельно раздеваться, одеваться и ходить в туалет без его помощи. Всего — ничего. Иначе — жди переселения… Меня могла спасти только подходящая одежда.

Я решил позвонить Косте, моему однокласснику. Не сказать, что мы были с ним друзья, но я ему неоднократно помогал делать уроки, домашние задания... «Возможно, он мне поможет съездить на базар купить трико на резинке, футболку, мочалку, мыло, зубную щётку, пасту... На сберкнижке деньги есть. Осталось найти телефон. Помнится, Костя мне его давал накануне выпускного».

Ветхая тетрадь — моя записная книжка, по совместительству сборник моих же стихов, лежала в верхнем ящике тумбочки. Ничего в мебели удивительного нет, если не иметь в виду, что выдвижной ящик, судя по дизайну, был «неродным» моей тумбочке. К тому же он обладал редкостной особенностью: падать на пол, если его выдвинуть из гнезда чуть больше чем на середину. Во время компоновки моих вещей Анатолий Николаевич вследствие специфики здешней мебели пару раз чуть не уронил на пол почти что убранные в тумбочку вещи. Потому я зубами, осторожно, примерно на четверть отодвинул верхний ящик и, достав ртом тетрадь, положил её на стол. Ящик обратно задвинул туловищем.

Передо мной на столе лежали не просто скрепленные воедино исписанные листки бумаги, но кладезь воспоминаний и несбывшихся амбиций. Однако в тот момент ничего высоко духовного, кроме номера телефона Кости в своих рукописях, я не нашёл. Надо было как можно скорее позвонить ему. Теперь передо мной стояли дилемма: откуда позвонить, и кто мне наберёт телефонный номер. О, я верил в чудо техники, ведь мы живём в высокоразвитой стране и телефоны столь же нередки в ней, как кенгуру в Австралии. Ну, а чтобы я стал совсем счастливым, кому-то придётся около трёх минут держать телефонную трубку у моего уха. Моя мама часто говорит, что мир не без добрых людей. Исходя из этой мудрости, у меня были весьма неплохие шансы осуществить свой первый в жизни шопинг.

Между тем, время подошло к десяти... Сей факт установило не смокающее радио. Отвратительное чувство возникает, когда сидишь один и слушаешь «Маяк» в не зависимости от содержания его программ. Комната заполнена одиночеством, незыблемым постоянством, от которого сам становишься частью вещей, заполняющих интерьер. В редких пробивающихся лучах солнца парит пыль. Жизнь прожита, существование — набор физиологических процессов и воспоминаний. Остаётся только бесстрастно, свыкнувшись с действительностью, ждать смерти. Примерно такие чувства испытывал я, оставаясь наедине с радио. А мне ведь было всего 20-ти. Говно получается.

Хотелось сорваться с места и пойти в библиотеку, чтоб, взяв любимую книгу, погрузиться в чтение, как в молитву… Но надо было закрыть прежде комнату. Я никогда раньше таких фокусов не выделывал. «Ключ — в зубах, левой рукой захлопываю дверь. Становлюсь чуть ли не раком, чтобы закрыть внутренний замок, — прокручиваю я про себя ситуацию. — А если ключ нужно вставить другой стороной? Наверняка уроню, переворачивая. Потом, заикаясь, оттого, что нервничаю, придётся просить проходящих мимо по коридору: «Простите, поднимите, закройте, положите в карман» — вот бодяга!».

Мне было стыдно буквально за всё перед незнакомыми людьми: походка, нервные гримасы лица, плохая дикция, заискивающий взгляд… Чувствуешь себя полнейшим ничтожеством. «А если всё же закрою? Ключ переложу в левую руку. А книгу нести ей же?! Ключ сразу окажется на полу. И опять: “Простите, поднимите, откройте дверь…” — вообще бред!». Сопоставив свои шансы на успех, я убедил себя дождаться соседа, чтобы не закрывать дверь на ключ.

Ждать Анатолия Николаевича пришлось не долго. Он явился в благодушном настроении, с некоторой дремотной ленью в теле. Снял тёмные очки, плетёную шляпу и откинулся на кровать.

— Дядь Толь, вы в комнате будете? — спросил я.

Он медленно кивнул головой.

— Я сейчас в библиотеку схожу, книгу возьму и вернусь. Хорошо?

— Иди, — мягко, точно объевшийся кот, просипел старик, махнув обеими кистями рук и на секунду зажмурив глаза.

Выйди из комнаты, не спеша, чтобы не пропустить библиотеку, двинулся направо, помня сокровенные слова моей подруги Анжелы. Пройдя метров шесть по коридору, я обнаружил средство связи с внешним миром — телефон. По телефону в это время говорил какой-то старик. «Работает, однако», радостно заключил я. Продолжив свой неспешный путь, я наткнулся на вывеску слева над открытыми дверьми: «Библиотека».

Помещенье представляло собой читальный зал с расставленными тут и там столами, на которых зиждились подшивки газет и журналов. За столами сидели какие-то пожилые люди и читали. У меня не было желания их разглядывать, всматриваясь, запоминать лица: вид старости на большинство молодых действует угнетающе, подобно нейролептикам. Повертевшись по сторонам, я обнаружил в глубине зала открытую комнату, где восседала молодая особа за письменным столом. «Она здесь не проживает, — применяя индуктивный метод познания, предположил я. — Она здесь работает. Хотя — жаль». Тяготящий информационный голод помог мне преодолеть смущение пред скорой грядущей взаимосвязью с девушкой — я целеустремлённо двинулся к ней через весь читальный зал.

— Здрасьте, — чуть запыхавшись, вступил я в контакт с существом приятной внешности.

— Здравствуй, — вежливо-деловито ответила она. — Что ты хотел?

— Книгу взять… почитать.

— Какую книгу?..

— У вас есть Стругацкие?

— Стругацкие? — точно погрузившись в гипноз, повторила с симпатичным лицом библиотекарша, ковыряясь в картотеке.

— Не-а. Нет, — с сожалением замахала она головой.

— А стихи Маяковского у вас есть?

— Нет. Тоже.

— А Леонид Андреев?

Девушка вышла из-за стола с чувством лёгкого негодования, направилась к стеллажу, где располагались книги писателей, чьи фамилии начинались на букву «А». Проведя пальцем по корешкам изданий, она уверено, будто убедившись, что её дурачат, произнесла:

— Нет. И этого тоже.

Ситуация принимала абсурдный характер.

С творчеством Стругацких я начал знакомится ещё будучи в школе, в двенадцатом классе — мой одноклассник Костя приносил пару книг из дому. В библиотеке интерната произведений таких писателей не имелось. В стардоме — аналогичная картина. Но отсутствие стихов Маяковского меня обескуражило. Я знал наверняка, что имеются книги Достоевского, Гоголя, Чехова, стихи Пушкина и Лермонтова, но, как же меня ещё со школьной поры достал этот «суповой» набор «музейных» писателей и поэтов!

— Ну а Горький у вас есть? — обречённо спросил я.

— Горький? Горький есть, — оживилась девушка. — А какое конкретно произведение тебе нужно?

— «Жизнь Клима Самгина», — не задумываясь, ответил я.

— Вот, пожалуйста, — она достала книгу страниц в пятьсот. — Сейчас я запишу на тебя. Подожди, ты сюда недавно поступил?

— Да.

— Тогда мне надо зависти на тебя карточку. Как твои фамилия, имя, отчество?

Я назвался.

— Как? — попросила повторить она мою фамилию из четырёх букв.

Моя фамилия ничего пошлого не символизирует: на «Ж» не начинается, на «А» не заканчивается — просто у меня плохая дикция.

Я произнёс несколько раз по слогам. Для меня — типичная ситуация.

— Ага. Ясно. Срок сдачи: 28 сентября. Если что, можешь продлить. Держи. Куда тебе?.. — спросила библиотекарша, видя неспокойное состояние моего естества.

— Под левую руку, — стараясь «очистить» своё тело от беспорядочных колебаний, произнёс я.

Со второй попытки серьёзная и симпатичная девушка впихнула мне книгу под мышку. Держать таким образом книгу было не очень-то удобно, но кое-как я всё-таки смог донести её до своей комнаты. Вывалив многостраничное произведение Горького на стол, я плюхнулся на стул, чтобы отдышаться.

— У-у-у, какая толстая! — воскликнул старик. — Сам выбрал?

— Ага.

— А я вот чё-то не очень. Не до книжек было… Да и глаза уж не те, — заключил Анатолий Николаевич.

И продолжил:

— Я вот футбол любил — ты что! В первых нападающих был! Э! Бегал, как сайгак. Раз-раз и в дамках. А потом травма. Что-то с коленной чашечкой. А так бы футболистом стал — я тебе дам!

Дед призадумался.

— Потом в шахту пошёл работать. Ничего. Нормально! И нать-возьми — обвал! Меня и придавило. Голову крепко пришибло. Привезли в институт какой-то. А я пластом лежу. Врачи, студенты вокруг… Глядят, мол, толку мало — тяпнется. Подошёл ко мне бодренький старичок в очках. Я так понял — профессор и говорит: «Этого ко мне — будем оперировать: поставим пластину. Оживёт — куда денется». Вишь — профессор! А если б не он, может и вправду — на тот свет? А он — молодец! Сразу знал, что вытащит. Чуешь! Башка! Не то, что шантрапа здешняя! Куды?! — старик махнул рукой. — Вот теперь с пластиной. Титановой! И жив — ничего!

«Ваще здорово! Искусственный хрусталик, пластина в голове. Кибер, а не дядя Толя!», резюмировал я.

Не преминув воспользоваться его добродушным настроением, попросил:

— Дядь Толь, вы бы не могли бы подержать мне телефонную трубку — тут на углу телефон… Я другу позвоню, чтоб приехал.

— Хорошо. Это со школы что ли?

— Да. В одном классе учились.

— Ну, тогда, конечно, позвоним! — покровительственно произнёс старик. — А то всё один да один сидишь… Как зовут-то?

— Костя.

