Книга: «РАССКАЗКИ» Цикл: ГУСИНОЕ ПЕРО

Очень просто слыть обжорой, пожирая пироги!

Очень сложно быть обжорой, поедая сапоги!

ТОГДА УЖ, НЕ ОБЕССУДЬТЕ!

Писать смешно очень легко например, когда знаешь — как.

Я вот, не знаю. Но всё одно — узнаю. Не знаю правда, как.

Но ежели узнаю «как», тогда уж — держитесь!

Тогда уж — не знаю я прямо как!

Тогда уж, не обессудьте!

СТЕРЛЯДКИ.

Рыбари, они стерлядку ложечкой помешивают, когда ушицу на костерке варят.

Ложкари, те — из сухоньких древесин — ложечки режут быстро.

Нарежут ложечек и идут себе к рыбарям.

А стерлядка, что стерлядка? Её дело — в сетях запутаться.

Её дело маленькое. Как и наше с тобой.

ВЕНЗЕЛЯ.

Вензеля имеют вид красивый. Я бы даже сказал — геральдический.

Их обычно оттискивают, соблюдая при этом — осторожную вниманию.

А печати да штампы, вида, как правило неказистого.

Их обычно шлёпают, подышав али поплевав сверху для верности.

Не соблюдая при этом никакого приличия. Лишь бы пришлёпнуть покрепче!

Вот и я говорю: «Кому — абы как. А кому и мерси, мон амур».

ОСТАВИМ ВСЁ, КАК ОНО ЕСТЬ.

Творческая не способность к воображению, может привести ваше воображение

к тому, что способность творчески воображать, может привести вас у.

Это одно из самых загадочных произведений, которые я — когда-либо...

Поэтому не станем торопить события и оставим всё, как оно есть.

ПОДСОЛНУХИ.

Вот посередине города Козельска, один человек сказал фразу.

Он говорил её в кулак, свёрнутый трубочкой, чтобы всем — кто слышит.

Громко вертясь во все стороны:

«Я — говорил он Мирозданию — добился в жизни».

Чего он в ней добился, человек не пояснял. Оттого что знал —

Мироздание, и без того уже в курсе его достижений.

Человек сажал в огороде подсолнухи, и они у него росли вверх.

Вот чего добился в жизни человек, посредине города Козельска.

Не то, чтобы он гордился собою. Нет.

Просто, хотелось с кем-нибудь поделиться.

Он не был жаден на достижения подобного рода.

Ведь он уже добился главного в жизни.

Они — росли вверх, у него.

СТРЕКОЗА.

Стрекоза егоза, пучеглазые глаза!

Егозила стрекоза крыльями гремя!

А в глазах её — стоял мир цветной!

Ночь пришла к стрекозе гася глаза,

А рассвет прилетел — крыльями гремя!

ПИАНОЛА.

В пыльную по палец пианолу залетел большой жук и принялся жужжать там.

Пока ему это не наскучило. Тогда, он стал ходить своими кривыми лапами

по струнам, издавая внутри неё разнообразные и гулкие звуки.

Это, его напугало.

Тогда он принялся их обкусывать своими ужасными челюстями.

Они рвались там, со страшным грохотом, и тонко при этом звенели,

вызывая в нём ужас и замешательство.

Когда он закончил, то посидел немножко в душной тишине, слушая в щелях ветерок.

Затем, скребясь, выбрался наружу и тяжело полетел на луг слушать кузнечиков.

Там он долго потом всё плакал — рыдая, и сморкался в большой платок.

Пытаясь, обниматься с ними, при помощи ужасных и зазубренных жвал.

Но они только, стрекоча, от него отлетали всё дальше на стебли.

МЕБЕЛЬНЫЕ ЖУЧКИ.

Когда сидите на мебели, надо смотреть, чтобы там не было древесных жучков.

Я как-то сидел на мебели, где их было полно. Они сказали мне:

«Встаньте, пожалуйста. Вы нам тут всё переломаете. Всю нашу архитектуру».

Я встал и пошёл к реке...

