Halgen — Адмиральские мемуары

Ольга любовалась в зеркало на свое обнаженное тело. Тоненькие черты лица, стройное туловище, в меру пышные груди, длинные ноги. На левой груди отражения, придавая ему некоторую пикантность, красовалась маленькая родинка. У самой Ольги такая же родинка была на правой груди.

Оля пригладила свои черные волосы, накинула халатик и взглянула в окошко. Из-за зарослей сочной зелени выглядывали синеватые морские волны. От их тихого плеска, от сотен разбрасываемых ими солнечных зайчиков, веяло теплом. Это не те серые волны северных морей, которые шуршат ледяными чешуйками, напоминая людям об их неизбежной смерти. Теплое море всегда будет говорить о жизни, и в этом зеленом краю даже короткая человеческая жизнь кажется вечной.

Девушка приоткрыла оконце, и волна пропитанного запахом множества цветов и трав воздуха заполнила комнату. От нее закружилась голова, и Ольга снова подошла к зеркалу и распахнула свой халатик. Она пристально рассматривала свою пропитанную живительными соками кожу, разглаживала нежные места своего тела. Но вскоре ей стало грустно. «Мой цветок восхитителен, и на него залюбуется множество глаз. Годика два-три я для многих людей буду центром всех миров, и внимания ко мне будет куда больше, чем к звездному небу. Но что потом? Потом все это, что я сейчас гладила, на что даже я сама смотрю с таким восторгом, обратится в невзрачную кухонно-бытовую машину. Нежные поры забьются кухонной копотью и частицами пригоревшего жира, по волосам моим змеями расползутся седые пряди волнений о потомстве. Вот и все, что останется мне! И то, если удачно выйду замуж. А коли неудачно? Тогда еще отвратительные кляксы синяков кое-где расползутся, а лицо сделается красным и гадким!»

Оленька представила свое отражение таким, какое оно сделается после замужества, и тут же отпрянула от зеркала. Плотно завязав халатик, она вышла из комнаты.

На кухне допивал свой чай отец. Он неторопливо почитывал газетку, уделяя больше внимания не печатным словам, но воспоминаниям, которые выглядывали из его нутра. Они несли с собой соль полярных морей, смешанную со льдом и темнотой беспросветной ночи. Хорошо было сквозь них смотреть на окружающую красоту, которая предавала всему прожитому вид вознагражденного, не забытого геройства. Из своего нутра к нему шел мороз тех дней, когда он дрейфовал вместе с затертым в непролазных льдах пароходом, но снаружи его омывали теплые волны южного ветра.

« Видать, грешил я мало, служил честно, вот и попал в Рай еще до смерти», бормотал отец сам себе.

— Тебе я работу нашел, — сказал он дочке в тот миг, когда их глаза встретились, — Стенографисткой в штабе флота. С трудом тебя туда устроил. Теперь большим человеком сделаешься! Мужику чтобы в то здание попасть, надо сперва учиться долго, а потом по всем морям пройти, просолиться до самых костей. А ты, еще девчонка, а уже там будешь! — сказал он с долей родительской зависти.

Тут Оля вспомнила, что в самом центре этого города посередине широкой бухты стоят серые острова боевых кораблей, ощетинившиеся смотрящими в морскую даль орудиями. Впрочем, на глади этого теплого моря, корабли выглядят совсем не воинственно. Кажется, что стоят они здесь совсем не для того, чтобы когда-нибудь дать отпор врагу, навалившемуся из-за горизонта, но только лишь для поддержания нити воспоминаний в сердцах таких людей, как ее отец. Простое украшение вечно мирного, полусонного города, только и всего.

Ольга оделась и вышла на улицу. Ее глаза встретились с глазами молодого лейтенанта, который уже давно заглядывался на приехавшую в их город девушку. «Что же, твоя оценка меня радует, хотя она и не нова, и не свежа. Но что мне будет, если я пойду на твой взгляд, как железяка на магнитик? Смрадная кухня, двое ревущих детей да ты, только не в гладкой морской форме, а в смешных семейных трусах, поспешно собирающийся на свою службу!», подумала она и пошла дальше.