Мы подошли к телефону. Аппарат располагался довольно низко, чтобы им смогли воспользоваться, в том числе, и колясочники. Ничего похожего на стул вблизи не наблюдалось. Перспектива стоять буквой «Г» настроила меня на деловой и по возможности максимально лаконичный лад предстоящего разговора. Дядя Толя набрал продиктованный мной номер.

— Алло, Костя! — начал я.

— О, это ты, Ром?!

— Да это я. Здоров.

— Привет! Как тебе на новом месте?

— Да, в общем — ничего. Жить можно. Кость, ты в ближайшие дни занят?

— Так. Сегодня — нет. В воскресенье еду на дачу к бабушке. А ты что-то хотел?

— Да. Понимаешь, нужно вещи купить. Здесь несколько другая ситуация, чем в школе. Долго объяснять, но это для меня важно.

— Хорошо. Тогда я приеду к тебе в понедельник. Деньги, как я понимаю, у тебя на книжке?

— Да.

— А в воскресенье «Почта» не работает. Так что, по-любому, в понедельник. С утра я приеду к тебе.

— Ага. Спасибо. Ну, ладно — давай.

— Пока.

Тело от неудобной позы ломило, пот лился с меня градом. Но настроение явно улучшилось. «Осталось дожить до понедельника и жизнь изменится к лучшему».

Возвратившись восвояси, я спросил у Анатолия Николаевича, какая нянечка должна меня купать.

— А вот сегодня будут драить полы — ты и спроси.

Мой вопрос не был безосновательным. Я чувствовал, что от меня пахнет потом, отчего испытывал сильный дискомфорт.

Как обычно в час дня принесли обед. Невзирая на соседа и уговоры раздатчицы, я отказался от первого. Мне было выгодно «культивировать» запор. И ещё… По-моему: борщ без мяса есть помои.

Оставшись один, я съел самостоятельно второе блюдо ртом: тошнотворную пшеничную кашу с пятью кусочками плевы, жира и, кое-где, мяса. Плюс, в качестве бонуса, маринованный помидор. Затем я подошёл к крану. Открыл его зубами и подставил грязноватый рот под горячую воду. Закрыв кран, взял в левую руку полотенце и медвежьими движениями вытер лицо.

Спустя минут десять пришёл дед:

— Чё-то тебя Валя сегодня рано покормила. Видать сама, что ль, не ела?

— Да нет. Я сам съел ртом. А то постоянно беспокоить не хочется.

— Вот! Верно. Всё — сам и человеком будешь! — похвалил дед. — А то, что ешь как свинюшка, так кто смотрит? Лишь бы сам всё делал — вот что главное! Да и чистое у тебя лицо.

— Я под краном помыл.

Дед в изумлении развёл руками.

Въехала Валя, явно спеша меня накормить:

— Что? Не дождался? Дядя Толя помог?

Анатолий Николаевич ответствовал за меня, разводя руками:

— Так ведь он сам. Не я…

— Научился, — кивнув головой, сделала вывод Валя. — Ну, тогда я поехала. Если что — зовите.

С тех пор Валя не приезжала меня кормить, ибо поглощал пищу я сам и был доволен приобретённой частичкой самостоятельности.

Вечером часам к четырём зашла нянечка помыть полы. Я сидел один — Анатолий Николаевич проводил моцион перед ужином. Улучив момент, когда нянечка смогла бы расслышать мой голос, я пролепетал:

— Извините, вы не могли бы сегодня искупать меня?.. Когда у вас будет свободное время…

— Так не мы вас купаем?

— А кто?

— Ваше крыло купает следующая смена, — ответила нянечка тоном, будто я спросил о чём-то банальном.

— Эта, которая завтра будет?

— Ну, да.

— Спасибо, — искренне и неумело поблагодарил я нянечку из «чужеродной» мне смены.

«Здорово! Хоть какая-то определённость. Завтра искупают, а на следующий день чистым в город поеду!», радовался я, как идиот, которому пообещали подарить пачку пургена.

Пришёл с прогулки Анатолий Николаевич. Я не замедлил поделиться радостной новостью с ним. Он скептически махнул рукой:

— Поглядим, как они тебя искупают. Вон, Мирон, сосед рядом, плотит — они каждый день его полощут. Да и других — только бабки им отваливай! А так — и жопы не подымут. Всё чаи гоняют. Разбаловали! Вот так не платили б никто — и купали, куда б делись! А то всё пугают: «Не можешь себя обслуживать — во второй корпус».

Старик продолжал ораторствовать, рубить правду-матку… Я его слушал, долго слушал, и с каждым словом всё осмысленней понимал, что истинным настоящим абсолютно бесполезным инвалидом я стану именно здесь. Этот момент наступил бы довольно быстро, если бы я не попытался изменить себя к лучшему, а значит — и свою жизнь. Мне срочно требовалось научиться многому, что умеет делать здоровый человек, иначе перевели бы, как пить дать, во второй корпус — пристанище немощных убогих полусгнивших заживо и спившихся до маразма тел.

«У меня ж денег нет, — закручинился я. — Двадцатка паршивая, да и та на проезд в город. Что ж, может мне повезёт — искупают».

День подходил к концу. Анатолий Николаевич, раздевая меня перед сном, заметил:

— Тебе и впрямь надо искупаться. Уже попахиваешь…

Ночью я никак не мог уснуть.

Следующий день был почти похож на предыдущий: радио, завтрак, полудремотное чтение прочитанного в школьные годы, созерцание в окно, обед…

Старик, встав после «тихого часа», сказал:

— Пойду, поговорю с няньками — будут они купать тебя или нет?

Минут через пятнадцать Анатолий Николаевич чуть ли не ворвался в комнату. Он был взбешён: движения его стали плохо скоординированными, усилился тремор. Захлопнув за собой дверь, старик нервно и напряжённо, точно страус, прошёлся по комнате, сдавленно, сквозь вставные челюсти выговаривая:

— Пидораски! Мудачьё! Я им говорю: «Человека искупать надо. Не может сам». А они мне: «Ах, не может!? Пусть идёт на милосердие — там пускай и купают!».

Дед, весь трусясь от злобы, заорал мне в лицо:

— Ну, на хуя им деньги плотют!? Ну, на хуя, скажи!? — в полном недоумении, вытаращившись на меня, спросил старик. — Они, что, переломятся, если тебя вымоют?! Эка тяжесть — человека искупать! Мне-то уже под семьдесят… А им?! — и судорожно повернув головой, зычно произнёс, точно поставил приговор: — Лошади!

Анатолий Николаевич пожевал губами. Немного постояв, стал быстро собирать свои мыло, шампунь, мочалку.

— Где твои чистые вещи? — сдерживая оставшийся гнев, спросил он меня.

— Там, в шкафу: рубашка, трусы, брюки…

Напихав пакет моими вещами, и лихорадочно захлопнув дверцу шкафа, дед гневно упрекнул меня:

— Чё, расселся!? Пошли — я тебя искупаю! От них дождёшься!.. Как же!

Мы направились в сторону душа.

Процедура омовения была долгой: Анатолий Николаевич всё боялся, как бы я не поскользнулся на кафельной плитке. Тем не менее, искупал он меня на совесть: намылил шампунем голову, два раза натёр мочалкой тело. После душа Анатолий Николаевич вышел потным и измотанным, я — пахнущим шампунем и оптимистично размышляющим о предстоящем событии — поездке в город.

После ужина, на сон грядущий, мне пришла в голову весьма практичная мысль: составить список покупок.

Достав из тумбочки тетрадь и открыв её последнюю страницу, я стал, размышляя, записывать:

«Средства личной гигиены, обязательно».

• Мыло хозяйственное, мочалка, шампунь, зубная паста, щётка…

«…и самое важное — туалетная бумага — листы формата А4».

• Принтерная бумага (листы формата А4) — 1 упак.

Во время одного из посещений туалета у меня возникла мысль, что раз обычная туалетная бумага мне не подходила — она легко рвалась и вываливалась из моей левой, более-менее рабочей, руки (неудачное испытание, проводившееся дома) — значит, мне требовался материал прочный и не мнущийся. «Газета — почти идентична туалетной бумаге. Журналы? Если только глянцевые… Эстетично, конечно, но дорого. А вот принтерная бумага — вполне оптимальный вариант. Дёшево и сердито». Собственно, почти всегда, чтобы научиться чему-нибудь в плане самообслуживания мне приходилось отказываться от общечеловеческих способов и изобретать свой собственный или перенимать опыт других инвалидов.

«Ну, раз тема покатила…», продолжил я размышления о приобретении материальных ценностей.

• Средство от диареи — 1 упак.

«Одежда. Так, если трусы я умею натягивать, то аналогично смогу и трико на резинке... А из верха — футболка. Растягивающаяся. Можно на размер больше…»

• Трико на резинке — 2 шт.

• Футболка — 2 шт.

• Трусы — 2 шт.

«… с носками проблема. Здесь задачка со звёздочкой. Как их надевать? Хотя, в конечном итоге, у меня носков мало. Пусть будут», — и записал:

• Носки тонкие, хлопчатобумажные — 5 пар.

«Так. Что ещё? Еды бы скоромной…»

• Мясо-сало, сахар — 1 кг.

«Но еда в финале…»

Я задумался над продолжением списка:

«А! Вот ещё! Из канцелярии…» — и воодушевлённо вывел:

• Ручка — 2 шт., тетрадь 96 листов, скотч широкий.

«Может — гвозди? Ага. А также молоток, зубило, дрель, — посмеялся над собой. — Нет, лишнее»

«А… Это… “Резинки”… на всякий случай. Стоп. Они у меня есть. «Кролик» покупал ещё в школе. Где медаль лежат. Может перепрятать? Так, ладно. По-моему — всё».

Подошло время ложиться спать — биологические часы деда пробили отбой. На этот раз я заснул со спокойной душой.

