Halgen — Никола Тесла, сербский партизан

В своей квартире он был не один — по ней сновало еще с десяток слуг. Старик отчего-то перестал понимать их язык, на котором в своей жизни проговорил, пожалуй, больше, чем на родном. Вместо слов он слышал лишь бессмысленное мяуканье и шипение, да и сам он не мог ничего сказать на их языке. В этом нет ничего удивительного. Один полиглот посвятил жизнь изучению разных языков, считая, что тем самым он постигает Божьи мысли и приближается к Богу. Знал он даже и такие редкости, как зулу или романи. Но в момент смерти в нем все равно остался лишь один, его родной язык, и он ронял слезы оттого, что его силы пропали даром, за жизнь он так и не сделался ближе к небу.

Сейчас смерть настойчиво требовала от старика последних слов, и он тщетно водил глазами по сторонам. Но напрасно — не было ни детей, ни внуков, везде простиралась только одна бетонная пустота, заполненная лишь теми, кто его уже никогда не поймет. Певучие сербские слова пролетали мимо них, не повернув даже их голов, и уплывали куда-то за окно. Нет, не видно за этим окном родины, закрыта она бетонными коробками, чтоб их не было. А если бы и не было, все одно — за ними еще целый океан, а за ним до родины еще есть много-много разных стран.

Осталось искать родину внутри себя, и говорить ей те последние слова, которые никто и никогда не услышит. Старик впал в предсмертное, но еще живое забытье.

Винтовочное железо слилось с душой серба. Пространство расчертила невидимая, но жесткая линия. Начинаясь из широко распахнутого черного зрачка серба, она упиралась в грудь цветастого австрийского офицера. Тот, ничего не ведая о линии своей смерти, подкручивал шикарные усы.

На самом деле о деве-смерти, нависшей над его мощной фигурой, офицер ведал. О ней знал каждый австрийский новобранец, отправлявшийся служить в эти каменистые земли. Стальное око небытия могло смотреть в этих краях из-за каждого малого камешка, кустика или пригорка. Разглядеть его нельзя, закрыть навечно своим метким выстрелом — тоже. Остается лишь крутить усы, отдавая им весь свой страх, да шептать молитву.

Беда партизанской войны в том, что для штабов она всегда зрится чрезмерно простой. У врага нет ни генералов с головами, набитыми целой академической библиотекой, нет современного оружия, нет тучных баз снабжения. Да и самих их — раз, два и обчелся. Будущие победы регулярных армий утверждаются двумя карандашными росчерками, но потом…

Потом боевые офицеры клянут штабистов и жалеют, что нельзя поставить их здесь, под обзором десятков смертоносных очей. Когда тишина сама собой станет рычать в их ушах, а безобидные, теплые от солнца камни, померещатся им жутчайшими тварями из всех, созданных Господом.

История людей длилась долго, и их войска то и дело меняли свой облик и поведение на поле боя. Закованные в железо северные всадники раздавили и порубили южные фаланги да легионы. Но потом и сами они не выдержали града свинцовых косточек, отправляемых в их сторону мушкетерами да стрельцами. Но и те продержались недолго под свистом снарядов и грохотом винтовок современной армии. Теперь дело шло к появлению железных военных машин, под которыми лягут сегодняшние победители, и кости которых не надо будет хоронить, они и без того глубоко уйдут в землицу под тяжестью нового оружия.

Но не менялся лишь партизан. Он всегда оставался одним и тем же — полуголодным, злым, одетым в свою домашнюю одежку. Оружие он не создавал, он отнимал его у своего врага, только поэтому винтовка и сменила в его руках прежний тихий лук. Потому оно никогда не могло быть лучше, мощнее, злее, чем то, что сжимал в своих руках противник. Если дело дойдет до железных машин да искусственных птиц, то у партизан они едва ли вообще когда-нибудь появятся. Где спрячешь начиненную гибелью военную махину, видную за версту, а то и за две?

Да, мало оружия у партизана снаружи, оттого и не боятся их штабные мудрецы. Об оружии, которое сокрыто в нутре они ведь не знают, не написано о нем на страницах ученых военных книг. Но зато с ним быстро знакомятся солдаты, устилая своими костями подножия непокоренных гор и дебри непобежденных лесов. Над неприступной землей растет черное облако проклятий. Потрясая похоронками, ее проклинают жены, матери и дети убитых. Ее проклинают уцелевшие солдаты, кряхтя от боли своих ран и грустно перекладывая фотокарточки мертвых друзей. Проклятия посылают и чистенькие штабные генералы. Закусив до боли в зубах свои курительные трубки, они с тоской наблюдают, как на крохотном и малолюдном пятачке земли тают их дивизии, способные разгромить армию весьма большого государства.