«Замуж выходить все одно придется, а принца нигде не найдешь. Такого принца, чтоб у него прислуги было видимо-невидимо. Чтобы можно было не отличать кастрюлю от сковородки, а мыло от глины, равно не встречаясь в своей жизни со всеми этими предметами. И чтобы любимый лишь вздыхал о том, как я прекрасна, а не о том, где его носки и трусы, и почему на столе нет его любимой чашки!», размышляла Оля. Конечно, она знала, что все ее грезы рано или поздно будут обломаны, как оленьи рога по весне. И все-таки они тянули к себе куда больше, чем нарисованный ею образ покрытой жирными облаками кухни, полной ревущих младенцев.

В штабе ее принял лейтенант. Из той породы офицеров, которым скрип паркета заменяет шум волн, кто видит море только на отдыхе в свободный день, а корабли — в уменьшенном виде под стеклом в кабинете шефа. На Олю он бросил взгляд, в котором легко читалась его мысль «Вот хороша-то девка. Жаль, что не моя!» Но для Оли он сказал кое-что другое:

— Как хорошо, что Вы пришли! Главный как раз собрался свои мемуары писать, Вы и станете их записывать!

У Оленьки дрогнуло сердце. Она почувствовала, как через нее сейчас потечет чужая жизнь, прожитые годы, и она погрузится в них, проживет их вместе с тем, кому они вошли в плоть и кровь. И это будут не просто годы, а годы того человека, о котором здесь говорят лишь в полголоса, боясь из-за ошибки в интонации быть заподозрены в малом к нему уважении.

Лейтенант отворил красную дверь. «Прошу!»

В кабинете восседал еще не старый человек значительного роста. В том, как лежали на столе его руки, как смотрели его глаза, чувствовалось что-то портретное, застывшее для назидания потомкам.

— Добрый день! — приветствовал он и тут же галантно прибавил, — Какую прекрасную мне стенографистку дали! Даже не знаю, куда смотреть, в свои былые годы, или на Вас?!

— Можете и на меня смотреть, но и рассказывать не забывайте. Я ведь никуда не денусь, а прошлое забыться может, испариться, и как жить тогда?

Оля сказала это до того серьезно, что адмирал невольно засмеялся.

— Ну, тогда начнем. Начнем с того, как я стал юнгой Добровольного флота. Так прежде торговый флот у нас назывался. И поставили меня прежде всего на чернослив, туда всегда новичков ставят — справится, значит годится для моря, нет — пусть катится на берег. Знаешь, что такое чернослив?

— Конечно знаю! И люблю. Правда, как он растет, я лишь тут увидела! Значит, юнг ставят чернослив перебирать, и смотрят, как он выдержит такую скучную работу и не объестся ли им прежде, чем ее закончит?

— Ха-ха-ха! — не стесняясь своего смеха, расхохотался адмирал, — Ну ты меня и насмешила! Да не тот это чернослив! Это — уголь! Тачку с углем к топкам в кочегарке катать, вот и весь чернослив! Жара — раза в два жарче, чем сейчас на улице, телега неподъемная, а пароход еще мотает из стороны в сторону, где верх, а где низ не знаешь. Падаешь вместе с тачкой, уголь на тебя рушится, а ты его собираешь, и дальше везешь. Если, коснись, пароход ко дну пойдет, то ты — не жилец, выбраться из кочегарки на палубу и прыгнуть за борт все одно не успеешь. Но все равно не страшно, боятся на такой службе нет сил. После вахты мертвецом на палубу вываливаешься. Помнишь, песню про кочегара? «Раскинулось море широко»? Это все о том!

