Роман Шиян — ПЕРЕСАДКА КРЫЛЬЕВ

«…остатки неземного догорят внутри нас!».

Гражданская оборона «Каждому — своё».

Многие в юности сочиняют стихи. Одни пишут, вдохновлённые любовью, другие –

пытаясь доказать ближним своим, что они тоже, того, Пушкины. Часто эти две категории креативных личностей трудно различимы. Именно таковым в разгар своей юности был и я: влюблённый, и жаждущий славы человек. Потому немудрено, что впервые муза ударила мне в голову в 16 лет… молотом тщеславия. Невозможно описать словами всю полноту ощущений, возникающую в процессе творчества, когда чувствуешь, что тебе нет равных в остроте и свежести мысли, оригинальности подхода, что ты — творец… Потом носишься со своим детищем, просишь друзей и подруг оценить труд. Те, кому была, в принципе, до лампочки всякая литература, пробежав по строчкам новоиспечённого «шедевра», отвешивали, хлопая по плечу:

— Ну, ты, чувак, даёшь! Красавчик!

Или что-то подобное односложное, но обязательно с восклицательным знаком в конце. Те же, кто уже сочинял, многозначительно произносили:

— Да! Я б так не смог!

А я рад стараться — стабильно выдавал в месяц по два-три стиха с нестройным размером и мутной философией. Вот, например:

ПИРАМИДА ЗЛА

Каждый живёт ради себя, уничтожая других.

Карабкаясь вверх, мы давим любых,

возвышаясь над всеми.

Так строится власти гора,

где сильные топчут слабых,

где хитрые ищут прохода,

а нижние под всеми гниют,

не оставляя порока.

Но знайте же люди с верхА –

придёт и ваша пора,

катиться вниз и ломать шею,

ведь это — пирамида зла.

Однажды, набравшись смелости, дал почитать наиболее удачное стихотворение учительнице по литературе. Сюжет вкратце такой: одному индивиду надоело всё на этом свете, и он решается на суицид, в надежде обрести новизну ощущений на небесах... Учительница сказала, что смысл глубокий, но рифма немного хромает. И добавила:

— Ничего страшного. Новичкам это присуще.

«Ага! — подумал я. — Значит всё очень даже серьёзно». Тщеславие приняло хроническую форму. Справедливости ради, стоит отметить, что с началом творческой лихорадки я начал с неподдельным интересом вникать в суть поэзии, прочитывая книги известных мне классиков. Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Фет, Некрасов, Белый… Однако, я вскоре заметил, что собственные строки перестают трогать меня за душу. Всё приелось, захотелось новизны.

Пока я корпел над стихами, мои друзья, почувствовав в слове «водка» прозаичность, начали покуривать анашу.

«А чем не новизна?!», подумал я и присоединился к товарищам.

Естественно, новаторство из меня так и попёрло. Окрылённый конопляным дымом я уходил всё дальше и дальше от ортодоксального стихосложения классиков, приближаясь по стилистике к творчеству Маяковского, со стихами которого впоследствии мне довелось познакомиться. Вы не подумайте, что писал я исключительно под кайфом. Отнюдь. Но всё же ничто не проходит бесследно: сознание меняется, даже после отрезвления. Привычный ассоциативный ряд приобретает аморфные черты. В создании своего собственного изощрённого стиля я дошёл до того, что мои творения перестали понимать друзья. Я искренне удивлялся, и с каждым днём во мне росло сомнение: «А может, я пишу бред, выдавая его за оригинальность?».

Моё отношение к своему творчеству поменялось в корне, когда я впервые познакомился со стихами Маяковского на уроке литературы. Учительница сообщила, прочитав одну из самых известных вещей поэта, что смысл стихотворений не каждый поймёт.

— Лично я до сих пор их не понимаю, — шёпотом сказала мне на ухо Татьяна Ивановна.

Знаете старый анекдот про то, как вышедший из психушки, якобы вылечившийся душевнобольной с благоговением поднимает с земли ёжика и произносит:

— Так вот ты какой, северный олень!

Ознакомившись со стихами Маяковского, то же самое я подумал о настоящем искусстве.

Несколько месяцев я сидел над книгами футуристов и впадал от восхищения в транс. Потом, естественно, начал подражать. И мне было плевать, что скажут о моей писанине друзья, поймут или не поймут: я знал на кого равняться. Как говориться, пусть и дебил, но не один!