КАЛЕНДУЛА.

Календула дула. Лендула ленду.

Календула — кален, календула — ду.

Календула — Нела, календула — Лу.

Календула — Луна, календула нду.

ТИХО РАЗВЕЯТЬСЯ.

Сам-то я писатель, поэтому писал постоянно и помногу времени находился

безвылазно дома. И весь покрылся уже пылью и паутинками, и ходить сам не мог,

а стоял только и надеялся. Тогда я решил наконец немного развеяться.

И сказал своему брату Даниле :

«Брат — сказал я — Мне хочется уже солёного океана и просторного воздуху.

Отвези ты меня брат развеяться».

Тогда, брат Данила смахнул тряпочкой с меня всю долгую пыль и паутинки,

взял себе на руки и мы поехали. А когда доехали, то поплыли с ним

на Белом Лайнере.

И однажды, когда солнце золотило собой океан и тот был тих и спокоен,

словно память, брат вынес меня на своих руках на палубу Белого Лайнера.

И подойдя к бортам, и открыв на них заграждения, он отвернул с латунной

и, как оказалось, довольно увесистой урны крышку — наклонив её над водою.

И плавно махнув своею рукой развеял мой прах над океаном, который был Тихим.

А потом, вспомнил вдруг, что я-то всегда хотел над «Атлантическим».

Где ураганы вечно метутся, над мысом «Горн».

«Это ничего, брат» — говорю я ему, смешиваясь с волнами и уплывая,

в тихую Даль. «Тихий — говорю я ему — Он всё равно достигнет собой «Атлантического».

Потому, на планете — всего один Океан, Брат.

И мы с тобой, наверняка это знаем».

РОССИЯ ВСПРЯНЕТ ОТО СНА.

Александр Сергеевич, имел фамилию Пушкин.

Но тульским пушкарям и оружейникам, никем не приходился.

Он приходился — поэтом в своём Отечестве. Бывало, напишет очередную в стихах

и громогласно читает её в Отечестве. Отечество у него, пришлось обширное.

До самых, до окраин.

С одной окраины — там где Европа жила, шла язва да мор, да война постоянно.

И всё было в копоти. А с другой окраины, оно тихо омывало свои ноги в океане.

В отечестве ещё был верх, где лёд стоял. А в самом низу, цвела шелковица в садах.

И падала ночью на дорогу. Поэтому легко вообразить, где у Отечества нашего голова,

а где его тихие ноги.

Левая рука у него — холодная да бледная, а правая — тёмная вся и липкая от шелковицы.

Поэтому, Александр Сергеевич имел фамилию Пушкин, но оружейникам — не приходился.

Он приходился поэтом в своём веками лежащем навзничь Отечестве.

И громогласно ему в тугие уши декламировал, дирижируя свободной рукой:

«Мороз и солнце — день чудесный!

Ещё ты дремлешь друг прелестный.

Пора красавица, проснись!

Открой, сомкнуты негой взоры,

Навстречу утренней Авроры —

Звездою Севера явись!»

Александра Сергеевича застрелили потом, из пистолета.

Жаль.

Что он тульским оружейникам никем не приходился.

Тульская пушка, супротив хранцузскаго пистоля,

тут — даже прицеливаться нет необходимости.

«БОЛДИНО».

Наше — всё, гуляло в высоком цилиндре, расходящимся кверху, по «Невскому»,

опираясь для франтоватости на трость с круглым и ухватистым набалдашником.

Приблизившись ко мне на расстояние, наше — всё выглядело уже, как Пушкин

Александр Сергеевич, собственной персоной. Оно ждало Вдохновения у парапета.

Улыбалось и громко скрежетало там зубами от нетерпения, скребя кончиком трости

по булыжнику. Звук, исходящий от зубов и тросточки поэта, отпугивал нежное Вдохновение,

и оно витало вокруг, не смея приблизиться к столь отталкивающим звукосочетаниям.

Тогда Александр Сергеевич сломал трость об коленку и, две её половинки, булькнув,

скрылись под зеленоватой гладью Невы.

