Halgen — Новая твердь Ростислава Алексеева

— Разом! Раз-два-взяли! — залихватски, по-русски кричит он.

В теле конструктора чувствуется богатырская сила, и кажется, что несмотря на его шестидесятилетний возраст, эта работа ему не тяжела. Разве может быть для родителя тяжелым его чадо?! Не даром говорится — своя ноша не тянет!

Немного поодаль стоит девушка, одетая в шубку и меховую шапку. Все-таки стоял январь, и крылатому кораблику назначалось не рассекать форштевнем обледенелые волны, но парить над ними, подобно легкому облачку. В девушке тоже чувствовалась легкость. Зимний ветер теребил полы ее шубки, подбрасывая и роняя ее, он играл с ее волосами, выглядывающими из-под шапки. И, будто поддерживая общую легкость, Татьяна раскинула в стороны руки, будто крылья. Быть может, она сейчас полетит вместе с чудесным кораблем?!

Такой ее и запомнил отец, Ростислав Алексеев, создатель крылатого корабля. Через мгновение ему показалось, что в его чреве что-то лопнуло, после чего туда как будто посыпались раскаленные угли. Ростислав бережно поставил свою ношу, после чего отошел в сторонку, продолжая смотреть в сторону своей дочки. Он снял шапку и вытер со лба едкий пот. Занесенная свежим снегом ледяная рябь, которой так и не коснулось его новое творение, начала заволакиваться ядовитой мутью.

Он уже не видел, как всплеснула руками Татьяна, как побежала звать на помощь. Свет жизни для него погас. Еще неделю он метался в бреду, хватаясь за обрывки видений, приходящих из оставляемого мира. Лица родных, какие-то стены и окна, белесое январское небо, ледяная водянистая рябь, и крылатые корабли, целые стаи кораблей. Через неделю величайшего русского мастера не стало в живых.

Детство отца, пришедшее из его рассказов, втекло в Татьяну так, как будто все его события произошли с ней. Только «мальчишескость» многих из них выдавала, что случились они все-таки с ее отцом.

Вот конюшня, где шевелится много больших, но в то же время живых, пахнущих потом существ. С запахом пота мешается запах свежего сена и навоза, все вместе это рождает в памяти что-то старинное, чем жили, наверное, далекие-далекие предки. Детские глаза радостно глядят на коней, руки сами собой подбирают травинки и суют их под большие ноздри, под шершавые языки. Тут же прижмешься к коню, этому первому и истинному другу человека, который часто делит с ним не только жизнь, но и смерть.

Ростислав погладил вороного коня, потом попросил на нем прокатиться. Никогда не забываемое чувство живой силы, которое как будто становится продолжением тебя, придавая невиданные прежде свойства — удивительную быстроту и силу. И хоть прокатился шагом, и коня под уздцы вел конюх, Ростик, когда слез с упругой конской спины, с деловитым видом снял свои новенькие сапожки и предложил поменять их на коня.

— Молодец! — засмеялся папа, — Сразу видно, что из казачьего рода!

— Только, сынок, лошадку на сапоги не поменяешь. Она стоит, как много, очень много сапог!

Детские глаза покрылись слезливым туманом.

— Ничего, пусть съездит в ночное! Там — катайся, сколько душе угодно, и учись, — предложил отец.

Ночное… Это слово отложилось в памяти Ростислава терпким запахом дыма костров, которые жгли конюхи. Ростислав учился держаться на коне и повелевать им движениями рук, быстро и безошибочно передающими его волю. Конюхи даже хлопали в ладоши и обещали малышу будущее великого наездника. В эти мгновения он был счастлив, голова кружилась от запахов коня и сонных трав. Вот так бы понестись по Земле, обогнуть ее и вернуться с другой ее стороны!

Дома Ростислав рисовал лошадок на обоях своей комнатки.

— Папа, а можно Землю на лошади обкатить? — спросил он отца.

— Нет. Потому что на Земле много воды — морей да океанов. Их конь никогда не переплывет, а тем более — не перепрыгнет. Там кораблик нужен!

— Моря?.. — огорченно протянул Ростислав. Море он себе представлял лишь с трудом, вроде большой-большой речки. Но мысль про кораблик сразу же отложилась в нем, и вскоре он решил взяться за постройку лодки. Эту идею поддержал и брат Толя, который умел неплохо орудовать с молотком, рубанком и пилой. В одном из дворов ребята обнаружили старые доски, и как следует их обработав, принялись сколачивать лодку. Такую, какая родилась в их мыслях, и которую они перенесли на кусочек бумаги, все время поправляя друг друга и приходя к компромиссу в своих мыслях.

Потом взялись за молотки и гвозди. С непривычки, конечно, и пару раз по пальцам ударили, и несколько гвоздей погнули. О соорудили такую лодку, что если посмотреть на нее близко-близко, можно подумать, что она — настоящий кораблик.

Мальчишки любовались на творение своих рук с разных сторон, все время что-то доделывали, прихорашивали, подкрашивали. Чтоб она не просто поплыла, но поплыла красиво, на всеобщую радость маленького городка. Потому покрасили ее в заметный издали красный цвет.

В степных краях речки такие, что курица вброд перейдет. Такой же была и речушка этого городка Орловской области. Ребята легко столкнули лодку в воду, и залезли в нее. Первым прыгнул Толик, за ним в лодку полез Ростислав, и как только он ступил на ее плоское дно, лодка резко накренилась, и тут же перевернулась. Сконфуженные ребята выплевывали тинистую воду, озирались по сторонам. Хорошо, что прохожих мало, а то бы какой позор вышел! Городок маленький, все друг друга знают по именам, отчествам и даже прозвищам! Им бы тоже какое-нибудь прозвище выдумали…

Мальчишки вытащили лодку, но тащить домой не стали, все равно толку в ней никакого. Поломали лишь ее, чтобы больше никто не сконфузился, как они. На душе было мрачно — ведь перевернулась не просто лодка, опрокинулась мечта двух недель их жизни, едва опустившись на текучую, водянистую реальность.