На этот раз винтовка не сказала своего слова, и, в молчании, была повешена обратно на плечо. Австрийский отряд поехал дальше, а два серба громко засмеялись. Они были детьми, а взятие в прицел неприятельского отряда — всего лишь игра, отличимая от военных игр детей других народов лишь тем, что винтовка у них была — настоящая. Правда, без патронов.

— Молодец, Никола, понял хорошо отцову науку! — сквозь смех говорил старший мальчишка, Дане.

— Ты о чем?!

— Да о том, как следует в них целить. Офицерика на мушку взял, все верно! Его срежешь — солдаты врассыпную, как говорят русские — кто в лес, кто по дрова. Один прятаться побежит, другой заплачет, третий маму звать станет. Пока они набегаются, еще пяток срежешь. Потом появится кто горластый, на себя командование возьмет, порядок, вроде как, наведет. Но ты его как найдешь, опять — ба-бах! И снова — кто куда, щелкай их, что прыщики!

— Отчего это у них так? — удивился Никола.

— Конечно оттого, что подневольных в солдаты гонят, а поперек воли — разве чему научишь? Вот и умеют — стрелять да командира слушать. А ежели командир мертвый лежит, а куда стрелять — не знаешь, везде лишь камешки? Вот и палят в воздух, чтоб только себя успокоить, раз могу стрелять — значит живой еще!

— Чего же они воевать идут, если без охоты? — снова пожал плечами Никола, — Тогда и война не нужна!

— Им она и без нужды! — кивнул головой Дане, — Воюют они же не за себя, а за королей своих, или кто там у них главный?!

Невредимый австрийский отряд тем временем уже прошел Смиляны. Над селом слался вкусный дым от сжигаемых сухих вишен. В его центре громоздилась церковь. Храм был, что крепость — сложенный из больших камней, с узенькими окошечками-бойницами. Возле него ребята увидели черную точку, которая, несомненно, была здешним батюшкой, отцом Милутином. Отец Милутин был для них еще и родным отцом.

Если этот народ когда-нибудь и получал свое государство, то лишь для того, чтобы оно было тотчас же раздавлено кем-то из соседей и равнодушно вобрано в себя. Изображение победителя на географической карте тотчас же расплывалось, делалось шире, и казалось, что он обогатился новыми жизненными соками, сделался сильнее и грознее. Но на самом деле здесь оставались все те же леса и горы, населенные все тем же народом, способным сделать их — смертоносными. Врага тут не встречали щитами широких фронтов, вместо этого война разлеталась сразу по всей земле, делая каждый ее уголок страшным и смертоносным. Если что-нибудь и выглядело здесь на первый взгляд захватчика мирным и безопасным, то второй взгляд тут же развеивал заблуждение. Вместо плодородного земельного довеска к своей плоти противник получал для себя нескончаемо кровоточащую рану, излечиться от которой он мог, лишь покинув эти края. Правда, после его ухода всегда находился новый охотник на овладение обманчивым земным раем, и все повторялось. Доколе так будет? До Конца Времен!

Конечно, и церковь здесь тоже была партизанским местом, и при виде ее завоеватели тоже принимались дрожать мелкой дрожью. Нет, конечно, никто не стрелял сквозь ее узенькие окошечки, в ней не хранили взрывчатку и другие военные вещи. Но что в ней говорил на проповеди батюшка, кого и на что он благословлял он словами своего непонятного языка?!

Православие — плоть и кровь этих мест. Вера объединяла людей этих краев в единое, в народ, и за нее он шел сражаться вдвоем против сотни. Гонения завоевателей втекали в веру, как масло в пламень, и она ярко полыхала в людях. Подчас, конечно, это приводило к гордыне, к высоким взглядам на единоверцев из других народов, где веру никто не притеснял, а, значит, не было и мучеников.

«Близко у нас до синего неба, ближе, чем, должно быть, в иных местах», думал Никола, шагая по горам. Он знал, что есть на белом свете горы и повыше, но там живут люди иной веры, а, значит, и не дано им приблизиться к светлому, православному небу. Там же, где обитают единоверцы — русские, болгары, румыны, гор либо нет вовсе, либо они малы.

Братья спускались в долину. По дороге они заметили, как над горами расплывалась черная клякса тучи — грозы в этих теплых краях не редкость. Не успели они добраться до покрытой ароматной фруктовой зеленью долины, как небеса сбросили на землю десяток светящихся копий-молний. Одна, самая могучая молния, рассекшая своим телом едва ли не весь небосвод, воткнулась в вершину горы, на которой они только что были. Тут же долина потонула в раскате грома.