Утро. Пробуждение от электрического света светильника. Анатолий Николаевич снова меня одел теперь уже без моих подсказок и довольно проворно — прогресс налицо. Далее по режиму дня следовал завтрак. Примерно в 8 часов передо мной на столе стояла тарелка с незамысловатым набором: столовая ложка кильки в томате с полуслипшейся вермишелью, традиционный кусок хлеба с маслом и горячий «чай». Вкушать пищу я не стал — мало ли что могло произойти с моим желудком. Диарея и предстоящий шопинг — вещи не совместимые. Уставившись в окно, я принялся ждать явления Кости.

Старик, заметив моё аскетическое отношение к завтраку, настороженно поинтересовался:

— Чего не ешь?

— Я ж сегодня в город еду. Поем — вдруг в туалет захочу.

— Ну, хоть маслица с чайком можно.

— Не. Не хочу, — я был неумолим.

Спустя час, в дверь бодро и громко постучали. Это явился Костя со своим другом Лёхой, с которым я не был знаком.

Мой одноклассник Костя, сутулый, с плохо развитой с рождения рукой, олицетворял в нашем классе образ оригинального человека. Оригинальность его начиналась с кучерявых волос, будто после завивки, и несимметрично оттопыренного уха. Неординарность Кости дополнялась не всегда удобоваримым винегретом из психологических черт: рассеянностью, суетливостью, дремлющей вспыльчивостью, чувством лидерства, тщеславием и врождённой интеллигентностью. Он не особо заботился о субординации и весьма часто высказывался фамильярно по отношению к учителям и воспитателям. Например…. Шёл урок физики. Костя размашисто от души расписал доску, но, несмотря на творческий подъём, светила ему по содержанию писанины тройка. Оттирая руки от мела, Костя, как бы между делом заметил: «Светлана Алексеевна, как коллега коллеге, вы должны поставить мне пять». В устах Кости фраза прозвучала комично. Класс повалился со смеху. Ещё один случай… Когда учительница по алгебре однажды перед окончанием урока очень много задала упражнений на дом, он искренне возмутился: «Это же до хуя!». Смеялись все, но громче всех я. Учительница по алгебре в принудительно резком тоне попросила Костю извиниться перед ней и выйти вон, а мне — немедленно заткнуться. Свои лидерские качества Костя реализовывал в дружбе с ребятами из младших классов (играл с ними в футбол), ибо наш класс не воспринимал его всерьёз.

— Привет, Ром! — как всегда энергичный и жизнерадостный, сказал Костя и, обратив внимание на моего соседа, добавил, кивнув в его сторону. — Здравствуйте.

— Это дядя Толя — мой сосед, — пояснил я.

— Здрасьте, — ответил Анатолий Николаевич, пожимая моему другу руку

— Очень приятно, — вежливо закончил приветствие Костя.

Лёха, который в дальнейшем стал и моим другом, причём более близким, нежели мой одноклассник, тоже со всеми поздоровался. Его болезнь практически не отличалась от болезни Кости, за исключением прихрамывания на одну ногу. Лёха был чем-то подавлен и в разговорах практически не участвовал, но за его молчанием чувствовалась сосредоточенность и рассудительность.

Костя, окинув взглядом комнату, произнёс:

— Да! Конечно, не номер-люкс, но жить можно. О! И вода есть? — обратил он внимание на кран.

Я подтвердил.

— И горячая?! — не унимался Костя.

— Ага. С 6 утра до 10 вечера, — пояснил я.

— Да ты тут неплохо устроился, чувак!

— Да уж — повезло, — съязвил я.

Костя сел на мою кровать и, почувствовав что-то неладное, посмотрел под неё:

— Кровать тонкой ручной работы мастера Франкенштейна?.. — и разогнувшись, обратился ко мне:

— Ну, что — ты готов?

— Да, — уверенно ответил я.

— Я Лёху с собою взял, потому что подумал — покупок будет много. Мне одному тяжело будет.

— Да. Я понимаю. Ага, — стараясь соблюсти правила приличия, поспешил я одобрить решение Кости, хотя с незнакомым человеком всегда чувствовал себя не в своей тарелке.

— К тому же с Лёхой легче будет посадить тебя в автобус. Так, где там твои вещи?

— А вон — в шкафу.

— Брюки… Рубашка… А носки — где?

— Там, в прозрачном кульке.

— Ага — нашёл. В туалет ты уже сходил?

— Да.

— Лёх, ты пока начинай его одевать, а я пока найду сберкнижку и паспорт. Они у тебя в тумбочке? — обратился Костя ко мне.

— Точно, — поразился я — В верхнем ящике.

— Я так и понял.

— Осторожно. До конца не выдёргивай, — поспешил я предупредить Костю, который, резко потянув на себя ящик, чуть его не уронив.

— Вот система, а?! — усмехнулся Костя.

Тем временем Лёха медленно надевал на меня рубашку. Его левая рука плохо работала, к тому же раньше он не имел радости заниматься такой практикой.

— Слышь, Кость? — позвал Лёха на помощь. — Ты там всё уже нашёл?

— Да, практически всё. Даже деньги. На проезд.

— Давай ты его оденешь? У тебя опыта поболя.

— «Опыта», — передразнил Костя, принимая эстафету. — Лени в тебе поболя.

— Ну, да. Есть децел*, — с достоинством заявил Лёха. — Давай, я пока к себе документы положу.

— Кстати, ключи от комнаты у тебя есть? — поинтересовался Костя, в быстром темпе одевая меня.

— А… Да. На столе лежат.

— Лёх, возьми.

— Из тетради надо последний лист вырвать, — вспомнил я про вчерашнюю «заготовку».

— Зачем? — спросил Лёха.

— Там я записал список вещей, которые нужно купить.

— Давай, Лёха, — подзадорил Костя. — Рви тетрадь! Чужого не жалко.

Лёха, усмехнувшись, принялся осторожно изымать листок.

— Ну-к, покажи, — прервав процесс одевания, Костя протянул руку и, бегло прочитав вслух список, спросил:

— Рациональный подход к делу, но… Листы формата А4 на фига?

— Это моя туалетная бумага, — пояснил я.

Костя переглянулся с Лёхой.

— А простую не пробовал брать? Между прочим — дешевле… Или цвет не тот?

Я засмеялся:

— Простая рвётся.

— Понятно, — серьёзно сказал Костя. — Может, наждачку возьмём?

— Хорош прикалываться, Кость, — вставил Лёха.

— Да ладно. Пошутить нельзя что ли?

— Всему есть придел, — спокойно заметил Лёха.

Минут через десять всё и все были готовы, и мы втроём двинулись в путь.

В отличие от школы, где выходить за пределы детского дома позволялось чуть ли не с письменного разрешения директора, особенно для ярко выраженных инвалидов, в стардоме всем наплевать куда, с кем я еду. Правда, как я позже узнал, если мой поход в самоволку затянется на неделю — в этом случае могут подать в розыск. Если легально уезжать куда-либо на длительный срок, пишешь заявление на имя директора: в какую сторону отчаливаешь и когда тебя ждать с хлебом-солью. Для «первогруппников» требуется ещё и сопровождающий, который поможет в трудную минуту. Вроде бы, его должно предоставлять государство. Впрочем, слово «должно» в отношении нашего государства звучит, как бред. В роле сопровождающего обычно выступает кто-либо из моих друзей: приходит со своим паспортом и клянётся в письменном виде, что за мою сохранность отвечает головой. На деле, друг сажает меня на вокзале в автобус, который довозит моё тело до пункта назначения, где ждут моего прибытия, как манну небесную, родители или друг, позвавший в гости. Так обычно происходит операция по телепортации Ромы «из рук в руки».

Итак, мы беспрепятственно покинули территорию дома престарелых, и направились к остановке.

А за стенами стардома: тут и там проходили девы сексапильной красоты, облачённые в покровы в стиле «минимализм». За все школьные годы я редко вырывался в город, и не было у меня времени таращиться по сторонам: из школьного уазика мы гуськом следовали либо в музей, либо в театр или ещё в какое-нибудь культурное местечко в сопровождении строгого воспитателя, а после — обратно в машину и восвояси. На настоящие «достопримечательности» поглядеть как-то не доводилось. А в этот раз я был свободен: смотри куда хочешь и на кого хочешь (впрочем, мимоходом, и краем глаза, а то можно и в глаз получить за детальное рассмотрение идеальных форм).

На остановке пришлось ждать автобуса, чему я внутренне радовался: люди, знойное солнце, проносящиеся автомобили, затуманенное небо — как давно мне это было недоступно!? Когда подъехал «11-й», и отворились дверцы, Костя, быстро поднявшись на ступеньки, и потянув меня за левую руку, помог взобраться в автобус. Лёха толкал меня в спину, принимая посильную помощь в погрузке пассажира с экстравагантной пантомимикой. Поднявшись по лестнице, я неуверенно держался на ногах, желая поскорее сесть. Женщина, находившаяся вблизи меня, быстро освободила мне место то ли из жалости, то ли боясь, что я случайно на неё упаду. Костя, тем временем разбирался с водителем, показывая моё пенсионное удостоверение: мол, инвалид едет, без балды.

Автобус тронулся в путь. Костя, держась за поручень, стоял возле меня. Лёха уселся сзади… Мы с Костей начали неторопливую беседу о судьбе бывших одноклассников. Собственно, Костя рассказывал, а я комментировал. Вкратце было изложено следующее.

Не в меру упитанный, вечно набыченный троечник Лёня, хромающий на одну ногу и обладающий практичным складом ума, поступил в техникум на сапожника. А помнится, в школе, судя по содержанию его сочинения «Твоя будущая профессия», он написал, что хотел бы стать киллером. Видать, не сложилось. Разгильдяйский Морозов, «Конём» в народе прозванный, чуть ли не двоечник, удивил: поступил в строительный техникум. Как это ему удалось? Может, папа помог деньгами, может мама — слезами. А, впрочем, — красавчик! Как говорится, сделал ход конём по голове. (Любил он, играя в шахматы, ковыряться конём в ушах. Отсюда и прозвище… Сходство с шахматной фигурой ему добавляла внушительная сутулость). Абсолютно здоровый Ульянкин, сидевший за моей партой, поступил на строителя-оценщика. «Ведь профессия, — пояснял он мне. — Халявная. Зашёл, посмотрел и деньги срубил». Парень он неглупый, хитрый, изворотливый. Поступил, значит, закончит. Живодров, у которого нет ног, пошёл на автослесаря. Мне говорил, что у него рядом с домом автомастерская. Обещали пристроить. «К тому же, — убеждённо рассказывал он. — Мне с моей болезнью легко будет. Раз — и под машиной» — практичный взгляд на жизнь. А что касается самого Кости, то он был зачислен, после годичных подготовительных курсов по алгебре, в тот же институт, куда поступил и я. По окончанию института, ему будет дарована возможность ковыряться во внутренностях персонального компьютера, а мне — вправлять компьютеру «мозги».