Отец заметил их мрачное настроение, и осторожно спросил, что с ними приключилось. Ребята, насупившись, рассказали. Но родитель, похоже, даже обрадовался. Не их неприятности, а их интересу к созданию лодок. «Что же вы раньше мне не сказали?! У меня как раз знакомый мастер есть, Фролыч! Он вас не то что лодки, старорусские ладьи мастерить научит!!!», сказал отец.

И вот они оказались в приятно пахнущей деревом мастерской Фролыча. Он не спеша рассказывал им о лодках, то и дело переводя разговор на рассказы о старинных деревянных кораблях. Живя очень далеко от моря, старый мастер сильно его любил, как можно обожать лишь то, с чем волею судьбы разлучен. Он говорил о деревьях, которые растут и смотрят своими глазами-листьями на солнце и на людей в тех же краях, где стучат топоры мастеров, сооружающих корабельные тела. И потом моряк, истомившийся долгим созерцанием одной лишь водной глади, мог прислониться щекой к смолистому стволу, вспомнить сосенку, что росла возле его дома, и на которую он много раз пытался забраться. Конечно, не залез, слишком гладким оказался ствол молодой сосенки, но зато породнился с ней, пропитавшись до костей ее смолой. А потом, когда он растворился в соленой дымке морей, ее, вроде бы, срубили. Быть может, тело дерева, к которому прикоснулась обветренная щека матроса, и было родом с его земли?

Так оно было прежде. А теперь щеку моряка не греет больше дерево, но холодит равнодушный металл. Никто не знает, где он выплавлен, и нет с ним родства. Единственное, где дерево осталось — это в лодках. Они не только плавают по мелким речушкам, но и ходят по морям-океанам. Правда, незаметные, привязанные у бортов больших железных пароходов. Роль у них скромная, на них никто и не глянет. Но до поры — до времени. Ведь может случиться, что металлический корабль надорвется, поломается в своей вечной борьбе со свирепой стихией, тяжелыми железными рухнет на дно. Тогда надежды живых будут на нее, родимую, на деревянную лодочку, которая пусть долго, пусть тяжко, но живыми до берега все-таки донесет…

Он рассказывал о морях и кораблях, больше — о боях да катастрофах. И незаметно обучал ребят мастерить лодки. Когда запас историй у мастера начал идти на убыль, и он стал то и дело повторяться, Ростик и Толя уже отлично мастерили деревянные суденышки.

Они совершали плавания по реке, каждый раз — на новом крохотном кораблике. Но много ли находишь на веслах по речушеньке, где ходить можно и на своих двоих?! Так лодочки их и приткнулись навсегда у берега — надоело, захотелось чего-то нового, интересного.

Мама читала детям на ночь самые разные книжки. Но однажды ее взгляд упал на Евангелие. В те годы эта Книга была приравнена к сказке, но если Она — сказка, то отчего же не почитать детишкам? Для чего-то она же написана! Что в Ней такого, чего детям слыхать нельзя, ведь про политику там нет ни слова?!

И она стала читать. Малыши (а их было два сына и две дочки) слушали с тем же жадным вниманием, с которым ловили каждое слово, истекающее из уст мамы. Что-то, конечно, не понимали. Мама как могла — поясняла.

Дочитали до того места, где Христос шел по воде, яко посуху. Когда мама произнесла заветные слова, Ростик аж подскочил.

— Мама, а я смогу, когда буду большим, так идти?!

— Это — сказка все-таки, — ответила мать, — Но если очень захочешь, то, конечно, сможешь!

В те годы все смотрели на русскую землю, как на воплощающуюся сказку. Здесь люди научились повелевать материей, которая прежде развивалась, как будто, сама по себе, случайно, в ходе кипевшего в ней диалектического эволюционного процесса. Но это самотечение было слепым и случайным, вроде слепого котенка, а оттого долгим и не совсем правильным. Его высшей заслугой было создание материей своего бога — человека, который отныне может правильно и разумно повелевать и направлять! Так, по крайней мере, гласило общепризнанное в стране Учение.

Были мысли и крамольные, не согласные с тем, что говорилось с университетских кафедр. Их повторяли потихоньку, чаще всего там, где собирались свои (отец Ростислава был вхож в несколько подобных кругов).

Некоторые из них говорили о том, что Бытие сотворено все-таки Господом. Но ныне Господь отдает человеку многие бразды своего правления, чтоб человек смог через уподобление Богу наконец-то познать его, пусть и отдаленно, пусть частично. Другие же, самые старые, проповедуемые бородатыми дедами, вещали о вечном стремлении человека подражать Господу, которое началось с того мгновения, как Адам соорудил себе и Еве первый шалаш — такое крохотное Бытие, в котором присутствовал его творец, для шалаша — все равно, что небесный Господь для Адама. Потому человек всегда будет стремиться к расширению пространства, в котором он сможет творить, и к повторению того, что творил Господь. Конечно, жить по заповедям — очень сложно, повторять при помощи разума Божьи чудеса — гораздо проще. Но, быть может, подражая Господу в одном, человек, в конце концов, станет подражать Ему во всем…

Как бы то ни было, ни одно из учений не запрещало поход человека над водой, подобный Христовым шагам. Потому мать и не слукавила, сказав сыну о том, что он, быть может, пойдет когда-нибудь над водой. И ему эта мысль запала в душу. Скакать по степи он умел, пересекать водные пространства — тоже, но как бы теперь слить это вместе?