Огонь молнии ослепил Николу. В нем что-то произошло, и, вместо того, чтобы бежать от дождя в свой сухой дом, он бросился назад, к горе.

— Ты что?! — спросил Дане брата, хватая его за плечи.

Никола ничего не ответил. Он смотрел на небо, не зная, как положить на язык родившуюся в нем мысль. А мысль была примерно такой «Если человек сам сделает молнию, и отправит ее вверх, а не вниз, то она, должно быть, разрежет небо, и мы увидим Господа! И Господь тогда увидит нас, узнает о наших бедах, о наших делах и грехах! Вот тогда…» Никола не знал, что будет тогда, но почти физически ощущал всю тяжесть этой мысли. Даже голове как будто стало тяжело держаться на шее.

Но дома он ее не сказал. Запрятал в дальний ящик своих дум, ибо так и не знал, как же ее закончить, и решил вместо этого сам когда-нибудь сотворить такую вот молнию.

Отец продолжал учить своих детей Слову Божьему, и, конечно, партизанскому делу. Вскоре ребята стали обучаться верховой езде, ведь партизану кроме скрытности и меткости иногда нужна еще и скорость. Как иначе покинешь обнаруженную врагом позицию и моментально найдешь себе новую, с той стороны, где он тебя не ждет?

Дане был лихим наездником. Поднимая пыльные облака, он скакал по долине, забирался на своем коне на крутые горные склоны. Научился он даже проскальзывать под лошадиным брюхом и снова появляться в седле, что было самой верной защитой от вражьих пуль.

Однажды Никола и Дане выехали на своих конях из ворот дома. Неожиданно старший брат подмигнул младшему и что-то ему крикнул, но слова потонули в стуке копыт. Никола, ничего не поняв, поспешил вслед за братом, но ехал он осторожно, и потому не мог поспеть за лихачом Дане. Внезапно за поворотом дороги Никола услышал протяжный стон, и не поверил ушам. Этот крик он мог узнать из тысяч, миллионов других. Несомненно, что-то случилось с го любимым братом.

Никола спрыгнул с коня, и, едва передвигая ноги, зашел за дорожный поворот. Возле покрытого горячей кровью, дымящегося камня, лежал его брат с пробитой головой. Рядом стоял, виновато склонив голову, его конь.

Младший брат подбежал к старшему, схватил его за плечи, принялся трясти, что-то кричать, и тут же — плакать. Потом собрался бежать за помощью, почему-то пешком, позабыв, что у него есть конь.

— Не надо… — прошептали окровавленные губы Дане, — Я все… Умираю… Не повоевали мы с тобой… Живи хорошо, расти большим, сильным… А конь мой — хороший, он не виновен… Я сам… Сам виноват…

Напуганный этими словами, Никола тут же бросился в близкое село, стараясь скоростью бега пересилить свой страх. Вскоре они с отцом, сестрами, матерью и доктором уже были на месте. Но Дане лежал неподвижно и смотрел в небесную синеву остекленелыми глазами, которые сейчас и сами стали, как два крошечных неба. Доктор смог лишь закрыть ему глаза…

Никола тяжело переживал смерть Дане, раздумывая о том, что же тот хотел ему сказать. Постепенно боль утраты стала немного ослабевать, превращаясь в какой-то вопрос, на который Никола должен был обязательно в своей жизни дать ответ.

С этим вопросом да со следом молнии перед глазами, Дане и отправился на первую свою чужбину — в австрийский город Грац. Так уж была устроена жизнь в Сербии, что обучаться было можно лишь на чужбине. Но ведь партизан всегда сражается оружием, добытым у врага, а знания — они то же оружие, и их тоже следует вырвать из вражеских рук, чтобы после обернуть против неприятеля. Когда прокопченный паровоз двинул в северную сторону небольшой пассажирский состав, Никола, будучи погруженным в его нутро, повторял себе эту мысль. За окошком проплывали леса и горы, ароматные долины. Родина. Не знал тогда Никола, что повидать ее ему придется нескоро, и только лишь мельком, как навещают обыкновенно могилу родного человека. Снова в этих краях он появится уже другим. Родные края вызовут в нем слезы о прошлом, раздумья о судьбе своего народа, но все равно между ним и этой землей будет чуяться преграда, отчуждение. Вроде того, которое может быть между любящим сыном и могилой любимой матери. Несмотря на поток посмертной любви к матери, ее тихий мир могилы до поры все равно останется для живого сына чужим.