Период необузданной страсти к футуризму продлился примерно полгода. Мои стихи множились подобно бактериям, но роль непризнанного гения стала постепенно мне приедаться. Поскольку мои интересы сконцентрировались вокруг литературы, а любителей сего предмета было мало, я ощущал себя одиноким. Стал всерьёз задумываться о смысле жизни, вернее об её бессмысленности.

                                                                                               ****

По закону природы снова наступила весна, обычно вселяющая надежду, и доставляющая необъяснимую радость людям. Но в моей душе воцарилась осень. Я не понимал юмора своих друзей, считал их излишне ветреными, но вместе с тем, без их общества, мне становилось ещё более тоскливо.

Май. Воскресенье. По мне — так самый скучный день недели в жизни интерната. Местные уезжали домой, а оставшимся приходилось от безделья обсуждать события столетней давности, играть в карты, слушать заезженные кассеты с набившими оскомину песнями… Или просто спать. Чем я и занимался в то воскресенье.

Провалявшись до четырёх дня, опухший и меланхоличный побрёл на улицу, зная, что всё будет как всегда.

Во дворе бегала одна малышня. Старших не было видно. Я вышел за двор. Толпа сидела на лавочке. Там я заметил незнакомого мне парня. Все внимательно слушали его. Он довольно эксцентрично жестикулировал. Подойдя ближе, я услышал знакомые строчки:

Я сразу смазал карту будня,

плеснувши краску из стакана;

я показал на блюде студня

косые скулы океана.

На чешуе жестяной рыбы

прочел я зовы новых губ.

А вы

ноктюрн сыграть

могли бы

на флейте водосточных труб?

— Ты — футурист? — спросил я, как спрашивают люди, пытающиеся найти в толпе единоверца.

— Да! — ответил незнакомец в тон моим мыслям и добавил. — Всегда приятно иметь дело со знающими людьми.

Мы представились друг другу. Его звали Евгений. Он учился в училище искусств на актёрском отделении.

— Ты сочиняешь стихи? — поинтересовался я.

— Иногда. Но в основном я пишу рок-песни. Жаль, что у меня нет при себе гитары… А то б сыграл.

— А я сочиняю стихи… В футуристическом стиле… Что-то наподобие Маяковского. Хочешь почитать?

— Давай.

— Я сейчас схожу за ними… Ты будешь здесь?

— Да-да. Я подожду… — с участием ответил Евгений.

И я поспешил в корпус за тетрадкой.

Вернувшись, обнаружил футуриста обдолбанным. Он с трудом удерживал глаза открытыми, будто его веки были сделаны из свинца. Иногда от наплыва ощущений, Евгений почёсывал себе лицо. Когда я подошёл, он заканчивал какую-то фразу. Промежутки между словами были длинными и, казалось, что ещё чуть-чуть и мысль оборвётся.

— Вот, я принёс… — переводя дыхание, произнёс я.

Евгений с усилием поднял голову с обесцвеченными морфием глазами и сфокусировал на мне взгляд:

— А, давай-давай, — и взял у меня тетрадь.

Евгений раскрыл первую страницу и стал вникать. Смутившись, я начал пояснять:

— Нет-нет. Там, дальше, в середине футуристические стихи… Я сначала…с реализма начинал.

— Понимаю. Я кстати тоже, — медленно, но со знанием дела сказал он.

— Да, вот здесь… «Энное пришествие Бога».

Евгений принялся читать, вернее, сделал попытку… То и дело его глаза закрывались, как у человека, не спавшего двое суток.

— Слышь, может, я прочитаю? — предложил я.

— Да. Так будет лучше, — согласился Евгений.

Набравши воздуха полной грудью, я начал:

Там, в трансцендентальном организме бытия,

где зомбируют механизмы отживших планет,

крутится одинокая рАковая Земля,

которую безудержно разлагает тысячи лет

эгоистическая шестимиллиардная шизофрения.

…

Декламация стихов, да ещё таких, в моём исполнении — то ещё зрелище. От стеснения не хватает воздуха, половину слов проглатываю. Патетика так и прёт. Тем не менее, я старался, как мог, и прочитал стихотворение до конца. Когда мой голос умолк, Евгений внезапно пробудился ото сна, будто над его ухом зазвенел будильник:

— Ром, можно я возьму твою тетрадь с собой, потому что, сам видишь, в каком я состоянии.

— Да, конечно. Я понимаю.

Напоследок он посоветовал мне:

— Ты, главное, читай побольше. Пополняй свой багаж знаний.

Надо заметить, наше знакомство с Евгением произошло довольно случайно. Дело в том, что моей подруге Анжеле в то время понравилось колоться. Её наркодилер Гена жил напротив интерната. Но самое удивительное, что этот самый наркодилер был, по совместительству, конченым торчком и другом Евгения — учились в одном и том же учебном заведении.