Отец сказал, что здесь нужна наука. Учиться надо. И Ростислав стал учиться. Изучать науки гадко, когда не видишь их смысла, когда все они — лишь сплетения букв и цифр в учебниках, написанных только лишь для того, чтобы ты, мучаясь бессонными ночами, вбивал их в свою голову. Зато замечательно, легко учиться, если предвкушаешь момент, в который суровая тяжесть знаний вдруг обернется невиданной легкостью тебя-нового, уже не ученичка, но — ТВОРЦА… Так Ростик день за днем и переделывал себя в Ростислава.

Так жизнь и привела его в Политехнический Институт города Нижнего Новгорода. Этот город он выбрал не случайно, ведь в нем была и его родная казачья степь, и лес, и великая река Волга — вода, дружная с сушей. Та вода, которая веками несла русские ладьи к морям и обратно, в глубину дремучих лесов, позволяя охватить все ПРОСТРАНСТВО, а не жить лишь его маленьким кусочком…

Ростислав приступил к занятиям. В один из дней он повторял высшую математику, прогуливаясь по берегу Волги. Внезапно уши заложило от стрекотания авиационного мотора, и когда Ростик поднял голову вверх, то увидел стальную птицу. В те времена такое зрелище могло собрать большую толпу зевак. А тут птица еще не просто летала, но выделывала в воздухе всякие интересные фигуры, будто хотела показать свою легкость и ловкость, свою власть над воздухом. Иногда крылатая машинка казалась вовсе бесплотной, сквозь нее даже синело утреннее небо, и уж конечно не верилось, что там внутри, под самыми облаками, восседает человек, и его мысли тут же превращаются в удивительные воздушные фигуры.

Студент полюбовался на полеты, но когда самолетик скрылся, он отправился дальше, усилием воли выгнав из себя память о легонькой алюминиевой птичке, и опутав ее паутиной интегралов да дифференциалов.

Но долго размышлять о математике ему не удалось. На берегу Волги стояла целая толпа народа, а чуть поодаль стоял тот самый самолетик, что только что юркал по небесам. В середине толпы стоял улыбчивый человек с удивительно добрым русским лицом. Конечно, это был летчик. Те, кто стоял к нему ближе — задавал вопросы, он на них отвечал. Стоявшим же поодаль оставалось довольствоваться чужими вопросами и ответами на них.

— Как случилось, что люди решают летать?

— Наверное, так уж устроено, что в человеке страсть к небесам заложена. В каждом. А вот раскрыться она может по-разному. Я, помниться, был маленьким, и зимой пошел кататься на саночках с этого откоса. Уселся в санки, оттолкнулся, и не знал, что внизу часть берега оползло к Волге, и получился такой трамплин, то есть — ступенька. А я мчусь, и вижу — обрыв. Сердце чуть не выпрыгнуло, но сделать уже ничего нельзя… Вот я подпрыгнул — и полетел! Одну секунду, потом — упал. Ушибся, но не сильно, да и что синяк для мальчишки?! Так, вроде награды! Но то мгновение, когда пробыл в воздухе, уже никогда забыть не мог, и все думал, как бы мне подняться с земли в небо, сделать его своим домом!

Дальнейшие слова знатного пилота потонули в гуле радостных голосов. Ведь люди сейчас созерцали человека из своего народа, даже из своего города, такого же как и они, но взмывшего в те края, о которых они даже и не мыслили!

Те, кто стоял снаружи, старался протиснуться внутрь, поближе к летчику, чтоб хотя бы его увидеть. А то не увидишь пилота — и самолеты навсегда останутся для тебя только лишь бездушными металлическими крыльями.

Но беседа вскоре закончилась — за летчиком приехал автомобиль, который в те годы тоже был диковинкой, но после самолета уже не привлекал к себе никакого внимания. Народ стал расходиться, и Ростислав буквально столкнулся с девушкой, глаза которой просто горели от услышанного.

— Авиацией интересуетесь? — само собой вырвалось у Ростислава.

— Как же ей можно не интересоваться, — улыбнулась незнакомка, — Правда вот сейчас, когда слушала летчика Чкалова, думала, что пилот — это самое главное. А сейчас подумала, что конструктор — важнее. Ведь он — творит, как Бог. А летчик только несет его волю, он — вроде ангела!

— Тогда… Как Вас зовут? Меня — Ростислав.

— А меня — Марина.

— Тогда Вам повезло. Ведь я и есть — конструктор! Хотя не настоящий, студент еще, так тем же и лучше! Конструктора, которые сейчас — изобретают машины те, что сейчас, а я придумаю машины будущего! Не веришь?!

   Они рассмеялись. Так и подружились. А через год уже жили вместе в квартире новоиспеченной тещи Ростислава.

В те годы страна рвалась в воздух, словно стремилась раствориться в нем, сделаться воздушной и легкой, обратиться в абсолютное счастье. Поговаривали о полетах в космос, где-то уже подпрыгнула первая ракета. Ростиславу устремиться бы туда, в воздух, а лучше — в звездные дали, к россыпям созвездий. Но будущий творец не только изучал технические мудрости, но и увлекался военно-морской историей, книги по которой громоздились вперемешку с металловедением да сопротивлением материалов. Из них он понял, что порыв в синие дали не может свершиться без господства над синими морями и седыми океанами. Иначе те, кто не желают нашего броска в высоты всегда смогут воспротивиться ему, окружив рождающую ракеты землю со стороны морей, обхватывающих ее со всех сторон…