Я не помню в точности маршрут наших странствий по магазинам, ларькам, супермаркетам, киоскам…. Знаю, что первым пунктом посещения значился в нашей программе «Главпочтамт», где я снял две тысячи рублей. В 2002 году это оказались весьма существенные деньги. Хватило на всё.

Костя, под конец увлекательнейшего своей траекторией марафона, заявил:

— Я тратил намного больше денег за раз, но столько вещей в один день не покупал никогда.

В стардом мы приехали примерно к пяти часам, с набитыми пакетами, изнурённые и предвкушающие отдых. Ключей не понадобилось — сосед был дома.

Голод терзал нам душу, и мы принялись за поедание курицы гриль. Немного откушали грудинки, и запили Pepsi. Я для остроты ощущений добавил в напиток столовую ложку сахара. После сытной трапезы Костя переодел меня в футболку, спортивные штаны и кроссовки. Я поблагодарил моих сопровождающих за помощь, а они, попрощавшись, ушли. Мне показалось, что все остались довольными.

«Теперь я могу осуществить свои мечты», подумал я, и стремительно начал распечатывать зубами «снежинку». Отслюнявив ртом пять листов (по моим приблизительным подсчётам должно было хватить) и, захватив их челюстями, я перенаправил бумагу в левую кисть руки — зажал. С обещанием, адресованным старику, что скоро вернусь, я рьяно зашагал в сторону туалета. Было боязно, что рука выпустит сокровенные бумаги, и разлетятся они по коридору, подобно осенним листьям при порыве ветра. Но нет — удержал, дойдя до намеченной цели, обозначенной вторым дальним унитазом. Всё в соответствие с продуманным заранее алгоритмом. Слева недалеко от унитаза к стенке была прикреплена батарея. На неё я осторожно положил листы формата А4, сим действием освободив единственно полуработоспособную руку. Опёршись спиной о стену, я, поочерёдно хватая рукой то за левый край трико, то за правый, принялся стягивать его до колен. Те же действия были применены и к трусам. Но… Футболка длинная, однако. С помощью зубов и левой руки я, извиваясь, кое-как подтянул её вверх до пояса. Дабы зафиксировать положение футболки, мне пришлось её край зажать в зубах. Теперь ничто мне не мешало воплотить мечту в реальность, и я с придыханием осторожно сел на унитаз.

После того, как я исполнил физиологический долг перед своим организмом, передо мной встала задача номер два: подтереть зад. Все чистоплотные люди делают это. Я тоже из их числа. В школе оставаться чистоплотным мне помогали нянечки. А когда я повзрослел, на смену пришли друзья. Стардом — совсем иное дело. Делаешь всё сам, либо отправляешься во второй корпус, где о соблюдении чистоплотности и речи быть не может.

Весь вопрос поставленной предо мной задачи сводился к тому, что надо было ртом схватить лист и перенаправить его в кисть левой руки. Смекалка и на сей раз меня не подвела. Моя полусогнутая одеревеневшая правая рука — вот решение. Зажатый край футболки во рту я нацепил движением головы на кулак правой руки, как на вешалку. Надёжность фиксации — сто процентов. Взяв ртом один из пяти листов, я осторожно вложил его в кисть левой руки. Теперь бумагу надо было положить на край унитаза и сеть туда же пятой точкой, не выпуская лист из руки. Эта процедура была мной успешно выполнена. Затем поступательными движениями я проложил путь своей пятой точкой от начала листа до его конца. На листе остался специфический след, который мне пришло на ум назвать абстракцией пятой точки. После я приподнялся и выбросил в ведро новоиспеченное «произведение» искусства. Потом последовал второй «холст»: что поделаешь — «вдохновение». Мои расчёты оказались верны, ибо последний лист после «проглаживания» оказался чистым. Оставалось надеть трусы и трико. Если бы не мои пальцы… На правой руке они, будто бы срослись в кулак, а на левой они не всегда «понимали», что я от них хотел. В школе, где мне довелось учиться, были инвалиды, у которых пальцы вовсе не разжимались. Тем не менее, этим людям удавалось надевать нижнее бельё на резинке. Вспомнив прошлое, я последовал их примеру. Снова опёршись о стену спиной, силой мысли заставил правую руку разогнуться. На лбу выступил пот. Наклонившись, погрузил левые и правые кисти руки, зажатые в кулаки, в спущенные трусы и раздвинул руки в стороны. По сути, резинка трусов держалась на моих кулаках. Изогнувшись, я потянул трусы вверх, сгибая руки. Есть! Они на мне. Трико я надел таким же способом. Футболка была на половину заправлена. Исходя их своих физических возможностей, я сделал вывод, что полностью её заправить мне не удастся. Досадовать я не стал: мне вспомнились по клипам люди из «чёрных» кварталов, проповедующие рэп. Они носят футболки-майки навыпуск. Чем я хуже? И выпустив футболку полностью, самодовольно зашагал в свою комнату. Теперь мне можно всё — даже молоко с огурцами!

Я вошёл в комнату. Анатолий Николаевич, сидя на скамейке, медленно помахивал своей соломенной шляпой и задумчиво смотрел на ковёр, висящий над моей кроватью. Я проследовал к столу, сел и, немного отдышавшись, начал, обратившись к старику:

— Всё, дядь Толь — теперь я сам буду ходить в туалет!

Фраза прозвучала задорно, с оттенком глупости — так мне хотелось как можно скорее дать понять моему соседу, что я для него — вовсе не обуза.

Анатолий Николаевич некоторое время непонимающе смотрел на меня, потом спросил:

— Это как же?

— Ну, видите — я себе трико и футболки купил? Такие вещи я сам могу снимать и одевать. А рубашки с пуговицами и брюки — не могу.

— Ну, правильно! — присаживаясь поудобнее на скамейку, молвил Анатолий Николаевич. — Так и надо!

Лаконичность и двусмысленность высказывания старика на мгновение сбила меня с толку. Что — «так и надо»? Впрочем, зная его уже не первый день, понял — он не измывается, а гордится мной, и я продолжил:

— Только вот носки и ботинки — никак…

— Ничего. С этим мы справимся. Вот кабы тебя купали эти «жирные коровы», — старик, образно мысля, имел в виду нянечек. — Тогда бы мы жили с тобой, как у Христа за пазухой!

— Да, — неопределённо произнёс я и отвернулся к окну.

За окном темнело.

Дед включил радио и начал раздеваться, подготавливаясь к вечерней чистке челюстей.

Я, всем своим видом показывая самостоятельность, пересел на кровать и принялся стягивать с головы футболку левой рукой. Действо вышло не столь эффектным, как мне представлялось — футболка подчас вырывалась из моей не цепкой и не спокойной руки, но, в конце концов, я скинул верхнюю одежду и положил её на стул и обернулся. Старик, стоя перед умывальником, искоса посмотрел на меня скептическим взглядом и продолжил свои гигиенические процедуры. Развязывать шнурки на кроссовках я не рискнул — вдруг неверным движением затяну узел. Такое проявление инициативы не будет радовать глаз Анатолия Николаевича. Потому, не особо церемонясь, я стянул поочерёдно при помощи ног обувь, подобно калошам. Далее последовало трико, которое довольно быстро оказалось рядом с футболкой. В итоге я сидел на не расправленной кровати в одних трусах и носках. «Поспешил», пронеслось в голове. Дед по-прежнему наяривал свою челюсть над раковиной… Мне оставалось ждать, пока Анатолий Николаевич освободится, чтобы расправить мою кровать и снять с меня носки.

Минуло пару минут, прежде чем старик, закончив свои дела, принял меня во внимание.

— Во! Уже? — удивился он. — По-солдатски прям, смотрю. Ну, вставай — сейчас кровать разберу.

Затем старик снял мне носки и укрыл одеялом. Было всего лишь начало девятого, когда комнату заполнила темнота. Чувствуя себя идиотом, я сказал Анатолию Николаевичу:

— Дядь Толь, вы радио забыли выключить.

— Пускай ещё с часок погутарит. Авось, умное скажут.

«Самое время познавать мир», саркастично подумал я.

Спустя примерно час Анатолий Николаевич непринуждённо захрапел. Я ожесточённо заскрипел зубами, не зная чем себе заткнуть уши. Но делать было нечего, кроме как попытаться уловить «умное» из информационного потока радиостанции. «Маяк» вещал что-то про политику. Я пытался заснуть — не получалось. Впрочем, мне вскоре удалось переключиться на воспоминания о прожитом дне. Упиваясь подробностями, я не заметил, как по радио политическая передача сменилась музыкальной. В темноте под храп старика комнату наполняли чудотворные звуки кантри. «Слушайте музыку разную, но хорошую», вспомнилось мне изречение под конец передачи. Эфир радиостанции издал последние пульсирующие звуки и исчез в белом шуме, а я исчез во сне.