Технические знания упали в Николу все равно, как здоровые зерна на хорошее, солнечное и плодородное место. В его сознании они переплетались, все время порождая из себя что-то новое, неведомое даже для учителей. Но их центром, опорой, оставалась, конечно, таинственная молния, стремящаяся от Земли к Небесам, отблеск которой продолжал сиять перед глазами Николы так же ярко, как и тогда, в растаявшем детстве. На австрийцев вместо винтовки он теперь наводил свои уши, и в них вливалось много важного, что, конечно, принесет победу его народу. Но любая земная победа никогда не бывает окончательной, ему ли, сербу, было не знать, что торжество над завоевателем часто дает лишь появление нового завоевателя. Нет, его победа должна быть высшей, небесной, она должна принести ту истину, которая навсегда поднимет праведных и исцелит заблудших. Какие тогда могут быть войны и завоеватели?!

Конечно, Никола не сомневался, что люди его народа, претерпевшие столько мучений, окажутся в числе праведников. А, может, и во главе. Потому к соученикам — австриякам, немцам, венграм, чехам он относился с плохо скрываемой иронией и смотрел на них так, будто ведал тайну, знать которую им не дано. Они поначалу тоже не спешили заводить дружбу с Николой. Ведь все народы Австро-венгерской империи, даже если и враждовали друг с другом, все равно были друг для друга понятными, и то общее, что было между ними, можно было определить коротким словом «Европа». Иное дело — сербы. Ни то уцелевший осколок давно павшей Византии, ни то частица Руси, чудом заброшенная на Балканские горы, ни то что-то самобытное, особенное. Но, всяко, не Европа…

А мысли Николы тем временем сливались с пульсирующей таинственной энергией, о которой он с каждым днем узнавал все больше и больше. В ответ на каждое слово преподавателей его мысли рождали еще десяток слов о том, чего преподаватели и не знали. И через год ему, лежащему на жесткой постели в дешевой студенческой комнатушке, стал видеться один и тот же сон.

Отпечаток молнии, намертво застывший перед его глазами, вдруг оживал, обращаясь в то появляющуюся, то оживающую молнию. Она жила своей жизнью, меняла цвет и вращалась, обращаясь в кружащуюся в грозовых небесах белую змейку. Его рука тем временем чувствовала чью-то тянущую волю, и Никола понимал, что это его брат тянет куда-то идти. Но он не шел, продолжая, как завороженный, глядеть на танец небесной змеи.

Просыпался Никола в поту, смутно ощущая, как мертвый брат продолжает его куда-то тащить. Он вскакивал на ноги, и, чтобы отвлечься от страшного сна, хватался за карандаш и бумагу. На белые глади листов ложились формулы да чертежи. Николе чудилось, что в сердцевине сна, в огненной змейке, пляшущей по черному небу, сокрыто откровение, которое он должен понять и выбросить в белый свет…

Серб все понял, когда на одном из занятий ему показали электромотор, машину Грамма.

— Non absolutio! — произнес сербский студент.

Профессор Яков Пешль удивленно на него покосился, но скоро удивление в его глазах переросло в знак вопроса.

Никола без слов указал на графитовые щетки, и слегка щелкнул по ним, указывая на их ненужность. Профессор продолжал пожимать плечами, мол, как без них. Студенты замолчали, накрыв аудиторию полусферой тишины. И, среди наступившего мудрого затишья, Никола подошел к доске, и тут же разогнал безмолвие отчаянным скрипом мела.

— Переменный ток?! Вы хотите сказать, двигатель на переменном токе?! Невозможно! Этого быть не может! — возмутился профессор.

— Отчего же? Видите, все верно!

— Молодой человек, — вздохнул профессор, снял пенсне и принялся старательно протирать его стекла, словно тем самым призывая ученика уважать учителя, — Я в Вашем возрасте тоже много чего придумал, и думал, что все мои выдумки будут работать, что они — изобретения. Но я тогда еще не знал сотен причин, из-за которых они работать не будут. Наука ведь как гора — чем выше лезешь, тем больше видишь, и то, что внизу кажется верным, сверху видится смехотворным. У подножья можно даже думать, что край света — за ближайшими деревьями, но сверху видно, что все не так. Потрудились бы Вы хотя бы на мою высоту взобраться, а там уже и дальше лезть сможете!

— Господин профессор, — ответил дерзкий серб, — Наша гора не сложена из камня, и ее вершина всегда может обернуться к тому, кто готов ее разглядеть. Но это все красочные слова, а я привожу реальные доводы! Смотрите!

Мел продолжал гулять по доске.

— Хватит! — неожиданно резко оборвал его Пешль, — У меня найдется сотня возражений на Ваши доводы, но для этого, пожалуй, стоит прочитать отдельную лекцию. Я ее и прочту. Завтра.