Военно-морская история нашей страны приносила лишь печаль. Да, топили и крошили турецкие кораблики, но ведь турки — народ степей, им прежде были незнакомы не только моря, но даже и реки. Победы над ними — удаль, конечно, невеликая. Ну, называли они одного своего адмирала Крокодилом Морских Сражений, и что из того?! Может, своих матросов до первого боя подбодрили, а весь мир — только рассмешили. Но вот только лишь начиналась битва с настоящими народами моря, и тут же выплывало горчичное слово «поражение». И начинались разговоры о затоплении своего флота, и, в конце концов, корабли ударялись о морское дно, отправленные туда руками своих же матросов…

Россия всегда шагала по морю на шаг, а то и на два, а то и на три дальше, чем ее морские противницы. У врага паровые фрегаты — у нас лихие деревянные парусники. Только подобрали щепки деревянных парусников и отправили в топки новых фрегатов — на море их уже ждут железные броненосцы противника. Собрали все силы, построили броненосцы, пустили их в море — а там издевательски подмигивает им прожекторами новенький английский линкор. И так всегда, и не догнать в этой проклятой гонке…

Инженеры морских народов мыслят по-морскому, у нас в том направлении мысль сразу застревает, боится явиться на свет Божий до тех пор, пока не скажет свое слово англичанин или американец. Но что если раздумывать по-другому, не водой, а сушей и воздухом? А потом — перенести на воду! Ведь когда-то русские для передвижения сквозь свои богатые реками земли строили ладьи, которые на море замечательно топили увесистые и неповоротливые чужие галеры!

Так раздумывал Алексеев, и его рука сама собой чертила на огрызке бумаги кораблик с крыльями. Чуть позже он вычитал в одной из исторических книжек удивительное подтверждение своей догадки. Оказывается, знаменитый «Илья Муромец», воздушный гигант своего времени, упорно противился посадке на землю, и немалого труда стоило пилотам заставить его тело коснуться взлетной полосы. Сам автор летающего чуда, Сикорский, о котором в те времена говорили лишь вполголоса, предполагал, что посадке самолета мешает воздушная подушка, создаваемая его огромными крыльями.

Вокруг кипела домашняя жизнь тех времен. В печке трещали дрова, на кухне свистел примус, в ванной жена полоскала и отжимала белье. Скоро будет прибавление в семействе, и работы у нее станет больше. Он ей станет помогать. Может, когда руки будут с водой дело иметь, новые мысли придут…

В проекте корабля крылья Ростислав спрятал под воду — она плотнее воздуха, лучше держать будет. Получившийся кораблик скоро был воплощен в железо, и конструктор наблюдал за испытаниями своего детища. Маленький такой водяной конек, который скачет по воде, что живой конь — по степи. Сделать бы его побольше, и для борьбы с морским врагом корабль — что надо. Он быстро обшарит море, найдет в нем сокрытые тела подводных лодок, и «запятнает» их глубинными бомбами. Пока могучие, но неуклюжие и тихоходные сверхдредноуты будут совершать разворот, он успеет близко подскочить к ним и ужалить в борт торпедой. В самое уязвимое место, где котлы, где ревет паровой мускул турбины. Стая таких корабликов разметает любой неприятельский конвой быстрее, чем крейсера и эсминцы охранения успеют развернуться для его защиты!

Ростислав бороздил мыслями волны океанов, нанося удар за ударом по тому, кто явится из-за сумеречного, закатного горизонта. Мысли то и дело переплавлялись в новые проекты, и вот на чертеже красовалось уже что-то невиданное — крейсер на подводных крыльях. Тот день, когда карандаш нанес последнюю линию, воздух комнаты и прорезал крик жены: «Ростик, слышишь, война началась!»

Ростислав вскочил, но не вздрогнул, не смутился. Он давно ожидал, что подобное обязательно ждет наш народ впереди. Ведь всегда появится кто-то, кто захочет прижать к земле людей, рвущихся к небесам. Первым его вопросом было: «С кем?!» И только когда он услышал ответ «С Германией. С Гитлером!», в нем все оборвалось. Война с соседкой, с сухопутной страной, обернется грохотом танков и криками пехоты. Сражаться будут за землю, за ее квадратные метры, пропитывая их кровью, теряя силы в бесконечной мясорубке и, в конечном итоге, не оставляя победителей и побежденных.

Ростислав Алексеев поцеловал жену и принялся собирать мешок. На вопрос «куда» он ответил молчанием. И так было ясно, что — на фронт, больше в те дни никто и никуда не собирался. На слезы жены он отвечал рассеянными поцелуями.

Разумеется, на фронт его не пустили, объяснив, что оружие Ростислава в этой войне — карандаш, и ударить по врагу он им может сильнее, чем целый пехотный полк своими винтовками и пулеметами. Конструктор согласился, и годы войны для него обратились в один бесконечный рабочий день.

В тот день родился его первенец, сын. Он слышал его крики за спиной, когда склонялся над чертежами. Иногда поворачивался, гладил его по безволосой головке, целовал, и снова обращал свой взгляд к сплетению серых линий. Ростислав убеждал себя в том, что каждое прикосновение его карандаша к бумаге приближает тот день, когда войны уже не будет, и который станет будущим его ребенка.

Сейчас он проектировал маленькие катерки, удобные для боев на реках и возле морских берегов. Вклад в победу, конечно, невелик, ведь в этой войне все решают танковые и людские массы, а море — так, дополнение, помощь основному войску. Но, если юркие катерки все-таки нужны, их все равно надо строить, хотя бы как шаг к крылатым кораблям будущего, ведь с победой над Германией война за море только лишь начнется…

Однажды, когда Ростислав в очередной раз отвернулся от своего чертежа, он не увидел ребенка. Он знал, что сын заболел, что Марина уже несколько дней хлопочет о его здоровье, даже в церковь ходила, которая снова открылась, молилась там как умела. Алексеев, забыв на несколько мгновений о новом корабле, обошел комнату, пошел в другую, и обнаружил в ее уголке жену Марину. Притихшую, ушедшую в свои думы.