Так вот, в те минуты, когда Евгений просвещал молодёжь, Гена пошёл за очередной дозой раствора. Трудно, проанализировав ряд вышеописанных событий, не стать фаталистом. Тем более, когда теряешь веру в себя.

Прошли два дня с момента моего нового знакомства. Всё это время я мучился сомнениями: «А если всё-таки бред? Вдруг он солжёт мне и скажет, что у меня талант, только лишь потому, что я — инвалид? Или не придёт вовсе?»

На третий день ближе к обеду меня попросили выйти за двор:

— Ром, тебя зовёт этот…ну, что стихи читал.

Я всё понял и быстрым шагом направился к воротам.

Евгений, как и в первый раз, сидел на лавочке и что-то рассказывал любителям отдохнуть за стенами школьного двора. Заметив моё появление, он прервал речь и направился ко мне. В руке у него была моя потрепанная тетрадка...

— Привет, братское сердце! — воскликнул Евгений и по-дружески похлопал по плечу.

— Здорово, — смущённо ответил я.

— Читал я твои стихи, — продолжил он более серьёзным тоном. — Некоторые мне понравились. Скажем, «Закат». Тебе неплохо удалось выразить любовь через страдание. Немного слабее, но тоже весьма неплох «Океан». Потом — «Нигилист» тоже здорово. Ну и, конечно, «Асфальтовый шизоид» — это, вообще, бомба! Как там?.. — и Евгений продекламировал четверостишие:

Металлическим визгом пропитались перепонки,

гипнотической мыслью наливались глаза;

летаргический дождь облизывал листья и окна,

умывая каплями морщины-гравюры асфальта.

— А вот твой переходный период между реализмом и футуризмом мне не понравился, — продолжал он. — На мой взгляд — бред.

— Почему? — в моём вопросе звучал искренний интерес узнать, в чём ошибка.

— Понимаешь, ты соединяешь несоединяемое. Скажем, есть стихи Пушкина, и есть стихи Маяковского. Чувствуешь разницу? Реализм и футуризм. А ты взял, и всё смешал. Получилась галиматья. Понятно, ты пытаешься создать свой собственный неподражаемый стиль, — экспериментируешь. Это правильно: художник умирает, когда он перестаёт быть новатором. Но есть земля, есть небо — их нельзя смешать, понимаешь? Придерживайся какого-то определённого стиля. По-моему, футуризм — твоя стезя. Читай мастеров поэзии. Не брезгуй классиками — у них тоже можно почерпнуть массу интересных образов. И, конечно, продолжай писать…

Так в моей жизни наступила эпоха возрождения. Я снова почувствовал себя не самым последним человеком на Земле.

****

С тех пор Евгений периодически приходил меня навещать: знакомился с моими новыми творениями, сам читал по памяти стихи, пересказывал кое-что из прозы, повествовал о жизни поэтов, писателей и своей собственной. После визита ко мне он, как правило, бывал у своего наркодилера.

Как и большинство творческих личностей, Евгений частенько уходил в запой. Стоя возле скамейки, где сидели я и двое девчат, Маша и Анжела, он рассказывал, что для него значит романтика:

-…Вам, конечно, трудно будет понять, но, как же прекрасно бывает, однажды проснувшись утром, пойти в магазин, купить много водки и уйти в никуда! Не сказав ни слова никому: ни родителям, ни друзьям. И пить! Пить, не просыхая, беспробудно, валяясь на свалке, в помоях, обоссанным и обосранным. Примерно с месяц. Ну, вот!.. Я же знал, что вы не поймёте.

Внутренне я осознавал, что Евгений имеет в виду, но в столь радикальной и провокационной форме?! Для меня это было чересчур.

— А как же ты останавливаешься? — сдерживая нервный смех, поинтересовался я.

— Тут два варианта. Либо мозг без моего участия даёт команду «Стоп! Снято!», либо кончается водка. Как-то раз в один из таких замечательных периодов моей жизни ко мне пришёл Бог! Не помню, о чём мы с ним разговаривали, но беседа получилась душевная! Я, бывало, напьюсь и начинаю своим друзьям рассказывать о высоком, а они не слушают — не интересно. Как же так, Богу интересно, а им — нет?!

На этот раз все смеялись от души.

Он продолжал:

— У Мамонова есть хорошая песня на эту тему. «Бутылка водки».