Лекцию он прочел, но никаких новых аргументов против переменного тока кроме тех, которые Никола уже знал и беспощадно разгромил, профессор привести не смог. Впрочем, молодой серб больше с профессором не спорил, он понял, что ему, не видевшему сна с небесной змейкой, трудно обрести новую веру через скупые формулы и серые карандашные эскизы. Единственный путь его убедить — это явить ему чудо, показать живую машину, которая будет такой, какая всплыла в сознании молодого серба. «Быть может, у католиков вера слабее оттого, что святых чудес у них не являлось. А ведь профессор — католик. Если слаба их вера в Бога, то где уж им поверить в слова какого-то студента. А ведь вера всегда идет первой, а знания — они уже за ней следуют. Они нужны Фоме, который еще сомневается…», почему-то подумал он.

Лекция сослужила Николе и добрую службу. Теперь он стал не просто учеником, а студентом, осмелившимся спорить с самим профессором! Вокруг него мигом выросла толпа людей, пожелавших стать его друзьями.

И он согласился подружиться сразу со всеми. А вечером пошел на очередное собрание их «кружка», центром которого была яростная игра в карты.

— У каждого судьба. Каждому все уже предначертано. Только он сам еще об этом не знает. Но узнает в каждое мгновение своего бытия. Таким образом жизнь — всего лишь чтение книги, которая давным-давно написана, пожелтела, и не все слова в ней теперь и ясны… — рассуждал венгр Иштван, тасуя карты.

Австрийцы Вильгельм и Петр кивали головами.

— Пожалуй, карточная игра — важнейшее изобретение людей, оно позволяет убедиться, что так оно и есть. Шестерки, короли и тузы в равной мере подвластны указующему персту небес. Предопределение из тайного делается явным, — продолжал венгр.

— На картах и гадать можно! — заметил Петр.

— Нет, гадания я не люблю. Это все одно, как заглядывать в книге наперед. Можно, но зачем? Не интересно ведь будет!

За столик присел Никола и тоже включился в игру. Попыхивая сигарой, он брал себе все выигрыши, а соигроки лишь ворчали, типа «везет новичкам». Правда, вскоре они едва не плакали, а Вильгельм то и дело причитал, что и так погряз в долгах, что если сегодня так и пойдет, у него не хватит денег даже на ядовитую таблетку у самого дешевого аптекаря.

— Можешь не волноваться, — заметил Никола, — Тот аптекарь все одно таблетки из мела делает и для вкуса в них добавляет то сахар, то соль.

— Но они же помогают! — удивился Вильгельм, — От простуды, например!

Никола пожал плечами и забрал очередной свой выигрыш. Петр уже ронял слезные капли на суконный столик, но игры не бросал.

— Что же, вот вам и подтверждение моей мысли насчет судьбы, — спокойно сказал Иштван, когда ставить уже было нечего.

— А вот и нет! — улыбаясь воскликнул Никола.

Он поиграл в воздухе увесистой пачкой своего выигрыша, а потом разделил его на части по числу игроков, забыв про себя, и раздал проигравшим. Взгляды соигроков сделались такими, будто ни с того ни с сего перед их глазами выросла глухая темно-красная кирпичная стена. Лицо Иштвана выразило боль, и было ясно, что ему было бы легче расстаться с деньгами, чем испытать крушение той веры, с которой он жил. Правда, крушение лишь временное. Уже завтра он придумает какое-нибудь оправдание сегодняшней беде, и заживет с прежними мыслями. Но это будет завтра…

Старик приоткрыл глаза и улыбнулся, вернувшись в свой смертельный мир. Но смотреть здесь ему было не на что, и нечего было слушать. Оставалось лишь вернуться обратно в глубины прожитой жизни.

Он шел по узкой улочке Граца, а рядом с ним шла девушка. Прекрасная она была или уродливая, высокая или низкая — память не сохранила. В ней остался лишь фрагмент плотного пространства, который назывался «девушка». С ее стороны слышались звонкие слова, смех, но они проходили мимо Николы. Он что-то отвечал своей спутнице, но, как видно, невпопад, ибо его слова тоже обрывались в пучине игольчатого смеха. Впрочем, их судьба его не волновала, ибо шли они как будто не от него.

Сейчас старый Никола уже не мог вспомнить, приводил ли он ее в свою комнатку, раздевал ли ее, клал ли в свою жесткую, почти солдатскую постель. Это неважно теперь, когда она, наверное, уже развоплотилась и на земле от нее осталось лишь неуловимое пустое пространство, да кусочек его памяти. Это неважно было и тогда, ведь в тот день Никола чувствовал, как его нутро больно обжигалось о другую женщину — ту самую молнию. Не к теплой, порожденной матерью женщине, неслись его помыслы, его быстрое сердце, влекшее за собою тяжелую плоть. Нет, они искали близости молнии, и росло чувство того, что присутствие другого женского существа будет всегда излишним. Пожалуй, тот день был самым худшим днем его жизни, он стал противоположность дня другого, самого лучшего. Никола делал тогда то, что тайно и явно предписано людьми, но не то, к чему неудержимо рвалась его сущность.