Оля услышала, что адмирал назвал ее на «ты», и такое обращение ласковой волной прокатилось по его нутру. Стоило адмиралу доверить ей кусочек своей жизни — и между их сердцами вроде как мостик построен, по которому в обе стороны идти можно. После нескольких страниц мемуаров, где адмирал рассказал, как он из простого юнги-угольщика сделался морским офицером, Оля почувствовала в нем Победителя. Прожитые его годы, усыпанные красными цветами побед, вошли в плоть и кровь этого человека, и теперь он сам сделался застывшей в человеческой плоти Победой. Его жизнь величественна и красива, как подвязанный красной лентой орден. Она совершилась и теперь навсегда застыла в таком виде, и, вместе с тем, она будет казаться вечно новой для всех будущих поколений. Много раз встречаясь со смертью, будущий адмирал всякий раз отталкивал ее, и, в конце концов, победил ее окончательно. Потому он, конечно, никогда не умрет. Но Оля причастилась его жизни, вобрала ее в себя, выводя страницы мемуаров. Значит и она, пока будет рядом с адмиралом, навсегда останется молодой, такой как сейчас, и протянутые из будущего черные лапы смерти бессильны до нее дотянуться!

После десятка написанных страниц адмирал пригласил Ольгу в особый Дом отдыха, чтобы там поработать в более подходящей обстановке. Она, конечно же, сразу согласилась. В заполненном мягкой мебелью адмиральском номере они прожили две недели, которые сияли в Олиной жизни золотой медалью до тех пор, пока не потускнели. Песчаный пляж, невиданные вина и невиданные фрукты. Там Оля… Если бы это случилось с кем-то другим, не героичным и смертным, то можно было бы сказать, лишилась невинности. Но нет. Она вобрала в себя жизнь, которую уже считала вечной, в плотном, телесном виде, и с того мгновения окончательно почуяла себя ее частицей.

В последний день пребывания в Доме отдыха который был таким же светлым и прозрачным, как прошедшие, адмирал погрустнел. Потом он произнес фразу, которая проткнула ее, будто блестящая шпага:

— У меня семья завтра приезжает. Они на родину к матери жены ездили…

Оля вздрогнула. До сего момента она не задумывалась, что у адмирала есть семья, что у такого человека просто не может не быть семьи. Потом сморщилась, и уронила на горячий песок несколько слезных шариков, испарившихся еще в мгновение полета. А потом, стерев с глаз сухую соль, подумала, что не все еще потеряно. Не радостно же адмирал сказал о возвращении домочадцев, но грустно! У его невидимой для нее жены есть домашняя половина жизни адмирала, но у нее, Ольги — другая, рабочая, которая куда важнее. Ей он, конечно, рассказывал о своих прожитых годах, но наверняка сбивчиво, от случая к случаю, забывая рассказать о половине важных подробностей. В Ольгу же он вдавливал каждое пережитое свое мгновение, каждую капельку пролитой им крови. Значит, ей досталось больше, она плотнее приросла к жизни своего Героя, и оторвать ее от нее куда тяжелее!

Работа над мемуарами опять перенеслась в штаб. Но адмирал нет-нет да и отправлялся с Ольгой в Дом отдыха, ссылаясь на то, что в штабе нет никакой возможности работать над таким деликатным делом, как мемуары. Дома он, должно быть, говорил, что отправляется на учения, но Ольга о том не знала. Ей было достаточно среди почти райской зелени и такого же райского моря все вбирать и вбирать в себя капельки геройской, вечной жизни. Возвращаясь из Дома отдыха, она чувствовала себя иной, словно пропитанной из нутра бронзой, предназначенной для памятника ее Герою. В своем отражении наряду с красотой она стала замечать и черты величия. И взгляд сделался каким-то иным, и поза. Смотрелась в зеркало она теперь исключительно одетой — негоже ей обнажаться пред кем-то еще, кроме как перед своим Героем, даже перед самой собой. Новая жизнь ей не казалось сном, она виделась закономерным итогом пути, короткого и длинного одновременно. Коротким он был в ее жизни, длинным — в пропущенной сквозь самое сердце жизни адмирала.

На людей, сновавших по улицам городка, и даже возле ее дома, она теперь глядела с усмешкой, как через непробиваемое стекло. Иногда ей доставляло удовольствие задумываться над их судьбами и смеяться над ними. Ведь в их жизнях все всегда будет временным и легковесным, тогда как в ее — вечным и значимым.