Я приподнял было уже картуз, желая представиться, как:

«Начинающий давно уже литератор», но Вдохновение, опередив меня,

окутало Александра Сергеевича и ласково спросило:

— Тебе чего, родимый?

Я тогда шморкнулся, с двух ноздрей со смущения на брусчатку, и принялся было

обтирать себе палец об штаны, как вдруг! Наше — всё, расцеловало меня в обе

бородатые щеки и, придерживая уже на вытянутых руках за плечи, глядело в глаза.

— В Болдино! Едем сей же час, в «Болдино»! — заявил Александр Сергеевич,

махая проезжающему мимо извозчику.

Подтолкнув меня в пыльную спину, он ловко вскарабкался следом в экипаж и принялся

насвистывать там, словно птичка. Пребывая в прекрасном расположении духа и желая

ткнуть извозчика тростью в спину, звонко крикнув при этом: «Пшёл!» — Александр Сергеевич,

не рассчитав свою память, и будучи уже без трости, провалился в Невский проспект головой,

свалившись затем на дно брички. Извозчик, обернувшись назад и не наблюдая Александра

Сергеевича в экипаже, заявил громогласно следующее:

— Пшёл вон, свиное рыло! — замахнувшись на меня вожжами.

Я быстро схватил тогда котомочку и побежал петляя вдоль набережной, в сторону

Адмиралтейства. Александр Сергеевич, придя наконец в себя от столь нелепого

конфуза на дне экипажа, выскочил следом за мною и нёсся словно гончая по пятам,

видя мою спину. Возле Адмиралтейства, он, одним гигантским прыжком настиг меня

и повалил на булыжник. Мимо нас громко проскакал экипаж, высекая искры из мостовой.

Он всё кричал, и никак не мог остановиться:

— В Болдино то хотели, барин. В Болдино!

Крепко увязав меня вожжами, вдвоём уложили наконец на дно коляски

и придерживали там для верности ногою. Кучер шморкнулся тогда

с двух ноздрей на брусчатку и оттёр рукавом пот со лба.

— Вона оно как — заявил он, глядя на Александра Сергеевича глазами –

Без возжей-то, как теперь в Болдино ехать?

— Верхом поскачем! — ответил Александр, выводя гарцующего скакуна из оглобель,

и поглаживая лайковой перчаткой по вороной морде коня.

Меня переложили — поперёк — на холку жеребца, и Александр Сергеевич, расплатившись –

вскочил на рысака и умчался сыпля искрами — прочь от Адмиралтейства!

Я болтался на ходу головою вниз, видя только его тупоносые ботинки

и полосатые англицкие штаны на бретельках с костяными пуговицами.

— А экипаж-то! Экипаж теперь куда, барин? — крикнул вдогонку кучер, пересчитывая

и слюнявя ассигнации.

— Да себе оставь, балда! — крикнул в ответ Пушкин, несясь уже по неширокому

земляному тракту, среди бегущих по сторонам тополей, в сторону деревеньки «Болдино».

Он похлопал меня лайковой перчаткою по спине и прокричал:

— Глаза мне твои, сразу понравились! Будешь мне печку топить, и рыбалкой ежели

придётся заниматься! А когда дожди, будешь в углу под иконами смирно сидеть!

Потерпи брат, немного уже осталось! Вон оно — «Болдино».

ЖЁЛУДЬ.

Ах, Александр Сергеевич, дорогой! Осень нынче какая, погоды какие стоят!

Они шелестят под ногой, опадают. Они ждут перелётных птиц, летя им вслед —

багряно разноцветными вздохами. Плача по ним, они накрапывают по себе.

Видя во снах уже — белизну и покрывала. Они ещё текут, остывающими соками

в стволах, они ещё надеются на весенние половодья, теша себя этой увядающей

красотою. Они полны до краёв, Болдинского очарованья.

Они — дубы, и повидали многих на своём веку. Их жалили молнии, в них тяжко

ударял гром, их трепетно обмахивали бабочки. Их крепкие жёлуди устлали траву

и мальчишки таскали повсюду в своих карманах.