В те же времена он еще раз встречался с девушкой. С той же или уже с другой, он, конечно, не запомнил. Но их встречу неожиданно перерезали раскаты грома. Их руки разорвались, мимолетная подруга ринулась куда-то прятаться от разорвавшего вечернюю тишь дождя, а Никола с громкими криками бросился навстречу острым молниям. Гроза здесь была не столь выразительной, как дома, на родной его земле, но все-таки это была гроза. Стараясь прильнуть к исчезающему телу молнии, Никола совершал невероятные движения, прыгал и кружился, словно совершал какой-то понятный лишь ему да молнии танец. Так закончился первый и единственный его любовный роман.

Его и потом окружало множество женщин, они со всех сторон тянулись к нему. Но Никола относился к ним, как праведный царь относится к прислужницам своей царицы. Его же царицей была небесная молния. И вся его жизнь сделалась свирепым и радостным рывком к ее объятиям и взлету вместе с ней в небеса…

«Нет, все-таки покурю напоследок», подумал старик и потянулся к сигаре, которая должна была лежать на столике возле кровати. Но ее не было. Никола сказал об этом одному из слуг, который и в самом деле немного походил на куклу. Тот лишь пожал плечами, ибо не знал сербского языка. Никола закашлялся и махнул рукой. «Последнее удовольствие все одно — ничто. Оно не сделает кончину легче, а Тот Свет — милостивее», подумал он.

В эту заморскую страну он прибыл скрепя сердце. В момент, когда его нога сделала первый шаг на ощетинившийся небоскребами берег, Никола вспомнил слова про партизана, забирающего у врага его винтовку. Он гордо подумал о том, что все равно остается партизаном, и сейчас его ждет самое сложное дело из всех, которые делал кто-нибудь из партизан, сражавшихся на этой земле (у партизана вместо жизни — одно сражение, а потому скромное слово «жил» ему не подходит). Вместо винтовки у врага придется отнять часть его богатств, которыми так тучна эта страна. Обилие богатств — знак неправды, и сами они в руках своих хозяев — оружие лжи, как винтовка в руках австрийского солдата. Но, вырванное цепкими руками партизана оно обратится в орудие правды, точно так же, как то иноземное ружье.

К тому времени главная идея ученого серба уже легла в чертежи и формулы, успев породить много постороннего, житейского, что теперь поможет ему придти к главной цели. Сотни мелких изобретений, которые можно продать, не нанеся никакого вреда главному делу, и даже оказать ему помощь в той части, которая касается шероховатой земной поверхности.

Сначала он забросал вражью страну теми своими мыслями, расстаться с которыми ему было не жаль. Например, на улицах городов этой страны засветились дуговые лампочки, развевающие вечернюю скуку и помогающие добраться до дому. Газеты назвали это изобретение гениальным, «осветляющим чело современного мира». Но его автор не смог даже посмеяться над чернильными словами — читать газеты было некогда.

Для того, чтобы добиться главного, требовалось много силы, которую можно было взять лишь у земли. Одну из рек этой страны перерезала твердая плотина, опутанная сверху пучками толстых проводов. Бессильные удары водяных струй, шипение пены, в которой, быть может, находило свою погибель множество разбившихся о каменные плиты русалок, гудение турбин должны были восхищать присутствовавшего здесь человека чувством своего величия, «торжеством над силами природы». Единственным, кого все это великолепие ничуть не восхищало был сам автор Никола. Ведь для него диковинная электростанция стала всего лишь еще одним шагом к царице-молнии, вместе с которой он прорвется в самые небеса…

Грустно посмеявшись над несколькими официальными лицами, которые вполне серьезно восхищались и восторгались, Никола на мгновение устремил свой взгляд в бушующую где-то в глубоком ущелье воду. Его путь остановился лишь на мгновение даже не для отдыха, но для одного-единственного вдоха. И этот миг вдоха принес с собой отраву. Ученый ощутил себя чудовищно одиноким в этой чуждой стране, где свои мысли требуется втискивать в ложе свистящих и шипящих слов, чтобы они были кем-то поняты. Впрочем, главные его мысли тут никто не поймет, даже если он их старательно переведет и аккуратно втолкует тем, кто по крайней мере, по своему положению, обязан был бы их понять. Отдавать этим людям он может лишь то, что пересчитывается в какое-то количество денежных бумажек, обзываемых здесь таким чужим для него и родным для них словом «money». Но то главное, что несет он в себе — больше всех денег всей этой страны, сколько бы их не было, но этого не поймет здесь никто. По-английски даже говорить на эту тему глупо и бесполезно, а по-сербски здесь никому не скажешь даже «живоли».