— Умер наш малыш, — сказала она, опередив вопрос мужа.

— Беда, — вздохнул Ростислав, почувствовав пригнувшую его к земле тяжесть.

Младенца, не успевшего даже осознать самого себя, похоронили в тот же день. А на другой Алексеев снова взялся за работу. Когда повсюду бушует смерть, не удивительно, что заглянула она и в его дом, выцепила самое дорогое. Но нельзя одолеть ее где-то, когда она — везде, а чтобы побороть ее везде, надо трудиться, ведь каждый новый проект Алексеева — тоже удар по ней!

Когда новый, еще более юркий катерок прыгнул со стапеля в добрые воды Волги, в семье Алексеевых снова раздался детский крик. К ним снова вернулась жизнь. Малыш услышал шум чудо-катера — на испытания пришла Марина, а младенца оставить было не с кем. Это — единственное, что он принял от земного мира и унес на Небеса. Вскоре он умер. «Рожаю, чтобы умирали. Мертвецов в себе ношу», повторяла Марина, хотя понимала, что в эти дни миллионы матерей говорили про себя тоже самое. Когда вместе — то не страшно…

И новый корабль почуял под собой воду Волги, и снова в пахнущей холодной сыростью и чертежной тушью квартире раздался детский крик. На этот раз родилась доченька, Танечка. Доктора сказали, что если она проживет год — то выживет, но сейчас они ничего обещать не могут.

Теперь Ростислав уже не отворачивался от ребенка, а поместил чертежную доску прямо на детской кроватке, и разом видел и свои труды, и Танечку. Сквозь украшенную множеством линий бумагу виднелось ее личико, и девочка казалась похожей на ангела, который вот-вот потеряет свою плотность и воспарит над Землей. Отец старался, ему казалось, что он борется с самой дочкиной смертью. Каждая линия чертежа снова и снова перечеркивала погибель, и получившийся чертеж опять вдыхал жизнь в ребенка.

Так и закончилась война. Таня прошла через свой гибельный первый год, и налилась румянцем, стала иногда смеяться, одним словом — сделалась живой. Закончился и пятилетний рабочий день отца, не ведавший закатов и рассветов. Теперь он трудился спокойно, размеренно, часто даже брал дочку на руки и гулял с ней по берегу Волги. Свои чудеса на подводных крыльях он мало-помалу стал обращать в теплоходики, которые могли бегать по рекам и мелким внутренним морям, доставляя радость катавшимся на них ребятишкам. Чтобы выразить свое пришедшее веселье, Алексеев старался сделать корпуса новых кораблей красивее.

К тому времени у Ростислава уже появились ученики, которым он и передал работу по дальнейшему совершенствованию быстрых теплоходов, чтобы сделать их еще быстрее, еще красивее. Но много быстрее их все равно уже не сделать, ведь достигнут порог кавитации подводных крыльев, то есть образования множества воздушных пузырьков, ударяющих по крыльям и их разрушающих.

Сам Алексеев опять вернулся к мысли о хождении по воде, яко посуху. Корабль над водой должен на чем-то держаться, что же может стать для него опорой? Конечно, воздух! Только его надо сжать, чтоб он был почти как земная твердь. А для этого нужна могучая машина, лучше всего — турбина, которая быстро и легко сожмет воздух! И вот, быстрый морской конь готов!

Ростислав снова углубился в чертежи и расчеты. Опять листал металловедческие таблицы, ведь надо было отыскать новый материал — легкий и прочный. Выбор пал на новые алюминиевые сплавы. Конечно, еще лучше был бы металл, плавить который научились совсем недавно — титан. Но пока еще его было мало, едва только хватало для ракет, которые уже вонзились в прежде недоступную твердь космоса.

Когда у Ростислава выдавался свободный день, он отправлялся на Волгу. В последнее время конструктор увлекся яхтами, особенно он любил проноситься на парусном суденышке мимо вышедших на очередные испытания своих детищ, устраивая соревнование двух эпох, паруса и огненной машины. Во время этих соревнований Ростислав выглядел, как адмирал, принимающий парад своей эскадры, за что друзья по яхт-клубу Адмиралом его и прозвали. Одним из его друзей был геолог по имени Паша, который проводил большую часть своей жизни в экспедициях, и на его лице оставались нестираемые следы от кусачих насекомых, которыми изобилуют глухие края.

— Все-таки хорошо тебе, Адмирал. Живешь дома, с семьей, с ребенком. А я все скитаюсь, как бродяга! Как женился давным-давно, так сразу и развелся, и потом — одни походные жены, каждую экспедицию — новая. Как в нашей песне поется «твое богатство — сумка полевая и полевая добрая жена»…

— Что же, каждому своя доля достается, — спокойно ответил Адмирал, — Не каждый может увидеть то, что он хочет так, чтобы разглядеть каждую детальку, каждый фрагментик своей мечты. У многих вместо образа одни лишь пятна выходят, будто кто-то краски на бумагу налил…

— Когда я еще учился, я молод был, романтичен. Я хотел придти в тайгу, как когда-то первые люди нашего народа вошли в леса, когда все было нетронутым и нехоженым. И подивиться, зачем все то, что я вижу, кем-то создано, если никто из людей еще не видал?! А потом изучать те края, не только поверху, но и глубоко, внутрь, под землю. Отбиваться от диких, еще непуганых зверей, преодолевать трудности, которые начинаются с простого пробуждения в отсыревшей палатки. Мириться с местными, еще дикими народами, если они будут недовольны нашим появлением. Мечтал оказаться на самом острие проникновения в неведомые края, чтобы привести за собой культуру, цивилизацию…

— И что? Не сбылось?