Особенно много она думала о жизни лейтенантика, который так часто на нее любовался. Наивно-доверчивый взгляд морячка скользил по ее телу, и порождал неслышимый ответ ехидных мыслей.

«Ничего, подрастешь ты, и все одно — женишься. Жена твоя будет учительница младших классов или библиотекарша, как тебе и положено. И станет она стирать ведра белья, любоваться на твои полосатые домашние трусы, да совать соски во рты твоих младенцев. А потом вы состаритесь, ты будешь дедом, повторяющим на каждом углу «да я в свое время все моря за вас избороздил!», а она бабкой. Конец — как у всех, могилка на кладбище с двумя табличками, где будут два имени под одной фамилией. И все. Героем ты, конечно, уже не станешь, ведь миновало время, рождающее их из себя», представляла она себе его жизнь. Должно быть, лейтенантик, если бы честно подумал о своем будущем, все одно не сочинил для себя ничего лучшего. Но он бы назвал такую историю «счастьем», потому что она — «не лучше, но и не хуже, чем у других».

Внезапно началась война. По синим, почти райским небесам города пронеслись черные тени вражьих самолетов, где-то прогремели взрывы, что-то с грохотом рухнуло.

— Опять война, — проворчал уже старый отец, — Хоть бы на старости лет покой был! Хватит, отвоевал я уже свое!

Возле адмиральского кабинета собралась толпа офицеров с разными погонами, на которых блестело разное количество звезд (Оля хоть и служила на флоте, но разбираться в погонах так и не научилась, знала лишь, как выглядят погоны адмиральские). По всему было заметно, что командующий сейчас очень занят. Но Ольга не предала этому значения. Какой смысл может иметь война, если здесь, в этом кабинете, сидит Победитель. Он все одно победит, какой бы враг не посягнул на наши земли и воды, какое оружие он бы не нес на себе! Новая победа — дело времени, она уже мало что добавит к итак уже безмерной славе ее Героя. Происходящее казалось ей невеселой и бесполезной игрой, отчего ей не было страшно, и единственное, что доставляло ей неудовольствие — это занятость ее адмирала. «Ну когда же они закончат свои дела и разойдутся! Пусть оставят его, наконец, в покое, могут и сами свои дела решить», нервничала она, наблюдая, как с десяток офицеров с разных сторон надвинулись на письменный стол ее возлюбленного.

— Погоди немного, Олечка, — крикнул он, увидев за десятком офицерских голов ее крошечное личико, — Я найду для тебя время, продолжим работать!

Ольга терпеливо ждала. К вечеру время и в самом деле нашлось. Они уселись в кабинете, и, как прежде, стали писать мемуары. Там же они остались и на ночь.

— Вот чем хороша война. Можно жене сказать, что службу не можешь оставить, оттого и домой не идешь! — усмехнулся адмирал.

Времени сделалось мало, но сама жизнь как будто сжалась, спрессовалась. То, на что прежде уходил целый час, теперь хватало и десятка минут. К этому быстро привыкли, и такая сжатость дней сама собой перешла на страницы мемуаров, словно была и в прошлом. Война уже не привлекала к себе мыслей, она жила своей жизнью где-то вдали отсюда, прорываясь лишь печатными столбцами в газетах, которые Оля не читала. Однажды, когда адмирал оказался не очень занят, и смог уделить написанию своих мемуаров весь день, Ольга даже решила, что война закончилась. Она сказала об этом своем предположении в конце дня, и немного расстроилась, когда ее адмирал отрицательно покачал головой.