Евгений снял с плеча гитару, перебрал струны и запел тихо, но с чувством, будто рассказывал историю любви:

               Стоило завидеть осанку твою,

               Я понимал, как тебя люблю.

               Стоило завидеть крутые бока,

               Знал, и видел, будешь моя.

               Бутылка водки! Бутылка водки!

               Бутылка водки, ты была так нежна,

               Прозрачна, изящна, и нежно светла.

               К тебе поневоле тянул свои руки,

               Корчась от боли и любовной муки.

               Бутылка водки! Бутылка водки!

…

Последний аккорд, и девушки, явно покорённые талантом, искренне похлопали исполнителю, будто на концерте.

Маша сквозь улыбку спросила:

— А ты всегда такой… весёлый и жизнерадостный?

— Да. Я — оптимист на протяжении всей жизни. Редко, когда бываю грустный. Разве что, во время похмелья. Да и то нет: там своя лирика. С самого детства я пытался выделиться из толпы, рассмешить, удивить чем-нибудь, шокировать. Как видите, до сих пор не изменился. А мне уже двадцать два…

После того, как Евгений, попрощавшись, ушёл, я много думал над его словами. Возможность показать себя таким, каким ты есть, быть в гармонии с самим собой, уметь преподнести себя людям — вот те качества, которых мне так не хватало по жизни. Евгений обладал ими в избытке. Под впечатлением от его мироощущения я сочинил стихотворение «Розовое»:

Ртутные лужи

под юродивым окурком,

зеленью одетые в брызги.

Отчаянием выдавленные пальцы,

горы — каменных сказок палаты.

Истерзанный бритвами голос –

многоликий по сфере распущенный волос.

Шепчущие ковано листья.

Всё это точка-парадокс:

ты вместе с я!

Нищим, гнилым и душевнобольным,

распятым в ямах голода,

осмеянным, оплёванным глазами народа

хочу я Земле быть святым.

По шрамам планеты пройдусь непонятно:

в грязИ и пЫли раздену лицо

и в дерьме извилин тысячеглавым эхом внятно

проскрипит ваше: «Он — никто!»

Ваш идол — груда мяса с бумажными червями.

Но здесь, в отходах, — яме,

я отыскал истину истин изумруд,

для вас — всего лишь чесоточный зуд, —

стал — самый богатый урод,

я — никто, в котором — Бог,

рот,

во всеуслышанье вонючий.

Иду,

пустынный, как ветер,

дышу,

как небо синью,

смотрю,

как туча солнцу;

я смерти опизденевше харкну,

душою в клочья изорву

вашу мира дозу!

****

Евгений вернулся с отдыха. Он был на Дону.

— Место напоминает полуостров. Туда обычно я езжу с друзьями каждый год. Разбиваем палаточный городок и живём полноценной жизнью. Там нет запретов. Согласись, что любое разумное существо понимает, где зло, а где добро. Хочешь бухать — бухай, хочешь ебать — пожалуйста, без проблем. Обычно как? Самцы выбирают самок. Там же даже вставать не надо: лежишь, загораешь, а они обнажённые ходят, выбирают «жертву». Помню, ночью в палатке имею я одну красавицу. Она до этого спокойно спала на боку. А мне что-то не спалось. Ну и решил пристроиться. Она — не против. Разницы ведь нет: и то удовольствие и это. А народу в палатке ещё человек пять — и все упрямо изображают гробовой сон. Прямо — храпят! И, знаешь, в то время, когда я решил немного передохнуть, к ней пристраивается, уже сзади, мой друг барабанщик, — рассказывал Евгений, улыбаясь, и продекламировал строчку из неизвестного стиха. — «Один барабанщик не спал».

— Или вот ещё случай… — продолжал он. — Жил в нашем лагере товарищ, фашистом звали. Форму носил а-ля «фюрер». Правда, всегда на своей волне, но, бывает, как отмочит. Говорит мне: «Хорошо было бы порнуху снять на патриотическую тему. Представляешь, на экране показывают кадры: солдаты несутся в бой, летят снаряды, отовсюду взрывы, танки горят… И на этом фоне крупным планом Сталин ебёт Гитлера в жопу под гимн Советского Союза!»… Так вот. С утра, как обычно, мы сели позавтракать, разложили консервы, хлеб, сало, в общем, у кого что есть. А фашист лежит на берегу, спит. Всю ночь бухал по-чёрному. Мы едим — всё хорошо. В этот момент он просыпается, снимает штаны и начинает методично выгребать рукой говно! — Евгений показал пантомимой действие. — Представляешь картину?! А мы к тому же ещё и с похмелья! Половина нашей компании разбежалась блевать.