— Первым разочарованием было, когда узнал, что рабочие в экспедиции — сплошь бывшие зэки. Других туда не набрать. И уже не с дикой природой сражаешься и не с природно-дикими людьми договариваешься, а уживаешься с дикарями, порожденные недрами городов, от которых я и хотел убежать. Они как напьются спирта, как запоют свои блатные песенки — хоть в тайгу сбегай. Но нельзя — ведь я начальник над ними! А они в два счета подкараулить могут да порезать, и взятки гладки! Как они сами говорят: «Закон — тайга, прокурор — медведь». И получалось, что такую вот «культуру» я в те края приводил! Местные не то что против нас не шли, они боялись нас, как огня, как таежного пала. Девок и жен сразу прятали, а то и сами смывались!

— Но ты же полезное дело делал, нефть искал, а она везде нужна! Мои корабли тоже на керосине работают, а он — из нефти!

— Нашли мы одно месторождение. Места там были — прекрасные. Как сейчас помню — молоденький такой соснячок, в котором даже ночью светло, стволы сосенок светятся. Ко мне олени из леса выходили, я их гладил и травкой кормил, а то и соль им приносил. Люблю зверей! Но недавно отправился снова туда — и что? Сосняка и в помине нет, вместо него — большая нефтяная лужа, вместо деревьев теперь там газовые факелы пылают. Кругом поломанная техника разлагается вместе с мертвыми птицами. Речушка, в которой вода чище слезы была, откуда мы воду пили ныне грязнее, чем отстойник в твоем Сормово! Я в нее сапогом ступил, а потом его выбросить пришел, благо — казенный. Не отмыть! Вот и такая «культура» за мной пришла!

— Плохо, конечно. Беречь природу надо. Но ведь для всех людей же польза есть, для всей страны!

— Польза… Теперь из тех краев строят большую трубу к западной границе. Продавать нефть будут тем, с кем вроде как воевать собираемся. Вот так то!

Ростиславу оставалось поддакивать и кивать головой. Как еще разговаривать с человеком, который решил пожаловаться на свою жизнь?! Да, у каждого — своя доля, и у ему выпало искать природное богатство наших земель. Конечно, то богатство, которое он отыскивает в диких краях — не главное достояние земли нашей. Самое дорогое, самое ценное, что у нее есть — это удивительные мастера и умельцы, умеющие сделать буквально все практически из ничего! Сам он знал более сотни таких умельцев, и часто думал, что бы он делал, не будь их?! Тогда бы все проекты, все чертежи так навсегда и остались бы всего лишь линиями на бумажных листках, которые когда-нибудь, быть может, показали бы в музее — не больше.

Да, гениев много во всех русских краях, но в земле Нижегородской их больше всего. Быть может, все дело в слиянии двух великих рек, Оки и Волги, могучие потоки вод которых порождают такие же могучие мысли?! Один из философов сравнил сливающиеся излучины двух рек с гигантской антенной, которая принимает таинственные сигналы с самих Небес и передает их людям, вкладывая в их мысли. В этих краях родились многие промыслы народного искусства, вспомнить хотя бы Хохломскую и Городецкую росписи, здесь строили самые красивые во всей Руси избы, здесь мастерили удивительные по своему исполнению ладьи, на нижегородской земле творил знаменитый Кулибин! Быть может, эта земля, напрочь лишенная каких-нибудь полезных ископаемых (разве что, за исключением песка и глины) — самая большая драгоценность Руси, ее огромный алмаз, по сравнению с которым самый знатный бриллиант мира — все одно, что песчинка.

Иногда удивительные мастера находились вовсе неожиданно. В том же яхт-клубе Ростислав познакомился с Толиком, инженером радиозавода. Вот уже несколько лет тот безуспешно разрабатывал первый отечественный видеомагнитофон.

— На кой черт она нужна, моя работенка! — говорил он, — Вот есть за кордоном видеомагнитофоны — надо и у нас что-то такое смастерить! Мартышкин принцип, передразнить других, чтоб те громко смеялись! Если мы покажем этот аппарат, то и вправду они посмеются — больше шкафа, а стоит, как автомобиль! Не можем мы делать вещи, чтобы ими пользовался один человечек, и никогда не сможем! Так уж у нас есть, и ничего не поделать! Что-нибудь редкое, сложное смастерить, да чтоб для многих людей польза была — это запросто, а вот для одного — никогда! Зарубило бы правительство это себе на носу, и не заставляло бы людей делать то, что они не умеют, не хотят, и никогда не будут! Это все одно, как меня заставить в балете танцевать! Ха-ха-ха!

— Так, по-твоему, видеомагнитофоны нам не нужны?!

— Делать их точно не надо. Лучше что-то интересное сделать, самолет например, за кордон продать, а там эти самые магнитофоны и купить. Но только я думаю, что и так они не нужны, хоть даже и лучшие в мире. Ведь так для человека в кино сходить — настоящий праздник! Вот мы как в воскресенье соберемся на вечер — жена с утра собирается, дочку причесывает, сама прихорашивается. А как придем, так потом еще дня два картину обсуждаем! И зачем же людей лишать такого праздника, вдавливать кино в серую лужу будней? Вот будет стоять эта видеочертовщина где-то на кухне, показывать там что-то, а жена тем временем будет щи варить, дочка — платье подшивать, я — ножи точить. Что же мы тогда от кино запомним, что в нас уляжется? Сейчас память о картине начинается со сборов в кинотеатр и заканчивается вечером после сеанса. А тогда чего будет? Где-то что-то помелькало, поквакало, вот и весь фильм!