3

Наступил новый день, и я сразу почувствовал в нём какое-то несоответствие, будто произошёл сбой в часовом механизме. В комнате было светло и даже немного уютно — за окном солнце уже давно встало. Старик где-то пропадал. На моём столе был поставлен завтрак. «Слушать радио надо меньше, — выругал я себя. — А то так и перепутаешь день с ночью». Я быстро поднялся с пастели, нашарил трико и суетливо стал его напяливать. «Сейчас зайдут, не постучав, а у меня ведь по утрам встаёт не только солнце». Футболку оказалось надеть не так-то просто. Левой рукой натянуть рукав на правую, учитывая, где зад, а где перед. Потом, зажав между правой рукой и правой ногой надетую часть верхней одежды, чтобы не спала, просунуть левую руку во второй рукав, помогая зубами. И последнее — запрокинул футболку за голову полурабочей рукой. Мои надежды на удачный исход операции оправдались — футболка на мне. Я лишь слегка потрясся, чтобы одежда расправилась на спине.

«А носки? Кроссовки? — вопрошал я себя, оглядывая комнату, будто Анатолий Николаевич, спрятался где-то и злорадствует над моей беспомощностью. — Ну и хрен с ними и с ним — босиком пока похожу», — подумал я, имея в виду кроссовки и Анатолия Николаевича. Сел за стол, дабы отведать рис с изюмом, проглотить 20-грамовый кусочек масла и выпить ржаного кофе.

После трапезы, я перетащил свой стул с неповторимым окрасом к раковине. В те годы он был тяжёл для меня и, казалось по ощущениям, что тащу я не стул, а санки по асфальту, гружённые мешком цемента. Весь этот процесс, от которого комната мелко содрогалась, наполняясь громкими грубыми и нервирующими звуками, имел очень даже великий смысл. Во всяком случае — для меня. Ведь чистить зубы, стоя, тяжело и нерационально, когда под руками есть стул. Ещё в далёкие школьные времена я научился следить за своей ротовой полостью. Опять же, в любом деле нужно найти оптимальный подход. Учитывая состояние моих верхних конечностей, было бы, мягко говоря, неразумно чистить зубы по-человечески. Нетрудно вообразить картину. Минут десять я откручивал бы только крышку тюбика с пастой. Осторожным, но не в меру старательным нажатием я бы попытался выдавить пасту на щётку. В моём случае желаемое сильно бы не совпало с действительным: тюбик был бы наполовину опустошён, в зубной пасте оказались бы не только щётка, но и большая часть раковины, стены, пол и моя одежда. И я вряд ли бы захотел довести дело до конца — почистить зубы. Можно для наглядности провести параллель с человеком, который, обладая последней стадией алкоголизма и тяжелейшим похмельем, вознамерился бы провести эту гигиеническую процедуру. Но я чистил зубы не по-человечески.

Отрегулировав краны с горячей и холодной водой при помощи зубов, я достиг оптимальной температуры воды. Сел на стул и осторожно спихнул с полки левой рукой тюбик с зубной пастой в раковину. Потом — свою щётку. Теперь всё было готово, чтобы приступить к намеченному делу.

Я достал рабочей рукой со дна раковины тюбик. Можно, конечно, было бы взять его непосредственно с полки. Однако в этом случае я мог бы с большой вероятностью нарушить гармонию вещей, лежащих на полке. Спихнуть легче, чем взять. Зафиксировав на краю раковины руку с тюбиком, я принялся откручивать зубами крышку, как плоскогубцами — гайку. Открутив крышку, положил её на правый край раковины. Затем я осторожно выдавил из тюбика одноразовую порцию зубной пасты в рот. Снова взял в зубы крышку и закрутил её. Приподнялся и положил ртом тюбик на место. Сев на стул, я взял щётку в руку, зафиксированную на краю раковины, чтобы не дёргалась, оставалась неподвижной. Засунув щётку в рот, я стал поступательно двигать головой — чистить зубы. И так продолжалось минуты три. Затем я бросил щётку в раковину и прополоскал рот. Потеребив зубную щётку под струёй воды, я бережно бросил её на полку. Закрыл зубами краны. Вот и всё — процедура окончена.

Я снова перетащил стул на прежнее место и сел. Чуть в стороне от невымытой посуды лежала раскрытая книга. Читать не хотелось. «Может взяться за творчество?» — спросил я себя. — А кому это надо? Контингент не тот». Последняя фраза по какой-то странной ассоциации воскресила во мне образ Анжелы. «Наверно, она ещё спит. Рано к ней ещё идти. А после обеда будет поздно: компания подвыпивших мужиков, и она в центре внимания с бутылкой, как минимум, пива — законченное произведение искусства. В сущности, я для неё ботаник. Её секс-символ — рокер на харлее с папиросой в зубах и бутылкой водки в руке. Но, может быть, со временем она изменится. Перебесится, как говорится. Будем надеяться и верить…». На душе стало гадостно. «Пойти, что ли, прогуляться, посмотреть на бабушек? А что?! Я ведь так толком и не разглядел, что за народ здесь обитает. Да и что-то тягостно стало на душе. Пора на волю. Ну, где этот Анатолий Николаевич?». На этот раз ждал я его не меньше получаса. За эти полчаса я вспомнил, что где-то во втором корпусе живёт почти беспомощная Света, с которой вместе приехал сюда. Стало совестно, что ещё ни разу не навестил её. А ведь меня просили в школе многие воспитатели присмотреть за ней, хотя бы первое время. Я, конечно, помнил об их просьбе с самого первого дня пребывания, но всё откладывал посещение, находил для себя отговорки. То мне не хотелось смотреть на дедушек и бабушек, вслух сострадающих мне, как это обычно бывает. То не хотелось лишний раз потеть, чтоб совсем не завонять. Теперь я искупан, чист, а встреч с пожилыми людьми мне всё равно не избежать. Так что — вперёд исполнять долг. Только бы кроссовки надеть…

Собственно говоря, об этом я и попросил пришедшего, наконец, Анатолия Николаевича:

— Дядь Толь, вы бы не могли одеть мне носки и ботинки?

— Конечно, — ответил он, снимая свою широкополую шляпу и чёрные очки.

— Я проснулся, а вас нет.

— Да я не стал тебя будить. Вижу — спишь. Ну и хорошо. Пошёл на завтрак. Потом прогулялся вокруг… — объяснял старик, принимаясь натягивать мне носки.

— Дядь Толь, Вы меня всё-таки будите, даже если я буду спать. Как умоетесь, управитесь… Режим надо поддерживать.

— Это ты правильно говоришь. А то так и в свинью превратиться не долго: только спать да жрать.

Мне действительно так было нужно, чтобы не потерять себя в этом «заколдованном» месте, где люди и время утрачивают всякий смысл. Мне нужен был вектор сопротивления, чтобы чувствовать свою силу воли, тренировать её. Пусть даже это и выглядело наивным.

— Ты б ещё прогуляться бы выбег, — продолжал дед. — А то сидишь всё равно, как сыч.

— Так я вот сейчас и хочу прогуляться, — сказал я. — Во второй корпус пойду — надо Свету проведать… Ну, что вместе со мной приехала.

— А-а… Это надо. Конечно, сходи.

— Дядь Толь, а как мне узнать, в какую комнату её поселили?

— Так ведь вахтёр есть, что, как входишь, сидит. Видел у нас?..

— Да.

— Вот у них тоже есть. Подойдёшь, скажешь фамилию, она тебе — комнату.

— Понятно, — заключил я.

Потом дождался, пока Анатолий Николаевич завяжет мне шнурки.

— Всё! Шуруй! — скомандовал дед, справившись со шнурками.

— Дядь Толь, можно вас попросить?

— Чего?

— Да вы вчера радио забыли выключить — я заснуть никак не мог…

— Склероз, — объяснил Анатолий Николаевич, показав на голову. — Ладно, как буду спать ложиться — буду выключать.

— Спасибо. Я пошёл.

— Давай, — махнул рукой старик, точно благословил.

Путь к Свете показался длинным. Спускаясь с лестницы, я встретил какого-то дряхлого старика в бейсболке. Он был одет в помятый коричневый пиджак на голое тело, синее поношенное трико в пузырях и тапочки — трижды секонд хенд. Дед опирался на трость, поднимаясь наверх. Я прижался к стене, чтобы пропустить. От него яростно разило потом, мочой и перегаром.

Спустившись на первый этаж, я быстро зашагал к выходу. Во дворе в тени деревьев на скамейках сидели старики и старухи. Деды в основном курили, бабки вяло шушукались. Я был в центре внимания — новый объект обсуждения. «Такой молодой, а уже здесь» — слышал я за спиной. «Без вас тошно» — огрызнулся я про себя, продолжая идти. Вдруг я заметил, как мне на встречу по аллее идёт высокая под 180 миловидная девушка в юбке до колен, в белой блузке, стрижка каре, в аккуратных очках. Она несла папку, направляясь, вероятно, в первый корпус. Девушка упорно смотрела вдаль, пытаясь никого не замечать. У неё это отлично получалось. Между нами оставалось чуть больше полметра — я, подняв голову, сказал «Здрасьте». Но спазм от волнения в горле сделал моё приветствие тихим и, потому ничтожным. Она даже не взглянула на меня. И я, опустив голову, пошёл дальше. «Конечно, она на работе. У неё дела. А кто я такой, чтоб со мной здороваться? Ур-род! Ничтожество! Дерьмо!». Симпатичная девушка, сама того не подозревая, вызвала у меня приступ психологического самоуничижения.

Я подходил ко второму корпусу не очень счастливым. Откуда-то слева донеслось:

— Рома, привет!

Всё ещё находясь в состоянии аффекта, мне не сразу удалось определить, кто со мной здоровается. Это была Света. Она сидела на коляске у подъезда, махала мне рукой и улыбалась, точно увидела Деда Мороза, который исполнит всё её желания.

Я быстро подошёл к ней:

— Привет. А я как раз к тебе направлялся…

— Спасибо, что пришёл, — скромно сказала Света. — А то тут одни бабушки. Скучно. Меня кстати с Анжелой поселили.

— Да?! А где она сейчас? — спросил я с неподдельным интересом.

— Спит.

Я посмотрел по сторонам:

— Ну а вообще — как ты тут?

— Нормально.

— Никто не обижает?

— Нет.

— Нянечки, как вас тут, купают?

Она кивнула головой. Порывшись в сумочке, Света достала сигареты и неумело закурила.

— Курить начала?

— Угу.