****

Каждый рассказ Евгения о ненормативной стороне жизни поражал меня. И не потому, что в этой среде было много секса, пьянства, наркотиков и мата. Притягивала передающаяся через повествование атмосфера человеколюбия, раскрепощения, романтики, самовыражения… Образ жизни Евгения не нов — смесь хиппи— и панк-течений, переделанных на русский манер. Но в отличие от культуры запада в нём больше смысла, философии, душевности, юродства. Неслучайно Евгений считал своим духовным отцом и учителем Велимира Хлебникова, причисляя его к истинным хиппи.

Сопровождая каждое слово серией неординарных жестов и мимикой, он декламировал:

Бобэоби пелись губы,

Вээоми пелись взоры,

Пиээо пелись брови,

Лиэээй — пелся облик,

Гзи-гзи-гзэо пелась цепь.

Так на холсте каких-то соответствий

Вне протяжения жило Лицо.

— Ты чувствуешь, — спрашивал меня Евгений, — как каждое слово, превратившееся в звук, несёт в себе образ?..

Я действительно чувствовал и знал о чём идёт речь.

-…Это словообраз, — продолжал он. — Термин, придуманный Хлебниковым. Предположим, если ударить в этот мусорный бак камнем, раздастся грубость. И совсем противоположное ощущение возникнет, если одинокая капля упадёт в лужу. В тебе возникнут чувства умиротворения, спокойствия, нежности... Так же и здесь. Слово — звук, рождающий образ.

Безусловно, Евгений был необычным человеком, точнее сказать, даже странным, но только для друзей. Он никому не навязывал своих взглядов, убеждений, привычек. В его рассказах о своей жизни звучало только завораживающее повествование. И я до сих пор убеждён, что пусть Евгений и был не от мира сего, но прожил он свою недолгую жизнь свободно, красиво, по-настоящему. Все эти бесконечные разговоры о деньгах, вещизме, собственном статусе его абсолютно не волновали. Он жил всепоглощающей любовью к людям, природе, небу, космосу, женскому началу.

Разговор зашёл на религиозную тему и Евгений спросил меня:

— Что для тебя Бог?

Вопрос был неожиданным. Я задумался:

— Подсознание.

— Интересная точка зрения, — он сделал паузу, смотря в сторону. — А для меня Бог — это всё.

— То есть, — не понял я.

— Всё, что нас окружает: атомы, организмы, космос — всё! — он сделал, описывающий дугу, жест.

— Одно во всём, всё в одном, — кивнув, подытожил я.

****

На улице стояла сухая серая зима. Евгений сидел на лавочке и, уставившись невидящим взглядом вперёд, говорил:

— Меня выгнали из училища.

— Почему?

— Видели меня обдолбанным* неоднократно. Комиссию собрали по поводу моего изгнания: давать мне шанс или нет. Не дали. «И все кричали: “Распни его! Распни!”»

— Что теперь?

— Пойду в грузчики. Буду горбом своим зарабатывать на хлеб, раз лицедейством не смог... Третий курс! Ещё б один год!!.

— Родители знают?

— Вот сейчас поеду, обрадую.

Молчание.

— Ром, у тебя травы не найдётся? Тяжко на душе. Я б водки купил, но денег — только на проезд.

— Сейчас, я сбегаю. Попробую достать.

Спустя четверть часа мы с Евгением раскурили папиросу.

Я сразу предупредил, что трава — дичка.

— Ничего. Пойдёт и такая, — ответил он.

Думаю, ему просто необходимо было отвлечься.

Евгений стал приходить всё реже и реже. И на оптимиста он уже не тянул. На нём лежала печать обречённости.

Почти при каждой встрече он признавался, что ему всё труднее и труднее контролировать свою зависимость от наркотиков.

— …Представь, родители дали мне сегодня 40 рублей, чтоб я устроился на работу: сделать фотографии, оформить документы… А я их, мудак, проширял!

— Может всё-таки есть какой-то способ бросить? — спросил я.

— Ром, что я только не делал. Меня запирали на ключ: через день я брал что-нибудь для продажи и сбегал через окно. Меня приковывали наручниками к батарее: я извивался от ломок, как рыба на песке. Ходил под себя… И, вроде бы, всё — прошли ломки. Но стоило меня отпустить, и я снова срывался. Это как чувство голода. Оно внутри тебя, вшито в разум.

Я не знал, как ему помочь.