Ах, Александр Сергеевич, дорогой! Я хорошо запомнил ваши карманы.

Я помню руки, пахнущие птичьим пером, и загадочный перстень на вашем пальце.

И кровь потом, на ладони, когда вы полезли в карман за платком, прикрыть им

весь мокрый живот. И плеск, возле «Чёрной речки».

И сани, что прыгали, как ваша боль и неслись в кошмаре метели.

И жарко натопленную комнату, где шелест платья и шёпот кружил, словно

снег за окном. И вы попросили кислой морошки, когда было уже темно.

Бледные пальцы безвольно разжались, и я скатился с вашей руки —

звонкое сердце встало.

И полетел на досчатый пол, и стукнув, подпрыгнул там вверх,

к самому потолку, где вас ждали Ангелы. Упав, затем, вниз —

не спеша, закатился в какую-то пыльную щель.

Ах! Александр Сергеевич, дорогой. Отчего, вы разжали тогда ладонь?

ВИЙ.

Забегая наперёд, скажу — Гоголь Николай Васильевич, не был лично знаком

с нечистою силою, которую так подробно и явно описывал в своих произведениях.

Особливо в Вие. Обо всех подобных потусторонних ужасах он был лишь наслышан,

от встреченных им, в бесконечных своих скитаниях по украинам России, мужиков.

Мужики с украинов России — все изрядно пьющие самогонку были, и рассказывали потом

Николай Васильевичу разные небылицы, об своём личном опыте с потусторонними силами.

Те особы примерзкие конечно — все как одна, или же скопом.

Но образ Вия, нигде более в фольклоре мною не замечен.

Русалок, чертей да упырей с кикиморами — хоть пруд пруди! А с глазами, чтоб —

из чистого олова, хоть бы один повстречался. Разве что мужики по утрам,

с украин России, которые, замечательные потом рассказчики.

У тех, да — глаза из чистого олова.

И отдушка прёт изо рта, как у нечистой силы!

Но все, как один — крещённые православные, и доверять им вполне возможно.

Но чтоб Вий — где веки сами уже не подымаются, а их надобно оглоблей подпирать?

Тут, явный перебор на сторону наблюдается.

Хотя самогонки, они ведь разные бывает встречаются. Возможно вполне,

что бульба ростки уже показала, из которой единожды её прогнали.

Да и цедили потом, сквозь тряпицы, а не на углях с белою золою,

как прадеды им завещали православные. Затрудняюсь сказать,

пока сам не испробую первую прогонку.

Песни зато на украинах — задушевные да щемящие, словно височная боль поутру.

Когда солнце уже показалось, над широкой Украинской степью...

ЛЮТНЯ.

Николай Васильевич Гоголь не любил балалаек.

Как только он видел на своём пути балалайку — тут же ломал её об скамейку.

Со всей округи приносили ему мужики балалайки и бились меж собй об заклад —

какую, он быстрее поломает. Тогда, по бокам от Николая Васильевича, ставили

две скамейки, и давали ему в каждую руку по балалайке. Старший среди мужиков

выходил вперёд и, основательно перекрестившись, махал платочком.

И Николай Васильевич сразу же, принимался за дело!

По всей избе шёл треск и стояли удары, и жалостливо выли балалайки.

— Вот сами теперь посудите — говорил мужикам, изрядно уже разгорячённый

Николай Васильевич, держа в руках поломанные инструменты —

На подобной дряни, разве возможно красиво играть? Звуки, издаваемые

подобным инструментом — нестерпимо ужасны при исполнении! —

и для убедительности, напоследок, ударял ими об скамейку, когда те —

кусками свисали болтаясь на струнах внизу.

Кинув их затем в печку, Николай Васильевич направлялся во двор, сопровождаемый

толпою мужиков. Где отфыркиваясь, обмывал потную шею и спину из ведра, которое

лил ему старший. Затем, ему подавали рушник для обтирания, и мужики принимались

выяснять, стенка на стенку — чья балалайка сдюжила да крепче показалась.