Ростислав пригласил его к себе на работу, где делалось кое-что большое и удивительное. И оказалось, что Толя просто гениально умел собирать электросхемы. Любой сложности. Он буквально чуял, куда бежит ток, его силу и напряжение, и отыскивал для него самый верный путь. Для создания новых летающих кораблей он оказался поистине незаменимым…

Корабли на воздушной подушке уже взмывали над водами, под радостные крики Танечки. Особенно ее забавляло, когда такой кораблик вдруг сходил с водной глади, и начинал скользить над заливными лугами. Впрочем, такое смелое разрушение вечной границы стихий заставляло удивляться и людей солидных, одетых в длинные пальто и каракулевые шапки.

Но и у этих корабликов был свой недостаток — когда они создавали под собой воздушную твердь, в их чреве бесследно исчезало слишком много топлива. А потому совершать свои залихватские трюки они могли недолго, а потом бессильно падали на водную или земную гладь, требуя новой заправки, и пряча в себе целые цистерны керосина. Их можно было применить где-то вблизи берега, для флота они и шли как десантные корабли. Для того, чтобы пронзать моря и океаны, этот корабль не годился.

Ростислав вернулся к своей давней мечте о постройке корабля с настоящими крыльями, под которыми воздух сам собой будет сжиматься в мощную опору. Благо, подходящие двигатели, ревущие турбины — появились. Появилась даже атомная энергия, и если хорошо подумать, то можно изобрести и способ, как поставить на чудо-корабль другое чудо — атомный реактор. И тогда такой корабль сможет нестись над волнами, а то и над степной гладью, хоть целый год.

Сделать расчеты ему, научившемуся своими гениальными глазами видеть на чертеже все силы, действующие даже на самую крохотную деталь, было несложно. К тому же он и прежде их уже делал — просто из интереса, ведь как раз в таком корабле он видел отлитое в металл воплощение своей жизни. Уже за два года все было сделана, и мастерски изготовленная модель бодро скользила над водами испытательного бассейна. Надо было строить машину настоящую, большую. Но алюминий больше для нее не годился, требовались титановые сплавы.

Титан, этот удивительный металл, заложенный в землю как будто специально, в ожидании того дня, когда люди рванутся к Небесам. Ждать ему пришлось очень долго, до самой середины 20 века. Прежде его руду использовали не по назначению — всего лишь как белила, отчего сокрытый в ней металл, должно быть, горько плакал. Но вот настал его день, и он взмыл в небесную синь острой ракетой, поднимающей в своем нутре человека. Что если пригласить этот металл послужить и на море? Должность хоть и пониже, но тоже — почетная!

Но едва Ростислав взялся за дело, как узнал, что титан проходит по ведомству авиапрома, а сам он — в судостроении, где титана нет, есть только сталь, медь, ну и еще алюминий. И жизнь приобрела другой оборот. Вместо идей, их бумажных отражений и осязаемых воплощений пришлось писать совсем иные бумаги. Вместо поездок на полигоны пришлось ездить в Москву, в город, который Ростислав не полюбил после первого же знакомства с ним. Он видел, как безжалостные бульдозеры выкорчевывали целые кварталы старинных русских домов, чтобы потом расчищенное пространство было заставлено геометрически правильными кубами новых зданий. Если в этом городе так не любят все, что было создано руками русских мастеров, примут ли здесь современные творение мастеров Нижегородских?!

Он ходил по кабинетам, говорил с разными ответственными и безответственными людьми. Многие обещали помощь, но их обещания упорно не хотели переплавляться в долгожданный титан.

Тогда же к нему часто стали являться улыбчивые журналисты. Интервью для множества газет и журналов, названия которых дочка для интереса записывала на обоях и расписала ими всю стену. Он становился знаменитостью, но даже не задумывался об этом, ибо все, что происходило сейчас рядом с ним, он воспринимал, как суету, творившуюся где-нибудь за окном комнаты. Сейчас жизнь конструктора обратилась в стрелу, которая беспощадно разрезая воздух, неслась к уже видимой цели. Сознание конструктора совершало полет к своей мечте, крылатому кораблю…

Немного нужных сплавов все-таки выделили, и мастера принялись за работу. Трудились с необыкновенным жаром, который подогревал сам Ростислав. Сам он трудился почти без выходных, призывая своим примером следовать за ним. И многие следовали.

Дома он отвлекался от чертежей лишь для того, чтоб отправиться на кухню, выпить чашечку чая, и рассказать жене и дочке о ходе работы. Те слушали внимательно, то и дело выражали свой восторг, иногда даже хлопали в ладоши. Чувствовалось, что они не лукавят, что они и в самом деле живут его жизнью, стремятся внести свой вклад в рождение крылатого корабля. Они делают все, что в их силах, то есть тысячи незаметных домашних дел, без которых немыслима была бы его неотрывная, усердная работа. В коридоре он встретил уже старенькую тещу и подумал, что за все годы так ни разу с ней и не успел поссориться. С чего бы это? И тут же дал сам себе ответ — так ведь он, даже присутствуя в квартире, сам всегда находился в мире еще не сотворенных летающих кораблей, в котором не были слышны слова домашних, пусть даже и обидные. И, когда всякие ядовитые слова ударялись об него и отскакивали, как дождевые капли о бока гуся, говоривший понимал, что продолжение речи бесполезно. Эх, были бы такие же семьи и у его соратников, как бы легко работать было!

Первый в мире экраноплан коснулся волжской воды, тихо прошуршал по ней, распугивая рыбные стайки, и замер на месте. Теперь он мог пронестись хоть над волжскими водами, пересекая русскую землю с юга на север, хоть над великой степью, проходя Русь с запада на восток. Теперь русские просторы надежно связаны друг с другом, а моря и океаны, что плещутся у берегов континента — доступны нашему флоту. Теперь у противника отобран драгоценный подарок, который ему всегда дарила наша география — разделение флота на четыре театра военных действий и сложность его переброски с одного театра на другой, которая когда-то привела к знаменитому поражению при Цусиме. Без толку теперь запирать от русского флота проливы и узости, ведь он запросто пройдет над всеми преградами.