                                                                                               ****

Евгений шёл ко мне навстречу с какой-то довольно большой книгой:

— Привет, братское сердце! Я всё обещался тебя просвещать, да с училищем и ширкой, времени совсем не было. Вот, принёс тебе Сальвадора Дали.

Евгений указал на книгу:

— Вещь! Качество достойное. Правда, один пидорас наляпал вареньем на несколько картин! Как можно одновременно жрать, и изучать искусство!? Не понимаю. Руки-ноги ему повыдёргивать!

Мы присели на лавочку.

— Чистый сюрр, — продолжал объяснять он, открывая первую глянцевую страницу. — Здесь наиболее известные его творения. Вообще, у этого Великого Мастурбатора (Дали любил себя так называть), их больше двухсот.

— Ого! — удивился я и стал вглядываться в «репродукции». — Подожди. Но, по-моему, это не сюрреализм.

— Правильно. Так практически у всех художников: вначале — поиски себя. Гениями не рождаются. Импрессионизм, кубизм, реализм, а потом уже сюрр. Ты ведь не с футуризма начинал?

Я кивнул.

— К каждой картине есть пояснения. Почитаешь. Хотя я думаю, они излишни.

— Почему?

— Картину надо чувствовать, а не понимать. Вот, кстати, первые сюрреалистические творения пошли.

— Вот это да! — восхитился я «Незримым человеком». — Трансцендентальное ощущение пространства!..

— Заметь, какая техника. Всё прорисовано с фотографической точностью. Дали брал лупу часовщика и, буквально, по точкам, наносил изображение.

Евгений перевернул страницу, открыв перед моим взором «Просвещённые желания».

— Это же целый мир! — не отрываясь, заворожёно произнёс я.

— Ты прав, это мир. Мир подсознания, из которого Дали черпал сюжеты. Проснувшись, он обычно кидался к холсту, чтоб запечатлеть свои сновидения. Вообще, его творчество — наглядная иллюстрация теории Фрейда. Читал?

— Да. Хотя наш психолог сказала, что Фрейд — это прошлый век.

— Не думаю. Возможно, он в чём-то и ошибался, но сбрасывать со счетов всю его теорию нельзя. Видишь, почти в каждой работе присутствует сексуальная тема. Собственно, на этом Дали и сдвинулся. А вот — портрет его жены. Кстати, русской. Гали. Он называл её на испанский манер — Гала. Муза, которая постепенно убила в нём гения. Хотела денег, богатства. Дали и стал клепать всякую херню.

— А он не принимал ЛСД? Ну, или какие-то другие психотропные вещества?

— Нет. Это у него было в крови. Как ты говорил, настоящий сюрреалист — душевнобольной. Дали — сумасшедший, не сомневайся. Я видел творчество ЛСДешников. У них совсем другой стиль, несколько схожий с абстракционизмом, иная техника. В основном, их тема — телесные метаморфозы…

— Да. Я видел. Я вот недавно читал книгу Грофа… Как же она называлась?.. «За гранью разума». Там тоже было несколько картин... Вообще, конечно, интересно: пережить своё рождение, смерть… По Грофу, с помощью ЛСД можно познавать мир. Ну, человек, допустим, ничего не знал о теории относительности, а под кислотой он понял её основы.

— Вполне возможно. Мы ведь до сих пор не знаем, на что способен наш мозг. 10% нервных клеток только используется…

— А ты пробовал ЛСД? — спросил я.

— Да, года два назад. Сейчас вряд ли где встретишь стоящий продукт — разбодяживают всякой хренью.

— Ну и как ощущения?

— Вообще, их трудно передать.

— Ну, примерно, — настаивал я.

— Ощущение глобальной любви ко всем людям. В каждом прохожем ты видишь брата, сестру, — самого близкого тебе человека. Всё представляется тебе прекрасным, новым… Будто ты никогда не был на этой планете.

— И сколько длится сеанс?

— Точно не помню — время не засекал, — усмехнулся Евгений. — Часов шесть. Потом отпускает. Впрочем, и после ходишь под кайфом, ещё, примерно, с неделю.

— Но такой приход, наверно, у каждого — свой? — поинтересовался я.

— Конечно. У других бывают совсем иные состояния. Скажем, те же самые метаморфозы тела…

— А отходняк есть?

— Никакого, — отрицательно покачав головой, ответил Евгений.