Война все-таки пришла в город. Пришла не с той стороны, откуда многие ее ожидали. То есть — не со стороны моря, оставшегося все таким же теплым и синим. Война накатилась на город со стороны суши, она заволокла его свистом снарядов, который с каждым днем становился все гуще и гуще. С сухим хрустом разлетались уже никому не нужные пляжные зонтики, белизна городских кварталов исчезала от дыма и копоти. Постепенно город из белого становился местами черным, местами серым, извергающим из себя смрадные клубы дыма. Корабельные орудия неожиданно заговорили, извергая из себя фонтаны огня и брызги свистящей смерти. Но не могли эти пушки остановить врага, ведь направленные в сторону берега, они делались беспомощными перед каждым холмиком, каждой малой горкой, обогнуть которые их снаряды не могли.

Вслед за свистом снарядов пришел сухой треск автоматных очередей и щелчки винтовочных выстрелов. Война пожирала город, лишая жизни целые его кварталы, проглатывала камни вместе с людьми.

Моряки шли на сухопутную битву. Вражеские солдаты и танки казались им букашечно-маленькими, по сравнению с привычными громадами боевых кораблей, а, значит, совсем не страшными, разделаться с которыми можно вроде бы одним пальцем. Непривычная земная твердь не раскрывала им множества своих убежищ, вроде рытвин, холмиков и воронок. Моряки шли в бой, вытянувшись в полный рост, часто даже не обращая внимание на копошащегося где-то у самой земли противника. И гибли один за другим, ложились кровавыми телами в землю, не успев сказать предсмертного слова и додумать предпогибельную думу. Вскоре суша стала походить на еще одно море, вместо воды по которому разлились кровь и огонь. В него проваливались все новые и новые жизни, делая его все шире и шире до тех пор, пока оно не затопит и не смоет с чела земли остатки серо-черного города.

Настоящее же море равнодушно взирало на эту битву, продолжая разбрасывать вокруг себя все тех же блестящих солнечных зайчиков, уже никому не нужных и никем не замечаемых. Оно не было ни за тех, ни за других, оно оставалось само по себе.

Родителям Ольги повезло — еще перед войной они решили проведать свои родные края, да так там и остались, отрезанные от любимой дочки цепью огненных фронтов и боев. Свою семью адмирал тоже отправил из города, как только стало ясно, что боев в его нутре не миновать. Поэтому Ольга с утра до вечера была в штабе. Хоть на написание мемуаров времени теперь и вовсе не было, но всякую свою свободную минуту адмирал не забывал уделять ей.

Однажды Оля услышала разговор двух матросов, стоявших возле пока еще белого штабного здания.

— Да каких пор это все будет… — промолвил один из них и обвел глазами вокруг, чтобы не оставалось сомнений, что он имеет под расплывчатым словом «это».

— Я тут такую байку слыхал, — ответил ему товарищ, — Что если город исчезает с лица земли, значит там, на небе, он появляется, только во сто крат лучше, как и все, что на Том Свете есть. Когда все гибнут вместе, то это не страшно, Господь грешков не замечает. Попробуй, заметь их, когда к тебе не по одному приходят, а целой толпой! Он всех в Рай и отправляет, в ту его часть, где город вроде нашего, только краше. И мы все туда попадем, вместе с адмиралом, этим все и закончится. А если кто уцелеет, в плен там сдастся или еще как, то ему же хуже сделается. Все равно потом ведь помрет, но тогда Господь уже с него одного за всю его жизнь спрашивать станет…

Рассказ прервался оглушительным свистом, в конце которого раздался разрывающий уши грохот. Стоявший неподалеку дом накренился и неуклюже сел, тут же превратившись в груду битых кирпичей и ломаной штукатурки. Было ясно, что целились по штабу, да попали не туда, в ни в чем не повинный дом. Впрочем, разве здания станут когда выяснять, кто из них правее, а кто — виновнее?

Оля бросилась в кабинет своего Героя. В этот миг ей сделалось по-настоящему страшно, и свой испуг она смогла выплеснуть, лишь уронив свою голову ему на колени и расплывшись громкими слезами.

— Ничего. Ничего, Оленька, все это пройдет, кончится, — уверенно сказал он.

Твердость его голоса вернула к Ольге веру. Конечно, все быстро закончится, ведь рядом с ней — он, вечный Победитель, который в силах отвести любую беду, любое горе. Почему не отвел до сих пор? Наверное, так должно быть. Может, в этом есть какой-то непонятный ей смысл или какая-то неведомая хитрость.