— У, ты какая! — пожурил я по-хазановски.

Она улыбнулась, продолжая выпускать клубы дыма. «Дама из Амстердама», усмехнулся я про себя, наблюдая за Светой. Всем своим видом она старалась показать себя серьёзной и взрослой.

— Извини, что без ничего пришёл… — продолжил я говорить штампами.

— А, обойдусь, — сказала Света.

— Нет, я б принёс, но ещё ни в курсе что здесь и где.

— Я тоже, — она сделала затяжку. — Ваня скоро обещал приехать.

— Да?

— Он перед моим отъездом пообещал.

Ваня — однорукий любовник Светы. Он — тот самый «Кролик», что купил мне презервативы за день до отправления в стардом. Его сходство с пушистым животным — два выдающихся передних зуба. Периодически, на протяжении всего последнего года, Ваня любил Свету не платонически, а Света любила его по-всякому.

— Ну, значит, приедет, — обнадёжил я её. — Ладно, Свет… Если что — я в первом корпусе на втором этаже, комната 42. Запомнила?

Света кивнула.

— Если что — приходи. Чем смогу — помогу.

— Хорошо. Пока.

— Пока.

Я пошёл обратно. Честно признаться, Света мне была безразлична как девушка. Друзьями мы не были. Нас даже нельзя было назвать знакомыми. Я изредка видел, как везли Свету по школьному коридору или в корпус, да во дворе пару раз натыкался взглядом на неё. Правда, как человека мне всё же было Свету немного жаль. Вся в иллюзиях, живущая в воздушных замках — ребёнок.

Странно, но после встречи с ней мне стало как-то легче: приступ самобичевания сошёл на «нет», и долг был выполнен.

Позже, временами прогуливаясь вокруг зданий, я часто видел Свету около второго корпуса. Она в наушниках неизменно слушала группу «Краски», мотая головой. Я подходил к ней, спрашивал «Как дела?». Света ни на что не жаловалась, курила и ждала Ваню. Он так ни разу и не приехал к ней.

Спустя примерно два года, в интернат стал приходить некий мужчина: невысокого роста, лет 35-40, кавказской внешности — оформлял какие-то документы. Неясным для меня образом он познакомился со Светой. Стал часто к ней приходить. Я не помню точно, как звали этого посетителя, по-моему, Олег. В разговоре со Светой мне открылось многое: во-первых, она его любит, во-вторых, у них был неоднократный секс, в-третьих, её ВСЁ в нём удовлетворяет. (Парадокс, но и вполне нормальные люди сами нередко рассказывают мне такие откровения, от которых внутренне становится жутко, неловко или даже противно). Света заявила мне, что хочет уехать с ним в Дагестан.

— Олег сам предложил — я не напрашивалась, — заверила меня Света, давая понять, что у них всё очень серьёзно.

— А как же Ваня? — ради интереса спросил я.

— А что — «Ваня»? Он меня бросил, — с вызовом ответила Света и добавила с чувством собственного достоинства. — И вообще, я его разлюбила.

Не знаю, повезло Свете или нет, но после довольно продолжительных визитов Олега, администрация отпустила Свету на все четыре стороны с этим человеком… С тех пор я Свету не видел.

4

Вернувшись преисполненный долгом в свою комнату, я увидел, как Анатолий Николаевич, зло шепчась про себя, старательно ковыряется в дебрях своей тумбочки. Он явно что-то искал. На его лице застыли недоумение, растерянность и гнев. Я, как обычно, сел за стол и хотел, было, продолжить читать книгу, но мне интуитивно показалось, что этот зловещий шёпот, хоть и не напрямую, но касается и меня. Старик, как колдун чёрной магии, продолжал произносить вполголоса нечленораздельные слова.

Я попытался прояснить ситуацию:

— Дядь Толь, что там у вас?

— Да потерял я!.. — весь затрясшись, ответил Анатолий Николаевич голосом, срывающимся на крик, в котором слились ненависть, ярость и отчаяние.

Для меня стало очевидным, что вдаваться в подробности — смерти подобно. Поэтому я сидел, уставившись в книгу невидящим взглядом, и ждал, когда пройдёт у старика приступ истерики. Искоса я всё же поглядывал за Анатолием Николаевичем: мало ли, ринется душить меня, как Дездемону — может, успею увернуться и наутёк.

Перебрав по косточкам тумбочку, дед направился неровной поступью к своему шкафу. С течением времени, пока он возился в шкафу, его свирепое бормотание становилось всё более разборчивым и я смог уловить пару фраз:

— …Спиздили… Этот ещё… подселили, блядь!.. Попривыкли на халяву всё!..

С каждой минутой мне становилось всё более и более дискомфортно находится в комнате с соседом — душно как-то стало, климат поменялся что ли?

Старик захлопнул шкаф. Его выражение лица ничуть не изменилось, наоборот –

эмоциональные краски сгустились.

Анатолий Николаевич, матерясь, уселся на кровать и с кряхтением достал запылённый чемодан. Порывшись в нём пару минут, он извлёк из недр своей «шкатулки чудес» ископаемую электробритву, тихо восхитившись:

— Вот она! — и уже с улыбкой обратился ко мне, сотрясая перед лицом свою «находку». — А я её ищу. Всё переворошил. Ну, думаю, спиздили. И про тебя подумал, — сверкнув в назидание гневным взглядом, признался старик. — «Кого-то навёл, сукин сын?!». До тебя со мной жил один. Вроде, нормальный, с виду. Потом хвать: то одного нет, то другого. Э, думаю, что-то с тобой нечисто. К Никитичне пошёл, разъяснил дела — разом выперли из хаты. Они же всё тут на бухло поменять готовы, — дед имел в виду проживающих.

— Памяти совсем не стало, — удручённо заключил напоследок Анатолий Николаевич, укладывая свои вещи на место.

«Интересно, какие ещё представления ожидают меня в будущем? — находясь под впечатлением от пережитого, подумал я. — Кстати, о будущем…».

Мне захотелось узнать, сколько осталось от потрачённых накануне 2 тысяч рублей. Порывшись в тумбочке, нашёл 40 рублей с мелочью. «Следующая пенсия через месяц, так что купать меня никто не станет. Старик тоже вряд ли захочет — слишком тяжко для него. Ну, что ж — попробуем сами. Раз сумел подтереться — смогу и искупаться. Душ закрывается на щеколду, так что никто моих «выкрутасов» с мочалкой не увидит. Главное — быть чистым». Настроившись на оптимистичный лад, я с удовольствием принялся за чтение.

День шёл за днём, похожий один на другой и, если бы я не увлёкся сюжетом книги, то происходящее вокруг меня напоминало бы бесконечный просмотр самой безвкусной медленной картины. Мне пришла в голову мысль, что не будь в комнате радио, я в скором времени забыл бы, в каком году живу, не говоря уже о месяце, числе и дне недели. Один лишь вопрос меня мучил: привозить в интернат из дому мой компьютер или нет?

Ещё задолго до окончания школы мои родители купили мне его, с надеждой на то, что в перспективе я смогу при помощи компьютера освоить профессию и зарабатывать деньги. Тогда же было оговорено, что, если в стардоме будут подходящие условия, родители, как только я напишу им об этом в письме, привезут компьютер. Паранойя деда заставила меня сильно засомневаться: а подходящие ли условия в этом учреждении? Ситуацию прояснила Анжела, заглянувшая ко мне в один из августовских дней. Деда в комнате не было. Он, вероятно, осматривал свои запустелые «плантации», за которыми когда-то ухаживал.

— Привет! Ты всё сидишь, читаешь? — с укоризной заметила Анжела. — А я с мужиками пиво пью!

Её заявление ввело меня на несколько секунд в состояние ступора — я не нашёлся, чем ответить на её бахвальство.

— Да… Интересная книга, между прочим, попалась… — замявшись и чувствуя себя конченным зубрилой, стал я оправдываться. — «Жизнь Клима Самгина» Горького — не читала?

— Я «Челкаша» читала, да «Старуху Изыргиль»… Ну, что по программе задавали. А так, для себя — Дюма. Почти всего прочла. Люблю приключения!

— Нет, на самом деле, очень философская книга. Она учит мыслить, подвергать всё сомнению…

«Вот херню несу: говорю, как перед учителем, — думал я. — Как же её заинтересовать?».

— Например… — Анжела сделала вид, что ей не всё равно.

— Например, там есть такое выражение… точно не помню… «Бог играет в людей, как дети в игрушки». В самом деле, какова функция человечества для Высшего Разума, если задуматься? — меня понесло. — Хотя, с другой стороны, можем ли мы познать эту функцию своим человеческим интеллектом? И, вообще, что нам известно о Боге: вечен и всемогущ?..

— Не знаю, Ром… В мою голову такие мысли не залетают. Разве что — по накурке*,— и доставая из сумочки пачку сигарет, зажигалку, продолжила. — Я зачем заехала… Как ты тут обжился?

— Да, нормально.

— С соседом ладишь? — указала не прикуренной сигаретой Анжела на кровать справа.

— Да, — кивнул я, как воспитанник детского сада.

Чтобы как-то поддержать разговор, похвастался:

— Я ж недавно ездил с Костей в город — вещей понакупил.

— Как он там живёт?

— Да, ничего. Поступил в институт, куда и я. А так — всё такой же, как в школе.

— Тоже безбашенный* тип, — прикурив сигарету, отметила Анжела. — За Доломановым, помню, с кирпичом гонялся по всему двору.

— Тогда Каштанке чуть не досталось, — вставил я.

— Ага. Встала, дура, между ними — разнимать взялась. За малым тогда ей от Кости не досталось, — ухмыльнулась Анжела.

— Кстати, — некстати говорил я в те времена, чтобы сменить тему. — Ты ведь сейчас со Светой живёшь?.. Ну, мы с ней вместе приехали.

— Медведевой? Да. Откуда знаешь? Ты к ней ходил?

— Было дело. Меня воспетки со школы попросили за ней присмотреть.

— Теперь я об этом позабочусь, — наставительно шутливым тоном заявила Анжела. — Можешь спать спокойно.