— Понятно… У меня тут недавно идея возникла написать рассказ... Я как-то смотрел научную передачу про ЛСД. Летом ещё. Так вот, в средневековье люди ели хлеб, заражённый спорыньей, грибком таким. В ней — яд химически схожий с кислотой. Болезнь называлась «Огонь святого Антония». У людей из-за гангрены отпадали конечности. Ну, из-за отравления. Они видели такие же галлюцинации, как под ЛСД. А сегодня люди используют кислоту для расширения сознания. Я вот подумал, неплохо бы было как-то сравнить время средневековья и современное время… Сопоставить, как у Булгакова в «Мастере и Маргарите»... Прошлое и настоящее.

— Неплохая идея, — прокомментировал Евгений.

— Да, но вот только плоховато у меня с историей.

— Необязательно надо вдаваться в подробности. Ведь история — всего лишь фон, сцена.

— Да, наверно, — засомневался я. — Так вот, в прошлом можно описать историю любви, а в настоящем — какую-нибудь закрытую секту.

— Дерзай, — воодушевил Евгений и посмотрел на свои часы. — Ладно, Ром, я пойду — скоро электричка.

— Ага. Хорошо.

— Книгу как отдашь, так отдашь. Мне она не к спеху.

Я кивнул и, извернувшись, схватил протянутую Евгением книгу под левую руку.

— Может тебе её донести?

— Да нет, не надо, — заверил я. — Ну, ладно. Давай.

— Давай.

****

Придя в очередной раз, он с улыбкой на лице начал:

— Поздравь меня. Я скоро стану отцом.

— Поздравляю. Неожиданная новость, — высказался я.

— Я тебе не говорил, уже не один месяц встречаюсь с однокурсницей. Она скоро закончит училище. С одной стороны меня, конечно, радует эта новость, но с другой… Сам понимаешь. Я — наркоман и неизвестно, сколько ещё протяну.

— Большая доза?

— 8 кубов. До Гены мне ещё далеко — у того 13. Но…

— Подожди, но как так получилось? А презервативы?

— Какие презервативы? — он махнул рукой. — Всё в ширево уходит. Вчера презервативы были, сегодня их уж нет. А страсть не спрашивает когда можно, а когда нельзя…

Он закурил.

— Ладно. Буду биться до последних сил… Я недавно перечитывал твои стихи. Их у меня скопилась целая пачка. Так что, пора книгу издавать.

— Книгу? — я несколько смутился.

— Ну, не книгу. А брошюрку, точно можно выпустить. У меня друг работает в типографии. Какой у них минимальный тираж? 100 экземпляров. Бумага, конечно, неважная. Но это не главное. Главное тебе пора выходить в люди. Я знаю, кому предложить такую литературу. Так что валяться мёртвым грузом брошюры не будут.

— А сколько это будет стоить?

— Я узнавал. 75 рублей.

— Хорошо, — согласился я. — Ты когда ещё придёшь?

— Дня через два-три. Надо будет ещё критику написать к твоим стихам.

— Тогда и отдам. Сейчас при себе нет.

Не помню, под каким предлогом я выудил у Татьяны Константиновны деньги, но это было довольно сложно сделать. Говорить правду мне не хотелось, потому что она, узнав, что ко мне периодически приходит некий человек, навела о нём справки. В результате, моя классная воспитательница имела практически полное представление о том, что собой представляет Евгений — наркоман, исключён из училища, работает грузчиком… Я был потрясён её осведомлённости. Оставшись со мной тет-а-тет, и изложив сведения о моём друге, Татьяна Константиновна говорила:

— Надеюсь, ты понимаешь, чем чревато общением с ним?

— Татьяна Константиновна, мне он интересен как человек. У него совсем другой уровень развития, гораздо выше. Мне просто интересно с ним общаться.

— Я тебя прекрасно понимаю, — смягчилась она. — Но будь с ним поосторожней... И, пожалуйста, в следующий раз, когда Женя придёт к тебе, пригласи его ко мне в класс. Я хочу с ним поговорить.

— Хорошо, — согласился я, не представляя, что скажу Евгению, после допроса, который проведёт с ним Татьяна Константиновна. Будь на её месте какая-нибудь Авдотья Митрофановна, я б, выслушав внимательно наставления, сказал «Ага», и тут же забыл бы про разговор. Но с Татьяной Константиновной такую песню не споёшь.

Был «допрос». Воспитательница ни словом не обмолвилась с Евгением о его наркотической зависимости. Речь зашла о моём творчестве, увлечении Евгения роком и о его дальнейших планах.

В конце беседы Татьяна Константиновна напомнила:

— Женя, ты даёшь ему возможность подняться в небо, — она имела в виду меня. — Это очень ответственно с твоей стороны. Потому что падать всегда больно.