Чтобы успокоить Ольгу окончательно, адмирал, не обращая внимания на столпившихся вокруг офицеров с их важнейшими делами, принялся диктовать ей новую страницу мемуаров. Оля опомнилась, схватила перо и бумагу, принялась записывать, отправившись опять в нутро давно прожитых лет, прикоснувшись к минувшим бедам и победам. Тогда тоже все было непросто, но была победа, которая стала выходом в день сегодняшний. Значит, и из сегодняшнего дня тоже есть выход — в день завтрашний, когда ее Герой еще раз сделается Победителем, уже, наверное, окончательно.

Снаряды продолжали свою песню за окном, и им в такт на бумагу ложились слова и мысли адмирала. Ольга писала в этот раз как-то особенно быстро и напряженно, изливая на бумагу даже то, что адмирал и не говорил, но, наверное, думал. А невидимая в окошко кабинета война делала новые шаги в их сторону. Вместо Дома отдыха, где Ольга впервые окунулась в жизнь Героя уже лежали облитые кровью покалеченные камни да обугленные стволы прежних диковинных растений. Где-то среди них потерялись и истерзанные обрывки плюша, который некогда покрывал мебель адмиральского номера. Большая часть людей, прежде встречавшаяся на улицах, и не вызывавшая к себе никаких мыслей, кроме чувства собственного величия, теперь лежала на окрестных холмах безжизненными кусками плоти и запекшейся крови.

Пригодное для жизни пространство с каждой минутой сужалось. Да и то, что осталось, все равно было пропитано рыщущей повсюду железной смертью. Воля Героя не могла расправить эту шагреневую кожу, и Ольга с ужасом отметила тщетность усилий ее адмирала. Когда она видела дымящиеся городские кварталы, ей казалось, будто чьи-то чужые руки пролезли в ее нутро, и сейчас стискивают ее сердце.

— Все, дальше оборонять город нет никакой возможности. Нет больше ни техники, ни людей, — сказал в очередной раз адмирал, вместо того, чтобы диктовать свои мемуары, — Мы эвакуируемся. Разрешение я уже получил, самолет готов.

— Но как же… — вздохнула Ольга, еще не понимая, что происходит с ее Героем.

— Надо трезво смотреть на вещи. Всех все одно не спасешь. А мы с тобой спастись сможем. Я еще смогу принести пользу Победе, да и ты — тоже. Зачем нам гибнуть, если все одно наша смерть уже ничего не поменяет?

Оля вздрогнула. Перед ней перелистались невидимые страницы мемуаров, которые она писала с таким усердием и любовью. Она тщетно отыскивала страницу, где ее Герой бы сдался, и отступил, оторвался от своей жизни, оставив в ней ненаписанное чернилами белое пятно. Но таких страниц не было. Тут же она неожиданно почувствовала запах страха смерти, который черный струей шел сейчас от адмирала, от того человека, которого она считала бессмертным. Значит, и она — не бессмертна, и та частица его жизни, ухватив которую она ощутила свое величие, на самом деле оказалась плевком пустоты.

Адмирал внимательно посмотрел в ее бледное лицо, а потом резко отвернулся, оставив Ольгу наедине с собственными мыслями. За другим столом сидела секретарша с пишущей машинкой, печатавшая исключительно приказы.

— Приказ №175/11, — диктовал он, — Оборонять город до последней капли крови. С трусами, паникерами и дезертирами поступать по законам военного времени. В случае падения города всем уцелевшим уходить в горы и переходить к партизанской войне. Точка. Число и моя подпись. Готово? Я подпишу.

Оля почувствовала в словах адмирала лязг ножа, отрезающего его жизнь от прошлого и будущего, а, значит, отсекающего и ее, оставшуюся в той, прошлой жизни. Его приказ предназначался по-видимому существам, сделанным из иной плоти и крови, чем он и она. У них, должно быть, нет ни разума, ни сердца, есть лишь уши, чтобы выслушать этот приказ, да у некоторых глаза и рты — чтобы его прочитать и сказать.