Ученый переживал особое, партизанское одиночество, которое испытывает лишь тот кто оказывается один в окружении врагов. Но знал он и средство от этой хандры — продолжать биться. «Партизан всегда должен биться, времени на отдых у него быть не может. Отдыхает он лишь тогда, когда перестает быть партизаном, превращаясь в кого угодно — обывателя, старика, мертвеца, калеку» — говорил его отец.

И Никола продолжил свой бой. Провода от рожденной им электростанции подошли к другому его детищу — большой башне с огромным шаром на ее верхушке. Необходимость ее строительства он объяснил властям возможной пользой для их обороны. О вреде, который может нанести их «оборона» всем народам, включая и его народ, он не задумывался. Ведь в этой башне ему явится его НЕВЕСТА, его МОЛНИЯ, с которой он поднимется к самим Небесам, и перед этим Деланием все слова о войне казались нелепыми.

Башня была готова, и ученый дрожащей рукой повернул главный рубильник. Целый рой молний проскочил сверху до низу, и Никола бросился к ним, вернее — к НЕЙ, ибо при всем своем множестве ОНА была лишь одна. В блеск молнии перешли все его прожитые годы, его рождение и будущая неминуемая кончина. Плоть растворилась, явила из себя чистый свет, который, опутав струю молнии, пустился с ней в пляску. Как потом говорили помощники, действие продолжалось несколько дней, и они в испуге покинули башню, побоявшись увидеть страшную смерть ученого. Помощники удалились в жилой домик, стоящий возле этого удивительного храма молний, и от вынужденного безделья пили виски, которым ученый запасся изрядно, специально для такого случая. Когда он целым и невредимым вышел из башни, то у оплаченных работников возникла легкая паника, они сильно застеснялись своих пропитанных алкоголем лиц. Но Никола даже не посмотрел в их сторону, вместо этого он поднял свой взгляд к Небу, как будто был уже новым человеком.

Несколько лет прожил Никола в своей башне, и те, кто видел его в те редкие мгновения, немного боялись этого дружащего со смертельными молниями человека. В своих воспоминаниях они говорили, что он выглядел, как безумный. Быть может, будь на их месте сербы или русские, они бы сказали по-другому — как упавший кусочек неба. Но там были только лишь одни американцы…

Он увеличивал и увеличивал и без того жуткую силу своей жены-молнии. Кашляя дымом, горело хлипкое оборудование, плавились провода, тлела изоляция. Яростно гоняя помощников и самого себя, ученый за считанные дни исправлял свою башню, и снова отправлялся в нее на свидание со своей Возлюбленной. От могучих раскатов грома падали на колени даже верующие лишь в доллар американцы, что его помощники, что флегматичные жители окрестностей. Даже они, закутанные в жирные покрывала своих мозгов, чуяли в этих раскатах ни то что-то хорошее, ни то нехорошее, но, в любом случае, предельно непонятное.    

Однажды в это удивительное место, именовавшееся скромно лабораторией прибыл какой-то значимый чин, занимающийся материальным обеспечением этого проекта. Не обращая внимания на уговоры, он смело шагнул в нутро башни, но тут же вылетел наружу и долго сжимал глазные веки. Потрясенный увиденным, он молча отправился восвояси. Перед его глазами еще долго виднелась фигура таинственного серба, обнимающего всем своим телом могучий сгусток молний. Причем ему казалось, что некоторые молнии даже входили в его нутро, а другие — из него выходили, и трудно было понять, где кончаются молнии и начинается человеческая плоть ученого. Будто бы сам серб был всего-навсего их колебанием, их капризом, который может исчезнуть, а может явиться снова, но теперь — совсем другим, и страшно становилось даже от одного ожидания появления Николы уже в ином виде.

Находясь в нутре молний, Никола уже видел небо, которое ему казалось расплавлено-жидким. Вот-вот все свершится, и он пройдет вместе со своей Молнией, и откроет, наконец, Небеса. Душа и тело перетекали в молитву, но молитву не смиренную, а отчаянную, яростную, кричащую громовыми раскатами и отдающуюся свирепыми взрывами где-то внизу, на земном лике.