А Николай Васильевич, сидя в тенёчке под грушей, покусывал подорванную травинку

и наблюдая за вечеряющей рекой меж холмов.

«Вот Лютня, хороший инструмент — тихонько думал он — Настолько тонок и изящен,

что под пальцами лопается, когда неосторожно её взять».

Он любил пение Лютни. Этот лунный и Венецианский инструмент.

Да как-то, поиграть всё — не доводилось.

СТЕПЬ ЗВЕНЕЛА ЦИКАДАМИ.

Душная степь уже вовсю звенела цикадами, когда Николай Васильевич

подъезжал на закате к хутору, близ Диканьки.

"Хорошо бы помыться с дороги" — думал он, высунув длинный свой нос сквозь

поднятый воротник пыльного дорожного плаща, пока бричку расхаживало по ухабам,

и она, фыркая, не встала наконец возле хаты. Тогда Николай Васильевич

опустил воротник плаща и спрыгнул на твёрдую землю.

"Она ещё идёт подо мной" — пробормотал он, озираясь по сторонам.

По двору бегали куры и степенно переваливался серый гусак.

Всё это вместе взятое, сразу же насторожило мнительного Гоголя.

Николай Васильевич перекрестился и пройдя по двору зашёл в хату,

где застал поминки и несколько там человек. Все обернулись

из-за стола на вошедшего, и принялись тогда жалобно плакать.

Николай Васильевич, со словами: «Свят, свят, свят» — принялся, шибко крестясь,

пятиться к дверям. Покуда не упёрся спиной во что-то покрытое густой шерстию.

Открыв свой рот и медленно оборачиваясь — Гоголь обнаружил там мужика –

с окладистой бородой и лопатою в руках, облепленной — изрядно подсыхающей глиною.

Мужик, толкнув его окатистым пузом, широко перекрестился на образа в углу

и зашагал с лопатою к столу, чтобы пить там самогонку.

Все прекратили плакать и потеряли к Николаю Васильевичу всяческий интерес.

Опрометью выскочив из жаркой избы, Гоголь стремглав

подбежал к старенькой бричке, с лёту запрыгнул в свой экипаж и —

резво понесся на нём, покидая деревенские улочки,

пока украинская степь не поглотила совершенно,

его белеющий в темноте нос...

СВОБОДА ПРШЛА.

— Свобода пришла, смекаешь?

— А что значит «смекаешь»?

— А ты часом, братец — русский?

— Почти. По прабабке ветка.

— Ветка. Ветвь — так, больше по-русски.

А, по прадеду?

— Арап.

— Арап. Не мавр а арап. Молодец!

Вишь, наша ветка как проросла.

Самого-то, как звать?

— Саша я, Пушкин. Стишки пишу.

— А я, брат — Державин, слыхал небось?

Пушкин, живенький такой! Ишь ты, стишки он пишет!

Ну пиши, пиши. Пиши.

Свобода пришла, смекаешь?

ПИЛЕВИН.

Пилевин шёл по лесной тропинке и повстречал там Серафима,

с котомочкой камушков за спиной. Преподобный старец

упал лицом вниз и улыбался — от Великого в нём Молчания.

И Пилевин подошёл к нему пыльными ботинками дорог, и сказал:

— Благослови меня, Божий человек.

Тогда Серафим ответил ему:

— Ложись рядом со мной и улыбайся.

Пилевин лёг перед ним — лицом к Лику, и принялся широко улыбаться.

А Преподобный, взглянул ему прямо в глаза и сказал:

— Благословляю тебя на написание всего, что откроется твоим глазам —

перекрестил и, поднявшись во весь свой Святой рост, удалился.

С котомочкой, полной камней.

После этого случая, Пилевин стал носить тёмные очки и перестал улыбаться

в камеру папарацци. Он интервью не даёт, только всё своё время пишет,

сидя за столом на кухне. Всё пишет и пишет...

Пишет всё, что открывается его глазам —

скрытым, за тёмными стёклами.

.