Она вскочила и уронила папку с несшитыми мемуарами, которые бумажным листопадом рассыпались по кабинету.

— Их надо тоже взять. Все-таки какая работа проделана! Когда еще будет время ее повторить, — сказал хозяин кабинета.

Он был прежним. Те же суровые черты лица, те же большущие ручищи. Но Оля чувствовала, как из этого тела испарилось то, что было самой его основой. Адмирал остался носителем все того же мяса и той же кожи, даже затянутой все в ту же черную форму с блестящими звездами адмирала. Но… Героем он уже не был, и мысль об этом поразила Ольгу. Но при всей своей остроте, она не давала ей ответа на самый простой вопрос — что делать? Ее любовь к Герою осталась вместе с Героем, который, в свою очередь, остался на исписанных ее рукой страницах, валявшихся сейчас по углам кабинета. Со стоявшим перед ней человеком ее ничего не связывало. Его уста рассказали ей про героя, которого она полюбила больше, чем весь мир, но теперь они сомкнулись, а если и размыкаются, то рождают из себя совсем другое, не имеющего отношения к прежнему. «Может, его поменяли? Мой Герой погиб вчера под обстрелом, и вместо него теперь нашли этого, который только лишь похож. Чтобы вера в победу не пропала, его и поставили на место адмирала», рассеянно роняла она бессмысленные раздумья, не указующие ей пути в завтрашний день.

— Ладно, все слезы отложим до завтра. Надо спешить, пока самолет и взлетное поле еще целы. Приказ готов, на этом — точка, — сказал человек в адмиральской форме и тут же спросил Ольгу, — Готова?

Оля рассеянно повернулась из стороны в сторону, потом хлопнула себя по лбу:

— Паспорт дома забыла! Придется за ним бежать!

— Ничего. Выберемся, я тебе новый сделаю!

— Кто знает, как там будет, а паспорт все-таки нужен. С ним спокойнее!

— Ну ладно, беги, только быстро. Если дом разрушен, сразу же возвращайся, копаться в развалинах некогда, все одно ничего не найдешь. Я тебе матроса в провожатые дам.

На улице ее встретили покрытые копотью небеса, такие же, как и вчера. Но вчера под ними еще был Герой, в которого она верила, и который мог своей волей положить всему конец, привести эту войну к еще одной Победе. А теперь под ними нет Победителя. О том, куда он исчез, сейчас можно было делать только догадки, одна глупее другой. Но на них не было времени. Все одно не было для нее смысла оставаться в этом городе, который без Героя уже всяко погибнет. Наверное, он так и не поднимется в Рай, о котором говорил тот матрос, которого, поди, сейчас и в живых уже нет. Как туда подняться, если все небеса заволокло гарью, сквозь которую нигде нет прохода, и не видно даже малого синенького клочочка?! Значит, надо выбираться, благо последняя лазеечка еще открыта, и неважно, кто через нее выведет. Не оставаться же здесь, сжимая в руке чернильное перо и больше никому не нужные мемуары, покорно дожидаясь своей смерти! Что делать в оставшиеся живые минуты? Единственное, что она делала в своей жизни — описывала дни ныне потерянного Героя, а теперь писать больше не о чем…

Дом, как и полагала Оля, обратился в груду пестрых руин. Это было не весело и не грустно, вообще никак. Меньшая боль никогда не проймет боли большей. Под ногами прошуршала разорванная кофта матери, и прогремел сломанным замком портфель отца. Но сами родители были далеко, и разрушающая сила не могла, конечно, их задеть. Небольшую грусть вызвал лишь звенящий осколок разбитого зеркала, того самого, в которое когда-то глядела обнаженная Оля. Паспорта, конечно, нигде не было. Должно быть, его спрятала массивная груда истерзанных камней, которые прежде были плотью ее дома.