Умирающий старик сам не знал, были то годы, дни, минуты абсолютного счастья, которое, наверное, не переживал никто из живых. Судя по чужим словам — годы, но много ли правды из них услышишь — из чужых уст? Вблизи от Неба времени нет, века там испаряются так же, как мгновения, а сами мгновения могут растечься на многие века. Но Небо было только лишь близко, и оно приближалось, правда, все медленнее и медленнее. Наконец, все кончилось, ручейки молний затихли, и он снова оказался на Земле под так и не раскрытыми Небесами.

Никола верил, что пройдет немного лет, и электростанций будет много, а, значит, энергии будет гораздо больше, и можно будет продолжать свой путь. То, что Небеса не раскрылись перед ним, он относил только на слабость, молодость своей Молнии, которая много сил тратила впустую, напрасно производя заполняющий землю блеск и грохот. Еще пару лет, и все будет…

Но люди в синих комбинезонах уже разбирали на части его детище, храм молний. «Эксперименты остановлены ввиду их дальнейшей нецелесообразности», говорилось в официальных бумагах. Идея исследовать способ передачи электроэнергии без проводов, прямо по воздуху, которую Никола наспех придумал, чтобы объяснить свой брак с молнией, никого не заинтересовала.

Старик еще раз шевельнулся и глянул в окно. Там виднелся расцвеченный молниями край грозовой тучи. Или это кажется, мерещится объятому смертью сознанию? Нет, это в самом деле гроза! Вон как грохочет! Чуть-чуть и она придет сюда, глаз выхватил стремительный край тучи. Хоть и не такая гроза, как на далекой, безнадежно смешавшейся с детством родине, но ведь гроза!

Годы, отделившие его разлуку с Молнией и сегодняшний день, старик не вспоминал. Ведь его память сейчас работала не как рука кладовщика, методично изучающая полки с кладеным, но как любимая, погружающая его только лишь в сладкое, счастливое. Он снова стал вспоминать детство и давнюю грозу в родных горах, навсегда оставившую в нем свой отпечаток.

А что представляли собой недавние годы? Жизнь партизана, переставшего быть партизаном, и оттого обратившиеся в просто жизнь, которую он всего лишь жил. Жизнь, пропитанная одиночеством, обрывками воспоминаний и недодуманных старых мыслей, которые все одно уже не получат чаемого продолжения. Окончить ее он не мог, она была его сильнее, и потому приходилось отдавать ей дань мелкими изобретениями, сделанными на старых идеях. Возвращаясь к ним, стареющий ученый ронял слезы и долго вспоминал года, дни или мгновения (не все ли равно?) своего счастья. Еще он скрупулезно разбирал свои бумаги и беспощадно изничтожал те частички своего пути, которые могли привести кого-то к новому совершенствованию «обороны». Некоторые странички, обращенные теперь в пепел, могли покрыть бледной краской даже человека ядерной эпохи. Иного, правда, они бы наоборот — порадовали и заставили громко кричать о возможности «тотальной победы». «Партизан отнимает оружие у неприятеля, но никогда его не возвращает, даже если он — мертв», говаривал когда-то отец.

Иногда к нему попадали газеты с упоминанием о нем самом. «Человек, определивший лицо 20 века. Отец второй промышленной революции, революции электричества!», громко трубилось там, и слуги, протягивая их хозяину, широко улыбались той улыбкой, которая бывает, когда уверен, что делаешь что-то приятное. Чтобы не обижать их, Никола пробегал глазами по черным строкам, растягивал на лице резиновую улыбку и откладывал чтиво. Нет радости на лице 20 века, так великое дело быть человеком, его определившем?! Впрочем, 20 век когда-нибудь пройдет так же, как прошли 13, 14, 15, 17 века, и никто уже не вспомнит его лица.

Одним словом, все оставшиеся годы ученый рисовал к своей жизни большую точку и не его вина, что лет этих осталось много, и точка получилась великоватой. Еще он каждый год наводил справки о суммарной мощи всех электростанций мира, и всякий раз горестно замечал, что нет, все равно не хватило бы сил его Молнии. Эти силы он тоже рассчитывал каждый год при помощи сложных формул, которые старик Никола все время подправлял, и конечные цифры каждый год получались больше, чем в предыдущем. Слуги не понимали его слов и записей, ибо ни слова не знали по-сербски, и никто в округе не знал, и сам этот город не знал, какие грозы рождаются над далекой Сербией…

— Найдем такого же щедрого хозяина? — спросил один слуга у другого.

— Трудно. Таких сейчас мало, — ответил он, — Больше все жадных.

— Жаль старика, — вздохнул первый.

Говорили они по-английски, и старик не понял ни единого звука, да и к чему теперь было — понимать?

Вспышка молнии осветила полутемную комнату, скользнула по едва живому лицу.

— Моя… — прошептал умирающий и его слабая рука сжалась в объятие…

Товарищ Хальген

2009 год