— Ну и как тебе с ней?

— Есть немного, — со снисходительной миной Анжела покрутила у виска. — Но, по крайней мере, лучше, чем с какой-нибудь бабушкой.

«Бессмысленный разговор», отметил я и, немного помолчав, спросил:

— Поступать никуда не собираешь?

— На кого? На швею-мотористку в НТТИ?! — с вызов, скептически спросила Анжела.

— А в институт? Ты весьма умна, — серьёзно заметил я.

— Ром, ты мне льстишь. Какой институт?! Ради Бога.

Я понял, что Анжела приняла на этот счёт окончательное решение: «Не хочу! Не буду!» — и изменить свой приговор способна лишь она сама.

Чтобы успокоить Анжелу, я поинтересовался:

— Как твоё творчество? Стихи пишешь?

— А, — отмахнулась она. — В основном — для себя.

Было видно, что тема творчества волнует её меньше всего. А ведь раньше в школе мы хвастались друг перед другом своими поэтическими новинками. Анжелу не раз приглашали на концертах декламировать свои стихи, в строках которых звучали любовь, одиночество и борьба за место под солнцем… Смысл понятный, местами наивный…

Мне говорят, что у меня железная душа.

Железная, согласна, но, а всё же,

Заплакать хочется мне тоже.

Не оттого, что с детства инвалид,

Не оттого, что я учусь в спецшколе,

А оттого, что в мире нет любви,

И оттого, что всюду идут войны.

Мне плакать хочется, что всюду есть бомжи,

И что карман повсюду миром правит.

Что молодёжь не отрекается от лжи…

И этого, к несчастью, не исправить.

Исправить можно: надо быть добрей,

И руку помощи протягивать почаще,

И, может быть, мы множество людей

Своим добром спасём от неудачи.

Этот стих был написан Анжелой в 97-ом, когда она была ещё в интернате, где детей учили верить в себя. В стардоме каждый предоставлен сам себе — никто не учит, никто не воспитывает. Но не каждый человек способен управлять своей свободой и временем.

Я чувствовал, что Анжела уже не та, что была в школе — убеждённо спивалась. Впрочем, выпивала она задолго до поступления в стардом. Впервые, как призналась сама Анжела, в совсем ещё детские годы. В школе её увлечение спиртным продолжилось, но имело разовый характер. Прийти на урок или на самоподготовку пьяным — непозволительная роскошь: вызов «на ковёр» к директору, линейка в твою честь, педсовет, наказания в виде лишения прогулок, реальные угрозы об отчислении, ужесточение режима для всех учащихся… Поэтому, в сравнении со стардомом, выпивали редко, организованно, по выходным или праздникам: после ужина, на заднем дворе — в беседке. Двое на стрёме — один принимает на грудь. И так по кругу пускали бутылочку палёнки до ритуального отжимания последних капель. В общем, весьма проблематично было получить вторую, не говоря уже о третьей, степени алкоголизма в стенах дома-интерната.

Часто говорят — надежда умирает последней. Красиво, конечно, но по мне — всё происходит совершенно иначе. Похоже, у Анжелы надежда подавала последние признаки жизни. Впрочем, мне трудно сказать, была ли изначально у неё цель в жизни, чтобы к чему-нибудь стремиться.

Мы помолчали. Она курила — я наблюдал. Когда Анжела затягивалась, её пухлые губы нежно обнимали фильтр сигареты — мне в голову навязчиво лезли ассоциации по Фрейду.

Опомнившись, я спросил:

— Анжел, а как тут с воровством?.. Я вот хотел бы привезти сюда компьютер…

— Воруют, Ром, везде. Но если будете замыкать комнату, когда уходите куда, — она имела в виду меня и соседа. — То никто ничего у вас не сворует. К тому же компьютер — не спичечный коробок.

— Понятно, — обрадовался я.

— Привози, конечно.

— А то для учёбы надо, да и скучновато тут как-то.

— Это точно, — с юмором подтвердила Анжела. — Если б не бухло, я б повесилась! Ладно, Ром… Я пошла. Если что — заходи.

Она уехала, а я, оставшись один, всё отказывался признать, что мы, как пара, слишком разные. Разные навсегда. И винил себя, что закомплексован, что не могу заинтересовать её. Я прекрасно осознавал, что никакая здоровая девушка никогда не влюбится в меня. Это было бы чудом, а я в чудеса не верю. Именно поэтому, мне казалось, пусть у Анжелы есть недостатки, но она в целом равна мне, и станет, в конечном итоге, моей спутницей жизни. Союз по принципу «Огонь и вода». Эта эфемерная идея помогала мне жить.

5

Убедив Анатолия Николаевича, что компьютер мне жизненно необходим в освоении моей будущей профессии, я принялся писать письмо родителям. Письмо получилось лаконичным, но многообещающим. Конспект текста примерно следующего содержания: «Здравствуйте!… Не болею… Не воруют… Привозите компьютер… Пока!»

Старик знал толк в почтовых ящиках и предупредил, что в сторожке есть почтовый ящик, но лучше бросать письма у продуктового магазина.

— Там всё на мази! — многозначительно пояснил Анатолий Николаевич. — Каждый день с утра проверяют. А тут на проходной неизвестно…

Аргументация выбора почтовых ящиков была более чем исчерпывающая и не вызывала во мне никаких сомнений. Старик, вложив исписанный мною размашистым почерком лист, и заклеил заранее подписанный Костей конверт... Когда моё послание было готово к отправке, мы с Анатолием Николаевичем направились в сторону продуктового магазина. Неспешно по-страусиному вышагивая, старик повествовал о своей жизни. Я плёлся рядом, пытаясь не отстать от «проводника», но нравоучительная былина моего соседа пролетала мимо моих ушей, как стая журавлей в небе мимо пивзавода. Мысль о том, что скоро на моём столе будет стоять компьютер, затмевала всё. Компьютерные игры меня не волновали — в своё время я досыта наигрался в приставку, подаренную родителями и «крёстным» мне к 11-летию. Теперь волнуют мне душу программное обеспечение для сублимации, музыка, книги, живопись, кино…

Во время похода в город мне посчастливилось купить диск, на котором были записаны сотни, тысячи книг самых разных направлений. Без всякой цензуры и практически никакой классики. Не то, что в школе — сплошное ретроградство.

Однажды тет-а-тет я с вызовом спросил учительницу по литературе:

— Татьяна Ивановна, неужели в современной литературе нет ничего высоко духовного и интеллектуального?..

— Представь себе — нет. Есть боевики, вульгарные романы, никчёмные детективы. Ром, я бы с удовольствием преподавала вам современную литературу, если б в ней была хоть толика здравого смысла, зерно культуры и нравственности…

Я с умным видом закивал, мол: абсолютно с вами согласен. А про себя подумал: «Ага. Чёрта с два!».

В пятом классе меня записали в библиотеку и пичкали всякими нравоучительными сказочками, ребяческими приключениями, трогательно-романтичными рассказами о животных и красотах нашей родины. Моего терпения хватало на две-три страницы такого патетического творчества, и я прятал новую книгу под подушку на три-четыре дня. Если раньше сдашь, спросят содержание, а так обычно проносило. Я был уже в восьмом классе и ни хрена художественную литературу толком не читал. Если сочинение грядёт — читаешь критику, и будь здоров. Правда, книги по химии, физике — не в счёт. Их я прочитывал почти полностью, и даже брал перечитывать.

Страсть к художественной литературе возникла случайно. Пришёл я как-то в библиотеку и попросил дать мне что-нибудь из мистики, так, чтоб иметь представление об этом направлении в литературе.

Пожилая женщина-библиотекарь посмотрела на меня подозрительно, будто я хотел взять у неё книгу по чёрной магии:

— Из мистики, говоришь? Ну, вот тебе «Танец с дьяволом», — протянула она мне чёрно-красного цвета «сатанинское писание».

Возвращаясь в корпус с книжкой в руке, я подумал, проговаривая название: «”Танец с дьяволом” — опять говно читать!? Какие дьяволы? Понапридумывали!».

От давящей обыденности я, сев после ужина за стол, всё-таки принялся за чтение. Книга была внушительной по объёму — страниц около четырёхсот. Я прочитал её за две ночи взахлёб. Это была вовсе не мистика, а современная проза. В книге описывались судьбы двух евреев, познавших тяготы голода и жестокости, царивших в фашистских концлагерях во время Великой Отечественной Войны. Война закончилась, наступило мирное время. Прошли годы. Он стал преуспевающим режиссёром, она — профессиональной проституткой. Они встретились на съёмках фильма — был кастинг. На протяжении всей книги главные герои встречались, занимались сексом, делились воспоминаниями... Но им не суждено было сойтись вместе: главный герой стыдился и презирал в себя еврея, при случае отрицал свою национальность. В конце книги он посещает синагогу и раскаивается, что предал свой народ.

Таким случайным образом я полюбил читать книги, современные и без цензуры. Но в школьной библиотеке их практически не было. В те года мне повезло прочесть произведения Кнута Гамсуна. А так и вспомнить нечего.

Вот и тогда, бросив конверт, Анатолий Николаевич сокрушался о падении нравов, аморальном поведении молодёжи… Меня пугала лишь одна мысль: «Неужели и я буду таким же брюзгой?!».

— Они же голые ходют?! — старик имел в виду девушек. — Там-сям напялют, а всё равно, что раздетые. Всё висит, болтается! Тьфу! — Анатолий Николаевич сплюнул в сторону.

Спорить я не стал: голодный сытому — не товарищ.

Мы с дедом вернулись в свои «хоромы», отделанными неизвестными «зодчими» в стили «минимализм».

И снова потянулись, как жеваная резинка, обыденные дни, отягощённые чувством ожидания. Въедливая духота делала моё тело липким от пота и навивала апатию. «Вот, собственно, и встряска для твоих нервов, — подумал я про себя. — Научись купать себя сам!». И решился — помощи ждать не от кого.