— Я понял, — кивнул Евгений.

Выходя со школы, он спросил меня:

— Что это ещё за допрос она мне устроила?

Чувствуя себя нехорошим человеком, я объяснил ситуацию.

****

Прошло пять дней. Евгений ждал меня, как всегда, за воротами.

Я вышел, и на мгновение остановился. Он сидел, скрючившись, на лавочке. Правая рука была неестественно согнута, кисть разжата, указательный палец торчал, подобно сучку, голова упала на подбородок… Вся его фигура являла собой корявость. В этот момент Евгений был похож на меня, с той только разницей, что так я выгляжу всегда, с самого рождения.

Я подошёл и нарочито громко сказал:

— Здоров!

Он сразу же очнулся и принял облик здорового человека:

— Привет, братская печень! Рад тебя видеть! — и как всегда похлопал по плечу.

— Всё нормально?

— Да… Раствор сильный оказался.

— Да, я знаю, — вырвалось у меня.

(Несколько дней назад я второй раз кольнулся, и чуть не схлопотал передозировку).

— Что!? Ром, ещё раз узнаю — башку откручу!

Я заулыбался.

— Серьёзно! — продолжал Евгений. — Ты мне хоть и друг, но так и сделаю! Не сомневайся! Ром, пойми — это ведь не шутки.

Мне стало немного стыдно за себя:

— Я понял. Так случайно вышло… Не буду… — пауза. — Я тут деньги принёс. Вот в левом кармане достань. Пересчитай на всякий случай.

— Да. 75. Всё под расчёт. Завтра я тогда съезжу к другу — сделаю заказ. Сегодня никак не получится… Ты уж извини.

— Да всё нормально.

— Наверно дней через пять будет готов черновой вариант.

Мы ещё какое-то время пообщались, рассуждая о жизни творческой и личной известных людей искусства. Пришли к выводу, что смешивать эти две категории не стоит. И он ушёл, пообещав через пару дней прийти.

*****

С той поры я больше его не видел. Мне говорили друзья, что видели Евгения в городе неоднократно. А я ломал голову, почему он не заходит. Было понятно, что деньги ушли «случайно» на раствор. Но мне на них насрать. «Может, его мучит совесть и потому не хочет приходить, — думалось мне. — Догадывается, что так будет повторяться беспрерывно. Мог, хотя бы, объяснить для начала».

Но, ни смотря не на что, я, как помешанный, всё продолжал сочинять и сочинять, подогреваясь песнями «Гражданской обороны». По ночам ковырялся в толковых словарях, отыскивая слова, наиболее подходящие по смыслу и звучанию к моему футуристическому стилю. На уроках, решая задачи, упражнения и уравнения, про себя образовывал сюрреалистические словосочетания, способные, как мне казалось, пробудить в человеке неземное, иррациональное начало. «Покончившее с собою небо; волоча зелёные ресницы; гангрена снега; полиэтиленовые слёзы; чёрное солнце глаза; атрофированная способность карать…». В свободное время слеплял накопившийся материал в стихи. И так без перерыва. Ни дня отдыха. Всё остальное было мелким, ничтожным и бессмысленным. Почти все уроки, кроме литературы и русского, я запустил: делал задания — лишь бы отвязались. Скатился на четвёрки. Но проходил месяц, второй, третий... И до меня всё ясней доходило, что никто не придёт, никто не скажет, что я «по крайней мере, самобытен» и о моём творчестве «должны узнать многие». Писать сугубо для себя, в стол, мне не улыбалось. В итоге послал всё к чёрту! Часто самопроизвольно я входил в состояние творческого вдохновения, и мне оставалось только взять ручку и записать очередное новое стихотворение. Но я тупо продолжал смотреть телевизор, мучить подушку или просто ничего не делать, впадая в апатию. Только спустя год весь мой футуристический кошмар сошёл на «нет». Я стал готовиться к аттестационным экзаменам, навёрстывая упущенное время, только бы поскорее забыть ощущение полёта. Ведь крылья у меня давно отсохли.

Впрочем, безвозвратно покончить с творчеством я так и не смог: помешали собственный нарциссизм и «непредвиденные» обстоятельства. После окончания школы я определился в дом престарелых по причине поступления в институт, отсутствия друзей и всяких перспектив в родимых краях. В богадельне без самовыражения скончаться бы мне, как личности, и не читать бы вам этой книжки. Но судьба распорядилась иначе. Постепенно поэзия сменилась прозой, юношеский максимализм — рационализмом, а романтика плавно мутировала в иронию. Время диктует свои правила.