Покрывая водную гладь волнистыми морщинками, экраноплан КМ несся по каспийскому простору. Его отец стоял у открытого иллюминатора и сладостно вдыхал морской воздух, каждый глоток которого был глотком чистейшего счастья. Сейчас он вошел в мечту своего детства, и бодро скакал над волнами на морском коне, которого у него тогда не было. Шел по воде, яко посуху. И два человека испытывали это ни с чем не сравнимое ощущение — сам конструктор Алексеев и пилот Логинов. Летчик был опытнейший, но на корабле летел, разумеется, впервые в жизни. Его руки сами собой тянулись рвануть штурвал на себя, чтобы взмыть в широко открытое южное небо. Ведь для самолета подобный полет — весьма опасен, и тело само рвалось сделать все отточенные за много лет движения, чтобы поднять машину к облакам. Но приходилось себя останавливать, иногда даже прикусывая губу или выплевывая крепкое словечко. От долгого такого полета у пилота часто билось сердце, и со лба летели градинки пота. Но временами он бросал в сторону Алексеева широкую улыбку, ведь совершить такой полет самым первым, без сомнения, величайшая удача.

Так носиться над волнами можно было вечно, пока не истечет сама жизнь (хотя, быть может, над водной гладью она течет как-то иначе, чем над земной твердью?). Но надо было возвращаться домой и строить новые экранопланы, ведь в первенце, как это всегда бывает, живет еще много ошибок и недостатков.

Каждый последующий год на воду спускалось по новому крылатому кораблю. «Волга», «Ракета», «Метеор», «Комета», «Буревестник», «Полесье», «Колхида», «Орленок». Их удивительные тела сделались еще одним украшением и без того прекрасного волжского берега. Новые идеи отливались и отливались в металле, пока он не закончился.

И тогда, отложив на время полеты и новые чертежи, Ростислав снова направился в Москву, в кубические кабинеты, к людям с тусклыми глазами. Снова доказывал, требовал, обещал, просил. Но не получалось, ибо к тому дню различные «ответственные» порядком растеряли свою ответственность. Их речи сделались еще монотоннее, разнообразных бумаг они требовали еще больше. Алексеев не знал, что через их мозги протекло уже много воды западных публикаций о неэффективности и бесперспективности экранопланов. Ну и что, что авторы тех статей видели крылатые корабли лишь на низкокачественных шпионских снимках? Все равно доверие к английским буквам у важных людей в те годы было куда большим, чем к собственным глазам! Потому проект они считали подозрительным, но прямо отказать конструктору не могли — за отказом всплывало зловещее слово «ответственность». И им оставалось лишь гонять уже немолодого ученого из кабинета в кабинет с пачками однообразных, путающихся бумаг.

Тем временем готовилась знаменитая Олимпиада-80, и везде появлялись плакаты с улыбчивым олимпийским мишкой. Его улыбка всем виделась веселой, и только Татьяна смогла разглядеть в уголках рта медвежонка скрытую грусть. Может, предчувствовала что-то, а, может, просто так переживала за отца, что печаль ей виделась везде.

Ростислава же олимпиада заинтересовала как точка, в которой сфокусируются миллионы людских взглядов. Что если показать в ней и свой экраноплан, маленький его вариант? Чтобы его увидели, заинтересовались. Тогда, наверное, и титановые сплавы для его плоти найдутся! Надо ведь продолжать работу, и кроме военных построить и экраноплан пассажирский. Не одним же военным морякам почувствовать хождение над волнами, пусть и другие люди тоже почуют, может, в чем-то лучше после того станут. А уж как ребятишкам надо почувствовать полет над волнами! Для них одних он бы трудился днями и ночами, пока не сделал бы специальный корабль!

Так и взялся ученый за постройку экраноплана-катера. Его тоже надо было сработать на совесть, испытать по полной программе. Ведь ему же предстоит быть послом царства экранопланов, а, значит, отвечать и за рождение новых больших «братьев». Заодно у него родилась еще одна интересная идея — опробовать полет надо льдом, чего он прежде никогда не делал. Кто знает, как поведет себя корабль, если под ним будет подушка из тяжелого холодного воздуха?!

Алексеев мечтал о том, как поведет свой крылатый катер по Волге да по Москве-реке, и явится на нем прямо под стены Кремля, под глаза серых кремлевских обитателей. Неужели и тогда они не поверят в удивительные корабли, как будто явившиеся из самого будущего?!

Так он и пришел в тот морозный день, когда неудачно поднял свое детище, и все планы на будущее мгновенно оказались застывшими и навсегда неосуществленными…

Мелкий дождик стучит по брошенному телу крылатого корабля, вросшего по самые крылья в зыбкую почву каспийского берега. Его кабина давно уже пуста, турбины застыли в бессильном молчании. Даже трудно поверить, что это тяжелое существо когда-то летало, и притом — удивительно быстро. Оно осталось здесь памятником русскому мастерству, русской выдумке и смекалке. Только памятника этого никто не видит кроме, разве что, местных мальчишек, которые пролезают сквозь дыры в поломанном заборе бывшей воинской части. Взрослые сюда не ходят — что может быть хорошего за старым сломанным забором? Грязь одна, да и только, еще вляпаешься куда-нибудь, потом отмываться придется…

Да и много ли интереса в созерцании того, что осталось от былой цивилизации русских умельцев?

Товарищ Хальген

2010 год