Пообедав, я открыл свой шкаф. Достал из глубин вместительный чёрный кулёк — положил на кровать. Дед молча смотрел на мои манипуляции. На кровати оказались так же мои чистые вещи. Прежде всего, я, взяв за ручку кулёк, пару раз махнул им, пока тот, наполнившись воздухом, не раскрылся. Аэродинамика, однако. Осторожно положил его на кровать. С полки я, крайне сосредоточенный, взял левой рукой сухое хозяйственное мыло и, будто вместо него держал динамит, аккуратно вложил в глубину кулька. Далее следовала мочалка — с ней никаких проблем. Банное полотенце я попытался уменьшить в объёме, дабы не повредить конструкцию распахнутого кулька. Затем были вложены трусы, трико и футболка.

— Дядь Толь, я пошёл купаться. Попробую сам!

— Иди, — равнодушно отозвался Анатолий Николаевич. — Только чтоб не долго.

— Постараюсь, — пообещал я, захлопывая левой рукой дверь, а в правой, держа поклажу и связку ключей.

Пока я шёл, сомнения одолевали меня: «А вдруг не сумею и зови тогда на помощь. В этом случае точно — «экстрадиция» во второй корпус». Я быстрым шагом направился в душ, пока никто не заметил. Благо, что он был открыт.

Подбородком нажав на выключатель, я буквально влетел в душевую, и прикрыл дверь. «Маловато будет — на щеколду надо закрыть», подумал я. Кулёк бросил на скамью, придвинутую к кафельной стене. А сам левой рукой, потянув на себя ручку, скорчившись, зубами закрыл дверь на щеколду.

Душевая представляла собой помещение размером приблизительно 1х2 метра, — некий коридорчик, обложенный плиткой. В одном конце стояла скамья, обтянутая довольно скользкой не промокающей материей. «Хорошо сидеть на такой скамье, где-нибудь на солнышке, в сухом месте, но не под душем — скользко, как на льду. Судя по всему, здесь везде салом намазано. А если ещё и намылиться, то возможно меня отвезут в травматологию или прямо в морг». Так я размышлял, смотря в дальний конец душевой, где примерно на уровне моей груди по бокам от душа в стенки были вмонтированы поручни. «Держаться правой рукой за поручень, а левой намыливать мочалку? Я — не Копперфильд. Придётся сесть на коленках под струю душа». Передвинуть скамейку под душ и, сидя на ней купаться — для меня показалось затеей самоубийственной: намыленная кожа, пена застилает клеёнку, резкое движение и Рома в головокружительном пике «целует» кафельную плитку — катафалк, титры.

Я открыл горячую воду, чтобы хоть немного продезинфицировать пол. Затем осторожно вытряхнул на скамейку содержимое кулька. Вроде всё было на месте — ничего не забыл. Я разделся, скидывая грязные вещи на сухой кафель. Душ стремительно заполнялся паром. Мягко ступая по ещё не нагретому полу, подошёл к крану с холодной водой и зубами отвинтил его. Теперь можно было не бояться потерять сознание. Следующей мыслью было собрать пока ещё сухие вещи с пола в кулёк. Для начала надо было раскрыть его, используя «принцип аэродинамики». Помахал я кульком разок-другой, придав ему шарообразную форму, и положил его на скамью. Нагибаясь, левой рукой поочерёдно запихал грязное бельё. И дело это, замечу, весьма сложное: во-первых, нужно попасть вещью в кулёк, во-вторых, не дать одежде вывалиться обратно и, в-третьих, в порыве деятельности случайно не сбросить кулёк на пол. Не знаю, долго ли я занимался подготовкой к купанию — в замкнутом пространстве время бежит незаметно. Минут 15 приблизительно, а то и больше. Теперь осталось скинуть мыло и мочалку на плитку, подтащить правой ногой эти предметы к струе воды и опуститься на колени. Что я и сделал. Передо мной возникла дилемма: как намылить голову? «Мыло мокрое и скользкое, — досадовал я, смотря перед собой на коричневый кусок. — Рукой схватишь — не поднимешь. Хоккейная шайба, а не мыло». В голове возникали варианты: «Замотать в мочалку и повозить по голове? Неэффективно и неприятно. Намылить мочалку, а ей в свою очередь намылить голову? Неэкономно и тупо». В раздумье я подставил голову под струю и по-медвежьи стал левой рукой водить по волосам. «Если Магомед не идёт к горе…», осенила меня идея. Отстранившись от душа, я опустил голову на уровень пола и неловко затащил рукой кусок мыла на макушку. Мыло несколько увязло в волосах и я, продолжая прижимать его кистью руки, поднял голову. Поелозив куском моющего средства по волосам, специально выронил мыло и продолжил намыливать голову кистью руки, ощущая нарастающую от движений пену. В окончании процесса я намылил лицо… Сориентировавшись по звуку, где душ, я подставил голову под воду, продолжая неуклюже массировать волосы.

Первый этап очищения был успешно пройден: когда я провёл ладонью по волосам, ощущалось трение. Теперь оставалось намылить всё остальное. Эта задача оказалась более простой.

Приблизив левой рукой кусок мыла, я набросил на него мочалку и, помогая всем, чем мог, завернул в мочалку ускользающий «кирпич», точно юркого карася в хозяйственную сетку. Теребя обеими руками мочалку, в которой «запуталось» мыло, я достиг результата — мочалка вся была в пене. Левой рукой натёр подмышки. Причём до правой добраться оказалось легко, а вот с левой было сложнее. Применяя задатки йоги, изловчившись, я просунул мыло, завёрнутое в мочалку под левую подмышку. Подержал его там несколько минут, подёргал левой рукой, создавая трение. Как-никак, но подмышки были вымыты.

Я снова тщательно намыливал мочалку, чтобы помыть спину. В дверь постучали.

— Ты скоро? — по голосу я узнал, что это Анатолий Николаевич беспокоится — вдруг утону ненароком.

— Скоро! — заверил я старика.

За дверью стихло.

Намыленной мочалкой я принялся хлыстать себя по спине. Другой способ намыливания спины мне не представлялся.

Когда я почти весь был в пене, держась за поручень, встал и помылся под струёй душа.

Мне надо было любым способом положить мыло в кулёк. «Миссия не выполнима», преждевременно «капитулировал» я, но, поразмыслив, собравшись с мужеством, с минимальным давлением мне пришлось взять мыло в зубы. «В конце концов, мыло — не говно», подбодрил я себя. После — долго полоскал рот. С мочалкой проблем не возникло. Натянув её двумя руками, как бинт-резину, я выжал из мочалки лишнюю воду и положил в кулёк.

Закрыв краны, я прошлёпал к полотенцу, дабы вытереться. С головой проблем не было. В смысле мне без труда удалось её вытереть… А после и ноги… «А со спиною как?», задался вопросом. Недаром я учился в школе и неплохо шарил по физике. Сила трения поможет в столь сложном вопросе. Я, выпрямившись, закинул левой рукой полотенце за спину и, нагнувшись буквой «Г», потянул полотенце на себя. Между полотенцем и спиной вследствие земного притяжения создавалось трение — влага впитывалась в полотенце. Пару таких «закидонов» и спина была сухой. Далее, я, как обычно, оделся и вышел из душа с кульком грязного белья, ключами и с развязанными кроссовками на босу ногу.

Вся эта «инициатива», может показаться, на первый взгляд, бесполезным и нелепым занятием, ведь так люди не купаются. Я бы не стал строить из себя упрямого осла, кичась своей самостоятельностью, и не продолжал бы купаться без чьей-либо помощи, если бы недельки через две мне бы намекнули, что от меня плохо пахнет. В первую очередь об этом должен был сказать мне или сообщить медикам сосед по комнате. Однако… В течение шести лет я через день хожу мыться в душ, и никто ни разу не усомнился в моей чистоплотности. Вот!

— Чего так долго?! — встретил меня Анатолий Николаевич.

Хотелось послать дедушку к чёртовой бабушке, но я, сдержавшись, сказал:

— Так ведь в первый раз. В школе нас банщицы купали.

— А я чух-чух и готов, — хвастался старик, завязывая мне кроссовки. — Не то, что некоторые часами в ванной нежатся. Чего там делать, так долго?

Я промолчал.

На этом мои проблемы не кончились: надо было постирать грязное бельё.

Анатолий Николаевич советовал:

— Сдай в стирку. Через неделю чистое принесут.

— Да у меня всего два комплекта одежды. А купаться мне часто надо — потею.

— Ну, как знаешь, — махнул дед рукой.

— Дядь Толь, я, как постираю бельё, выжмите мне его и развесьте, пожалуйста.

— Ладно, развешу, — неохотно согласился Анатолий Николаевич.

Прежде всего, я положил в раковину грязную футболку, в которую предварительно замотал хозяйственное мыло. Затем поочерёдно выложил и остальные вещи. Отрегулировав зубами струю со слабым напором тёплой воды, я принялся месить грязные вещи вместе с мылом, подобно пекарю, взбивающему тесто. (Старик то и дело ворчливо бросал в мою сторону скептические фразы). Спустя пятнадцать минут мне подумалось, что вещи в достаточной степени намылены. Я выключил воду, несколько раз осторожно вытаскивал разбухшее мыло, пытаясь положить его на полку, и оставил киснуть бельё часа на два. По прошествии некоторого времени я включил горячую и холодную воду с довольно сильной струёй, чтобы вымыть мыло. Опять мне пришлось месить вещи. Спустя минут десять я интуитивно понял, что бельё простирано и попросил Анатолия Николаевича заняться отжимом и развешиванием моих чистых вещей на спинках моей кровати и стула.

«Не мужское это дело — стирать бельё», озарила меня мысль, запыхавшегося и усталого.

Конечно, чуть позже я узнал, что есть на свете порошок, стирать при помощи которого — одно удовольствие.

Так, используя «нечеловеческую» смекалку и запавшие глубоко в душу знания по физике, а также проявляя дремлющую до поступления в стардом силу воли, я освоил нехитрые, но необходимые процедуры, которые здоровым людям никаких проблем не доставляют. По-любому, но бытовые проблемы я преодолел!