— Все, пора идти, — сказала она и, повернув голову, увидела своего матроса рядом с тем лейтенантом, который некогда на нее заглядывался и еще двумя матросами. За чудом не рухнувшей, но изрядно покосившейся стенкой они ставили пулемет так, чтобы его хищный ствол выглядывал в разбитое окно. Она отметила, что без пулемета это окошко, пожалуй, лишилось теперь всякого смысла, ибо смотрит оно с улицы и на улицу.

— Я иду обратно! — крикнула она матросу, — У тебя приказ меня сопровождать!

Матрос быстро поднялся и глянул на нее в упор:

— Чей приказ?

— Командующего… Адмирала… — неуверенно ответила она.

— Ну и где он, твой адмирал? Нет его больше! Может, не было его и раньше. Не мое дело об этом знать, я только знаю, что вот мой командующий! — он указал рукой в сторону лейтенанта.

— Что же… Как же я? — всхлипнула Ольга.

— Как знаешь, — махнул рукой матрос и вернулся к пулемету, чтобы чуть-чуть подправить его ствол.

Ольга уселась на груду камней и склонила голову. Вокруг грохотал ставший привычным бой, такой же привычный дым широкими столбами поднимался к небу, будто все связывал и связывал живых с мертвыми.

Когда огневая точка была готова, в воздухе раздалось жужжание самолета. Так как наших самолетов в городе больше не было, а этот самолет был несомненно нашим, не было сомнений, что в его нутре сейчас находился сам адмирал. Он летел вместе со своими мыслями, с прощальным взглядом на остывающий почти пустой город, и с папкой своих мемуаров, которые он все-таки бережно подобрал в своем кабинете, чтобы не оставить их врагу. Но все это было там, внутри, а снаружи самолетик выглядел уменьшающимся насекомым, которое в тщетных поисках вечной жизни летит к горизонту, оставляя за собой тоненькую струйку дыма.

Только к вечеру противник, разведав, сколь малы силы оборонявшихся, пошел в новое, смертельное наступление. В одном из уголков города его встретил свинцовый меч непрекращающейся пулеметной очереди. Волны пехоты одна за другой подкатывали к огневой точке и оттекали назад, оставляя на белой от известковой пыли земле красные безжизненные тела.

Ольга помогала, чем могла. Подносила патроны, приносила из разбитой колонки ледяную подземную воду, часть которой испивали бойцы, а другую — пулемет. Неожиданно бой затих, и среди наступившего безмолвия лейтенант бросил на Ольгу тот взгляд, которым смотрел на нее прежде.

— Меня зовут Иван, — зачем-то сказал он, — Я тебя люблю…

— Я тоже, тоже тебя люблю! — воскликнула Ольга. Из ее глаз покатились слезы раскаяния за то, что прежде она не видела в нем Героя, посвящая все силы своей души тому, кто навсегда остался среди бумажных лоскутков.

Тишина исчезла. Ее разогнал свирепый танковый рев, смешанный с лязгом гусениц. Бежать было некуда. Вот машина уже прокатилась через огневую точку, и из ее люка выглянул улыбающийся танкист, смеющийся над беспомощностью своих товарищей-пехотинцев. Пулемет ему ни по чем! Танкист извлек флягу, и, поклонившись подобно известному актеру, сделал большой глоток, а потом спрятался под броню. Битва продолжалась.

На месте огневой точки остался искореженный пулемет да груда перемешенных сырых останков. Хоронить некому, разве что победитель в целях санитарии зароет потом их в общую яму без таблички.

Война еще шла долго, и адмирал занимался на ней своим делом — командовал. Написание мемуаров он отложил на потом, но когда война победоносно закончилась, он снова о них вспомнил. Новая стенографистка продолжила фразу, не законченную прежней, и дописала их до конца. Потом мемуары были изданы, и на их страницах, конечно, не осталось и крупицы памяти про Ольгу. Лишь черновик сохранил на себе следы ее пера, но после издания адмирал запрятал те листы столь надежно, что их не отыскали и его потомки.

Товарищ Хальген

2009 год